НА БЕРЕГАХ РЕКИ ТЬМАКИ
Небольшая речушка Тьмака, впадающая в большую реку Тьму, имеет начало в болотистой местности Глыбоч, хотя по преданию открыл эти места путешественник–натуралист господин Гаврилов из города Мариуполя.
Исток Тьмаки светел.
Начало она берёт из родника по имени Сосновый ключ, бьющего из песчаного обрыва, забранного шишкинскими корабельными соснами, постоянно источающими хвойно–смолистые ароматы.
В подобных песчаных возвышенностях, – их называют в округе «всплышками», они как бы всплывают среди болот, – укрываются на стометровой глубине, в гранитных массивах пусковые шахты лептоновых ракет класса «Аку–Аку». Жители окрестных деревень и посёлков раскурочивают брошенные шахты первых поколений и поэтому живут весьма богато, поскольку коммуникации шахт содержат много цветного металла: свинец, титан, толстенные медные шины и алюминиевые кабели, много иридия. Есть достаточное количество серебра и золота.
К другим, действующим сосновым островам–всплышкам секретной местности Глыбоч не подойти – стреляют без предупреждения, о чём там и сям предупреждают стационарные транспаранты. Крестьяне и население нескольких посёлков туда и не суются. Над сосновыми островами днём и ночью барражируют огромные зелёно–пятнистые вертолёты и шарят алыми лучами мощных прожекторов по округе. На болотах много крупной дичи, грибов и ягод. Есть жирные сухопутные вуалехвосты, водятся поющие косули и большие козлы вроде туров без рогов, «козлотуры Искандера». Очень вкусные. Мясо у них розового цвета, хотя у некоторых бывает два или три хвоста и добавочные ножки на брюхе. Добывая такого, дядьки перед тем, как принести животное в деревню, отрубали у него лишние хвосты и ноги, приводя анатомию козлотуров в норму. В моховых полянах во множестве растут псилоцибиновые грибы, сок которых, разбавленный даже стакан на ведро воды, заменяет самогон и водку, а похмелье длится очень долго, неделями.
Сосновый ключ, из которого берёт начало речка Тьмака, издревле считался святым, целебным, его влага избавляла от падучей, проказы и гордыни.
Когда–то вблизи ключа, на песчаном холме, среди сосен и берёзок была часовня и несколько землянок для жизни страждущих паломников и немого монаха–схимника, относящегося к дальнему монастырю святого пророка Сираха. Теперь там остался только бурый гранитный валун с письменами, прочесть трудно, они полустёрты от вековых прикосновений ладоней. Так говорят. Камень имеет форму обратного конуса; верх пирамиды уходит в бездну земли, на плоской, сиятельно отполированной миллионами ладоней и вечно тёплой его вершине имеется такая надпись: «самому миру не вместить», если переводить с древнеславянского. Так говорят, я сам не видел.
Может быть какой–нибудь мальчик доберётся до истока Тьмаки, найдёт ключ и камень, прочитает письмена правильно и растолкует нам, что хотели сообщить древние люди сосновых островов нам, нынешним.
Ручеёк Соснового ключа, уйдя из соснового бора, течёт мимо брошенных лептоновых шахт, потом среди вечно тлеющих торфяников, и вода его постепенно приобретает светло–коричневый цвет, и всегда тёплая, и становится рекой Тьмакой.
Благодаря торфяному теплу и веществам ракетных шахт в Тьмаке во множестве водятся небольшие коричневые рыбки, иные с двумя головами или хвостиками, поэтому их называют вуалехвосты. Есть и зубастые, как пираньи, ротаны. Всякие рачки и жучки тут жирные, пищи для рыб много. На вкус рыба, конечно, горьковата. Но едят.
Болота, однако, не повсеместны.
И там, где кончается мрачноватая зыбкая местность Глыбоч, начинается большой сияющий город Отрадный.
Промышленность его многообразна, но в основном производятся новые ракеты и оборудование для шахт очередного поколения. Шестнадцать НИИ работают круглосуточно, как и заводы при них. Поэтому город богатый, удобный для жизни, но малоизвестный. Тем более что официально он называется Глыбоч. На картах нет, хотя имеется два аэропорта – военный, и международный.
Окраины города Глыбоч–Отрадный интенсивно застраиваются маленькими и большими замками в форме мечетей, синагог, костёлов, православных храмов, буддийских ступ, весёлых расписных теремов. Потому что все жители – космополиты. Есть строения и в модернистском стиле, напичканные электроникой. Архитектура: эклектическое месиво. Много башенок, шпилей с петушками, флажками – флюгерами всех форм. Традиционно флюгера позолочены.
Застройка идёт по правому берегу Тьмаки.
Между кварталами наземных пентхаузов и промышленными предприятиями мощный ленточный сосновый бор.
Левый берег – дикий, очертенело заросший тополями и ветлами, непролазными кустами. В недрах леса есть «шанхаи»: лачуги и картонные хибарки бомжей, скрытки и землянки отшельников, беженцев, шалашики детей местного психоневрологического диспансера. Дети скрываются там от санитарного спецназа, вооружённого стилетами. Ребята спецназа отлавливают даунёнков, прикалывают и топят в реке Тьмаке. Папа мальчика Юльчика называет это санацией.
В распадках леса есть два оврага, там помещаются богатые смердящие свалки, номер семь – промышленная, и номер семь–бис – продовольственная, поэтому обитатели левобережья хорошо одеты и довольно упитанные люди. Есть трудности с водой, приходится ходить к Сосновому ключу с канистрами и гроздьями пластиковых баллонов. А если кто попьёт из Тьмаки, кожа у такого становится коричневой.
На правом берегу всё цветёт.
В садах и парках, вокруг больших и малых замков, в аллеях и миниатюрных рощицах тьма экзотических растений.
И ветер с цветущего берега постоянно овевает благоуханием своим берег левый.
Такова в этой местности роза ветров. Да и сам ветер имеет аромат роз и магнолий, хотя несколько сладковатый. Кислотные тучи с болот и шахт Глыбочи наталкиваются на лесистые холмы левого берега, и вредные дожди никогда города Отрадный не достигают. Левый берег, который правобережные называют Глыбоч, иной раз всё же получает хорошую порцию зелёного дождя, после которого листья с молодых деревьев опадают. Но это случается редко.
Душистые шквалы ароматов магнолий, жасмина, азазелий и разлапистых флоктырсий замковых парков надёжно подавляют всю вонь берега левого. Даже свежая тухлятина бомжеской пищи и свалки номер семь–бис ни при каких условиях не достигает садов и аллей берега правого. Настолько грамотно ведётся строительство жилья в городе Отрадном.
Со своих минаретов и башенок жители берега правого иногда наблюдают в мощные подзорные трубы роение чёрных птиц с длинными жёлтыми шеями над вершинами тополей берега левого; удивляются бессмысленным кострам, вокруг которых по вечерам топчутся, – танцуют, что ли, – какие–то глыбообразные существа, «глыбочи», так их определяют правосторонние.
Иные правосторонние изредка постреливают в этих существ из позолоченных винтовок с оптическими прицелами и приборами ночного видения. Существа визжат, потому что пули пластилиновые с лимонной начинкой. Бывает, стреляют и настоящими, трассирующими, стараясь не попадать. Папа говорит Юльчику, что это «параселекционные мероприятия».
Юные жители маленьких замков, в том числе и мальчик Юльчик, о котором рассказы впереди, считают, что на левом берегу коричневой речки Тьмаки растут джунгли, там водятся аборигены глыбочи и глыбочихи, имеется иная первозданность.
Взрослые не застраивали берег левый, потому что одобряли близость цивилизации к природе дикой, первозданной. Саму дикую природу они тоже очень ценили, потому что находили в ней много загадок.
При полной луне и в хорошем расположении духа иные из правобережных задумчиво всматриваются во мрак левого берега, примечают мерцание зелёных огоньков, пытаются уловить движения тамошних теней и смысл этих движений.
Такова в общих чертах начальная история речки Тьмаки и жизни на её благоухающих и иных берегах.
Хорошенький мальчик Юльчик, белокурый и кудрявенький, щекастый толстячёк, по–пластунски пролез по тайному лазу под забором усадьбы – и оказался среди зарослей гигантских лопухов берега коричневой речки Тьмаки.
Небольшой замок его папы тремя башенками господствовал над другими небольшими замками, стоящими в садах правого берега.
Дом папы Юльчика отличался светлым камнем, серебристо–зелёными островерхими крышами и цветными витражами в узких стрельчатых окнах. На шпиле одной башенки имелся флюгер, позолоченный петушок.
У Юльчика на усадьбе папы был свой маленький деревянный домик с палисадником. Две туи, непролазный можжевельник, шиповник – в палисаднике была глухомань. Там жил ёжик.
В домике стулья, кровать, гостевой стол, даже компьютерный столик – всё было сделано из золотистых сухих прутьев ошкуренной ивы, плетёное, очень лёгкое. Переставить запросто, двумя пальцами. Креслица могли принимать форму того человека, который в них садился. В холодильнике всегда свежее, сегодняшнее мороженое с мятой и брусникой, обсыпанное крошками корейцы и шоколада; земляника из собственной теплицы; напитки: кока, энергетики, черничный морс, сок авокадо.
В домике жила шикарная чёрно–рыжая кошка Масяня величиной с кролика. Она любила сидеть около аквариума. Иногда она приносила придушенных воробьев и синиц. Юльчик отнимал у кошки птичек и хоронил их в палисаднике.
И вот мальчик, имея уже десять лет отроду, тайно прокопал подземный лаз под забором имения. Трудился недели две, так как забор был углублён в землю больше чем на метр.
Лаз вывел в лопуховые джунгли.
Мальчик вылез наружу. Огляделся. Лопухи показались зловещими. Они были много выше его ростом. Стебли мясистые, в седых путаных космах паутины с сухими мухами в ней. Листья с дырками. Лес почти.
Нещадное солнце создавало зелёную духоту, потому что под лопухами была сырая мягкая земля, тоже с дырочками. Противные толстые червяки–выползки медленно лезли из земли. Только что прошёл дождь.
Застойный дух был очень неприятным, Юльчик даже прикрыл нос ладонью. Скоро стало понятно, в чём дело. Там и сям под лопухами попадались коричневые какашки, то ли собачьи, то ли человеческие. Жёлтые и чёрно–синие лакированные мухи вяло роились над ними. Встретился вонючий труп вороны с длинной жёлтой шеей: глаза как смородинки, среди перьев клубочек грязно–серых кишок, в них энергично копошились жёлтые опарыши. Неужели Масяня? Киска как–то принесла в домик голубя с перегрызенной глоткой.
Вышел на поляну.
Ржавое корыто с сухой осокой внутри, зелёное облупленное ведро вверх дном, на нём жёлтые тряпки. Кругом окурки и пивные банки. А это что такое? Нераспечатанная коробка шоколадных конфет «Лайма». Но это же очень хорошие конфеты.
Ветерок доносил свежий запах воды. Мальчик пошёл по наклонной.
Лопуховые заросли кончились. Открылась уютная поляна с куцей серо–зелёной травой. Тут начиналась вода реки Тьмаки.
Маленький костёрик еле дымился. От него остро пахло мочёй.
Вокруг парами, один на один, лежали кружком кирпичи. Юльчик вздохнул и присел на прибрежный.
Куски цветастой газеты валялись вокруг. На большом обрывке сизая глазастая голова и хребет с рёбрами от какой–то большой рыбины. Скрюченные корки хлеба.
Он отвернулся от костра, и кроссовки по ватерлинию оказались в коричневой воде. Это ничего, они непромокаемые, настоящие.
Речка Тьмака имела своё начало в болотистой дальней местности, называемой Глыбоч, потом её скудная струя текла по тлеющим торфяникам, поэтому рыбка в ней была коричневая, как вода. И вот сейчас рыжие мальки торкались в белоснежные кроссовки Юльчика, и мальчик улыбался. Хотя в его домике на усадьбе папы был большой аквариум с золотыми степенными вуалехвостами, за которыми охотилась Масяня. Но вот эти странные мальки интереснее, у некоторых было по две головы и пышные хвосты, как у домашних вуалехвостов.
Кто–то плескался рядом, за облезлым кустом ивы. Прутья обглоданы, белые, как кости.
Мальчик оглянулся на водный шум.
По мелководью шла к нему маленькая тётенька.
Подол её тусклого цветастого платья скользил по воде.
Юльчик встал со своего кирпича и сказал:
– Здравствуйте, тётенька. Добрый вечер. Я вам тут не помешаю?
– Я не зна–аю, – певуче сказала тётенька. – Гырбылдыр. А ты мальчик Юльчик. А я не тётенька тебе никакая, я девочка Каприха.
«Это глыбочиха?» – тихо испугался Юльчик.
– Мне скоро четырнадцать лет. Уже вот–вот. Я босая девушка, гуляю везде.
– А зачем вы такая грязная? – улыбнулся Юльчик и потупил глаза, устыдившись своего некорректного вопроса. – Извините, но это неприлично. У нас так не принято.
– Я сначала вчера огород полола, потом сорняки всякие там дёргала, потом навозной жижей поливала грядки с картошкой и капустой, потом козу чистила. У нас с мамкой вырастет много капусты! Ты любишь капусту?
– Я? Да, цветную, кольраби. Брюссельскую тоже. В кляре хорошо.
– А кочерыжки?
Юльчик пожал плечами:
– Не знаю. Что такое кочерыжки?
Девочка была совершенно чумазая, белые волосы свисали слипшимися прядями. Выше лодыжек ноги у неё были покрыты тонкой серой коростой. Замызганная кофточка, зелёная, с фиолетовыми скрюченными по воротнику и на рукавах закраинами. На локтях дырки, торчит локоток серый, чешуйчатый. Юбка спереди в белёсых поблёскивающих пятнах, как в засохшем канцелярском клее, что ли. Жуёт и жуёт. Чего она там жуёт?
– А как вас зовут? – спросил мальчик и отступил на два шага. – Где вы живёте? Почему от вас пахнет так? Извините.
