ВЕЧНАЯ ТЕМА
ФИЛОСОФИЯ ЛЮБВИ
Любовь.
Если это слово произнести быстро, на выдохе, смягчая последнюю букву и делая вместо «вь» – «фь», то будет похоже на иронию.
Если тоже на выдохе, но не быстро, а перед этим глубоко вдохнуть, то получится как бы с восторгом и даже с восхищением.
Если сказать просто и обыденно, в суете и суетливо, то слово это и прозвучит как обыденное, а может быть, даже абстрактное, и наверняка не вызовет никакой реакции и должного внимания в компании, где оно было сказано. Как многие обыденные слова, которые произносят мимоходом одни люди и не воспринимают другие, привычные ко многим словам как к простым, не касающимся их до поры, звукам.
Любофь-фь-фь…
Лю-бовь…
Любовь.
А обыденно или абстрактно слово «любовь» для меня – мужчины, достигшего зрелого возраста?
Я думаю об этом иногда, чаще на бегу, но бывает и неспешно задаю себе вопрос: а знаю ли я, что такое любовь? И дальше, развивая тему: пережил ли я хоть однажды это трепетное чувство в той полной мере, в какой дОлжно, судя по утверждениям тех, кто якобы верит в любовь, знает её, пьёт её сладострастие и нежно пребывает в постоянной любви? И всё чаще прихожу к выводу, что нет, не пережил, не верил, не пребывал. И теперь уж не знаю: суждено ли мне когда-либо испытать чувство, называемое любовью? Подарит ли судьба мне встречу, которая заставит пережить если не стресс, то трепетное волнение, когда волнению не будет предела, когда весь свет вокруг и восприятие мира переменятся и захочется всем говорить хорошие слова и совершать благородные поступки?
Один ли я во Вселенной временами чувствую себя обделённым любовью? Точнее – не наделённым? А ещё вернее – наделённым лишь отдалёнными понятиями об этом чувстве и естественным влечением к противоположному полу? Да, какие-то порывы к приятным женщинам я испытываю, эротические фантазии иногда занимают моё воображение, сухие комплименты окружающим меня дамам срываются с моих уст. Но на этом любовный надел мой иссякает. Я далёк от любви, от настоящего чувства.
И порой понимаю: так далёк, что…
От осознания обделённости и ненаделённости становится жутко и одиноко. Жутко одиноко. Будто ты один во Вселенной. Один на миллионы парсек, миллиарды световых лет, и никого вокруг, и некому тебя полюбить, и некого любить тебе.
Ослепляющая сознание вспышка отрешённости не лишает меня зрения; я вижу вокруг людей, снующих, даже обращающихся ко мне, и я отвечаю им, некоторым даю советы, с некоторыми пью чай, но воспринимаю происходящее как сон, как общение с параллельными мирами – недолгое и ничего не значащее, думая о том, что и в мирах этих любовь для меня тоже никто не приготовил…
Когда вспышка обделённости любовью затухает среди мира материального, – прячется до поры за углами зданий, в зелени городских тополей, в скверах и парках, растворяясь в воздухе, улетает в небесную синь, – я знаю, она скоро вернётся. Выскочит из-за угла неожиданно, заставит замереть, зашуршит листвою – вначале ласково, а потом тревожным шёпотом заговорит об одиночестве, наползёт медленной тяжёлой тучей, ударит громом и снова вернёт меня к мыслям об отсутствии любви и одиночестве.
Когда становится зябко от этих леденящих сознание мыслей, я ухожу…
Я ухожу в иронию. А может, ирония уводит меня в сторону от мрачных размышлений, не давая возможности сойти с ума или умереть от тоски. Она, надменная, дышит на меня не свежим, но тёпленьким ветерком и, чуть отогрев мысли, завладевает и сердцем, и умом, вытягивает на кислой моей физиономии улыбку, зло загорается в глазах и даёт волю фантазии.
И тогда…
И тогда слово «любовь» начинает ассоциироваться у меня с воображаемыми и реальными женскими образами. И я начинаю иронично философствовать.
«Какие женщины могут стать объектом моей любви? – спрашиваю я себя. – Не простого полового влечения, а именно любви – в понимании моей начисто обделённой любовью иронии? В мире, окружающем меня, женщин больше, чем мужчин, поэтому выбор есть. На первый взгляд, выбор огромный, но лишь на первый…»
Я начинаю с исключений.
