В ЗАКОУЛКАХ ДУШИ

 

ГОПАЛЫЧ

 

Ох уж эти имена! И каких только странных и необычных имён не встретишь на свете. И из каких закоулков памяти и разума умудряются заботливые родители извлечь самое вычурное имя для своего дитяти.

Вот был у нас в деревне мужик, даже, как мне казалось в 3-4 года, древний старик лет пятидесяти. Не знаю, было ли то эхо памяти о каком-нибудь древнем славянском племени или дань революционной моде на выдумывание новых имён, типа Искры, Владилена или Кима, но звали его Емго. Был он мужик довольно уважаемый, никак не меньше председателя или инженера. И я искренне гордилась, что пришла к этому выводу сама, своим умом: ведь только особенные люди удостаивались права обходиться без прозвища и зваться исключительно по имени-отчеству: Емго Палыч.

Но кто бы мог подумать, что именно из-за меня он и лишится этой привилегии. А случилось это так. Поскольку детского сада в деревне не было, то я частенько бывала с родителями в таких местах, где детям делать особо нечего и скуки ради приходится глазеть на окружающих и слушать взрослые разговоры. И вот как-то, пока мама была занята скотиной, мы с папой пошли на очередной деревенский сход по проблеме не менее, чем мирового масштаба. Поняла я это из того, что на мои ужимки и выкрутасы никто не реагировал. Даже если и папе не до меня, то решается что-то действительно очень серьёзное. А уж когда все закурили, то я окончательно поверила, что дело худо, и если этот сход сейчас же ничего не придумает и не предпримет, то сегодня же ночью на деревню нападёт стая голодных волков и всех съест (страшнее и серьёзнее этого я ничего себе представить просто не могла). А посему я притихла и с озабоченным видом стала ожидать завершения дискуссии, то и дело с надеждой поглядывая на говоривших.

Был ли найден выход из создавшегося положения, я так и не поняла, а спросить не решалась. Маму, судя по всему, эта проблема тоже очень беспокоила, так как по возвращении она устроила папе допрос с пристрастием:

– Кто был? Что говорил?

Я слушала напряжённо, пытаясь понять: ждать ночью нашествия волков или нет. Папа отвечал не особенно охотно, наскоро перечислив участников схода, как водится в деревне, по прозвищам и отчествам:

– Ваня Долгий был, Еремеич, Мартьяныч…

Я возмутилась его небрежности в таком серьёзном вопросе и выпалила:

– Гопалыч!

– Что? – оба родителя недоуменно посмотрели на меня.

– Гопалыч ещё был.

– Кто-кто? – родители переглянулись, и меня охватил ужас от того, что они сейчас глазами договариваются, как бы построже меня наказать за столь фамильярное отношение к этому почтенному человеку.

– Ну Ем Гопалыч.

На дружный смех родителей я собралась было надуть губки и обидеться, но подумала: «Раз они смеются, то волков не будет».

На следующий день смеялась уже вся деревня. Каждый встречный на улице непременно наклонялся ко мне, заглядывал в лицо и переспрашивал:

– Так Гопалыч, значит? Ну и ну… Ха-ха-ха…

Причину этого веселья я видела в том, что волчья напасть благополучно миновала и способ справиться с ней нашёл именно Гопалыч.

Вот так с моей лёгкой руки и появилось это прозвище. Но уважения моего это Гопалыча не лишило. Напротив, из одного ряда с председателем и инженером он вдруг враз поднялся до ранга спасителя мира и повелителя волчьих стай.

В шесть лет, поддавшись тенденции всеобщей урбанизации, мы переехали в город. С тех пор о Гопалыче я больше ничего не слышала. Знаю только, что до сих пор в той дальней, давней деревне доживает свой век его дочь, старушка Настасья, которой и прозвище-то придумывать не пришлось.

