В КОМПАНИИ С ВИКТОРИАНЦЕМ

 

 

 

Юкка Маллинен родился 3 июня 1950 года. Финский поэт, эссеист, переводчик с русского на финский, составитель многих антологий современной русской литературы, изданных в Хельсинки.

 

- Для начала скажите, как к Вам обращаться? В России принято по имени отчеству. Только по имени – это лишь с очень близкими людьми. Поэтому…

 

- Юкка. У нас так. По-другому я даже не знаю.

 

- Ну хорошо, Юкка, расскажите немного о себе. Откуда Вы?

 

- Я родился в деревне под городом Лахти. И самые большие впечатления у меня оставила наша деревенская библиотека, она хорошая такая была. В гимназию я ездил в город Лахти (смеётся) в  Лахтинский лицей. В школе я заинтересовался современной литературой, почему-то особенно русской. И я задумал выучить русский язык. Немножко начал в Хельсинки. Но мне удалось довольно быстро перейти в Московский университет. Я окончил филфак, отделение советской литературы в 1978 году.  Потом 10 лет работал в одной крупной финской фирме. У нас тогда была торговля в советском союзе. Так что, если человек нормально знал русский, то это было просто.  И я довольно часто бывал в Москве. Вначале я торговал медицинской аппаратурой. Затем оборудованием для общепита. Я был начальником по экспорту. Филологическое образование в МГУ было на таком высоком уровне, что оно давало мне возможность свободно общаться с русскими и занимать свою высокую должность. По-моему, это лестно для МГУ.

 

- А как же литература?

 

- В университете я уже начал пробовать переводить на финский русских поэтов. В частности, Ахматову. В конце 70-ых годов я познакомился и подружился с группой молодых людей, поэтов, как они себя называли, метареалистов. Это Алексей Парщиков, Александр Ерёменко, Иван Жданов и другие. Это мои близкие друзья. Они ввели меня в литературный круг. Были такие неофициальные встречи. Я немножко уже писал о советской литературе и кое-что переводил уже. И удавалось это пристроить в финских журналах. В основном  я переводил рукописи всякие, что тогда было строго запрещено. Такие политически-художественно-экспериментальные вещи. К 1989 году мне уже надоело работать в своей фирме. Я уже заработал достаточно. Работа отнимала много сил, и у меня не было ни времени, ни желания радоваться хорошим доходам. Так что я взял (смеётся) «волчий билет», фрилансер, и стал переводчиком. Как свободный художник я работаю уже 27 лет. Мой хлеб насущный -  это проза. Стихи я перевожу скорее для удовольствия. Дохода особенного это не даёт, но даёт прекрасное знакомство и с литературой, и с замечательными людьми.  Это самое интересное.

 

- Переводы, Юкка, Вам оплачивают авторы или издания?

 

Авторы не платят, издательство платит, которое заказывает. Есть ещё гранты. У меня счастливая судьба тем, что у меня такой острый профиль. Я переводил из прозы ещё в конце 80-х годов прошлого века Владимира Сорокина, Евгения Попова, Виктора Ерофеева, потом Сергея Завьялова, Игоря Котюха, даже Лимонова. Из общественно-политической литературы я переводил прозу Анны Политковской, Григория Пасько, в последнее время перевёл биографию Анатолия Чубайса, тюремные записки Ходарковского, Михаила Берга. Последний мой большой перевод – это книга Михаила Зыгаря «Вся кремлёвская рать». То, что у меня такие пристрастия, несколько оппозиционные для России и иногда не приветствуемые официальными кругами, мне и предлагают соответственное. Мне заказывают. Но прозу Сорокина, Ерофеева, Попова я сам в своё время предложил. И поэзию я сам фактически предлагаю, если есть какой-то редактор журнала или издательства, который на свой страх и риск интересуется тем же, чем и я. Приблизительно так это происходит. Но длинные романы и не художественная литература – это, конечно, хлеб насущный. Кроме того, я ещё журналист. Я пишу о бывшей России, о Советском Союзе, о реалиях того общества. Выпустил несколько книг, сборников эссе – один из них называется «Ворованный воздух», – издал такой сборник-биографию об Иосифе Бродском под названием «Остановка в пустыне». И книгу о городе Калининграде. Но я не могу сказать, что они особенно доходные.

