ТАМЕРЛАНЫ

 

1

…Газом «Циклон-Б» зверочеловеки со свастикой убивали ког­да-то людей в душегубках. Соседу из квартиры снизу хватало для этого же табаку, всего-навсего скверного курева. И в эту ночь Фаину опять пробудило ощущение, будто неведомый кто-то стиснул её горло и пре­сёк дыхание. Точно рыба на берегу, она жадно хватала воздух, вскину­лась с постели, даже не поправив высоко сбившуюся ночнушку, выскочи­ла на лоджию и, отворив окошко, глянула вниз…

«Снова, сатана, улизнуть успел! Да чтоб сдохнуть тебе – хотя я от дыма твоего скорее сдохну сама, ты кого угодно на тот свет спровадишь. Ты сам от курева твоего как копчёная селёдка стал, ты выживешь – та­кое добро не скоро портится…»

Очень ей хотелось застать на месте преступления вражину этого, что постоянно морил её клубами своего какого-то особенного, гадостно­го, на курином дерьме замешанного, что ли, табачного зелья, даже мечта­ла окатить его с верхотуры своей холодной водой. Но и тот не промах: высмолит наспех сигарету, да и был таков. И хоть бы не так часто ды­мил-то – курит ведь чаще, чем дышит. Ходячий газенваген. Удушающий же запах достигает её кровати всё же не сразу, и добежать до лоджии, чтобы отчихвостить табакура, Фаина не успевает. Тут ещё июльская жари­ща как в пекле, от которой нет спасения даже под душем. В жилье её, к тому же, летнее солнышко гостит от рассвета до заката, поддавая пылу. Вечером после работы уже не до окаянного соседа, перевести бы дух, да тут ещё электроплита во время готовки подбавляет к захожей никотинине своего чада. Потеряв всякую надежду переведаться с прокля­тым курилкой, женщина ушла на другой конец лоджии и, открыв окошко, там отдышалась, здесь снизу никто не коптил.

В голове прояснилось, так как кое-какие обмылки здоровья, видать, в организме ещё оставались, всё-таки ей, пусть и вековухе, не сравня­лось ещё и пятидесяти. Воротясь в постель, уже не ложилась, грузно опу­стилась в кресло возле шифоньера. Тут дышать полегче, а вот кровать стоит явно неудачно, головою в простенок, вот там-то как раз впору задохнуться…

«Рань-то какая, шестой час в начале… – запаленными глазами ско­льзнула она по будильнику. – И за какие только грехи карает судьба, и в выходные этому прохвосту угомона с зельем его нет. Тело зудит, во рту как стадо свиней ночевало. А ведь он, зараза, с Тамаркой своей сейчас насвистывают в обе сопелки, до обеда в постели проваляются!»

Всё не как у людей у соседей снизу. Живут, как совы ночные: днём колготят, орут друг на друга во всю ивановскую, стук да бряк у них ве­чно, точно мамаево побоище идёт… И вдруг притихнут – мирятся, значит. Только и мир у них со своей изюминкой: начинает трещать всеми ржавы­ми сочленениями старая, видать, койка, звучат охи, переходящие в стоны.

Больше десятка лет Фая вот так веселится в соседстве с четою сни­зу. В каком таком обезьяннике Тамарка выискала своё сокровище – Тимура. Ведь вчуже страшно глянуть! Не мужик, а живая смерть на бадоге, сутул и худющ, рожа цвета шеколадины, челюсть выпячена, уши торчком, отвислая, слю­нявая, вдобавок, нижняя губа, буравчиками сверлят собеседника малень­кие, близко посаженные, точно у крысы, красные глазки, – ну, предков рода человеческого в школе по нему изучать, честное слово! А уж сам-то он не красавцем ли писаным себя считает?! Мимо любой женщины не прой­дёт, мигом ухмылочка поганая, глазами разденет… Не понимает того, сморчок копчёный, что путная баба ему и через марлю не покажет. Он и до Фаи, что моложе его Тамарки, доступал: что, мол, ты, соседушка, лаз свой на балконе чем ни попадя завалила? От кого пасёшься? И уже не раз пытался ночной порой открыть крышку люка, да только кишка тонка ока­залась одолеть сооруженную там соседкой баррикаду…