Из большого количества женщин исключаю девиц до 19 лет и зрелых дам старше 47-ми. Армия претенденток на звание «мисс моя любовь» сразу подрезается – если не на половину, то на треть точно…
Закончив отбор по возрастной категории, перехожу в разряд «по росту и весу». Тут ирония навязывает мне такие вкусовые качества: любовь должна быть обозримой в пределах от 155-ти до 182-х сантиметров и, в зависимости от роста, иметь вес от 49-ти до 73-х килограммов. После этого ещё добрая четверть от оставшихся после первого тура дамочек проходит мимо моего сердца.
Потом исключение касается коротко стриженных. Это очень важный для меня критерий отбора. Рисуя в идеале сударушку с толстой длинной (не менее метра) косой, поразмыслив, соглашаюсь на длину волос от 20-ти сантиметров. По этому критерию с любовного поля удаляется не менее 40 процентов оставшихся в списке красавиц.
Ещё наполовину редеет горизонт после исключения с поля зрения женщин, изо дня в день, в любое время года пребывающих в брюках, каковых в юбках и платьицах представить даже невозможно.
Ирония моя становится циничной, когда в голову приходят мысли о женщинах, прикованных к инвалидным коляскам и пользующихся для ходьбы костылями. Я не считаю себя конченым эгоистом и допускаю мысль о привязанности к девушке-инвалидке – поэтессе, художнице или просто мечтательнице, но духовная привязанность – не любовь…
Поэтому исключения касаются и этой небольшой группы.
Что остаётся? Всё же немало. Немало, если учесть и то, что я не собираюсь делать исключений женщинам ни по национальным, ни по расовым признакам, ибо уверен, что и рыжие, и блондинки, и шатенки, и брюнетки, и даже чернее сажи дамы, живущие вне пределов моей страны, могут быть мне симпатичны и приятны в общении. Но здесь свои трудности. По врождённой лености своей я не имел охоты к изучению языков, диалектов и наречий других народов, поэтому общение с интересными женщинами других национальностей и рас у меня может происходить только при помощи жестикуляции и на уровне интуиции. Но и при этом вероятность находки любви среди азиаток, мулаток, креолок, латиноамериканок и негритянок остаётся.
Ирония моя достигает апогея, когда воображение рисует меня в объятиях чёрной пышногубой женщины или на фоне дамы выше меня на полторы головы; но в такие минуты в порыве истерики я решительно говорю иронии: «Да!» – и она, опешив, замирает, затихает и прячется.
Но не уходит совсем. Я не даю ей забиться в дальние углы сознания, иначе её место сразу же займут тоска и одиночество, затихшие до поры возле клапана моего сердца, и тогда от надежды на любовь не останется ничего. Даже философии. Ирония это знает. Знает, что только через неё я ещё имею веру найти любовь, что она – мой маленький маячок в одинокой, созданной только для меня Вселенной. Вселенной, не имеющей любви.
«Так за какие же грехи – свои или своих предков – я не был наделён на небесах любовью и оказался здесь, среди людей, знающих, что такое любовь?» – всё чаще и чаще мучаю я себя вопросом, зная, что должен, обязан найти ответ. Входя ли в прямой контакт с женщинами из числа отобранных мною или путём долгих философских размышлений. Должен. Времени на поиски остаётся немного, но оно ещё есть. В этом мне поможет ирония.
Любовь.
Если это слово произнести быстро на выдохе, смягчая последнюю букву и делая вместо «вь» – «фь», то будет похоже на иронию.
А если тоже на выдохе, но не быстро, а перед этим глубоко вдохнуть, то получится как бы с восторгом и даже с восхищением…
Любофь-фь-фь…
Лю-бовь…
Любовь.
СОВСЕМ ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ
В мире ничего не произошло. Также безмятежно порхают на привокзальной площади голуби, точно по расписанию подходят и отходят поезда, на углу опять продают горячие пирожки, и кто-то целуется на шатком подвесном мосту.
Кажется, ничего…
Я делаю круг по опустевшему зимнему парку, прохожу под часами с застывшими намертво стрелками, а потом пишу на снегу твоё имя – такое короткое, всего из четырёх букв, и долго брожу по городу. Встречу ли я хотя бы похожую на тебя? Я помню тот день.
Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по аллее. Капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона. Осень.
Я прохожу мимо застывшей карусели и направляюсь к летней эстраде, где одинокая девушка что-то тихо поёт под гитару.
- Вам грустно? – спрашиваю я девушку. Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают перебирать струны. Она красива! Тёмные роскошные волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
- Нет, – выдержав паузу, говорит она, – просто сегодня мой день… День моего рождения.