– Ы–ыи, – оскалилась девушка. – Каприха меня вообще–то.
Она скривила лицо и стала страшной.
Изо рта её выдулся громадный бледный пузырь жевательной резинки и лопнул с треском. Капли слюней обожгли щёки мальчика.
– Меня тут все знают, я тут тоже всех знаю, – улыбнулась она и стала красивой.
– А почему я не знаю? – сказал Юльчик, утираясь платком.
– Потому как что ты не гуляешь тут, по моей речке и в лопухах, тут по бережку, ни–ни. Вот и не знаешь, как дурачок всё равно. Гырбылдыр!
– А где же вы живете, Каприха? Таких имён не бывает, – сказал мальчик. – У вас довольно странное имя. И что такое гырбырыл?
– А я Юля, Юлия, Юлия Борисовна Капрова, – сказала девушка, вздев подол и усаживаясь на кирпич голой попой. Ступни с облупленным багровым лаком на ногтях она окунула в воду.
– Юлия Капрова, – кивнул мальчик. – Очень приятно. То есть Капрова Юлия Борисовна?
– Ну дык! – хохотнула Юлия. – У тебя деньги есть?
– А я Юлий, Юлиан. Юльчик это домашнее имя. У меня четыре вуалехвоста, две золотые. Зачем тебе деньги? А ещё большая кошка Масяня. Всё есть.
– Меня тут все мальчики знают, – кокетливо повела плечами Юлия. – И там, и там, – помахала она руками в стороны. – Везде! Только ты пока не знаешь. А я за тобой давно подглядываю в щёлку забора, мы дырку просверлили в вашем заборе ножиком, и затыкаем палочкой, чтобы незаметно. Я тебя зна–аю… Вот ты какой кудрявый. Ы–ыи, я бы тебя! – Она обхватила воздух перед собой, и прижала руки к груди, как бы тиская мальчика. Юльчик отступил:
– Не надо.
– У тебя деньги есть?
– Нет. Зачем мне?
Сложенные в замок кисти рук Юля уронила в подол, раздвинув ноги.
– Теперь и я вас знаю, – сказал Юльчик, заворожено глядя на открывшиеся грязноватые коленки девочки. Коленки были крупные, круглые, пухлые. – Разве вам не холодно? Вот у меня куртка, синтипон, пожалуйста. Только мокрая, дождь был.
– Чё холодно–то, ни фига не холодно, нормально. А у тебя богатый папаня? – глянув снизу и сбоку, сказала Юля, указательным пальцем заводя пряди белых волос за уши. Зелёная большая клипса на мочке уха.
И – высунула остренький трепещущий язык розовый.
– Хочешь?
– Что такое? Я не знаю, – сказал Юльчик растерянно. – Зачем мне это? А папа нормальный, проблем нет. У меня есть гувернантка Карменка.
– А у меня здесь домик в лопухах. А учусь я в школе дураков, тут тоже недалеко, в сельской местности Пустошь. Знаешь?
– Нет, я такую местность не знаю. Деревня? Или посёлок?
– Там рядом седьмая свалка, всё есть. Еда и одежда всякая. Я учусь на хорошо и отлично, уже умею рисовать крестики и мордочки.
– Дураков? – оторопел Юльчик, – Почему же дураков? Какие мордочки, зачем?
– Да ну, это просто так, там для умственных дураков, ненормальных всяких. Нас там теперь много. У одного даже никаких ушей нету.
– Почему? – тихо проговорил Юльчик.
– Мы любим резвиться, потом клеим коробочки, а иногда большие конверты для почтальонов. Пляшем тут, на берегу и в воде, какаем в лопухах. У нас много еды, кой–чё ещё всякое такое… А у тебя много еды?
– Еды? – удивился Юльчик. – Я об этом не думал. У меня нету, этим Карменка распоряжается.
– У нас тут, километр или два, ещё одна свалка. Шоколадки, банки с вареньем и мясом, всякие соки, пиво в железках. Завались. Всё есть. А на другой, номер семь, туфли, трусы, лифчики, колготки сколько хочешь. Чего тебе надо? Хочешь большой ножик складной? Или тётку надувную, для смеха На ней можно верхом плавать в пруду.
– У меня тоже всё есть, – пожал плечами Юльчик. – А ножиков и кинжалов не знаю сколько, не сосчитать. Есть шпаги, рапиры и настоящие рыцарские доспехи.
– Зато меня всё время любят и любят, что хорошо всякие любовные дела мальчикам и ментам делаю, – сказала Каприха, гордо откинув голову, сложив губы бантиком. – Тебе сделать?
– Нет. Вообще–то я знаю уже. На видаке видел. А это интересно?
– Мальчикам нравится, – расплылась в улыбке, зажмурилась блаженно Каприха, ещё больше раздвинув ноги. – Некоторые даже орут от радости, как ненормальные. Они все меня уважают. Еду приносят, всякие там туфли и платья, и брошки, серёжки, цепочки. Вот видишь, какое у меня кольцо? Золото настоящее. И пиво всегда, и сигареты, конфеты, игрушки. У меня сто личных кукол. А вчера один сига–ары приволок, вот такие здоровенные.
– Это вредно, – сказал Юльчик. – У меня нет сигарет.
– За так не буду, – выпятила нижнюю губу Юля. – Дурочку нашёл.
– Я же ничего не сказал. Зачем мне?
– Чего–нибудь найдётся, – отмахнулась Каприха. – Ты чистенький такой, пахнешь хорошо, кудрявенький. Чего–нибудь найдётся. Ты говорил, у тебя рыбы золотые есть. Давай их сожрём, я не ела золотых никогда, только вот этих уродов, что в Тьмаке плавают, которые с двумя головами. Ну и со свалки, только там скучные рыбы, вонькие очень.
– Золотых рыбок не едят, Юля. Это декоративные существа.
– Тогда для чего же они тогда?
– Для украшения жизни.
– Фи–и! – фыркнула Каприха. – Украшение…
– Да у меня другого всего много. А почему Каприха?
– Да не знаю я! Привязалось как–то. Фамилия такая у нас, Капрова. И у мамки тоже. У всех.
– А у папы, у отца? У тебя есть папа?
– Не–а! – беспечно рассмеялась Каприха. – Да ну его, он напился самогону, а потом всякой жижи с нашей свалки, и нырнул в прорубь навсегда.
– Зачем? – прошептал Юльчик.
– Зачем–зачем… Ну, навсегда, вот зачем. Ну и вот. И мы все, три брата и я, все каприхи, и мама каприха, и я каприха. Все. Учимся пока. Брательники уже долго. Ну?
– Что – ну? – насторожился Юльчик. – Зачем он нырнул зимой?
– Показать?
– Что такое мне ты… – сморщился Юльчик, – показать чего такого можешь мне, извини. Я не понимаю.
– Секс! – вскочила с кирпича Юля. – Суперсекс!
– Суперсекс? Я в папином видаке насмотрелся, у нас громадный домашний кинотеатр, цифровой, последняя модель. А у меня в домике и свой есть, пока маленький, плазменный.
– Ой, да ну тебя с твоим видаком. Я тебе разве не нравлюсь? Всем очень даже, а тебе вдруг не нравлюсь. Ты чё?
– Нет, Юля, то есть как тебя, Каприха? Каприха. Нет. Вы всё же весьма занимательная девушка, оригинальная.
– Тогда давай приходи вечером в лопухи сюда, где ржавое ведро и корыто с соломой. Знаешь?
– Я видел, да.
– Матрас есть мягкий, его надувают. У нас там под ним плёнка спрятана от дождя, если надо. Видел? А то теперь дожди.
– Нет, это не знаю. Зачем?
– Ну вот, приходи давай. Принеси мне мороженого и сигарет у батьки укради. Штук десять или больше. Такие длинные, с золотым концом, там ещё две голубые полоски на фильтре. Знаешь?
– Знаю, знаю. Они у нас в замке везде валяются. Папа курит всё время. Два раза курнёт, или три раза, а потом бросает где попало. Карменка ходит за ним и собирает.
– Ну, вот и неси что он бросает. А лучше новые. Ты же знаешь, где у него сигареты лежат.
– Везде лежат.
– Вот и неси. Я тогда тебе самое интересное буду показывать.
Юльчик посмотрел на часы.
Скоро пять. Сейчас мобильник заверещит.
Прочему–то разгорелся костёр. И пахло уже хорошо, лёгким дымом, мокрой землёй, коричневой водой Тьмаки.
Золотой петушок на шпиле папиного дома сиял; когда он поворачивался от слабого ветра, блик слепил.
– Каприха, у меня сейчас второй полдник. Режим такой. Когда это, к ведру приходить? После ужина приходить? Или после второго десерта сразу?
– В семь часов. В семь. Понял меня? Лопухи где, матрас там есть мой. Надуем и будем прыгать.
– Найду, – скривившись, сказал Юльчик.
Ему представилась вся эта поганая помойка: банки, окурки…
– Найду. Тут у нас не тайга.
Юля Каприха встала с кирпича, приблизилась к мальчику, крепко взяла его за плечи, и долго целовала его в раскрытый рот, засасывая язык.
И – медленно, плавно пошла по мелководью, макая подол в Тьмаку, оглядываясь с улыбкой.
– Чао–ча–ао–о… – пропела она. – До ско–орого.
– А у меня есть ещё арбалет настоящий со стрелами и пейнтбол, – проговорил Юльчик никому. – И духовой семизарядный…
Заверещал мобильник. Мальчик глянул на часы: уже пять. Это Карменка.
– Юльчик, – сладко сказала горничная, – ну где же ты опять? Где стол накрывать? В гостиной или у тебя в домике? Сейчас омара привезут.
– У меня, – сквозь зубы сказал Юльчик. – На веранде. Омар нужен горячий.
– Где ты сейчас, милый мой? Идёшь?
Юльчик захлопнул телефон, сунул его в карман. Утрамбовал.
– Да иду, иду я, – тихо сказал он реке Тьмаке.
В очередное своё путешествие по берегам реки Тьмаки Юльчик обнаружил в узкой излучине её за плотной стеной рыжего камыша два тонких бревна, они соединяли берега как мост.
Интересно, куда ведёт он? Папа категорически запрещал переходить на другую сторону, там водятся неопрятные люди, заразные, дурно пахнущие глыбочи и глыбочихи, которых мы отпугиваем пластилиновыми пулями с фруктовой начинкой.
Ладно, оглянулся Юльчик на родной замок, я быстро, только одним глазком.
Он нашёл палку, чтобы опираться на дно при переходе речки по зыбким жердям. Одна жёрдочка была живая: несколько зелёных веток с листьями торчали вверх, как фальшивые перила. Тёмная вода перекрывала жерди. Надо покрепче завязать шнурку вокруг лодыжек, хотя кроссовки непромокаемые.
Брёвнышки прогибались и расходились под лёгким мальчиком; на середине речки вода дошла почти до колен. Но галечное дно просматривалось, оно было рядом. Не страшно, нет, нет, нисколько не страшно.
На берегу, куда вывел мостик, сразу росли двухметровые мощные мальвы, белые и красные, с зелёными шишками на пирамидальных верхушках. Пахли цветы неприятно, хотя были нарядные.
Концы жердей мостика обвязаны, оплетены серыми верёвками, плети их уходят в глухие заросли ивовых кустов, дальше высились громадные тёмные липы, все в золотисто–зелёных гроздьях цветения.
Стоял штиль, совершенное безветрие,
Тихое жужжание доносилось из крон деревьев, но и оно временами пропадало.
Какие свирепые тут комары, подумал Юльчик, хлопая себя по шее, запястьям, лбу. В другой раз надо репеллент.
Чёркая почва сырая, липкая, вязкая, она пристаёт как тёплый пластилин к подошвам, и кроссовки становятся тяжёлыми.
Прутья ивняка так переплетены, что не пролезть. Жутковато… Мальчик оглянулся. Папа на работе. Мама вчера уехала на море. Карменка спит. Может быть, попробовать завтра? Если гувернантка уснёт после обеда. Карменка имела обыкновение часа полтора спать днём, потому что вставала в пять утра; дом огромный, сад большой, работы много.
…Да чего я испугался? Лес как лес, вот и тропинка. Или завтра?..
А спать днём она любила в кровати Юльчика, вынося её на веранду, благо кроватка была лёгкая, из плетёной лозы, и имела водяную перину с подогревом, тонкие простыни и верблюжье одеяло, – даже на веранде зимой в такой кровати чудесно. Если накрыться одеялом с головой, становится уютно и тепло, особенно когда закутаешься голый – тогда вся кожа тела ощущает родное тепло верблюда. Гувернантка Карменка любила спать в кровати Юльчика.
Кажется, в лесу кто–то кашляет? Надо пойти обратно. Нет, подожду. А вдруг там в самом деле эти заразные?
Иногда рано утром она вползала под одеяло, когда Юльчик ещё не совсем проснулся, и лизала его тело. Карменка говорила: потерпи, родненький, сладкий мой, это гигиеническая процедура, папа с мамой так велели, видишь как приятно. Юльчик сопел. Только никому не говори про это, а то будет плохо. Что будет плохо, она не объясняла. Юльчик не очень любил строгую Карменку, но её пальцы были мягкими и тёплыми; губы горячие, от неё чудесно пахло жасмином, ласки нежны, как бы еле слышны… и он прощал воспитательнице дурацкие строгости. А это… ну, если мама с папой велели, значит пусть, тем более очень приятно.
Какой мокрый, густой, плохой воздух. Чёрные птицы кувыркаются над вершинами деревьев. Почему они молчат? Стрижи реют в вышине, тоже молча. Или это ласточки? Если долго стоять на одном месте, засасывает. Палку надо взять с собой на всякий случай, какие дикие комары, отчего такая тишина, что стучит в ушах? И кто кашляет? Может быть, завтра? Ведь она наверняка будет спать. А звонит всегда одинаково, в пять.
Широко раскрыв глаза, затаив дыхание, Юльчик с тихим замиранием сердца шагнул в зелёный мрак, держа палку перед собой, как это делают слепые при переходе улицы.