Тамарка его, что дырявый мешок, ничего в ней не держится. Она и ра­знесла по соседям про былые подвиги своего избранника: по наркоте, де­скать, оттарабанил за тюремной решёткой двадцать годков; там, видать, по-русски чисто болтать научился, – а ведь явно его под саксаулом ма­маша рожала! «Наверно, не через ту дыру и породила, потому от него за три метра против ветра дерьмом несет», – злорадно думалось Фае. Вот прямо сразу после «закрытки» он к Тамарке и приспособился, один другого стоят. И в тюрьме, сказывают, какое-нито ремесло получить можно, за двадцать-то годов, но и тут это мурло сух из воды вышел, ни­чегошеньки не умел и седоком сел соседке на шею. Натурой расплачивал­ся, видать. Кое-как ковырял шилом поношенную обувку, но ни клиента постоянного не обрёл, ни заработка – так, на вонючий себе табачище получил пенсию тоже вроде условного срока: есть она, и нету её, что было только справедливо по трудам его. Но частенько ходит вполпьяна, как и дражай­шая его половина. Той, думается, стерпелось-слюбилось такое житьё, крепче цепей сковали меж собою нужда и взаимная ненависть этих лю­дей – ведь орут ежедённо друг на друга благим матом, костерят один другого непереносимо… Каждый выплёвывает напополам с матерщиной свою правду-матку, намерен в обоюдном раздоре встать хоть на вершок выше супостата, не понимая, что топчется на помойке…

Тамерлан он, а никакой вовсе не Тимур! Смутно помнились Фаине, со школьной ещё скамейки, разные исторические выкладки. По одной из них, жил такой сволочной старикашка этого имени, хромой, вдобавок – тоже весь мир под себя норовил подмять… На Русь было кинулся, но то ли славно получил по башке, то ли святые заступники вмешались – с позо­ром уполз в свои самаркандланды ли, туркменланды ли, чёрт их там всех разберёт, там и окачурился… Вот и соседний Тамерлан, хоть он и мик­роб против того, давешнего, тоже хочет уставить вокруг себя свою правду. Горбатого могила исправит – и правда у него, соседского Та­мерлана, тоже хромая и горбатая…

Имечко, которым Фаина нарекла баламута, соседи все восприняли с во­сторгом, и, кроме «Тамерлана», иного он больше ни от кого в свой ад­рес не слышал. Но, в общем, по этому проводу особенно и не бурлил: хоть горшком назови… А вот «Тамерланша» его прозвищу какое-то вре­мя противилась, но, поязыкантив, свыклась с ним и она…

Да-а, укатали и этого сивку крутые горки… Не раз слышала Фаина в квартире соседей снизу некий грохот. Выяснилось: Тамерлан страдает падучей. Пересел он в ходьбе своей на палочку, но и с этим «конём» еле ноги волочит, спортивное трико болтается на нём, как на вешалке. Бри­тьё почти забросил, и полуседая матёрая щетина на тёмном лице топорщится, как на престарелом еже. Поутру он гулко шкварчит, бухает нутром, давится мокротой, пытаясь очистить прокуренные потроха от наслоений отравы. Но о «завязке» с куревом-питьём и речи нет. Зи­мою, когда самое время передохнуть от табачного смрада, пошла новая притча: во все щели начинает сочиться тлетворный дух. «Тамерланы», живо просвистав пенсию, похоже, промышляют самогонкой навынос, и уж не на табаке ли они настаивают эту очередную отраву – без противогаза хоть на улицу беги! Дом вообще сплошной сквозняк, двери не спаса­ют от удушливых миазмов с лестничных площадок, где вовсю гужуют бом­жи, нарки и побирушки, вообще, всяческая накипь рода человеческого, соз­данная, видать, за грехи рода человеческого. Фаину порой охватывает такое отчаяние, что хоть в петлю голову суй. «Соседушка, мой свет! Не на свою только шею навесила ты чугунную гирю, но и нас, неповин­ных, такой тяготой нагрузила», – сцепив зубы, зло думала Фая. «Какой он тебя конфеткой купил, стыд и совесть твои притупил?»