- От души поздравляю! – я протягиваю ей ветку клёна с ещё не опавшими листьями. Наконец-то и я отыскал человека, который родился со мной в один день…
Девушка благодарно улыбается.
- Спасибо, – говорит она, – значит, мы с вами просто счастливые люди, ведь не каждому удаётся родиться в такой день – день увядания осени…
Я сажусь напротив.
- Хотите, я вам спою? – предлагает она.
- Хочу.
Она поёт весёлую шуточную песню, и мы смеёмся. Гитара перекочёвывает в мои руки, потом снова в её, опять в мои… На душе у меня тепло и хорошо, и мир, сжавшийся до размеров этой вот эстрады, становится светел и прекрасен, и исчезает куда-то нудный дождь, прохладный ветер, тяжёлые, свинцовые тучи.
- Давайте прогуляемся, – говорит она, когда наступает неожиданное молчание.
Я не против, хотя не очень-то хочется уходить с уютной эстрады опять под дождь.
- Вот и хорошо, – она берёт гитару, подаёт мне руку, и мы, спрыгнув на землю, идём по кружащейся в листопаде аллее навстречу моросящему дождю.
Мы бродим по нешироким улочкам моего родного городка. Промокшие до нитки подолгу стоим у витрин магазинов и, смеясь, прыгаем через лужи на асфальте. Пожилые прохожие с зонтиками смотрят на нас и почему-то улыбаются… Может, они вспоминают свою молодость?
- Тебе не холодно? – спрашиваю я.
- Нет, ведь твоя рука крепко сжимает мою.
Незаметно мы переходим на «ты». У неё красивое редкое имя. Жаль только, что сегодня вечером она уезжает на «скором». Между тем, чтобы совсем не промокнуть, мы заходим в молодёжное кафе, что под городскими часами. Она, обжигаясь, пьёт горячий кофе, а я смотрю на неё: лицо, пылающее розовым румянцем, и руки, ещё не совсем согретые от холода. Слушаю её голос и не могу представить, что знаком с этой девушкой всего каких-то полдня. «Ты знаешь её давно… Очень давно, с самого детства. Она всегда была с тобой: в твоих мечтах и снах. Ты долго искал её и вот, наконец, нашёл. Не упусти теперь, слышишь? Не упусти!..» – шепчет из глубины души голос.
- Подожди минутку, – говорю я и, встав из-за стола, выбегаю на улицу.
Через минуту возвращаюсь с букетом гвоздик.
Она удивлена.
- Сегодня твой день, – стараюсь быть спокойным я.
- Однако у тебя тоже праздник, и половина букета по праву твоя.
Я беру её руку в свою. Она пристально смотрит мне в глаза, пытаясь что-то понять, а потом склоняет голову на моё плечо.
Совсем стемнело. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на холодном небе выступили по-осеннему крупные звёзды. Мы стоим на мосту, укутавшись в мой плащ. Под нами чуть слышно течёт блестящая река, а где-то далеко грохочет железнодорожный состав и виднеются огни семафора. Мы стоим, прижавшись друг к другу, и мечтательно смотрим на звёзды.
- Ты знаешь, – тихо говорит она, – я всегда восхищалась звёздами, их величиной и красотой, в то же время боялась: боялась их холодного мерцания и недоступности!
Она вдруг замолкает и переводит взгляд на меня. На её глаза наворачиваются прозрачные слезинки. Я чувствую, как дрожит её тело. Букетик из гвоздик и клёна выскальзывает из рук и летит вниз, в холодную осеннюю воду. Она не замечает этого, положив руки мне на плечи и уткнувшись головой в грудь.
- Прости меня… Пожалуйста… Прости… Прости, что больше не встретимся… Прости, что не сможешь понять, как трудно мне прощаться со звёздами и шелестом листопада. Шумом осеннего дождя и безмолвием этой реки… Как больно топтать землю, прыгать через лужи и скользить по мокрому асфальту. Не видеть больше знакомые лица, расстаться с родными, навеки потерять тебя… Прости…
Я ошеломлён. Не в силах ничего понять, машинально глажу её пушистые волосы и растерянно пытаюсь успокоить.
- Ну не плачь. Не надо… Зачем нам расставаться? Ведь всё так хорошо. Мы встретились. Я не знаю, что тебя беспокоит, но думаю, всё поправимо. Ведь правда же? Правда?
Она поднимает лицо, глаза залиты слезами.
- Не спрашивай меня ни о чём, ладно? – неокрепший её голос дрожит. – Обещай.
Не в силах возразить – я обещаю.
- Мы больше не увидимся.