Обнаружилась еле заметная тропинка. Верёвки, что вели от жердей мостка, кончились, они были обмотаны вокруг ствола. Ещё через два поворота тропинка привела к небольшому земляному холму. Весь он был в торчащих кореньях, завален ветками вперемежку с сеном и космами осоки, кое–где торчал картон, полиэтиленовая плёнка.
Юльчик присмотрелся. Оказалось – это громадное корневище старого дерева, сваленного ветром. Но огромный ствол его до земли не упал, а угодил в рогатную развилку липы. И образовалась землянка, пещера, берлога. Спереди она была забрана корявыми жердями, на них широкие пласты ивовой коры, потом опять жерди, прижимающие эту кору. Вход был закрыт багровым ковром с многочисленными складками; на ковре рисунок: турецкие огурцы и белые лилии. К ткани прикреплено овальное зеркало в две ладони – Юльчик неприятно отразился в нём. Недалеко костровище, тлели два больших бревна. На углях стоял чёрный закопчённый чайник и слабо сипел. На рогульках вокруг висели какие–то скрюченные цветные тряпки. На большой нависающей ветке – джинсы, жёлтое махровое полотенце.
На краю углей, в сизой золе – чёрные картофелины, несколько рыжих луковиц, банан. Светло–сиреневая куртка с капюшоном, отороченным обгорелым рыжим мехом лежала слишком близко; Юльчик переложил подальше. На двух распорках гирлянда золотистых рыбок. Деревянный ящик: соль в консервной банке, полбуханки хлеба, стакан молока – Юльчик раздул ноздри – большая пачка белых бумажных салфеток, прижатая камнем. Большой страшный ножик с зазубринами по краю, как у Рембо.
– Здесь кто живёт? – сказал Юльчик.
Полог колыхнулся, зеркало беспокойно мазнуло ярким зайчиком по глазам, ковёр раздвинулся, и в растворе появилось бородатое лицо. Глаза большие, голубые, лучистые; лицо, казалось, улыбалось всем своим лицом. Доброе такое.
– Да, но это же наш молочник, – с удивлением подумал Юльчик.
– Всё рассмотрел, мальчик Юльчик? Понравилось? Это я тут живу, а зовут меня дядя Серахим, потому что я не очень старый, ещё не дед. Мне всего шисят годков, я тут провожу отпуск в отдыхе. Хожу за ры–ибой, читаю кни–ижки. И тебя поджидал. Вот и ты. Узнаёшь меня?
Юльчик растерялся.
– Дядя Серахим? Но почему у вас борода рыжая, ведь вы всегда приходили к нам, у вас была такая, не знаю как сказать, золотистая щетина всегда была такая небольшая, как у моего папы. А теперь борода. Кудрявая.
Вдруг дядя Серахим мощно вдохнул и принялся долго кашлять, махая перед собой руками, словно отгонял комаров. Потом, шумно дыша, долго рассматривал Юльчика, придерживая ковровый занавес левой рукой. В правой его руке, свободной, было большое зелёное яйцо, оно светилось. Я сам не видел, так говорят. Внутри прозрачного камня мерцали золотые звёздочки.
Серахим оглядывал мальчика подробно, сверху вниз и наоборот. Юльчик с удивлением повторял путь его взгляда, тоже осматривая себя.
А что? Всё нормально. Мокрый только. Манжет на курточке расстегнулся. Застегнул.
– Промок, – сказал с сочувствием дядя Серахим, покачивая головой. Промок. Ну, чего тебе тут надо, ведь страх предупреждал тебя: не ходи, не ходи. Вот ты какой неслух. Любопытный такой ты, мальчик Юльчик. Не велено же речку переходить, разве не так?
– Я случайно нашёл… Как–то вдруг. Я больше не буду.
– Не волнуйся, я папе не скажу.
– Спасибо.
– Промок, промо–ок… Снимай штаны, джинсы сымай, кроссовки, носочки. Повесь всё на суки и ветки, пусть просохнет. Сейчас я хороший костёр разведу.
– Нет, – быстро сказал Юльчик.
– Стесняешься? Напрасно. Простудишься, и твой папа Карменке сделает нагоняй, что недосмотрела. Не жалко Кармен?
– Карменку жалко, – механически ответил Юльчик. И покраснел. – Нет.
– Ладно, тогда заходи ко мне в гости, угощу печёной картошечкой, молочком свежим, сметанкой. Рыбка копчёная имеется. Хочешь рыбки? Линьки, карасики.
– Нет, нет, – опять почему–то быстро вырвалось у Юльчика. – Я боюсь этих, которые с двумя головами.
– У моих по одной, – рассмеялся дядя Серахим, показывая огромное количество белейших зубов. – Это я в нормальном озере поймал.
Старик подвязал половинки полога на манер штор, и открылся треугольный вход в сумрачную, но – чувствовалось – просторную пещеру. В дальней глубине её горели свечки, зелёная и красная лампады перед иконами. Спокойно поблёскивало тусклое золото и серебро окладов, самоцветы дорого сверкали в них. В доме Юльчика тоже были иконы, только очень большие, на слегка изогнутых досках, без окладов.
На деревянных ящиках лежало толстое жёлтое одеяло, пёстрые подушки в беспорядке. Два автомобильных сиденья. Лавка с наполовину отпиленными ножками – заместо стола. На лавке газеты, зелёный мобильник, несколько толстых коричневых книг, из них вялыми языками свисали матерчатые алые закладки.
– Присаживайся, Юльчик, – сказал дядя Серахим. – Не сомневайся, тут у меня всё чисто. Я знаю, ты привык к чистоте. Сейчас картошечку горячую принесу, рыбку.
– Я обедал недавно, спасибо. Молоко тоже топлёное?
– Конечно, твоё любимое. А печёная картошечка это не еда, это деликатес.
– Дядя Серахим, а зачем вы тут живёте? Думаю, это вредно для здоровья. И почему у вас нет ни одного комара? А на берегу тучи.
– Да, Юльчик, я иногда живу в этой земляночке. Скрытня называется, Серахимова скрытня. И отчего же ты решил, что вредно? Уединение полезно. Вот ты сам предпочитаешь в своём домике на усадьбе жить, а в замок редко ходишь к папе.
– Он всегда на работе.
– Ну, к маме, к гостям. Карменка всегда тебя зовёт, а ты отмахиваешься. Она же в тебе обязана коммуникабельность развивать, чтобы был общительный. Всё за компьютером сидишь, по сети путешествуешь или книжки читаешь. Так и говорить разучишься.
– К нам гости с детьми не приходят. А мне к взрослым без личного приглашения папы нельзя. А где ваше светящееся яйцо, зелёное такое?
– Так вон оно, под подушкой, рядом с тобою.
Из–под сиреневой, в белый цветочек подушки прямо в ладонь Юльчику выкатилось зелёное светящееся яйцо. Оно было очень тёплым, почти прозрачным, только в середине, в недрах его едва мерцали золотые звёздочки, они медленно вращались вокруг друг дружки.
Юльчик заворожено разглядывал диковинку.
– Это фокус такой? Или оно волшебное? Но не бывает же.
– Чудо техники, – лучисто улыбнулся дядя Серахим. – Может избавить от болезни и печали, а может и убить. Как захочет, как найдёт справедливым. Это очень большой изумруд, наверное, самый большой в мире.
Юльчик выкатил яйцо из ладони на жёлтое шёлковое одеяло, камень стал ярко–жёлтым, а звёздочки внутри его зелёными. И появились какие–то багровые чёрточки и крючочки, как бы складывающиеся в строку.
– А мне? Что мне будет? – с тревогой переводил мальчик взгляд с диковинки на дядю Серахима и обратно. – Ничего не будет?
– Тебе оно не навредит, сынок. Ты ещё не заслужил ни наказания, ни поощрения.
– А где же это… где вы его взяли? На свалке номер семь? Там нашли?
– Ну, на свалке! Там глыбочи давно бы его откопали. Как–то обрывчик у Соснового ключа весной подмыло, почти под самый тамошний гранит, а я как раз там травы целебные собирал и весенние грибы. Глядь – что–то светится на дне ручейка. Оказалось, вот этот камень прозрачный. Он тогда был очень горячий, теперь поменьше.
– А если волшебный и драгоценный, может быть потому и наша Тьмака тёплая? Говорят, что этот гранит там, у ключа, тоже тёплый всегда.
– Не знаю, Юльчик. Наверное, так. Никогда таких не видел. Он мне помогает при любой болезни, а ночью как грелка. Суставы заноют, приложу, и никакой боли. Или глаза вот худо стали видеть вечером, особенно ночью. Если куда надо идти, приложу к глазам изумруд – и вижу ночью, как кошка.
Юльчик посмотрел на камень. Показалось, что светиться он стал меньше.
– Положи обратно под подушку, – сказал дядя Серахим. – Ему теперь надо побыть в одиночестве и темноте. Потом посмотришь, попозже. Может быть, он и сам появится, так бывает. Он иногда как живой.
– Я хочу одну картошку и одну рыбку, – неожиданно для себя сказал Юльчик. – И молока топлёного, только холодного. Немножко, – прибавил он, потупившись. – Извините, дядя Серахим.
Дядя Серахим сразу всё принёс, разложил по салфеткам на лавке, которая служила столом. Соль в затейливой хохломской чашке. В другую дядя Серахим налил густое зелёное масло из квадратной бутылки. Кружка с молоком была запотевшая, верный признак, что молоко холодное.
Картошка, копчёные рыбки – всё пахло необыкновенно, а как – и не сказать, ведь Юльчик никогда не ел печёную в углях картошку и копчёных рыбок из озера. Знакомо было только молоко, такое им домой приносил молочник дядя Серахим – густое, с толстой румяной пенкой, с ореховым привкусом. Теперь им молоко и жидкий мёд доставляла тётя Серафима, молчаливая улыбчивая жена дяди Серахима. Она угощала Юльчика лещиной, лесными орехами.
– Это у вас домашняя церковь такая? – спросил Юльчик. – Или часовня?
– Нет, это не церковь, милый. Просто несколько иконок и пара лампадок. От них запах хороший. В масле есть разные добавки, они отпугивают всех комаров и мошек. А в костёр капнуть – то и снаружи никто не донимает.
– У нас тоже не тревожат. Никого нет, ни одной букашки.
– Я знаю. Вашим папам я сам в садах и в домах специальные генераторы ставил. Они отпугивают всех насекомых на сто метров вокруг.
– Значит, вы в бога верите? Мой папа тоже иногда подолгу стоит перед картинами и нашими иконами. Жалко только, что лампад нету. Красиво. Стоит и стоит, – пожал плечами Юльчик.
– Это хорошо, что он проводит много минут перед иконами. К добру. А если лампадок нету, значит, он в Бога не верит. Пока не верит.
– А что такое бог, дядя Серахим? Я спрашивал у папы, но он ничего не говорит. В книжках мне тоже не понятно. Где он, бог? Из чего сделан? Биотехнологии?
Серахим обернулся к иконам, глаза его полыхнули зелёным огнём, – отразился свет изумрудной лампады. Перекрестился, коротко поклонившись каждой иконе.
– Он страшен, сын мой! – указал пальцем вверх Серахим. – Там обитает, он везде, в звёздах и в пустоте, и в тебе, и во мне, в каждой былинке, в каждой твари. Везде! Только этого пока никто не понимает. И никогда не поймёт.
– Страшный? – удивился Юльчик. – Исус ничего, красивый даже. И мама его красивая, они все красивые. Мне говорили, что бог добрый.
– Нет, нет! Он сияющий, он свет везде. А страшный по силе и непреодолимости. Иисус не Бог, он сын Бога, потому что не всё может, а отец–Бог может всё. Знай это, потому что такое знание сладко для сердца. Страшный Бог – это добрый Бог, потому он и сладок. Бойся его и будешь мудрым.
– Дядя Серахим, я не хочу бояться.
– А и не бойся, только пойми, что он везде и всё видит, всё знает. Вот мы с тобой вдвоём, а он среди нас третий. И всё слышит, и слово неправильное не прощает. Ты молочко–то прихлёбывай, это полезно с картошечкой. Налить ещё?
– Но, дядя Серахим, вы пугаете меня своим богом.
– Сынок, разве ты плохой человек? Нет, хороший. Очень хороший. А только плохие люди боятся страха Божия. Они лукавые, вину свою знают. Понимай это!
– Я буду стараться.
Юльчик сделал из газеты кулёк, аккуратно сложил в него пахучие корочки картошки, остатки от рыбок.
– Куда это отнести, дядя Серахим?
– В костёр. Давай я в костёр отнесу.
– Я сам.
– Сиди, сиди, – улыбнулся дядя Серахим.
Он вернулся с большой гроздью мокрого винограда.
– А вот и десерт. Держи–ка. И скажи мне, любишь ли родных своих?
– А как называются ваши копчёные рыбки? – облизнулся Юльчик.
– Понравились? Карасики, линьки.
– У нас таких не было… Но дядя Серахим, они все меня только учат и учат. Как ходить, как жестикулировать, смотреть, говорить. Уроки всё время. То английский, то французский, то римское право. Ужас один. Зачем мне какая–то Афина, Плутарх, там их не сосчитать.
– Всё это полезные вещи, сынок. Все мировые документы пишутся на французском языке. Весь мир знает английский. Почему бы и тебе не знать? Смиряйся, дружок. Смирение угодно всем. Будь терпелив, уничижение и принуждение принимай с охотой, тогда все беды обойдут тебя стороной. И Плутарх пригодится в своё время, а когда оно придёт – и сам удивишься. Не ленись.
– Я буду стараться… Только скучно очень иногда. Тысячи лет назад это было.
– А терпи, сынок мой. Совсем и не тысячи лет назад, очень недавно. Терпи. Потом, милый, будет легче. Есть слово такое: приобретай учение за своё серебро, и потом приобретёшь много золота. Ты любишь золото?
Серахим улыбнулся всем лицом, даже, кажется, рыжей кучерявой бородой.
– Да зачем мне оно? Что с ним делать?