 

- На что же Вы живёте?

 

Как-то я скромно живу. Я очень рад тому, что у меня есть бесплатное жильё. В Финляндии, особенно в Хельсинки, жильё очень дорогое, купить или арендовать довольно дорого.

А я, благодаря бизнесу в эпоху советского времени, в своё время купил квартиру в центре Хельсинки. Она давно полностью оплачена. Так что, если есть жильё, да особенно в центре Хельсинки, особенно деньги не нужны. Поэтому я могу себе позволить больше некоммерческих проектов. Другие переводчики, которые живут арендуя квартиры, к сожалению, я смотрю, с утра до вечера зарабатывают деньги. А я могу (смеётся), как бывший капиталист, немножко отдыхать.

Переводчики – это, как правило, фрилансеры. Журналистов тоже очень много. Это, конечно, даёт свободу. Бывают иногда сложные времена, но всё-таки за свободу надо платить. В этом и плюсы, и минусы. Поездку в Ижевск мне никто не оплачивал, я приехал за свой счёт. Меня просто пригласили, сообщив, что денег на оплату проезда нет, но расходы по проживанию они берут на себя. На основе этого приглашения я подал заявку на грант. И есть шанс, не стопроцентный, что управление по культуре Финляндии возместит мне расходы. Но главное всё-таки – я в Финляндии говорил, что я еду в Удмуртию общаться с финно-уграми. И все мне завидовали. Всё-таки это редкое-редкое удовольствие. Так что в этом плане, если билет останется у меня, то грех жаловаться.

 

- Всё, что вы переводите, Юкка, находит место в печати? У вас, в Финляндии, в Хельсинки журналов много? Я понял, что  прозу Вы переводите по заказу книжных издательств.

 

- Журналов довольно много. Тем более, что я предлагаю им не только с художественную литературу. И в общественно-популярных журналах тоже публикуюсь. Стихи в журналах я печатал очень много: москвичей, питерцев. Иногда удаётся подбросить хороший острый рассказ в литературный журнал. Это уже доказательство того, что ты творчески состоятелен. Так произошло с Виктором Ерофеевым. Я перевёл уже четыре его книги. И мы дружим. Он не самый простой человек, мягко выражаясь. Сорокин, кстати, тоже. Если ты в хорошем журнале издал хороший рассказ, то это самый весомый аргумент, когда ты предлагаешь уже целый роман этого автора.

 

- Юкка, у нас в стране многие любят Бродского. Нобелевская премия, конечно, добавила ему поклонников. Но первую популярность ему принесло притеснение тогдашним режимом – у нас ведь любят «нищих, хромых и убогих», как сказал когда-то один из депутатов верховного органа власти. Не могли бы Вы рассказать о Бродском, если, конечно, есть что?

 