- Но… я не отпущу тебя!..
- Сделаешь хуже себе и мне.
- Но почему?
- Ты обещал…
Я опускаю голову. Она вытирает слёзы, пытается улыбнуться.
- Что-то я сегодня совсем дала волю слезам. А судьба всё-таки подарила мне счастливые часы. Жаль только, что под самый занавес… Последние слова она произносит как-то загадочно, с горечью улыбаясь.
- Ты простил меня?
- Да.
- Как, однако, быстро летит время, – она смотрит на часы. – Поцелуй меня.
Мы стоим на шатком подвесном мосту. Прямо над нами горят звёзды, а под ногами серебряной лентой блестит река, и где-то уже далеко на её волнах качается ярко-красный букет.
…До отправления поезда остаётся минут пять. «Ещё успею, – стучит в висках, – в крайнем случае, букет в окно?» Я стою у привокзальной оранжереи уже пятнадцать минут, однако бабуля-сторож неприступна, как крепость.
- Ну, бабуль, ну пожалуйста. Я деньги дам.
Я достаю из кармана бумажник.
- Убери! Я продажей не занимаюсь. Говорю, не могу, значит, не могу. Попадёт мне от заведующей.
- Ну хоть три цветочка…
- Иди, сынок, иди. На поезд опоздаешь.
- Успею, – машу я рукой.
- Ну сколько тебе говорить, – бабуля хлопает себя по коленке. – Куда цветы-то?
- Девушке одной, понимаешь? Девушке, – в который раз объясняю я.
- Сильно, видать, любишь… Ох и попадёт мне от заведующей. Ох и попадёт!.. Ну да ладно, только три штуки разве… Каких?
- Что каких? – от неожиданности переспрашиваю я.
- Вот-те раз! – удивляется бабуля. – Цветов каких?
- Гвоздик! – кричу в восторге.
Я буквально влетаю в вагон. Она сидит у окна, и крупные слезинки скатываются по бледному лицу.
Увидев меня, она встаёт. Её улыбка сквозь слёзы, словно радуга во время дождя.
- А я думала, что ты уже не придёшь.
- Как можно…
- А ты неисправим… – говорит она, заметив цветы.
Я пытаюсь улыбнуться.
- Однако и у тебя сегодня день ангела, – она смотрит мне в глаза, – и ты тоже заслужил подарок.
- Твоя улыбка – лучший для меня подарок.
- На, возьми, – она протягивает мне гитару.
- Ну что ты…
- Возьми, возьми. Мне она больше не понадобится. Хоть изредка вспомнишь обо мне.
Капельки горячих слезинок падают мне на руку и до боли обжигают сердце.
- Но почему? Почему? – шепчут губы.
- Я напишу… Обязательно напишу. Всё объясню, ладно? Ты будешь ждать моего письма?
Я согласно киваю.
- А теперь иди… Иди, пожалуйста. Поезд отправляется.
Вагон качнулся и медленно поплыл вдоль перрона.
- Иди…
Ещё несколько минут я стою в нерешительности, затем, обняв её за плечи, с силой прижимаю к себе и крепко целую в горячие, дрожащие и солёные от слёз губы, а потом спрыгиваю уже почти на полном ходу и долго бегу по шпалам среди чернеющих рельсов.
С той поры минуло много времени. Очень много. Грустный вальс листопада не раз менялся снегопадом: уходили в дальнее плавание по весенним, мутным ручьям бумажные кораблики и буйно распускались подснежники, поднимались в рост травы, а затем ложились под свистящей косой.
…Сколько? Я не хочу считать. Ежедневно, ежечасно и ежесуточно я жду твоего письма… Где ты сейчас и что с тобой?.. Может, тебе плохо и ты неизлечимо больна? Тогда я, преодолев все преграды и расстояния, прибегу, прилечу, приплыву и, усевшись у изголовья, нежно коснусь твоей руки. Может, умерла? Тогда в холодный, морозный день я отыщу твою могилу и положу на неё букет жарких гвоздик. А может, ты живёшь где-то далеко-далеко, счастлива в своих заботах и радостях и давно забыла обо мне? Но может быть, однажды, перебирая старые бумаги, ты обнаружишь вдруг небрежно написанный мною адрес и вспомнишь эту осеннюю встречу, улыбнёшься и захочешь написать? Пожалуйста, не откладывай надолго.
Ведь я очень и очень жду…
Напиши.