– Золото, сынок, это знание, а не монеты или доллары. А серебро – это твоё долготерпение и прилежание. Будешь знающим, будешь всем нужен. Останешься простецом, будешь жить на подаяние, как сейчас.
– Но разве я на подаяние живу? – изумился Юльчик. – Я ничего не прошу ни у кого. У нас ходил один побирушка, я сам ему много еды давал, а он всё деньги просил, у меня же нет денег. Карменка его прогнала шпагой.
Виноградные ягоды были какие–то странные – холодные, очень твёрдые, очень сладкие и без косточек, с привкусом миндаля.
– Пока имеешь право. Заботы папы твоего и мамы, и Карменки есть подаяние тебе. А потом сам будешь отдавать. Вот станет папа немощным, и настанет время твоих главных дел. Так что спеши, спеши приобретать, потому что если опоздаешь, то останешься глупым; а жизнь глупого зла. Чего не соберёшь в юности, не приобретёшь потом никакими силами, никаким серебром. Разве только грехом и подлостью. Знай, дружок мой, что тесны врата в жизнь и узок путь, ведущий к праведности и добру, не многие находят пути эти. А пространные дороги и широкие врата ведут в погибель, и многие идут ими, эти заблудятся и горькие плоды ждут их.
– А вдруг я буду такой же, как вы? Ну вот бедный совсем. У папы был один богатый господин, он меня маленького на шее носил, а теперь в тюрьме сидит. Мама ему колбасу носит. А он мне корабли и самолёты из толстой бумаги делал, всё летало…
– Бывает. Может и так случится. А пока будешь жить с успехом и в довольстве, когда подрастёшь и будешь важным, не огорчай никакого человека в его скудости, не утомляй ожиданием нуждающихся. Мама твоя правильно делает, что носит другу еду в тюрьму. Ведь алчущая душа всегда в печали, ты сможешь утолить печаль, если не останешься глупым и бедным. Остерегайся и сам печали, нет в ней пользы, она только истощает сердце, ослабляет душу и мышцы. Страшись печали, сынок мой! И не дозволяй другим быть в ней. И тогда тебе будет хорошо жить, если даже сам окажешься в нищете и бедствии, как я теперь. Но я думаю, тебе не быть бедным.
– Да… Среди наших знакомых и посетителей бедных нету. У меня подарков… Даже электрический мопед японский есть. «Ямаха».
На холмах правой стороны реки осветились лаковые разноцветные крыши особняков и замков. На шпиле папиного дома сиял золотом петушок–флюгер.
Скоро зазвонит мобильник.
Скажу, что задерживаюсь. Пусть Карменка приготовит молочный коктейль с морожеными вишнями. Корицу не надо. Цукаты пускай. Надо научить её картошку печь в мангале или в камине.
В пещере сгустился сумрак. Дядя Серахим словно куда–то исчез на мгновение.
Нет, вот он.
– Может так случится, что через время отец твой станет худоумным. И тогда прими отца твоего с особенной любовью, даже если он умом своим совсем оскудеет. Сердце твоё всегда должно быть прежним, любящим. Ум всегда в дураках у сердца. Не огорчай отца твоего, когда ему будет нужна любовь твоя. Никогда не огорчай отца. И сыном будешь знатным и славным. И дух покоя посетит тебя… – удобно расположившись в автомобильном кресле, тихо продолжал дядя Серахим; он почти слился с чёрным креслом, стал неотличим от него, только сверкали белые зубы в сумраке скрытни. Голос его был ровен, но замечательно внятен, словно всякое слово в его значимости жило отдельно, а все вместе очень дружно.
Из–под алой подушки показалось яйцо – блеснул по всей пещере изумрудный лучик с его поверхности и остановился на лице Юльчика.
– Я буду стараться, дядя Серахим, – сказал Юльчик, не отводя завороженного взгляда от камня. – Я папу и сейчас люблю. Только мне не очень понятно, почему вы так говорите, что он может стать слабоумным. Вот оно, – показал пальцем на яйцо Юльчик. – Само выползло, выкатилось?
– Не надо сейчас камень трогать. Подожди. Может быть, это с твоим папой будет не скоро, в старости, а может случиться и завтра. Но ты не думай обо мне и словах моих слишком долго. Ты маленький пока. Всё само вспомнится в положенное время. А как вырастешь, станешь юным мужчиной, вот тогда и вспомни слова мои. А меня самого не забывай и сейчас. Ведь моленья из уст моих, из меня самого – это для меня, в этой моей скрытне, это слова только для ушей моих. Больше никуда они не пойдут, ничего не достигнут, и ответа мне не будет. А если ты запомнишь их, воспримешь их и меня тоже, это и будет светлое добро и ответ мне, потому что я увижу свет для тебя. И это приятно сердцу моему, потому что суд надо мной уже скоро. А сына у меня нет.
Юльчик напряжённо слушал и удивлялся странным словам дяди Серахима.
Он помнил, как совсем недавно дядя Серахим ловко и быстро ездил на сверкающем никелем большом трёхколёсном велосипеде с огромным оранжевым рюкзаком за плечами, а в ячейках проволочного багажника стояли металлические полированные термоса с топлёным молоком, большие баллоны со сливками и мёдом.
– Разве вы старый такой, дядя Серахим?
– Я не старый, я всякий, Юльчик. Но если ты, милый, узнаешь, что я пропал в ничтожестве, не суди меня, а поплачь надо мной, когда свет мой исчезнет. Но не долго плачь, потому что я успокоюсь. Ведь возвращения времени нету, а слишком печалясь обо мне, ты не принесёшь никакой пользы мне, а себе навредишь, пребывая в печали обо мне. Потому что пребывающий в печали это как мёртвый. Будешь в печали сам, и никому не поможешь. А про меня, сирого, малого что сказать? Я только свечка во тьму и мрак.
– Мне трудно разговаривать с вами, дедушка, дядя Серахим. Но вы интересный человек. Папа со мной разговаривает мало. Только Карменка много. Да мама иногда. Она очень, очень ласковая. Но редко. И гости их только по головке меня гладят и спрашивают: как дела? Хорошо, скажу я. И всё.
– Не огорчайся. Очень скоро с тобой будут разговаривать много и многие люди. Беседа и есть испытание. Только не хвали никого, и меня не хвали, когда вспомнишь. А если побеседуешь с человеком, помни его и думай над словами его, потому что много лицемеров в нашем мире. В беседах же упражняйся много. Но обуздывай язык свой, слушай больше, нежели говори, и будешь мил и считаться умным. И будешь жить мирно со всеми. Помалкивай, потому что любезности глупого напрасны совсем, и только навредят ему.
– Я и так заметил, что все говорят, а не слушают.
– Юльчик, сынок мой, не будь им подобным.
Дядя Серахим поднялся со своего кресла, подошёл к иконам и лёгким дуновением погасил зелёную лампаду. Тонкая извивающаяся струйка плотного дыма поднялась вверх.
Юльчик понял это как знак, что беседе окончена.
– Дядя Серахим, у вас интересно, – вздохнув, проговорил мальчик, провожая взглядом тающую в вышине струйку лампадного дымка. – Но мне уже надо домой.
– Я знаю. Иди. А то сейчас твоя Кармен начнёт названивать, – обернувшись, улыбнулся он. – Скоро пять, а у тебя строгий режим.
– А можно ещё раз посмотреть ваш камень?
Серахим кивнул и как бы с сожалением покачал головой.
И зелёное тёплое светящееся яйцо вкатилось в ладони Юльчика, сложенные горстью.
Золотистые звёздочки перемещались внутри его и, ярко вспыхивая, начали вращаться друг вокруг дружки.
Под прозрачной поверхностью, где–то внутри можно было различить красные тонкие каракули, похожие на буквы, они вроде складывались в строчку.
– Дядя Серахим, тут что–то написано, кажется.
Серахим подошёл, присел на корточки, глядя на изумруд.
– Это старинные письмена, древний язык. На котором когда–то говорили все люди на Земле. Поэтому и теперь этот язык должны все помнить, но никто не помнит. И прочесть, что там написано, не может пока никто, Ты наверное слышал, что на граните у Соснового ключа есть надпись, говорят, что она означает «самому миру не вместить». А что здесь сказано, я пока не знаю.
– Что не вместить? – растерянно спросил Юльчик, сжимая камень в ладонях. Впервые в его руках оказалась вещь, с которой очень не хотелось расставаться. От камня исходила доверчивая ласка, как от котёнка, устроившегося в горстях.
– Кто же теперь это знает, мой милый мальчик. Неведомо. Может быть, гнев и печаль, может быть, зло и добро, может быть, любовь всех нас друг к другу. Видишь, там кружатся и кружатся золотые звёздочки вокруг друг дружки? Если очень долго смотреть на них… Нет, не знаю пока. Да внутри камня и буквы, кажется, меняются.
Юльчик разжал ладони.
Никаких букв внутри камня не было. Только по–прежнему медленно кружились в недрах изумруда золотые звёздочки, похожие на искры.
– А что ты про это думаешь, сынок мой?
– Я?.. Да тут уже ничего нет, никаких букв.
Надоевшей мелодией заверещал мобильник.
– Да, – строго и вопросительно сказал Юльчик. – Коктейль молочный, мороженые вишни. Один лобстер. Холодный. Без укропа. Через полчаса.
– До свидания, милый, – слегка поклонился дядя Серахим.
– До свидания, – неожиданно для себя поклонился Юльчик.
И сказал в телефон:
– У нас есть караси горячего копчения? Нет? Найди.
Он с раздражением захлопнул крышку мобильника.
– Дядя Серахим, вы ещё долго будете тут жить и отдыхать?
– Пока не разгадаю, что написано внутри этого камня. Сто лет, наверное.
– А в чём вы нуждаетесь, дядя Серахим? Что вам принести? У меня всё есть.
– Ты сам приходи. Видишь, тёплый камень к тебе в ладони идёт? Может быть вместе, втроём и разгадаем тайну.
– Разгадаем! – улыбнулся Юльчик.
И положил остывающий камень под подушку.
По–прежнему мёртвый штиль стоял в лесу и над рекой. Сизое марево испарений как бы подрагивало над поверхностью воды, над камнями берега.
Шевелился и сиял золотыми бликами родной петушок на шпиле папиного дома. Еле доносилась хорошая музыка – соседи играли на флейте и скрипке свою вечернюю серенаду.
На одной жердинке мостка зелёных веток стало много больше, появились они и на другой; ветки склонялись друг к другу, пытаясь образовать зелёный тоннель, арочную террасу.
Странно, подумал Юльчик, что же они тут так быстро растут? Тогда через несколько дней здесь будет непроходимый кустарник, не продерёшься. Та–ак… Что у меня завтра? Утром вождение. После обеда в студию, рисовать. Потом Карменка, испанский. А послезавтра?
Взаиморасположение небольшого замка папы, дома Юльчика и веранды его домика было так устроено, что при ясных днях с утра до вечера на веранде было солнечно.
Юльчик сидел в тростниковом кресле и рассматривал в двадцатикратную подзорную трубу на треноге зелёные дебри левого берега Тьмаки. Внутри трубы был гироскоп, поэтому изображение не надо было фиксировать. В дебрях левого берега ничего не происходило, но вся трепыхающаяся разноцветно–зелёная листва виделась явственно, до всякой жилки, до былинки, потому что труба имела специальный жёлтый светофильтр и поляризационную насадку. Под деревом, кажется, шалаш?
Пришла Карменка с большой цветной коробкой, на крышке был нарисован гоночный автомобиль «Феррари».
– Мне? – сказал Юльчик.
– Тебе папа прислал из Англии. Настоящая гоночная машина.
Юльчик приник к объективу трубы, зафиксировал изображение.
– Открой.
Роскошная машина сияла никелем, красным и синим лаком. Мотор был обнажён, ребристый радиатор цилиндра победно торчал наружу. Шесть никелированных выхлопных трубок, слегка закопчённых. Имелся алюминиевый баллончик с горючим, аккумуляторы, пульт радиоуправления. Дистанция до пятидесяти метров. Инструкция на пяти языках.
– Ты почему не радуешься? – удивилась Карменка. – Такой подарок… Ты же всегда хотел.
– Отличная машина, – кивнул Юльчик. – Я знаю.
Он поставил аккумулятор, налил в бак горючее. Отнёс машину на аллею.
Вернулся на веранду. Включил на пульте тумблер «зажигание». Мотор чихнул, затрещал как пулемёт. Включил «сцепление», повернул ручку «газ», поставил минимальную скорость. Машина тихо поехала по аллее. Прибавил газ, скорость. «Феррари» понеслась, оглушительно тарахча, постреливая сизым дымком. Запахло метанолом. Рулевое управление работало отлично, папа наверняка всё заранее отрегулировал. Да и Шумахер не дурак.
– Где кегли? – сказал Юльчик. – Принеси. Весь комплект. Машина отлично проделала слалом, ни одной кегли не задела.
– Молодец, пилот, – сказал Юльчик.
И прогнал машину бампером по кеглям, она всё сбила, сама устояла.
– Юльчик, ты же разобьёшь игрушку! – всплеснула руками Карменка. – Нельзя так быстро. Где ты этому научился?
– А тогда зачем газ? – сказал Юльчик и прибавил скорость.
Отлично закладывает виражи Шумахер.
Машина рванулась по прямой, на повороте её занесло, она ударилась о бордюр, отскочила, перевернулась два раза, стала на колёса и, подпрыгнув, понеслась дальше – вокруг клумб, фонтана, озера, вернулась к веранде, постояла мгновения и опять унеслась.
– Видала? – улыбнулся Юльчик.
– Угробишь, – сказала Карменка.
Шумахер вывел машину на центральную аллею, установил её по направлению к воротам усадьбы, включил максимальный газ и предельную скорость.
«Феррари» с рыком рванулась с места, разогналась и через мгновение с грохотом врезалась в каменную стойку ворот. Во все стороны полетели колёса, какие–то блестящие железки, бампер взвился вверх, бешено крутясь. Остов машины, отскочив в газон, полыхнул и принялся гореть с дымом и чёрным чадом. Шумахер в охваченном огнём комбинезоне, махая руками, молча пробежал несколько шагов по траве и рухнул, и взорвался, и весь разлетелся огненными ошмётками, клочками, ногами и головой в шлеме.