Потому что тихо и неприметно обиталось будущей Тамерланихе ещё в Тамарах. Табаком не баловалась. Но что касается выпивки – и тогда уже была она до неё великой охотницей, оттого рано ушла по инвалид­ности на пенсию. «В чем душа только держится?» – говорят о леда­щем человеке. Тамарка держала свою душу явно в водочной бутылке с кре­пкой затычкой, иначе давно бы вылетела вон эта пропитая, а когда поя­вился в соседкиной жизни ещё и примак-пыртос, и прокуренная душа. Капустный ведь кочан, а не женщина: листья квелые, но кочерыжка пока дюжит…

И вела она себя тихой домовой мышкой. Редко-редко юркнет из нор­ки своей за хлебцем в лавочку, ещё какую закусь прихватит, и не­пременно – белоголовочку, в одиночку её усидеть. Одно было в бабёнке не похаять – чистюля. По доброму ещё тогда знакомству бывала Фая этажом ниже, через люк, что держала ещё не притиснутым к полу лоджии. Всё на своих местах у соседки, чистота в прихожке, на кухне и всюду. Опрятненькая Тамара, не в теперешнем своём «шэндереме», который как шит, так и не мыт… Глубоко, на самое донышко занырнула она с той поры, хоть «караул!» кричи. Поскольку полный бардак у неё сейчас в квартире, да и в голове тоже.

Не упомнить, сколько раз и крестом, и пестом пыталась урезонить Фаина насчет их табачного душегубства, их шумом и тамашой вокруг да около. Где только не скиталась, надеясь на помогу: участковому все гла­за промозолила, в домоуправлении только что не прописалась. К проку­рору пока не заглядывала, но если продолжится дальше подобный кавар­дак, – непременно и до него достучится! Все только разводили руками: квартира приватизирована, мужчина там на жилучёте. Ну и что, коль при­мак? Хоть себе такого заведите, не попрепятствуем. Закон за них, милочка…

О ябедничестве соседи прознали, общение между ними сильно скисло.

«Дьяволы! Кровопийцы!» – гоняла на скулах желваки измученная женщина. «Конца и края нету страданиям моим», – Фаина опасливо приоткрыла дверь лоджии. Закончилась, кажется, утренняя газовая атака, дрыхнут мучители. Она воротилась прибрать постель, одеялом, по жаре, не укрывалась; взбила подушки, упаковала в поддонье диван-кровати. Переменила несвежую ночную сорочку, умылась и, отправившись на кухню, оторвала на численнике вчерашний листок: у нас нонче субботея…

 

2

Вечернее солнце заканчивало свою пытку жарой и духотой, стла­лось по-над крышами, ослепительно отражаясь в стеклах противолежа­щих окон. Субботея пролетела, как пуля у виска, скончалось скоропости­жно за нею и воскресенье – завтра на работу, в перевязочную. «Мед­сестра – всему миру сестра!» – любил с улыбкой напоминать завотделением хирургии, холёный мужик с кудлатыми ироническими бровями. «Те­бе бы, холера ясная, так помыкаться!» – думалось в такие моменты Фаи­не, да ведь её дело подневольное…

Она легла, вслушалась. Внизу царили благостный мир и покой. «Может, хоть сегодня дадут по-человечески выспаться», – мелькнула робкая надежда. Сон быстро укутал её.

Но покой продержался недолго. Тягучая волна невыносимого злово­ния вновь вскорости подняла её с постели, раздирающий лёгкие кашель сотрясал всё её тело, казалось, вот-вот выскочит сердце, словно это она сама не вынимала сигареты изо рта день деньской…

«А ведь не табачищем, вроде бы, тащит…» – пытаясь перевести дух, сообразила Фая. “Горелым тянет, будто тряпьё какое тлеет… Да уж не горим ли мы?!”

Она выскочила в лоджию: точно, от соседей снизу тащилась полоса останавливающей дыхание тленной вони. Широкая полоса.

- Пожа-ар! Гори-им!