ТРИ ГВОЗДИКИ
- А я со своей в канун восьмого марта познакомился, – сказал Анатолий Сергеевич, одной рукой помешивая домино, а другой – поддерживая у рта сигарету. – Неожиданно как-то всё получилось…
- Расскажи, Сергеич, – попросил Костя, молодой, недавно пришедший из армии паренёк, отодвигая себе часть костяшек. – Ты же у нас мастер заливать…
- Когда же это я заливал? – обиделся Анатолий Сергеевич и пристально посмотрел на Костю.
- Да будет тебе, Толя, – похлопал его по плечу дядя Гриша. – Нашёл на кого внимание обращать – на Котьку… Расскажи лучше, а мы послушаем.
- Ладно уж, – согласился Анатолий Сергеевич, и сделав глубокую затяжку, а затем выпустив дым, начал.
- Я тогда в отпуск домой, к матери, добирался, ну и застрял на одной из узловых станций… Билетов нет, автобусы не ходят, буфеты и киоски не работают – хоть караул кричи. Потолкался я, потолкался у кассы – все глаза кассирше промозолил. Нашёл в конце концов свободное местечко в уголке зала ожидания и, присев на чемодан, решил почитать газету. Час читаю, значит, два, вдруг чувствую: кто-то меня за плечо тронул. Поднял глаза, смотрю – билетная кассирша.
- Вам, спрашивает, билет нужен был на Восток?
- Мне, – отвечаю.
- Есть билет, сейчас вот только женщина вернула, ехать передумала. Брать будете?
- Конечно, буду! Отчего ж не взять-то, когда ехать срочно надо!
- Только, – говорит она, – давайте без сдачи. А то я уже все деньги сдала, да и вообще, у меня обеденный перерыв начался…
Глянул я на часы – поезд по расписанию через десять минут подойдёт, а у меня как назло только крупные деньги.
- Вы подождите, пожалуйста… Пять минут… Я сейчас… Разменяю, – попросил я эту добрую женщину и стремглав бросился на перрон.
Но уж если в какой день не повезёт, то уж точно во всём не повезёт. Все торговые точки оказались закрыты, а граждане менять деньги не хотят. И то верно – мороки много. Легче «нет» ответить – и делу конец. Побегал я по перрону туда-сюда, вдруг вижу – стоит одинокая бабулька и держит в руках три алые гвоздики: не то продаёт, не то встречает кого-то.
Я к ней.
- Слушай, бабушка, выручи Бога ради, разменяй кругленькую сумму.
- Цветы купишь – разменяю, – не моргнув глазом, отвечает старая.
«Бог с ними, с цветами, – думаю. – Куплю, подарю кассирше, зато с билетом буду…»
Отдал я бабусе за гвоздики в два раза больше того, что они стоят – и бегом к кассирше. Она мне билет – я ей цветы и деньги.
- Ой, не надо цветов! – замахала руками кассирша. – У меня муж ревнивый. Да к тому же коллеги могут подумать, что взятку даёте… Лучше давайте без этого.
Тут посадку на мой поезд объявили. Сказал я за билет «спасибо» и снова бегом – теперь уже к поезду.
Только, как выяснилось, зря торопился. Поезд целых полчаса ещё простоял. И вагон к тому же пустым оказался. Так я единственным пассажиром до своей станции и доехал, а цветы проводнице вручил, потому как незамужней оказалась.
- Ну и что? – спросил снова Костя, выкладывая на центр стола «один-один».
- Ну и ничего, – как бы продолжая рассказ и одновременно отвечая на Костин вопрос, сказал Анатолий Сергеевич. – Так вот и катаемся с нею до сих пор в одном вагоне. Больше двадцати лет уж, как проводниками работаем. Такая вот, брат, история про три алые гвоздики, а ты говоришь – заливаешь…
- Ну ладно, прости, Сергеич, – вполне искренне извинился Костя и кивнул дяде Грише. – Давай, твой ход теперича…
ТАМАРА
Тамара увидела его в центральном кинотеатре во время демонстрации очередного фильма про любовь. Сеанс был дневной, и народу было немного. Они сидели в одном ряду, где-то посередине зала, разделённые друг от друга двумя пустыми креслами. Фильм был так себе, если не считать, что в одном месте, когда героиня пыталась прервать свою жизнь самоубийством, Тамара немного всплакнула. Он же откровенно скучал. Барабанил пальцами по спинке переднего кресла, шуршал чем-то в карманах, пил из горлышка бутылки лимонад, а потом, пригнувшись пониже к полу, чиркнул спичкой. Через минуту Тамара почувствовала запах табачного дыма и поняла, что он закурил. Нагибаясь и делая затяжку, он ненадолго выпрямлялся, озирался по сторонам и, снова пригнувшись, выдыхал. Покончив с этим делом, он подсел к ней и бесцеремонно спросил:
- Семечек хочешь?