– Видала? – сказал Юльчик, – Точно! – хлопнул он в ладоши. – Отличная машина. Конец Шмахеру. Надоел. Карменка, ты там ничего не убирай.
– Юльчик, но так же нельзя, – покачала головой Карменка. – Это ужас.
– Иди сюда, – поманил воспитательницу пальчиком Юльчик. – Смотри, вон, где сухой ствол, белый такой, на той стороне реки, я нашёл в трубу брошенный шалашик. Смотри в объектив. Я уже два дня наблюдаю, там никто не живёт.
– И что это значит? – строго, но недоумённо спросила Карменка.
– Ничего не значит. Никто не живёт, и всё. Он свободен.
– Я не приветствую такие мысли, – сказала Карменка и приникла к объективу. – Ты ошибся, Юльчик. Присмотрись–ка, кто–то шевелится около шалаша.
– Это ветер, – сказал Юльчик. – Трава и ветер.
Там, где Тьмака впадает в большую светлую реку Тьму, имеется остров. Летом он становится светло–розовым, на нём в изобилии растёт клевер. Посередине острова есть кусты черёмухи. Но они хороши поздней весной, когда сплошь покрыты пенными белыми гроздьями цветов. А душным летом это обыкновенные кусты с тёмной зеленью, несколько даже мрачноватой.
Но всё вокруг покрыто ковром лилового клевера. Цветёт клевер долго, и на острове всегда пахнет нектаром. Множество ос, пчёл, шмелей – клеверный мёд привлекает их.
Однажды мальчик Юльчик сбежал от строгих очей очкастой тощей гувернантки Карменки, и пустился в очередной раз бродить по берегу коричневой речки Тьмаки. И добрёл до места, где она разделяется на два рукава, и увидел цветущий остров.
На берегу обнаружился плот из четырёх брёвен, сплетённых ивовыми прутьями. Нужный для плавания шест торчал рядом.
Юльчик легко столкнул плотик с мели, и поплыл к острову, благо Тьмака в этом месте имела тихое течение, была мелкая, чуть выше колен взрослому. На дне медленно извивались длинные коричневые водоросли, среди них во множестве шмыгали рыбки.
Плотик, длинный, но узкий, слушался шеста хорошо. Матрос Юльчик легко направлял судно к желанному острову. Слегка картавя, журчала вода за кормой. Корабль правильно вошёл в бухточку, и с разгона забрался носом на пологий песчаный берег.
Метровые мальвы благоухали и, кажется, смотрели своими бледно–лиловыми цветами величиной с блюдечко, прямо в лицо мальчику, словно приветствуя первооткрывателя.
Тонкая шелковистая трава нежнейшей лаской касалась рук, иногда лица, такая она была высокая и густая. Малиновая, с чёрными симметричными точками божья коровка сидела на стебле травинки. Стрекозы, оказывается, летают с тихим треском, если они близко.
Клевер, упругий, почти непроходимый, по пояс. Сквозь него идти нельзя, надо перешагивать, как цапля.
Всё кругом пахнет мёдом.
С кустов черёмухи свисали гроздья аспидных ягод. Их можно достать, не подпрыгивая. Мальчик объелся. Пальцы стали чёрными, язык затвердел, зубы скрипят. Попалась малина, почему–то чахлая, но мелкие ягодки сладкие. Это лучше черёмухи.
Прошёл одну поляну, другую, и оказался на песчаном бережке, немного захламлённом наносами паводка.
Чёрное бревно, переплетённые сухие прутья, кособокая картонная коробка «самсунг», пластиковые бутылки, полиэтиленовые плёнки и пакеты. Рыжие тряпки слабо трепыхались на ветках и коряжинах. Полуголая кукла застряла между корней и таращилась на мальчика. Юльчик перевернул её лицом вниз.
Пара аккуратненьких куличков бегала по краю берега. Трясогузки трясли хвостиками, такие нарядные и занятные, как заводные игрушки. Что тут ещё? Полузанесённый песком скелет собаки, глазницы огромные.
Большие следы мужских ботинок ведут к воде, уходят в воду…
На примятой осоке, у самой воды лежал отец.
Он был в своём любимом синем блестящем костюме. Голубой галстук в серебряный выпуклый горошек, заколка с маленьким брюликом. Чёрные сияющие ботинки с острыми носками.
Левая рука вместе с часами в воде. Около пальцев резвились мальки.
Чёрный лаковый «дипломат» у отца под головой. Позолоченная табличка с папиной фамилией блестела.
Он дышит?.. Дышит.
– Папа, – сказал Юльчкк и не услышал своего голоса. – Папа! – крикнул он что было мочи.
– Ты тоже тут? – повернул от воды голову папа – А как наш корабль?
– Корабль? Плот в бухте, – сказал Юльчик. – Близко.
– Это твой корабль, – улыбнулся одними губами папа. – Это твой корабль, мой милый мальчик. А мой где? Хотя я сюда пешком, вброд. Наша речка очень мелкая.
– Мелкая… – как эхо прошептал Юльчик.
– Горькая и мелкая речушка.
– Я не знаю, папа, – немножко заплакал Юльчик, потому что папа перевернулся на живот и оказался наполовину в воде. – Ты куда, папа?
– Не грусти, дружок, – сказал промокший папа, обернувшись. – Мой плотик тут же, он в другой бухте. Когда отплываем? Давай наперегонки. И уплывём в Тьму светлую, на простор большой реки, это рядом.
– Давай сейчас пойдём лучше домой, папа, – заплакал Юльчик. – Я не хочу на большую реку, я больше так не буду.
Папа встал. Вода текла из одного рукава тонкой струйкой.
– Не плачь, мой милый, единственный мой. Я тоже так больше не буду.
Завтрак на берегу бассейна
Авелий Сегун и его сын Юльчик сидели в своих любимых плетёных креслах на берегу собственного бассейна–озера.
Посередине водоёма был небольшой каменистый островок, там росли агавы и вечноцветущие кактусы. Лилии белым багетом обрамляли остров.
По краю противоположного берега росли несколько пирамидальных тополей, можжевельник.
Четырёхмачтовые фрегаты курсировали по бассейну, закладывая виражи, маневрируя. Пушки их иногда постреливали, шёл потешный бой. Некоторым кораблям здорово доставалось ниже ватерлинии, и они медленно заваливались на бок, норовя утонуть. Тогда появлялась Карменка в топлексе и вброд спасала корабли, уносила их на ремонт.
– Фрегат «Афина»! – докладывала Карменка. – Две пробоины на корме.
– На стапели! – отдавал команду контрадмирал Сегун.
– Фрегат «Паллада», прямое попадание в пороховой погреб, значительные разрушения.
– На кладбище кораблей. Какое сейчас соотношение сил?
Юльчик при помощи пульта дистанционного управления ловчее управлялся со своей флотилией. Флот Сегуна нёс значительные потери.
Над круглым столом золотистого стекла возвышались четыре серебристых трубочки с краниками в форме орла, русалки, ангела и змеи. Рядом – большая полупрозрачная раковина со льдом и замороженными вишнями.
Папа щипчиками брал из перламутровой раковины шарики жёлтого льда и клал их в стакан. Высокий стакан с толстенным дном он подставлял под краник «орёл».
В середине стола в малахитовой вазочке стояла маленькая хрустальная светло–жёлтая роза. Из благоухающего бутона звучал голос Карменки:
– Марка, господин контрадмирал? Доза?
Папа называл.
Краник «орёл» выдавал совсем маленько жидкости тёмного чая. Пахло коньяком с ванилью.
– Спасибо, – говорил папа.
– Рада стараться, – отвечала роза Карменка.
– Старайся, сука, старайся, – сквозь зубы тихо цедил папa, сузив глаза. – Я же тебя люблю. Ты когда поумнеешь? Или хочешь на левый берег, к глыбочихам? Почему коньяк не подогрет? Сколько теперь лёд будет таять?
Юльчик надувал губы:
– Папа, Карменка не дура. Она хорошая. Не ругайся на неё. Ласковая.
Папа грыз мороженые вишни, не мигая, глядя в глаза Юльчику.
– Ещё бы. Знаю я, какая она ласковая. Если бы не ты, давно бы выгнал. Она без тебя жить не может. Не слишком донимает своими ласками?
– Я привык, – сказал Юльчик, оглянувшись на левый берег Тьмаки; там дикий порыв ветра прошумел по кронам деревьев. – Она же говорит, ты сам велел.
Папа грыз мороженые вишни и бросал косточки в бассейн.
Из воды тут же выскакивали зубастые рыбины и хватали косточки над водой.
– Ловкие! – улыбался папа и хлопал в ладоши. – Только чего они находят в этих костяшках? Мясо лучше. Давай скормим им твою киску Масяню и ёжика.
Услышав своё имя, пришла кошка и принялась, мурлыкая, тереться об ноги Юльчика.
Папа умилённо скосился на кошку:
– Хм. Смотри–ка, к тебе ластится, а ко мне нет. Ладно, живи пока. Но котят твоих всё равно скормим моим рыбкам. Как ты на это, сынок?
– Наплевать мне, – сморщился Юльчик. – Только Масяню оставь. Она ночью мне на шею свою мордочку иногда кладёт. Когда мне… ну это… плоховато.
Он взял кошку на руки, поцеловал её в нос.
Масяня, как собака, лизнула пухлую щёчку Юльчика.
– Чего это тебе и когда плоховато? – нахмурился папа.
– Редко, – сказал Юльчик. – Это я так просто. А почему твои рыбы меня не кусают, когда я плаваю в бассейне?
– Дрессированные, – пожал плечами папа. – Специальная порода. Мутанты. Элита живодёров. Только на мой голос реагируют.
– Я знаю, – сказал Юльчик. – А меня не слушаются.
Он опять посмотрел на левый берег.
Вершины деревьев плавно колыхались. Над ними реяли большие чёрные птицы с жёлтыми шеями.
Там, в овражке был приток коричневой речки Тьмаки, светлый, но горький ручей Тьмушка. В нём жила большая пиранья и много цветных форелек, пеструшек. Синие шуршащие стрекозки и лимонные капустницы летали над жёлтыми кувшинками. На торчащих из воды камнях сидели трясогузки, непугливые. Наклоняя головку так–сяк, одна могла долго смотреть в глаза замершему Юльчику.
Юльчик, послушный, только один раз был на ручье Тьмушке.
Папа вставил в рот кольцо из указательного и большого пальцев и пронзительно свистнул.
Пираньи подплыли к краю бассейна.
Выстроились в ряд, высунув из воды тупые морды, и как по команде выплюнули вишнёвые косточки точно на стол, две попали в бутон хрустальной розы. Над столом возникло чуть видимое облачко запаха цветка, еле ощутимое.
– Видал? – улыбнулся папа. – Надо дать им пару кроликов. Масяня котят ещё не принесла?
Пираньи, вздев радужные брызги, выпрыгнули из воды, синхронно сделали сальто, и как дельфины, на хвостах унеслись к острову, где росли вечно–цветущие кактусы и агавы.
– Карменка, – сказал папа хрустальной розе, – дай им пару кроликов, только живых, заработали, собаки.
– Слушаюсь, – сказала роза. – Может быть, парочку маленьких глыбочёнков? Они уже резвые. И плавать умеют, я проверяла.
Юльчик встал, присел два раза, распрямился, прогнулся, помахал руками, попрыгал.
– Папа, пойдём рыбу ловить на ручей Тьмушку. Там рыбки есть цветные, и у них по одной голове, хвостики тоже простые. И вода такая вкусная, хотя чуточку горьковатая. В одном месте прямо из камня бьёт родничок, я знаю где.
– Пил? – строго сказал папа. – Хочешь нажить проблемы?
Юльчик опустил глаза.
– Да. Через фильтровальную трубочку. Немножко. Я знаю на Тьмушке место, где живёт больная жёлтая рыбина с усами.
– Жёлтая? С усами? Это что же за порода такая? Налим?
– Я не знаю. В атласах не нашёл.
– Желтоусик… А что там ещё?
– Стрекозки, бабочки. Трава всякая.
– Юльчик, тебе что, тут у нас травы мало?
– Да нет… У нас травы много. Но там, на этом ручье, совсем другая.
– Пойдём, – вздохнул папа. И повернул краник «русалка».
– Какое? – сказала Карменка из розы.
– Испанскую девятку. Молодое. Подогрей. Разбавь наполовину. Убью. И принеси нам хлебца, батон.
– А мне сок, – сказал Юльчик. – Свёкла, морковь, томат, соль, мёд. И орехов кулёк.
– Но скоро второй завтрак, – сказала из розы Карменка. Куда вы собрались? Что вам с собой надо?
– Кармен, – сказал папа, – принеси две удочки, ведёрко какое–нибудь, сапожки резиновые мальчику. И мне. И две винтовки.
– Патроны с чем? Какие пули?
– Пластилин с вишнёвыми косточками.
Папа подошёл к краю бассейна, посвистел. Пираньи дружно подплыли, высунули зубастые морды.
– Мяса хотите? – сказал Авелий.
После ужина Юльчик устроился на веранде своего домика.
Установив треногу, навёл подзорную трубу на левый берег. Настроил усилитель, надел наушники и микрофон.
Глухие заросли плохо просматривались, над речкой стояло желтоватое марево, приходилось постоянно уточнять фокус, менять глубину резкости, медленно шарить по переплетениям ветвей кустарника.
Юльчик хотел обнаружить движение, живое существо, около воды должен кто-нибудь жить. Дядя Серахим гость на левом, а не житель.