Но людство рядом, тоже умаянное жарою лета, спало. Фаина рывком сдё­рнула в сторону сундучок, отшвырнула в сторону половики, плотно укры­вавшие крышку люка, осторожно спустилась скользкой железной лесен­кой между лоджиями вниз, к соседям.

«Всё своё дерьмо сюда свалили!» – брезгливо оглядела она плюшкинскую кучу на балконе: рваная обувка, лохмотья закинутой одежды, мятые ведра-кастрюли, порожние бутылки… Женщина, благо и тут дверь оказалась отворенной, проникла в соседское жильё. Темно, как у негра за пазухой. Фая (планировка та же, что и у нее), не вглядываясь, что там, в зале, тенью скользнула на кухню, щелкнула выключателем. «Та-ак, вот она, главная-то подлость!» На конфорке, накалившись докрасна, сто­яла громаденная сковорода, и что в ней было раньше, рассказал бы толь­ко уголь, обративший это неведомое «что» в чадившую, смердя­щую чёрную массу. Фаина, прихватив подолом, свалила посудину в раковину мойки. Сковорода взвыла, пар ключом ударил в потолок. Поедучий запах стал совсем непереносим, выжал из глаз поток слёз, ло­мило грудь.

«Дрыхнут…» – она снова оглядела картину бытового этого изды­хания. «Как они могут? А уж срач-то, срач какой! Посуда неделю немыта, паутина по углам, крошки под столом и на столе… а там… брр! – уж не стасики ли копошатся, снуют?» – она с детства ненавидела тарака­нов… Дожили мужик с бабой, ноги съёжили!

Оюшки… Холодильник времён царя косаря, стена в жёлтых располза­ющихся пятнах, в немытой посуде на столе остатки жратвы, язык не пово­ротится назвать иначе. И на столе же – полупустой графин явно не с коньяком, даже цветом «мордой» не вышел…

Фаина извлекла граненую пробку, принюхалась – и отпрянула, зажав нос, – этакой-то мерзостью только тараканов в этой кухне травить. И это отравное пойло они тут глотают, пуще того, у них и собутыльники есть, да и приторговывают соседушки такой самогонкой. Вот пенсию про­пили и пробавляются домодельным спиртоносом – она с отвращением ото­двинула посудину. От такого угощения и Кощей Бессмертный дуба даст! Фаина закашлялась, из спальни донесся недовольный голос Тамерланши:

- Кого это там, незванного, в ночь-полночь нечистик принес?

- Я это, Томочка… соседка. Тут у вас сильно чадило что-то, я поду­мала, пожар, спустилась, вот… – неловко оправдывалась Фаина.

- Пожар: мужик бабу зажал! – вступил в разговор со своего разва­люхи-топчана, на котором теперь спал отдельно от супружницы, Тамер­лан. – Никакой не пожар, а это глазунью баба моя жарила, да и задры­хла спьяну. Вот и завоняло…

- А не ты ли жрать на ночь глядя запросил, хрен ты старый? Вот и глядел бы за яичницей-то буркалами своими погаными, – немедленно ринулась в бой Тамерланша.

- Заткнись, курва! – Тимур, судя по скрипу топчана, поднялся. Не чуя под собой ног, Фаина лётом кинулась к двери на балкон, птицей взле­тела по ступенькам к себе в лоджию. И, похоже, вовремя она ретировалась!

Снизу, в проём лючины, понеслись определённые звуки драки не на жизнь, а насмерть. «Ну, это вы уж сами там, без меня, управляйтесь, – облег­чённо выдохнула женщина, поправляя былую баррикаду, радуясь, что легко отделалась. Ведь было до неё дело, связалась с буйными соседями сосе­дка Тамерланов, через стенку от них, и чего только потом не натерпе­лась: и прокуроршей обозвали, и накостыляли по шее, проводив весомыми пинками. Та и по суду с негодяями связываться не стала, задним умом сообразив: двое дерутся, третий не суйся!

«Эх, не буди лихо, пока оно тихо! Подняла я алкашей на ноги, теперь целую ночь колобродить станут, глаз не дадут сомкнуть… Отгул, пожа­луй, попросить придётся, у меня их вагон и маленькая тележка накопи­лось, отосплюся вволю», – и почему-то на цыпочках отправилась она к взъерошенной постели.