- Нет! – резко ответила Тамара и пересела подальше.
- Ну и зря, – сказал он и, закинув ногу на ногу, стал щёлкать.
Когда сеанс закончился, и немногие зрители заторопились к выходу, они снова оказались рядом.
- Ну и мура! – словно выдохнув очередную порцию дыма, произнёс он.
- А мне понравилось, – возразила Тамара и тут же подумала, что напрасно ответила. Он только этого и ждал.
- Ты, наверное, путних фильмов не видела, вот тебе и нравится, – сказал он, когда они уже вышли к проспекту. – Хочешь, я тебя на сеанс свожу, где такую любовь показывают!.. Сидя закачает…
- Не хочу! – перебила его Тамара и остановилась. – Мне на автобус надо… А вам, я думаю, в другую сторону?
Он стоял перед ней, кудрявый и немного взлохмаченный, в белом, уже вышедшем из моды, плаще, перетянутом поясом, держал руки в карманах и улыбался.
- А вот и не угадала. Мне тоже в ту сторону, что и тебе.
- Знаете, если вы думаете, что я какая-то… то глубоко ошибаетесь, – сказала Тамара, пытаясь заглянуть ему в глаза.
- Никогда и ни за что, – ответил он и, осторожно взяв её под локоть, отвёл с середины тротуара, тем самым давая проход группе каких-то туристов. – Ты, я вижу, девушка неплохая и незамужняя, главное…
- А если незамужняя, так что, грубить можно? – голос Тамары звучал уже несколько мягче. Ей явно импонировало слово «девушка». Тем более, что оно было обращено к ней, тридцатидвухлетней даме, уже не по годам располневшей и потому казавшейся со стороны значительно старше своего возраста.
- Слушай, я вовсе не хочу тебя обидеть. А что грубоват, так это точно. Но пока ничего поделать с собой не могу. Жизнь и работа в строгом мужском обществе отложили свой отпечаток. Исправлюсь, конечно, со временем. А пока, давай вечерком встретимся… Часов в семь, а?
- Встретимся. Ну и что?
- Чё что?
- Встретимся и к тебе чай пойдём пить, да?
- Можно и чаю попить. Но только не у меня. В моей комнате, в общаге, кроме меня, ещё трое «артистов» живут и, как назло, сегодня и завтра все отдыхают. А главное – никуда их не сплавишь, ни за какие деньги.
- И не надо…
- Чё не надо?
- Сплавлять никуда не надо. Шустрый ты больно… Но ничего у тебя не выйдет…
- А никому и нечему ни выходить, ни заходить не надо, – продолжал настаивать он, подражая ей. – Не хочешь вечером, давай днём… Завтра. Часиков в двенадцать… Я буду ждать на этой вот автобусной остановке возле кинотеатра… Идёт?
- Посмотрим… – ответила Тамара и побежала к подошедшему автобусу.
Уже протиснувшись на заднюю площадку, Тамара из окна автобуса увидела, что он пошёл в противоположную сторону.
…Эту неделю Тамара работала во вторую смену. С шести вечера до двенадцати. Когда после смены она, миновав проходную, вышла из ворот фабрики, на улице было совсем темно.
Тамара пересекла улицу и свернула в тёмный узкий переулок, ведущий к фабричному общежитию. Этот переулок она старалась всегда проскочить как можно быстрее. Про него ходили разные нехорошие слухи, и потому девчонки из фабричных общежитий в одиночку тут по вечерам не ходили. С работы шли группами или встречали друг друга. Тамару тоже частенько встречали её подруги по комнате – Люба и Светка. Но сегодня они подались на дискотеку в железнодорожный Дом культуры вместе с двумя парнями – машинистами электровозов, которые уже месяца три ходили к ним. Правда, вначале парни наведывались к ним в комнату не одни – прихватывали с собой усатого лысеющего детину, уже с брюшком и дважды разведённого. Лысеющий этот друг, по словам парней (они называли его Прокопыч, а за глаза – Мозоль), имел к Тамаре самые серьёзные намерения, подкреплённые однокомнатной благоустроенной квартирой на пятом этаже девятиэтажного дома и приличной заработной платой. Мозоль первые два посещения вёл себя довольно корректно. Оставаясь наедине с Тамарой (остальные, как правило, уходили на дискотеку или вечеринку), он предлагал ей сыграть «в дурачка», и едва Люба со Светой возвращались, любезно прощался и уходил. Третий раз он явился в канун Международного женского дня, в дупель пьяным, и потребовал, чтобы Тамара незамедлительно собирала вещи и следовала за ним. Когда же бедная Тамара наотрез отказалась, Мозоль на всё общежитие закатил концерт, состоящий из нескольких отделений: вышиб дверь в комнате – раз, выбил стекло в вестибюле – два, разбил в кровь лицо кочегару котельной, пытавшемуся его успокоить, – три, и, улёгшись спать в красном уголке на диване, обмочил его – четыре. На диване ему, однако, выспаться не удалось, вскоре за ним явились из горотдела милиции и увезли. С той поры парни стали приходить в общежитие вдвоём.