Древние ветлы и тополя, у разлапистых седых корней которых хотелось обнаружить шалаш или пещерку, всё очень затеняли, слабые лучи вечернего солнца не пробивались сквозь листву тёмных крон. Пришлось включить прибор ночного видения. Но и в его бледно-зелёном спектре обозначились всё те же очертенелые заросли высокой травы, хаос веток и жилистых сорняков. Жёлто-зелёный светофильтр прибавил резкости. Выделились бледно-малиновые шишки чертополоха, редкие пирамидки цветов иван-чая, кипрея и вездесущих мальв. Всё остальное было серо-зелёным, с непонятным буроватым оттенком. Камни у края воды были кирпичного, зеленоватого цветов; папа говорил, что это яшма.
После долгого поиска в нише бурелома обнаружилось небольшое глыбообразное существо серо-коричневого цвета, трудно отличимое от окружающей его растительности.
Существо помахало Юльчику лапкой.
Юльчик включил мощный узконаправленный динамик и микрофон с лазерными прицелами.
- Ты меня слышишь? – спросил Юльчик глыбоча, поймав его голову малиновой точкой лазера.
- Слышу, – сказал глыбоч. – Стрелять будешь?
- А ты хочешь?
- А что у тебя есть? У меня тут нет сладкого, одни консервы с седьмой свалки. Надоело. Все конфеты даунёнки из дурдома растащили. Когда ещё теперь привезут.
- Какие консервы?
- Ананасы ещё ничего, остальное всё протухло, прокисло.
- Разве бывают ананасы в консервах? Ну, ладно. Я сейчас устрою тебе свежие вишни. Но всё равно… понимаешь?
- Понимаю. Пока они летят, растают. Смотря как ты будешь стрелять.
- А ты не шевелись и пошире открой рот. Я попаду. Я стреляю отлично.
- Я готов, – сказал глыбоч. – Только побольше. Я люблю твои вишни.
Юльчик по телефону попросил Карменку принести винтовку. Зарядил патроны морожеными вишнями, по четыре штуки в патрон. Вместо пыжей – яблочные пробки. Отъюстированный дозатор давал пороха ровно столько, чтобы вишни по дуге долетели до левого берега реки Тьмаки.
На перекрестье сетки прицела была чуть подрагивающая розово-зелёная глотка глыбоча. Свисающий с арки гортани красный язычок шевелился как пиявка.
- Готов? – спросил Юльчик.
- Готов, – сказал глыбоч и облизнулся.
- Как тебя зовут? – спросил Юльчик.
- Глыбоч, – сказал глыбоч.
- Я и так знаю, что ты глыбоч. Ну ладно, не хочешь, не говори. Глыбоч так Глыбоч. Лови, – сквозь зубы процедил Юльчик и нажал курок.
В окуляре прицела было видно, как растрёпанные, оттаявшие вишни летят по параболе и – вмякиваются с тупым шлепком в розовую пасть Глыбоча, и как Глыбоч их смакует, и глотает со счастливым причмоком, и разевает своё мартышечную зубастую пасть для новой порции.
- Очень вкусно, – сказал Глыбоч и сквозь сжатые губы выпустил очередь вишнёвых косточек. 0дна долетела и оставила на стекле светофильтра размазанное пятнышко, словно раздавили комара, напившегося кровью.
- Погоди, – не разжимая зубов, проговорил Юльчик. – Я сейчас тебе сделаю десерт из автомата. Штук десять. Поместится?
- Давай, Юльчик. – Только короткими очередями. По три патрона. А то подавлюсь. Черешни нету?
- Черешня по калибру не подходит.
Юльчик велел Карменке принести пневматический автомат и чашку ягод. Вместе зарядили магазин, десять бумажных патронов.
- Карменка, сделай по этому типу ещё один рожок, – сказал Юльчик. Только вишни без косточек.
- Поняла, – улыбнулась Карменка. – А мне дай пострелять?
- Куда? – нахмурился Юльчик. – В белый свет? Ты же мазила.
- В глыбоча-то твоего как-нибудь попаду, – кокетливо скосилась Карменка.
- Подслушивала? – без укора сказал Юльчик. – Ты всё подслушиваешь. Вот сломаю твой мобильник, будешь знать.
- Но я же воспитательница твоя! – вздёрнула плечами, якобы возмущаясь, Карменка. – Как же иначе? Я обязана. За твои фокусы Авелий с меня спросит. Мне каждый день отчёты писать приходится. Что ты сказал, чего пожелал, что делал.
- Какие фокусы, Карменка? Я не убиваю глыбочей, яих кормлю, угощаю. А ты вот будешь целиться в глаз ему. Хотя всё равно не попадёшь. Знаю тебя. На левом берегу ягоды не растут.
- Ну да! Как же не растут? Там есть рябина, малина, черёмуха, волчьи ягоды. А в глаз ему я всё равно не попаду.
- А вдруг? Вишни там не растут.
- Да не собираюсь я, Юльчик, никого убивать. С чего ты взял? Просто мне понять тебя надо, иначе как я буду тебя воспитывать? Что ты испытываешь, когда стреляешь и попадаешь? В рот можно, а в глаз нельзя?
Юльчик отмахнулся от назойливой гувернантки:
- Да ну тебя. Ничего я не испытываю. Развлекаюсь и всё.
И сказал в микрофон:
- Глыбоч, хочешь очередь? Штук двадцать сразу?
- Давай, – сказал Глыбоч. – Давай попробуем.
В зеленоватом поле прицела обозначилась громадная разинутая пасть Глыбоча; глотка почему-то была чёрной.
Юльчик тщательно прицелился.
Глыбоч высунул тусклый красный язык и как бы поманил им.
- Ну, держись, – сказал Юльчик.
- Смелее, мальчик, – прогундосил Глыбоч.
Трассирующие вишни летели медленно и вполне кучно ложились в глотку Глыбоча.
Наконец, пасть его была битком набита ягодами, вишнёвая каша.
Рожок закончился.
- Перерыв, – сказал Юльчик. – Жуй. Ещё надо?
- Хватит пока, – сказал Глыбоч. – Очень в пузе холодно.
- Нет уж, нет уж, готовься, у меня есть ещё рожок, там тоже без косточек. Разве не вкусно?
Возникла переливчатая, кружевная музыка – флейта играла «Шутку» Баха.
Юльчик и Кармен переглянулись.
В раздвинутые ворота усадьбы медленно вползал папин вишнёвый «Бентли».
- Атас, – прошептала Карменка. – Правый подфарник включён. Значит, Авелий в плохом настроении. Сейчас заставит меня… нет, сейчас сам начнёт кроликов бросать пираньям в бассейн. А я должна буду там плавать голая.
- Глыбоч, уходи, – сказал Юльчик в микрофон. – Папа приехал. Он не умеет стрелять вишнями.
- Я знаю, – сказал Глыбоч. – Поэтому мы ему и не показываемся.
На Тьмушке, светлом притоке тёмной реки Тьмаки
Папа Авелий и Юльчик пролезли под забором имения и оказались среди огромных дырявых лопухов, зарослей крапивы и чертополоха. Мухи, духота. Пахнет нехорошо.
– Юльчик, ты что же, сам этот подкоп сделал? – спросил папа, отряхиваясь. – Как интересно… Ты у меня прямо Монте–Кристо какой–то. Только что–то тут гадость кругом везде, дрянь и хлам. Наверное, бомжи и глыбочи ошиваются? Надо дверку сделать с запором, а то ещё вздумают через подкоп к нам… Надо дворнику сказать, чтобы закопал всё это, забетонировал.
– Не надо, – сказал Юльчик.
– Да? Но я не понимаю тебя, милый.
– Нет, папа, на нашем берегу глыбочи не живут. Только там, на левом. Сам знаешь.
Юльчик без особого интереса осматривал знакомое место: облупленное зелёное ведро, замызганный матрас, кирпичи, остатки рыбы. Окурки и помятые пивные банки везде.
– Помойка, – поморщился папа, закуривая. Антисанитария. Я не понимаю тебя, Юлиан. Охранникам надо взбучку устроить. Куда смотрят?
– Мой ручей недалеко от острова, где ты лежал на песке и в воде. Мальки глодали твои пальцы. Пойдём, это рядом. И ручей, и остров Клеверный.
– Клеверный остров? – улыбнулся папа. – Он хороший, уютный. Прямо не остров, а букет из мальв и клевера. Клеверный рай. Знаешь, братец, я тогда просто устал, очень устал. А там шмели, ласковая трава, смешной плотик. Тишина, журчание, мальки… Устал и всё. И больше ничего. Понимаешь? Забудь.
– Я знаю, папа, – кивнул Юльчик и приник, двумя руками обхватив папину руку. – Я же сказал тогда тебе, что я так больше не буду.
– И я, – подхватил папа. – И я так больше не буду. Никогда, клянусь.
Обнаружился мостик из толстых жердей, уже совсем проросших, над ними образовался зелёный тоннель из зелёных веток ивы, они сверху переплетались, как лианы в тропическом лесу.
Густой зелёный запах листьев, торфяной воды. Ни одного комара.
На левом берегу еле заметная тропинка привела к ручью.
Он тёк в мелком овражке, весь в каменистых перекатах, перемежающихся маленькими омутками. В кристальной воде Тьмушки крутились цветные рыбки, ручьёвые форельки, прятались под коряжинами, играли в догонялки и пряталки, охотились на мушек и букашек, которые в изобилии сыпались с крон нависающих над ручьём деревьев. Красно–лиловые пирамидки кипрея, иван–чая пахли мёдом.
Две большие чёрные птицы с длинными жёлтыми шеями неподвижно стояли в воде, метрах в десяти, и смотрели на Авелия Сегуна и мальчика Юльчика, сына его.
– Какие противные, – сказал папа. – Надо их пристрелить. Только разве пластилином возьмёшь? Зря мелкашку не взяли.
– Папа, – сказал Юльчик, – я тебе сейчас сразу поймаю несколько рыб, не веришь? Я умею. Брось вон туда кусок хлеба.
– Не верю, – посмеялся папа. – Я и сам–то не умею.
Авелий присел на мягкий мшистый пень.
– Хорошо здесь. Надо построить капитальный шалаш.
Юльчик забрёл в ручей, поднял плоский камень. На обороте его нашёл каких–то козявок в песчаной оболочке. Скорлупки разломил, там оказались жёлтые нежные червячки–личинки. Одну насадил на крючок, забросил снасть под большую корягу, в струю–вертячку. Из–под коряжины тут же выскочила полуметровая рыбина с зелёной рожей и хватанула наживку. Юльчик дёрнул удочку, катушка затрещала, рыбина взвилась штопором над водой и грузно плюхнулась в траву рядом с папой, вертясь, подпрыгивая, клацая зубами.
– Видал? – вскрикнул Юльчик, – А ты не верил. Во какая!
Папа ухватил рыбину одной рукой за жабры, другой за хвост, поднёс к лицу.
Рыба, как спасённый человек, судорожно разевала зубастый рот и неотрывно смотрела на Юльчика.
– Юльчик! – воскликнул папа. – Но это же пиранья. Откуда они здесь?
– Я одну поймал в нашем бассейне и выпустил в этот ручей. Рыба Тьмушка, хозяйка ручья Тьмушки.
– Во как. Наверное, одичала она тут. И меня не узнаёт? Ты меня узнаёшь, или нет?
Авелий свистнул. И повернул рыбу головой к себе, посмотрел ей в глаза.
Пиранья разинула чудовищную пасть и что–то прохрипела.
– Одичала, – кивнул Авелий. – Это очевидно.
– Отпусти её, – тихо проговорил Юльчик. – В нашем бассейне своих хватает.
– Ну уж не–ет. Наши домашние пиранюшки сожрут её с аппетитом. В наказание за свободу.
Повернув голову, рыба посмотрела на Юльчика. Глаза у неё подёрнулись сизой пеленой.
– Что делать, – сказал ей Юльчик. – Не плачь. Порядок нарушать нельзя. Для тебя тут еды очень мало. Хочешь кролика?
– Я вон тех птиц хочу, – прохрипела пиранья. – Ты предатель.
Папа с удивлением посмотрел на рыбину:
– А ну повтори.
– Птиц, – сказала пиранья. – Птиц хочу.
– Молодец ты у меня, Юльчик. – Авелий взял сына за подбородок, пристально посмотрел ему в лицо, прямо в глаза. – Отличную рыбу ловишь. Молодец.
– А ты не верил! – просиял сын.
– Хорошая получилась у нас рыбалка. Посади её в ведро с водой, а то уснёт. Сунь ей туда наш батон. Пусть успокоится. Птиц ей подавай… А что будем делать с этими птицами? Не нравятся они мне. Стоят как истуканы. Зловещие какие–то. Хороший корм для наших рыбок.
Юльчик зарядил винтовку. Прицелился. На перекрестье сетки оптического прицела попался вишнёвый глаз с белым зрачком. Юльчик попал вишнёвой косточкой в вишнёвый глаз птицы, прямо в белый зрачок, в «десятку». Жёлтая шея её как бы переломилась, и птица упала в воду, распластав сине-чёрные крылья.
– Сейчас приплывёт сюда, – сказал папа. – Ты её наповал.
Вторая птица поднялась в воздух и, тяжело махая крыльями, стремительными зигзагами понеслась над самой водой на Авелия Сегуна и Юльчика, сына его.
– Дай винтовку, – сказал папа.
Авелий улыбнулся и выстрелил ей в распяленный клюв, в розовую глотку её. Птица откинулась – и рухнула на первую, плывущую, вращающуюся в красноватой воде водоворота. Обе были ещё живые, дёргались.
– Неплохо, однако, – засмеялся папа. – И рыбалка, и охота что надо. Пир на славу будет у наших рыбок. Эти стервятники вон какие большие.
– А что это за птицы, папа? Я в атласе таких не нашёл.
– Да чёрт их разберёт. Грифоны какие–нибудь. Гнильём, падалью питаются. Видишь, клювы загнуты, как у орлов, чтобы мясо раздирать. А когти? Просто ужас, как у страуса. На коленках шипы, шпоры как гвозди. Чудовища. Архиоптериксы, ископаемые.
– Папа, посмотри–ка на небо. Что это такое?