…А через несколько дней всяческое шумство-буйство у Тамерла­нов внезапно прекратилось.

- День-два не дрались, и то считай за праздник. А тут неделя мол­чком… Что там у них приключилось? – рассуждая вслух, томилась в до­гадках Фаина. «Да не уходила ли Томка, невзначай, Тамерлана своего? Когда я от них убежала, что-то там грохнуло в квартире, будто шифоньер на пол повалился! Зайти бы, попроведать соседку, да боязно…» – по спине побежали мурашки, Фаина передёрнула лопатками. Этот Тамаркин хахаль только глянет – рублём подарит, пятёрку обратно потребует. Ну, да стороной весточку принесет, у Тамарки секреты долго не держатся…

С работы в тот вечер возвращалась Фаина неспешно, вперевалочку, отягощенная сумками покупок в магазине, да и на базарчике недалеко от дома овощей-зелени прикупила. У крыльца на скамеечке, на которой обы­чно всевидящая старость перемывает косточки ближним и дальним сво­им, заметила она понурую Тамару. С невольным сочувствием подумалось: «Вот оно, отпили лохмотья, отплясали лоскутки… В комок свернулась, уро­нив на колени мосластые руки. Точно дворняжка-побродяжка, прибившись к чужому куту, одиноко ожидает очередного пинка… Похолодало на дворе, а вышла соседка в лёгоньком светлом плащишке, домашних шлёпках да вязаной шапочке на голове. И колготок-то у нее, видимо, нету, голоногая, это в нераннюю-то осень, скоро белые мухи полетят. От Тамерланихи привычно и явственно несло перегаром. Фая отворотила лицо.

- Продует ведь! Погода сейчас хитрая, – она поставила сумки на скамейку, потрясла затёкшими кистями рук, подсела.

- Да вышла вот, ненадолечко. Продышусь… Хлебца прикупить сходи­ла, – она показала пакет с полубуханкой и неожиданно, безо всякого пе­рехода, оглоушила:

- Тимур мой помер…

- Кхо…гда? – поперхнулась Фая, – по…мер, – страшное слово застря­ло в её горле, словно рыбья кость. Весть ударила неожиданно больно, так что изображать на лице сострадание нужды не было. Вместе с тем, юркой змейкой скользнула в сознании лукавая мыслишка: вот она отку­да, тишина-то… Там ему, лешему, и место, в пекле! Столько лет она в их­нем дьявольском пламени живьём горела, теперь они огнём гори!

- Бог дал, Бог и взял, – смиренно потупив глаза, утешила она сосе­дку. И, вспомнив, добавила непременное, – все там будем…

Тома вздохнула.

- Будем, да не в одно время, соседка… Одна теперь стану горе го­ревать! Весь хлам его, одежду, обувку вон в бак для отходов выкину­ла, там и бомжам поживиться нечем. Чтоб духу его в квартире не оста­лось! И в морг не ездила, и на кладбище не провожала… Копейки лома­ной на похороны не дала: заройте, говорю, в яму какую, да забросайте получше, чтобы больше не вылез. Как собаку бездомную… Вот и весь мой сказ! Так, слово в слово, и отрапортовала. Тихомолком спровадила: ни обеда, там, по нём, ни разобеда! – Тамара говорила эти отвратительные вещи с непонятным ожесточением, глядя на Фаю налитыми кровью глазами, явно хорохорясь, и тут, в лихе своём, домогаясь до какой-то своей, лишь ей понятной и важной, правды…

- Нехорошо как-то… вместе ведь вы, столько лет…

- А теперь одна буду!

- И долго одна протянешь? – сощурилась Фаина. Ну, плох он был у тебя, согласна… Так и ты, вроде, не святой около него куковала…

- И пущай. Сама же говоришь – все там будем. И ты того не минуешь.

- Смилуйся, Том, мы много лет соседствуем. Скажи мне, как на духу: где ты это сокровище своё откопала?