…Благополучно проскочив переулок, Тамара побежала через площадь, свернув на центральную улицу и пройдя несколько зданий, оказалась у подъезда общежития.
- А твоих-то нету… – сказала ей вахтёрша тётя Шура, не отрываясь от вязания.
- Я знаю… На дискотеку ушли…
Миновав лестничные марши трёх этажей, Тамара, наконец, поднялась на четвёртый и, захлопнув за собой дверь комнаты, тяжело отдышалась.
Она любила оставаться одна. Любила тишину, которая напоминала ей в такие минуты уют родительского дома, маму. Она вспоминала те дни, когда мама приходила с работы и вот так же, не спеша, закрывала за собой дверь и минут пять стояла, тяжело дыша, а потом уже, раздевшись, шла на кухню и жарила картошку. Как вкусно пахла жареная картошка, и какими неподражаемо аппетитными были поджарки!
Тамара собрала со стола грязную посуду («Ах, девчонки, девчонки! Вечно у вас беспорядок. А ещё замуж собираетесь!..»), унесла на кухню, где вымыла горячей водой. Здесь же, на кухне, поджарила себе яичницу, согрела чай. Затем вернулась в комнату, поужинала и легла. Она любила и это неторопливое время жизни, когда можно, забравшись под одеяло, помечтать, когда время, кажется, останавливалось, а впереди была целая вечность (особенно, если завтра не надо было рано вставать). Тамара закрыла глаза и попробовала было настроить себя на лирический лад – думать о чём-то приятном. Но сегодня это ей не удавалось. Встреча в кинотеатре не выходила из головы. Фигура парня в белом плаще, его немного нагловатая улыбка и какой-то полный сострадания взгляд стояли перед глазами…
Тамара долго ворочалась с боку на бок, вспоминая эпизоды из своей жизни, но уже не те, из разряда детских и приятных, а другие – встречи с молодыми людьми, желанные и случайные…
Она так и не смогла уснуть до самого прихода девчонок. А когда те пришли, сделала вид, что спит – закрыла глаза и отвернулась к стенке. Девчонки были чуть навеселе и долго не могли угомониться: ходили из комнаты в коридор и обратно, хлопали дверьми, шуршали какой-то бумагой, а когда, наконец, улеглись, то прежде, чем уснули, ещё долго перешёптывались. Тамара так и не сомкнула глаз…
Утром Светка объявила, что выходит замуж. На что Люба иронично сказала, что молодожёнов ждёт как минимум пятилетнее мыканье по общежитиям.
- Нет уж, я так, как Светка, не хочу. Найду себе жениха с квартирой, – сказала она, стоя у зеркала и повязывая пояс, недавно подаренного ей Вадимом симпатичного халатика с рисованными павлинами.
- И с машиной… – съязвила Светка.
- И с машиной, если попадётся… С «девяткой»… «Жигули». Рай с милым в шалаше не для меня. Сейчас на первый план в любви выходит материальная часть. Запомни это, доченька…
- А зачем тогда с Вадимом дружишь? У него ведь кроме электровоза и матери-старушки ничего и никого нет…
- Вадик – это уже почти пройденный этап… Хотя, конечно, не лишён привлекательности. Он мне нужен лишь для того, чтобы я смогла через него пойти дальше.
- Знаешь, кто ты? – Светка переменилась в лице.
- Ну кто же? – закурив сигарету и усевшись на стул, спросила Люба.
Девчонки заспорили, не обращая внимания на Тамару. А та подумала, что Люба всё-таки красивая, а Светка добрая, и обе они, в общем-то, неплохие деревенские девчонки, но ещё довольно глупые, потому как молодые.