Над громадными глухими деревьями, мотающимися вразнобой, под самыми облаками медленно кружились громадные чёрные птицы с жёлтыми шеями. Они хрипло трубили и выстраивались в круг, который начал медленно опускаться, вращаясь.
– Военное построение, – очень тихо сказал папа. – Атака.
Внезапно кружение остановилось. Стая замерла на месте.
Птицы перевернулись вниз головами, сложили крылья и стремительно понеслись к земле, прямо на Авелия Сегуна и Юльчика, сына его.
– Надо было взять автомат. Или дробовик. Нашим ружьишком тут ничего не сделаешь.
– Поздно, папа, – прошептал Юльчик.
Он уже видел пылающие вишнёвые глаза птиц.
– Поздно.
Потому что Юльчик боковым зрением приметил сквозь заросли кустарника, что вода в Тьмаке поднимается, и спасительный мост из жердей уже медленно разворачивается по течению, уже двинулся и уплывает в сторону Клеверного острова, в сторону большой светлой реки Тьмы.
– А если прислониться к стволу дерева? Они же не пробьют крону?
– Пробьют. Перья гладкие.
Авелий схватил сына в охапку, повалился вместе с ним в траву, накрыв Юльчика своим телом.
Стая с воем бухнулась в воду, своими страшными когтями ухватила убитых птиц и, тяжело махая намокшими крыльями, поднялась в небо.
Авелий Сегун, отец мальчика Юльчика и генеральный конструктор лептонной ракеты «Аку–Аку» (в правобережном просторечии «батон»), взял небольшой отпуск, потому что усталости накопилось столько, что перестали сниться цветные сны. Корпоративными медицинскими правилами такое не допускалось. Да Авелий знал и по собственному опыту: это предвестник запредельного утомления. Если исчезают сны с радужными поющими бабочками, это означало, что интеллектуальное истощение достигло опасного предела. Кроме того, во сне перестали приходить технологические решения по узлам и системам нового поколения «батонов». В норме иногда достаточно было вовремя проснуться и в полусонном состоянии записать привидевшееся решение проблемы. После проверок и экспертизы всеми конструкторскими бюро концерна «Аку–Аку», решение, как правило, оказывалось единственно верным и абсолютно оптимальным. Теперь такое не происходило уже более двух месяцев, и это огорчало много больше, чем исчезновение цветных снов с поющими бабочками, хотя Сегун подозревал, что между технологическими решениями и бабочками существует прямая связь: сначала бабочки, потом решения. Да и психоаналитикам концерна это тоже давно было известно: медицинской эмблемой корпорации была не архаичная чаша со своей змеёй, а синий махаон, символ лёгкости, красоты и здоровья (никаких болезней у бабочек нет и они практически бессмертны: яйцо – куколка – бабочка, – и так до бесконечности. Наноисследования показали, что все органы и системы у махаона работают ровно и без малейших сбоев; никаких психологических проблем у бабочек нет и в помине).
Верховное руководство концерна проявило своё недовольство работой и состоянием Сегуна традиционным способом: сначала на мониторах Авелия начал периодически зависать толстый зелёный знак вопроса с шифром проблемы: мол, почему до сих пор не предложено решение. А последние несколько дней прямо с утра на экранах на несколько минут появлялась бабочка – тропически нарядная, беззвучно порхающая над цветистым лугом. Сменили и рабочую музыку: вместо светлых виньеток квартетов флейт Гайдна и Генделя, всё чаще в пространствах рабочих помещений Сегуна и его сотрудников стали звучать унылые примитивные пьесы неведомых композиторов, исполняемые виолончелью (сволончель! – ругался Сегун) и гугнивыми валторнами.
Наконец главный психоаналитик концерна выписал предписание об отпуске. Руководство предоставило две недели без права выезда за пределы резервации.
Врачи велели неделю провести в экранированном деревянном флигеле.
Такой был на усадьбе Сегуна, как и у всех ведущих конструкторов «батона».
Домики были типовыми, простенькими, а режим и диета стандартизированными.
Обычно, после недели тихого отшельничества у работника появлялся первый цветной сон, но бабочки порхали молча над однотипными цветами флоктырсий и азазелий. И тут следовало приступать ко второму этапу лечения: неделю провести на водном просторе, отмелях, омутах и плёсах светлой реки Тьмы, на тенистых полянах её берегов, занимаясь исключительно небольшой охотой и рыбалкой.
За пределами города Отрадного и самой местности Глыбоч дозволялось отдыхать только родственникам ведущих конструкторов и рядовых служащих, рабочих; при этом память их загодя очищалась от любых сведений о действительности Глыбочи и Отрадного и замещалась складными легендами. Слишком крепко засевшее в подсознании словосочетание «Аку–Аку» после мнестической корректировки у них ассоциировалось исключительно с каменными истуканами острова Пасхи и с буйными фантазиями на эту тему знаменитого землепроходца Ураста Мелдышева, местного проктолога (его все очень любили, потому что сидячая работа конструкторов у всех их неизбежно вызывала жестокий геморрой).
Интенсивная мыслительная энергия, тотальным полем–сетью накрывавшая город и всю местность, на некоторое время должна была быть отсечена от нейронов мозга Сегуна посредством особым образом экранированного деревянного флигеля, стилизованного под старинную деревенскую избу. Мозг пациента за неделю обязан был частично восстановить свою автономность и начать работать в интенсивном творческом режиме.
Водное пространство Тьмы традиционно использовалось врачами концерна как универсальное восстановительное терапевтическое средство.
В воде Тьмаки имелись биологически активные вещества, которые резко повышали общий иммунитет организма, нормализовали работу всех органов и систем на молекулярном уровне. После прохождения речки Тьмаки через песчаные массивы Глыбочи и карстовые гнейсы Клеверного острова, вода её, должным образом разбавленная Тьмой и Тьмушкой, становилась нормализованно биоактивной. Без разбавления же коричневая Тьмака была агрессивно мутагенной, поэтому на левом берегу её в значительных количествах расплодились глыбочи и большие чёрные птицы с длинными жёлтыми шеями, а в воде двухголовые рыбки. Изучение феномена продолжается. Так разъяснили ситуацию Сегуну врачи, психоаналитик и начальство. Кое–что было понятно, но только в первом приближении. Однако, Сегун никогда никому вопросов не задавал, ответы предпочитал находить сам. Но, в данном случае предмет был слишком специфический, Сегун надеялся всё понять в процессе путешествия по реке Тьме.
Мыкаться в деревянной келье флигеля, хотя и собственного, было, конечно, смертельно скучно.
Деятельная натура Сегуна бунтовала.
Скудная мебель из кое–как обструганных досок, кривоногий стол. Матрац кровати туго набит соломой, очень жёсткий, но пахнет хорошо. Стол и стул зачем–то насмерть прибиты к полу вершковыми гвоздищами. Три глиняные миски, две кружки помятого алюминия, ручки еле держатся на разболтанных заклёпках. Почему ложки и вилки, тоже алюминиевые, погнуты? Две кадушечки с солёными помидорами и грибами, помидорки пузырятся, забродили, да и на поверхности грибных солений плёнка плесени. Странное было одеяло: лёгкое, очень тёплое, сшитое из многочисленных пёстрых лоскутков ситца, стоило только им накрыться – и тут же проваливаешься в сон. Ладно, хоть вместо сортира биотуалет. По стенам и потолку ползали рыжие тараканы.
Пищу Карменка, наряженная в поношенное длинное коричневое платье с чёрным сатиновым передником, по глаза замотанная чёрной косынкой, приносила какую–то странную, экзотическую: одни и те же щи из квашеной капусты, иногда в них плавал кусок рыбы, сваренные вкрутую холодные яйца без соли, перловка на воде, варёный хек, что ли. Что ещё? Через день компот из сухофруктов: скрюченные яблочки, чернослив, похожий на каких–то слизняков. Попадались морщинистые малюсенькие груши, начинённые опилками, что ли. Ужас. В животе пузырилось, словно в болоте. На третий день привык.
– А где же свежее что–нибудь? – тоскливо спрашивал всякий раз Авелий. – Бананчик принесла бы. Ананасик. Разве и сок не положено? Ты же знаешь, я очень люблю спаржу и свежие огурцы. Принеси огурчик.
– Не положено, – опускала глаза Карменка и прятала руки под фартук.
И, оглянувшись, доставала из–под фартука пакетик с клубникой или маленький апельсин.
Понатыканные везде камеры слежения отворачивались.
– Только корочки надо съесть, а то проверяют.
– А говно они не проверяют?
Авелий показывал язык телекамерам.
– Завтра положено свежий огурец. Большой. Пятнадцать сантиметров, – шёпотом говорила Карменка.
Авелий нарочито громко ржал:
– Жёлтый? Семенной, да?
Он прочитал годовую подшивку газеты «Отрадные вести и новости». Оказывается он, академик Авелий Сегун, депутат парламента города Глыбоч–Отрадный, регулярно выступает с предложениями об улучшении социальной сферы и экологии. Автор проекта восстановления часовни около Соснового ключа. Спонсор строительства. А жена его, Амелия Сегун, шефствует над левобережной школой для умственно отсталых обитателей берега. Надо же… Сын его, Юльчик, знает четыре языка и умеет водить все виды транспорта. И много иного нового, необыкновенного узнал о себе Сегун.
Был ещё роскошный, но порядком замызганный альбом «Сады и парки Отрадного». Больше ничего не дали.
Камин… да, камин. Но сколько перед ним можно сидеть? Карменка принесла толстую книжку Дена Брауна «Код да Винчи». Надумал читать этого Брауна вслух. Прочитав страницу, вырывал её и бросал в огонь, бумага мгновенно вспыхивала как порох. А чёрные буковки, нетронутые, оставались кучками в золе.
Компьютер не работал. Ни радио, ни телефона. За окошком всё время моросил сизый дождик, – это единственное, что нравилось.
Раз в день приходил сын Юльчик, играли в шахматы, шашки, нарды. Пацан выигрывал. «Ты у меня, наверное, шулер!» – смеялся Авелий. «Папа, ты ничего не думаешь, как так можно играть?» – удивлялся Юльчик.
Как–то ночью разведрилось, в окошко заглянула полная луна. Небо было чистое, звёздное, дождь и ветер прекратились.
Авелий впервые в жизни приметил, что луна совершенно серебряная и с обильной патиной, рисунок её напоминает чьё–то лицо. Ну да, миллиарды лет. Это там вечно сидит Понтий Пилат в каменном кресле за каменным столом? Не позавидуешь мужику…
Авелий в этот раз лёг спать очень поздно – и тут же ему приснился цветущий луг; синие бабочки порхали над цветами. Они тихо пели, совсем тихо. Но пели! Из травы в белом плаще с кровавым подбоем поднялся Понтий Пилат, зевнул, потянулся и строго спросил: «Что есть истина, Авелий?»
Он спал легко, сладко, беспробудно, почти до обеда. Проснулся от острого запаха жареного мяса.
На столе стояло проволочное сооружение: на нижней сковородочке с дырками тлели угли, под ней был поддон; верхняя, полная шкворчащего мяса с различными овощами. Красный соус, густой, с трудом пузырился. Стакан комбинированного сока, слоистого, стоял рядом. Бокал, полный багрового вина. Авелий улыбнулся и перелил всё в мятые алюминиевые кружки казённые. Вино оказалось горячим, хмельным – моментально по всему телу словно огонь разлился.
Спустя минуту тихонько заиграл квартет флейт, музыка была знакомая и любимая, сладостная. Авелий подмурлыкивал.
Потом ангелическими голосами запел незнакомый хор.
– Как чудесно! – воскликнул Авелий. – Что это такое?
– Это «Магнификат» Монтеверди, – сказал компьютер. – Так у нас в корпорации поют бабочки. Только в момент выздоровления.
– А почему же в другие дни, в другое время не так поют?
– Чтобы тебе было к чему стремиться.
На зелёном поле монитора начали медленно проявляться малиновые буквы: «Приступайте ко второму этапу лечения».
– Я бы хотел поспать немножко, – промямлил Авелий.
Он осоловел от вина, чудесного мяса, великолепной музыки и ангелического хора бабочек.
– Слишком много за раз. Поспать бы немножко.
– Только до шести тридцати, – сказал компьютер.
Прислуга собрала, оборудовала и загрузила всем необходимым большую надувную лодку со складным брезентовым верхом, в нём имелись овальные иллюминаторы. При поднятом верхе лодка становилась герметичной. Внутри два спальных термомешка, каталическая плитка, продукты, частью свежие, частью в прочных пакетах с азотом, сублимированные. Проверили работу связи, спутниковую навигацию, системы безопасности. На носу и на корме по два надувных кресла, перед ними на турелях автоматическое пневмооружие; впрочем, достаточно мощное. Углепластиковые удочки с мультипликаторами. Галогеновые прожектора.
На перекладине и вершине мачты навигационные огни.
Флаг: салатовое поле, на нём шитый серебряными нитями вензель «АС», над ним золотой петушок, как на шпиле башенки замка Авелия Сегуна.
Отплыли от западной оконечности Клеверного острова.
Охрана грохнула разноцветный салют из всех стволов. Потом на флейте и валторне сыграли фамильный гимн. Карменка стояла в сторонке, тихо рыдала и вытирала глицериновые слёзы. Слуга в чине старшины, уткнувшись в пышное плечо жены дяди Серахима, тёти Серафимы, рыдал, вздрагивая. Одной рукой он мял большую титьку тёти Серафимы.
– Дурак, нашёл время, – шипела она.
Наконец, отплыли.
Прошли устье, долго плыли в чудесных эфирах раннего утра по глади реки Тьмы, широкой, величавой. Ленточный сосновый бор тянулся по высокому правому берегу; левый из–за неопрятного лиственного однообразия взгляд не привлекал. Но если присмотреться, там, среди бурьяна, стояли группками светло–буроватые глыбочи и глыбочихи и махали лапками.
Вскоре встретился небольшой теплоход «Сегун» под таким же, как лодка, флагом.
На корме, украшенной гирляндами флажков, вымпелов и разноцветных лампочек, слепя золотыми раструбами, играл духовой оркестр – и замолк, когда теплоход поравнялся с лодкой.