- Где да где… А в свином дерьме, где же ещё-то? На рынке переку­пкой я стояла, барыгой, в общем – и он тута же, в конурке, чеботарил – мы её «собачьей будкой» меж собой звали. Двое их было, кобелей. Один вовсе, как немтырь, молчит, а другой, Тимурка-то мой будущий, всё ко мне с разговором: где живешь, что жуёшь, не могём ли с вами обзнакомиться? Мелет мелево, в общем. А я как раз с обуткой своей, туфля протерлася, туда к ним сунулуся. Слово за слово… язык-то в нём без костей, ласкобай: я и то, я и это, и тут проезжал, и там побывал. И руки мои, мол, не из задницы выросли. Языкант, одно слово, раз ему тюрьма – мать родна…

А мне тут приспичило раму на лоджию сделать, подешевше, не алюминие­вую дорогущую, а деревянненькую хоть, дешевше. Вот и попросила я это­го кота Баюна подсобить, раз уж все, мол, умеет…

И ведь попервости как оборотисто себя оказал! Тёсу хорошего ему через каку-то «мохнатую лапу» достал и честь честью лаком покрыл, стёклы ровненько вставил. Может ведь, погляжу. Стою это я, как царевна персидская, на лоджии своей новой, вниз да по сторонам поглядываю, от пе­рил силком не оторвать – и он рядышком присоседился, то по плечику, то по заднице погладит. Посля того унитаз мне починил, бачок там протекал, на сапог новую подошву, отстала старая-то, накинул… А я оди­нёшенька в постеле. Ну, сама знаешь, мы, бабы, слабы на передок, – Тома хихикнула, автоматически вешая и на Фаину такой грешок, – прилегла я под него. А ведь посади свинью за стол – она и ноги на стол. Стал помаленьку порыкивать, покрикивать, посля и по морде съездит, и куда попало. Больше да больше, и вовсе характер свой тюремный показал!

Да и прописала я его, дура, на свою-то голову – как его, куда те­перь сгонишь?! Впился как клещ, и не вытащить. И начал он по­пивать тут мою кровушку. Раз только, помню, унесла его нелегкая куда-то по родне черномазой, месяца три отирался там, воротился драный-сраный: пусти обратно, тихо жить буду, пальцем тебя не трону. Пожалела… А он через день так отходил скелетными-то кулачишками своими, света не взвидела. Я ведь отходчивая, не гляди, что теперь собакой на всех кидаюсь. Не мы плохие, Фаинька, – жизнь наша плохая! Сердце бабье, про­стишь. А уж он, кобелина, после побоев умаслить умел, особо по посте­льному делу, – беззастенчиво призналась она, – и что-то вроде улыбки мелькнуло в запухших, зарёванных глазах, несмотря на всю жёсточь выска­зываний о покойном сожителе пожилой женщины.

С плеч у меня теперь будто гиря какая упала… Он всем вам кру­гом поперёк горла встал, во всякую чужую кашу напакостить норовил – разе ж я этого не видела, не понимала? Но понимала ещё я, Фая, – это он оттого злобился да на людей горбом глядел, что Господь ему в жизни путной доли не дал. Так и ходил посерёд людей, ровно проказа какая. И поганил больше от такой своей большой обиды, мне, мол худо, пусть и у вас в дыре свербит! Христос с ним, пухом земелька! – словно отвергая едучую жёлчь всего ранее сказанного, всхлипнула она.

- Поминаю вот его: муж да жена – одна сатана, хоть и не по закону мы прожили, невенчаны, без росписи… Недолго и мне, знаю, зараза эта, выпивка, дышать даст… И я, Тамерланиха, вослед за своим Тамерланом, в ямку сойду. Меня ведь тоже по самой бедности похоронят, так что и следу не будет, куда на могилку сходить помянуть… да и ходить-то некому…

- Живите… – тихо и просто попросила Фаина, – зайду когда, лека­рство какое принесу…

- А и пожила бы ешё малёхо, жизни я как следует не видала, как она прошла-прокатилась. На добром слове спасибо, и уж прости ты меня, глу­пую да дикую, если ненароком изобидела тебя чем!

Тамерланиха… нет, теперь уже снова Тамара, охнув, поднялась и тихонько побрела домой.

 

Перевел с удмуртского Анатолий Демьянов