- Как я познакомился с Бродским? В Москве и после Москвы я был ориентирован немножко на другую поэзию: метареалисты, концептуалисты. Дмитрий Александрович Пригов, Тимур Кибиров, Сергей Гандлевский, Лев  Рубинштейн и те, кого я уже назвал, – в их сторону я смотрел. В 1984 году я был в Париже, и в эмигрантском книжном магазине, на левом берегу Сены, я приобрел много хорошего. Или это был 1986 год? Там был маленький томик Бродского «Римские элегии». Посмотрел, купил, начал интересоваться. И потом я стал читать Бродского всё больше и больше, как-то мне понравилось. Я у него нашёл много такого, чего раньше не видел. Какой-то особенной эстетики, как человек ведёт борьбу со своей судьбой. Он сам говорил: «Жизнь человека – это всегда поражение. Но в свей поэзии поэт оказывается победителем над своей судьбой». Всё это мне было очень близко и очень нужно. Так что я стал его переводить, предложил одному журналу. Это, кстати, был такой коммунистический культурный журнал. Подборка вышла в октябре 1987 года. На той же неделе, когда он получил Нобелевскую премию. Через год я уже познакомился с ним. Он приехал в Финляндию. У меня было много рукописей моих московских друзей, молодых модернистов. А Бродский, конечно, соскучился по новой русской поэзии. Он знал, в принципе, что творится что-то такое интересное, но у него не было никаких связей. Его старые друзья, понятно, приносили только себя, свои стихи, скрывали молодёжь от него. А у меня были огромные кипы эстетического самиздата. Как он обрадовался! Он попросил своё финское издательство сделать ксерокс.  Там, в издательстве, они очень удивились, – какие-то странные мятые рукописи. Но они ему ксерокс сделали. И он был им очень благодарен. Кстати, те поэты, с которыми он тогда познакомился на бумаге, естественно, были благодарны мне. Эта история зафиксирована на русском языке. У Валентины Полухиной есть толстый том – хронография жизни Бродского. Там несколько упоминаний обо мне, как Бродский побывал в Финляндии. Потом есть сборники «Бродский глазами современников», в третьей части тоже есть моё большое интервью. В 1992-ом году я был в Америке, созвонился с ним. Последний его большой приезд в Финляндию был летом 1995 года, за полгода до смерти.  Тогда он выступал на фестивале в Хельсинки. Была огромная аудитория – три тысячи человек. И он обалдел. Потому что Бродский на Западе не привык к таким собраниям. Я четыре дня его сопровождал, и у меня осталась масса впечатлений. Состояние у него тогда улучшилось, он ходил по Хельсинки, смотрел, иногда останавливался. Там много мест, похожих на Петербург. Там есть ампир, югент. Построили всё это одни и те же люди.  Он останавливался у какого-то подъезда, который мне ничего не говорил, а у него вызывал, видимо, какие-то ассоциации. Там и климат тот же, и воздух, морской запах, облака. Я через полгода понял, что Бродский знал, что скоро умрёт, и по видам Хельсинки прощался с Петербургом. Он всегда летом добирался до Стокгольма. Он был сердечник и не выдерживал жару. Ему там, на севере, где прохладно, было лучше. Швецию он уже просмотрел основательно. И он нашёл Финляндию. У него возник план. Он сказал, что хотел бы арендовать, потом, возможно, и купить дачу на озере Сайма, ближе к российской границе. Потому что там те же скалы, сопки, сосны – то, что напоминало ему родину. Но, к сожалению, времени на это не хватило.

 

- Много ли Вы, Юкка, переводили Бродского?

 

- Я перевёл два сборника его стихов. Они изданы в Финляндии отдельными книгами. Еще я сделал немало подборок для журналов. Ешё я сделал книгу о Бродском, там биография на 170 страниц, эссе по разным темам о Бродском. Первая часть – это биография. Она довольно философская, не фактографическая. Я описываю основные даты его жизни и события, им сопутствующие. Излагаю я их отчасти вольно, и может быть, даже бесцеремонно. Философствую над личностью, творчеством и обстоятельствами. Около 10 эссе по разным пластам творчества Бродского. Это то, что называется весёлая наука. Не строго филологически. Я постарался написать не как скучный учёный.

 

- Что за человек был, на Ваш взгляд, Иосиф Бродский?

 

- С ним трудно было, все его боялись. Он не любил то, что называется коктейльные разговоры, светские беседы. То же самое, как Толстой их ненавидел. Так он описывает Анну Каренину в самом начале романа. Бродский просто не терпел, когда вокруг да около. Формальные разговоры ему, мягко говоря, претили. И реагировал он быстро, часто нелицеприятно для собеседника, даже грубо. Андрей Битов, не самый компромиссный человек, когда они общались, осторожно подлаживался под разговор, чтобы не вызвать гнева у Бродского. А тот шпарил своё, что думает. Но мне было с ним хорошо, потому что я знал некоторые вещи. Я не приставал. К нему же все приставали. А я не навязывался, как многие западные люди, чтобы дружить с великим человеком. А старые товарищи, советские, лезли, чтобы что-то извлечь. Я его оставлял в покое. Он был этим доволен. Это первое. Второе: был список людей, которых не стоило упоминать. Не то сразу взрыв. А я знал этот список – из разговоров вычислил. Я спрашивал у других, кого не стоит упоминать. И он понял, что вот тихий финн кое-что понимает. Поэтому у нас было некоторое взаимопонимание.