…К одиннадцати часам Тамара решилась. Надела новое платье, взяла в руки синий плащ, сумочку и, сказав удивлённым девчонкам: «Чао!», пошла к автобусной остановке. Постояв, однако, минут двадцать и не дождавшись транспорта, Тамара решила прогуляться до кинотеатра. В принципе, ходу до него было немного, и минут через пятнадцать она была уже у переговорной станции. Остановившись у таксофона, она осторожно выглянула из-за угла. На площади у кинотеатра в тех же помятых брюках, в том же белом плаще и немного взлохмаченный, с бумажным свёртком в руке стоял он.
«Цветы, что ли, так завернул?» – подумалось Тамаре, и в душу хлынуло тёплое и одновременно тревожное чувство восторга. Ей ещё никто и никогда не дарил цветов!.. Сердце забилось учащённо, стало трудно дышать, из глаз сами собой покатились слёзы, и Тамара присела на край скамейки. Он повернулся неожиданно, но сразу заметил её, а заметив, приветливо помахал завёрнутым букетом. Через полминуты он был уже возле неё.
- Привет! Ты чё? – глаза его светились добрым светом.
- Здра… Здравствуйте… – выдавила из себя Тамара.
- Ты чё, плачешь, что ли? – спросил он и совершенно неожиданно стал вытирать ей слёзы шершавыми ладонями и пальцами.
Она ещё больше смутилась и растерялась. Но сказать ничего не смогла и не успела. Неожиданно над ними раздался громовой и противный хохот.
- Ха-ха-ха! Смотри-ка, Барашек Торбочку успокаивает! Вот умора! – И Тамара увидела, как позади него неожиданно выросли трое подвыпивших парней. Его правая рука замерла на её щеке, и он медленно повернулся.
- Барашек!.. – потрепал его по шевелюре самый высокий детина в куртке с надписью «Модерн», а двое других засмеялись, потянув один другого за рукав:
- Ладно, пошли. Пусть воркуют, голубочки сизыя…
Его рука соскользнула с её щёки, и она почувствовала, как он напрягся.
- А ну, стой! – крикнул он хрипло уже отошедшим на значительное расстояние парням, и она не узнала его голоса.
«Не надо! Не надо! Стой!» – хотела крикнуть вслед Тамара, но голос не повиновался ей, и она успела лишь подумать о том, что не знает его имени. Дальнейшие события происходили с неимоверной быстротой. Он с разбега ударил высокого ногой в спину. Высокий не удержался и упал, ударившись лицом об асфальт. Но дружки его не растерялись и сориентировались мгновенно: один нанёс ему удар ниже пояса, и когда он скорчился от боли, другой сбил с ног. А ещё через некоторое время трое подвыпивших били лежащего ногами. Он стонал и катался по тротуару, затем выпал на проезжую часть. Тамара, закрыв лицо руками, кричала. Она кричала, не слыша собственного голоса и, как ей казалось, кричала долго. А когда оторвала руки от лица, то увидела, что её «жених» уже на ногах и в руках у него металлическая урна, которой он охаживает высокого по голове… Возле «бойцов» стали собираться любопытные, но драку никто не пытался разнять, пока не подъехала, мигая и наполняя улицу воем сирены, милицейская машина, и двое ретивых служителей правопорядка бросились к дерущимся. Один из них ударил его по руке, пытаясь выбить урну, но тут же получил ответный удар и рухнул на колени, схватившись за голову. Фуражка отлетела метров на шесть. Недолго думая, «приятель» Тамары, ловко орудуя урной, уложил наземь и второго сотрудника горотдела… Однако и на него уже накинулась группа из числа добровольных помощников милиции…
Через некоторое время его скрутили, защёлкнули на запястьях наручники и запихали в УАЗик. Вскоре подъехала «Скорая» и ещё одна милицейская машина – значительно больших размеров. Нарушителя общественного порядка с окровавленным лицом и в перепачканном кровью плаще перекантовали в неё. На это потребовалось немало усилий, но даже когда операция эта успешно закончилась, нарушитель не сдавался. Он разбил кулаком стекло на дверце, и через решётку поливал матом сотрудников МВД и весь белый свет, пытаясь выбить ударом ноги дверь.
Тамара же продолжала сидеть на скамейке и отрешённо смотрела на постоянно хлопающие двери переговорной станции. Она силилась понять, что же в конце концов произошло, и не могла. Неожиданно для самой себя она заплакала. Заплакала так громко, что некоторые из прохожих инстинктивно вздрогнули.
- Что с вами? – спросил её какой-то старичок с тросточкой. – Вам плохо?
- Да! Да! Да! – прокричала Тамара в лицо старичку, а потом вдруг вскочила и побежала, побежала, побежала…