– Капитан приветствует капитана лодки и желает счастливого плавания! – в растяжку сказали в мегафон с теплохода.
Оркестр грянул корпоративный марш и опять замолк.
На верхней палубе в белых кителях и брюках стояли одинаковые офицеры. Пуговицы, лампасы, золотые кокарды фуражек горели на солнце.
– Что у нас по фарватеру? – сказал в микрофон радиостанции Авелий Сегун. – Какие опасности?
– Через один километр шестьсот метров опасные пороги. Держитесь левого берега. По правому и стрежню непроходимо. По левому тоже. Запретная зона начинается через шестьсот метров.
Оркестр снова заиграл знакомый марш, валторны выделялись. Первая флейта просолировала «Шутку» Баха. Эта музыка часто звучала в имении папы, когда были праздники и приёмы. На обыкновенных вечеринках играли марши Петровской эпохи.
– Налево, – скомандовал папа. – Лево руля. Малый вперёд.
– Но почему? – удивился Юльчик, хлопнув по штурвалу ладонями. – Ведь у нас лодка непотопляемая. По порогам в сто раз интереснее. И жилеты спасательные есть, и шлемы.
– Этому капитану надо, чтобы я жил долго.
Юльчик удивлённо вскинул брови:
– И мне! И маме, и всем.
– А мне ещё больше, чем тебе и всем капитанам. Потому рули налево, ближе к глыбочам и глыбочихам. Там порыбачим, на перепёлок поохотимся. Или на скворцов. Такая программа.
Авелий пристально посмотрел в глаза сыну:
– Матрос, куда ты крутишь штурвал? Я же сказал, лево руля. А то нас занесёт на пороги. Приключений захотелось?
– Папа, я знаю, как проходить пороги и шиверы. Энциклопедию читал и всякие руководства. Я готов к плаванию любой сложности.
– Ну и как же? – иронически улыбнулся папа. – Теория, мой друг, мертва, если нет опыта. А у тебя нет. Мы с тобой только на плотиках на Клеверный плавали, вот и весь опыт.
Юльчик поднял сияющие глаза:
– Надо править на самую страшную струю, где самые большие валы и буруны. Там от дна лодки или байдарки до верхушек валунов будет самое большое расстояние. Чем сильнее струя, тем она безопаснее. А если сядем, то струя снесёт.
– Правильно, милый, правильно. А если развернёт бортом к волне или к буруну? Оверкиль! Тогда нам крышка.
Авелий пристально смотрел на пенные барашки, появившиеся вдалеке, прямо по курсу, такие безобидные на вид. Маленькие радуги вспыхивали над ними там и сям.
– Господин Сегун! – донеслось с медленно удаляющегося теплохода. – Пороги искуственные, они состоят из обломков корпусов ваших ракет «Аку–Аку» первых поколений. Не советуем. Если не измените курс…
– И что тогда? – рявкнул в микрофон Авелий.
– Если не измените курс на рекомендованный руководством корпорации, у нас приказ – взять вашу лодку на абордаж и отбуксировать обратно к Клеверному острову. Вы будете помещены во флигель для прохождения дополнительного курса лечения и коррекции. Конец связи.
Двигатели теплохода взвыли, и он задним ходом начал приближаться к лодке.
– Сынок, мне в избушку к щам и тараканам неохота, – сказал Сегун.
Оркестр заиграл вальс. Три пары, офицеры и девушки в бикини закружились на палубе.
– Вот видишь, милый, – сказал папа, – это вовсе не спортивное приключение, а смертельный эксперимент. Нам там, по порогам, не проплыть. Рули влево, пока не поздно. Да прибавь газу.
– Но папа, – удивлённо сказал Юльчик, испуганно глядя на приближавшуюся громаду теплохода, – разве они тебе не подчиняются? Ты же самый главный. Флаг же на теплоходе твой!
Четыре офицера точно одинакового роста выстроились на корме перед оркестром и отдавали честь. В свободных руках у них были абордажные крючья.
– Товсь! – стальным голосом прозвучала команда капитана теплохода.
Оркестр умолк. Вальсировавшие замерли и слились в поцелуях. Фанфары
протрубили «атаку» и возникла барабанная дробь.
– Есть товсь! – дружно проорали офицеры.
– Они мне подчиняются, сынок. Но сначала они меня охраняют. Нас с тобой охраняют. Выворачивай руль. Сначала охраняют, а подчиняются потом.
Отец показал теплоходу язык и два кукиша.
Юльчик максимально вывернул штурвал влево, резко прибавил обороты.
Вскоре лодка плавно вошла в просторную заводь левого берега.
– Сбрось якорь и выключи мотор, – сказал папа. – Постоим. Пускай капитан удостоверится.
Барабанная дробь стихла. Офицеры с девушками опять принялись вальсировать.
Теплоход плавно развернулся по большой дуге, снова зазвучал веселый вальс.
Судно скоро скрылось за поворотом, ушло вверх по течению.
Наступила тишина.
Вода в лагуне была почти стоячей. По движению лёгкого мусора на её поверхности можно было уловить, что течение всё же есть – круговое, спиральное. Присмотрелись: в центре залива была воронка, там торчком крутились затягиваемые прутья и исчезали.
Сквозь кристальную, слегка зеленоватую толщу воды было видно, как на далёком каменистом дне вяло ползают большие раки и медленно плавают крупные толстые рыбы с красными плавниками. Кусты изумрудных водорослей в строгом шахматном порядке.
– Это голавли или таймени, – сказал папа. – Мы их всех поймаем. – И раков, – заворожено глядя в зелёную бездну, сказал Юльчик. Надо лягушат и мальков наловить.
– На раков лучше кусок вороны или галки. Намертво присосутся.
Причалили к низкому травяному берегу.
На чистой, с ровно подстриженной травой поляне смирно горел костёр из толстых коротких брёвнышек. Аккуратная пирамидка–поленница берёзовых чурбачков высилась рядом. Невдалеке выбухал из громадных лопухов и двухметровых стеблей дудника серебристый купол палатки.
Ни одной мухи, ни одного комара.
Алюминевый раскладной столик, пластиковые тарелки, вилки, стаканчики. Глиняный горшочек, накрытый льняной салфеткой, на боку надпись: «Молоко топлёное». Два стула. Из густой тополиной кроны свисает жёлтая тарелка с лампочкой внутри. Шнурок выключателя висит над столом.
Обжились быстро.
Купались, загорали. Папа много спал, даже днём. В палатке ночью пахло лавандой и ландышами.
Рыба ловилась отлично.
Никаких глыбочей и чёрных птиц с жёлтыми шеями не появлялось.
Изредка в тёмной чаще мелькали люди в еле отличимом от растительности камуфляже. В одном Юльчик узнал дядю Серахима. Поймав взгляд мальчика, дядя Серахим приложил палец к губам – и тут же исчез. В этот момент папа, не оборачиваясь от костра, произнес: «Кыш!»
Вечером третьего дня Юльчик сказал:
– Папа, ну что у нас за путешествие такое дурацкое какое–то? Немножко проплыли, полдня препирались с твоими капитанами, три дня тут стоим. Я уже объелся судаками, смотреть не могу. И раки странные. Это омары или лобстеры, что ли? Чего они сами выползают к нам на берег? А один, я видел, прямо сам в котелок запрыгнул. Правда–правда. Не охотились, не стреляли никуда… Хоть бы скворцов десяток. Если их посолить и глиной обмазать, знаешь они какие вкусные в углях получаются?
– Да? Это верно. Скворушки вкусные. Надо организовать.
– Ну папа, поплыли на пороги, а? Посмотрим что там.
– Возьми бинокль пошли на берег, – вздохнув, сказал папа. Они взяли стулья и устроились у самой воды.
– Присмотрись. Видишь, за порогами над водой рыжеватый такой туман с искорками.
– Ага, вижу. Клубится слегка. Там внутри его какие–то золотые блёстки, как звёздочки. Что это? А справа… выше переката сплошные белые купола, цилиндры с антеннами, громоотводы, наверное? Что это там? И радар вроде… Где–то я уже видел такие золотые звёздочки.
– Такое ты не мог видеть нигде, Юльчик.
–Нет, папа, видел. Только не могу вспомнить где.
– Это ангары наших заводов, Юльчик. А ниже переката совсем другая вода, сынок. После порогов Тьма становится ядовитой, как царская водка, кислота такая. С размятых корпусов ракет смывается лептонный гель, он там как парафин или очень плотный кисель, и всякие другие вещества. После этих порогов вода в Тьме мёртвая. Наша лодка и мы с тобой в ней растворимся за пару часов. Без следа. Только рыжий туман останется. Так–то, дружок.
– А что же ты мне сразу не сказал?
– Хотел пороги посмотреть. Профессиональный интерес. В каком состоянии корпуса моих ракет. Я не был вблизи них никогда. Впрочем, нас с тобой за километр до них вертолётом бы выловили.
Юльчик рассматривал в бинокль рыжие буруны над порогами, затор из кривых белых ракетных корпусов; стабилизаторы торчали, словно акульи плавники.
Лес правого берега в этом месте был похож на лес левого: громадные тесные купы старых деревьев, тёмно–зелёная непроглядная листва. Несколько чёрных птиц с длинными жёлтыми шеями кружились, не махая крыльями, над перекатом и диким лесом, периодически пикируя неизвестно за чем.
Юльчик опустил бинокль,
– Мы туда не поплывём.
– Да ты не огорчайся, сынок. Можно будет на вертолёте слетать, если очень хочется посмотреть.
– Нет. И на вертолёте не хочу. А на правом берегу, после заводов и порогов, люди живут?
– Нет, там не живёт никто. И на заводах почти никого нет, там всё автоматическое.
– А если сломается что–нибудь?
– Биороботы, они сами себя ремонтируют. Кроме того, всё дважды дублировано. Никогда никаких сбоев.
– А глыбочи есть?
– Говорят, уже есть. Только пока очень маленькие, как зайчики. Щенята. Что–то растут медленно, хотя размножаются быстро.
Юльчик опять приник к окулярам бинокля.
Долго смотрел, тщательно сканируя прибрежные заросли правого берега.
Среди корней, кустарников и завалов каких–то серых и зеленоватых, слегка светящихся глыб, шмыгали буроватые существа, обликом и величиной похожие на очень больших кроликов, еле различимые среди жухлой травы. Один помахал Юльчику лапкой. Или показалось?.. Юльчик поднял руку. И глыбочёнок поднял руку.
– Папа, – сказал Юльчик, не глядя на папу. – Папа, зачем вы это сделали?
– Что – это? – тихо и сухо произнёс Авелий после долгой паузы.
– Чем ты кормишь наших рыб в бассейне? Кроликами или ребёнками глыбочей?
– Сынок, смотри, у тебя здорово клюёт. Наверное, хороший судак попался. Или таймень. Подсекай! А эти, что на правом берегу после порогов, не скоро вырастут. Ты же знаешь, у всех наших знакомых есть всякие пираньи в бассейнах. Это очень энергичные, умные, но прожорливые рыбы, им надо много еды, и они ничего кроме кроликов не едят. А голодные глупеют, могут и хозяина укусить.
– Ничего не едят кроме ребёнков глыбочей?
– Что же делать. Там, на правом берегу, за порогами, у нас большой питомник. Много съедобных цветов и сорняков, масса крыс и съедобных змей. Кролики хорошо размножаются, быстро. Они очень бодрые, и мясо качественное. Только вот что–то растут медленно.
– Это не кролики, папа, – тихо сказал Юльчик.
Авелий медленно выпил кружку горячего топлёного молока. С громким стуком поставил её на камень. Кружка развалилась пополам.
– Давай собираться, сынок. Два дня осталось от отпуска. Надо отдохнуть. Мне вчера ночью уже приснился сад.
– С цветами и бабочками? – промолвил Юльчик.
– Пока нет, – сказал Авелий. – Без цветных цветов. Но было много разных бабочек. Это второй раз за последние две недели. Скоро со мной всё будет в порядке, милый. Только не сердись на меня. Забирайся в лодку. Отчаливаем. Пора домой.
– А это? – обвёл рукой поляну и всё, что было на ней Юльчик.
– Без нас уберут, соберут. Дядя Серахим с отрядом здесь, ты же его видел.
Юльчик сел за штурвал.
Отодвинул сиденье назад, чтобы руки и ручки руля составляли одну прямую линию. При таком положении управлять гоночной можно жёстче и точнее.
Вывел как бы замерзшую, ждущую скорости лодку на середину светлой реки Тьмы.
Включил мотор.
Подождал шесть секунд.
– Не бесись, – сказал папа, предчувствуя.
Юльчик прицелился на вишнёвый огонь бакена.
– Помеха слева? – сказал Юльчик.
– Нет, – сказал Авелий.
– Помеха справа?
– Нет.
– Спереди?
– Нет помехи, – сказал Авелий и пристегнулся.
– Держись, папа! – воскликнул сын и выжал сцепление до предела. Лодка изумлённо дрогнула, осела и – вздымая широкие пенные крылья за кормой, глиссером понеслась против течения светлой реки Тьмы, к устью тёплой коричневой речки Тьмаки, Клеверному острову, к ручью Тьмушке, к родному замку, к Масяне, ёжику и Карменке, к маме Амелии, которая уже должна была прилететь с берега своего океана… Юльчик всегда удивлялся видеозаписям маминых отпусков: на них было одно и то же из года в год: бесконечные жёлтые пустынные пляжи, под громадными пальмами лёгкие тростниковые хижины на сваях, какие–то странные длинные тонкие лодки, несколько долговязых негров, стоящих в кружок у костра, и – голая, загорелая мама с распущенными белыми волосами, хохочущая, рапидом бегущая по изумрудному мелководью, взлетающая над белопенными барашками долгих волн – мириады вспыхивающих брызг и радужные нимбы–радуги сопровождали её. И – пальмы – они мощно и медленно колыхались на ветру, могущественно махая своими зелёными крылами, словно собираясь взлететь. Мама, пальмы, океан – и больше ничего.