 

- Дача на финской границе… Но в России уже другой режим. Коммунистов оттеснили. Какая-никакая свобода передвижения туда-сюда возникла к тому времени. Он пробовал воспользоваться?

 

- Давайте я вам расскажу, почему он не хотел побывать в Петербурге.

 

- Я попробую отгадать. Наверное, хотел. Но для этого же нужно победить обиду.

 

- Совершенно так. Он же всё-таки был обижен. Житель Петербурга, лучший поэт. И как с ним поступили?! И ещё он знал, что если он приедет, в Петербурге начнётся ажиотаж. Там же старые друзья устроили бы такое… узнав, что он должен приехать. Добились бы, что город Петербург должен финансировать фонд Бродского. И все эти старые друзья-поэты будут там директорами. То есть вокруг его приезда мог начаться совковый бизнес. Ему это было противно. Спекуляция на именах существует. Он мне сказал, что хотел бы побывать в Петербурге, но так, чтобы никто не знал о его приезде. И чтобы ни с кем не встретиться. Просто проехать, посмотреть… Медитация. Но потом он добавил: «Я просто боюсь, что моё сердце не выдержит». То, что его насильственно отделили от единственного города, единственного места, дорогого ему. Я думаю, что у него в жизни не прошло ни единого дня, чтобы он мысленно не был там, в старом Ленинграде. У нас даже был авантюрный план. Существовала такая, это называлось Выборгская карта. Из Финляндии можно было приехать в город Выборг без визы. Просто так: показал паспорт, получил карту, на одни сутки. То есть, поехать в Выборг, оттуда взять левака и мотануть до Питера, и к ночи обратно. Он этим интересовался. Потом, я знаю, что с Михаилом Шемякиным они обсуждали нечто подобное. Тогда был советский корабль «Константин Симонов», который совершал безвизовые круизы до Петербурга. Утром в Петербург, вечером обратно. Но всё это сложно было, сердце – это проблема. Но главная причина, которую он знал, что старая поэтическая шайка дожидается его приезда, чтобы решать свои интересы. И ему это было неприятно. Вы помните, какая была литературная жизнь в советской России. Он сказал: «Я не Одиссей, который возвращается в Итаку. Я всё-таки Миасс, который бросил Трою и никогда туда не вернулся, а построил свой Рим».

 

- Ну а что Вы думаете о Бродском, как о поэте?

 

- На Западе Бродского принимают немножко неправильно. Считается, что это такой классический поэт, типа Ахматовой. А у него поэтический язык всё-таки вообще круто так построен. У него диссонансы, игра нарушения стилистических законов. Всё это очень остро. Он сумел выработать свой стиль, создать своё лицо. Например, с Ахматовой они очень дружили. Она была для него такой учительницей по жизни, по жизненной морали. Но самым великим поэтом он считал Марину Цветаеву. У неё определённый такой футуризм языка. Конечно и Бродский немного оттуда. И самое интересное, что на него огромное влияние имел молодой Маяковский. Там же всё – нарушение правил. Просто по политическим причинам Бродский никогда не признал бы этого. В самом деле, Бродский вышел из молодого Маяковского. Русский футуризм, все эти выкрутасы – видно, что на язык Бродского это имело влияние. Мировоззрение такое философское, нравственное. Но по содержанию он скорее викторианец. В хорошем смысле.

 

Вопросы задавал Николай Малышев, член Союза журналистов и Союза писателей России