 

НЕСКАЗАННОЕ

 

Я помню тебя ещё не человеком, ещё коконом в пелёнках. И ещё где-то хранятся мои детские книжки, изрисованные такими коконами. Я была совсем уже большая, почти взрослая, почти пятилетняя, когда ты родилась. Я уже даже умела рассуждать и недоумевала, зачем тёте Кате столько детей – целых четыре (это самое большое число, которое я знала в свои четыре года). И почему бы тебе было не родиться у моей мамы и быть моей родной сестрёнкой? Тогда бы ты жила с нами, и мне бы точно разрешили, а может быть, даже и заставили бы носить тебя на руках и кормить молоком из соски, как сейчас это делает Таня. И тогда уж я точно заметила бы, как ты из кокона превратилась в человечка и начала бегать и лепетать. А потом и петь.

Я помню, как летом, пробегав целый день на улице, мы укладывались спать на одну большую кровать, залезали с головой под одеяло, но никак не хотели засыпать, и ты пела мне песенки, которые вы разучивали в садике. Я никогда не ходила в садик, и поэтому слушала жадно, стараясь запомнить каждое слово. А на следующий вечер просила тебя повторить снова. А потом – снова и снова, пока не выучивала эти песни наизусть. Я завела песенник и по приезде домой исправно их туда записывала. Три общих тетради, исписанные мелким почерком в каждой клеточке, лежат сейчас в старой тумбочке родительской квартиры.

И снова я не заметила, когда ты стала для меня больше, чем сестрой и больше, чем подругой, и каким-то руководством и стимулом в жизни.

Ольга сделала из папье-маше крокодильчика! А я неделю сижу с бумагой и клейстером и делаю целый набор игрушечной посуды и расписываю его под Хохлому.

Ольга ходит в клуб и ездит выступать по другим деревням! Сколько раз в каникулы я бывала на ваших репетициях, а однажды даже ездила с вами в «турне». После этого я записалась в драмкружок и до окончания школы выступала на всех праздниках и ёлках.

Ольга вышила салфетку! Ольга связала шапочку! И я срочно берусь за рукоделие.

Ольга учится шить! И мы с тобой достаём из маминого сундука неизвестно когда подаренный кем-то отрез модной, защитного цвета, плащёвки и идём в раскрой тканей. Мы сшили тогда два одинаковых брючных  костюма. Мой до сих пор лежит в шкафу, чистый и отглаженный.

Ольга научилась водить машину и получила права! А я вплотную берусь за освоение компьютерных технологий.

Я не сестра тебе. Нет. И не подружка. Я твоё продолжение. Я твоё эхо. В тебе истоки многих рек, текущих в моей жизни.

Почему я это сейчас пишу? Да потому, что это не должно и не может остаться несказанным. Люди, не оставляйте несказанное на потом, не прячьте его в сундуки, не берегите «на чёрный день». Доставайте его из закоулков своей души и разума, пока оно ещё не изъедено молью.

 

УЧИТЕЛЬ

 

Это был учитель физики. Худой и, по нашим меркам, довольно высокий. Он совершенно не мог рассказывать тему как все нормальные учителя, стоя у доски или диктуя что-то из-за своего стола. Во время объяснения ему просто необходимо было ходить между рядами, будто каждый новый шаг служил неким импульсом, запускающим в его голове новую мысль, закономерно вытекающую в очередную фразу. Казалось, стоит ему остановиться, и тут же прервётся не только цепь его размышлений, но и сами проповедуемые им физические законы потеряют свою силу.

Все мы, почти сорок душ учеников, были вполне довольны этой привычкой, так как каждый из нас в течение урока неоднократно оказывался у него за  спиной, а значит –  вне зоны видимости. Не на каждом уроке предоставлялась возможность хоть на полминутки заняться своим делом, не рискуя навлечь на себя гнев учителя. Каждый использовал эту возможность по-своему: кто строчил и передавал записки, кто играл с соседом в крестики-нолики, кто пускал солнечных зайчиков. А у кого не хватало фантазии, тот просто корчил рожи удаляющейся по проходу спине, но не со зла, а для того лишь, чтобы не пропали даром счастливые секунды вседозволенности.

Я использовала это время  в основном для того, чтобы, глядя в окно (а там всегда находилось что-нибудь интересное и вдохновляющее), сочинить и записать очередную строчку очередного стихотворения.

Учитель, конечно, знал или, по крайней мере, догадывался обо всех наших выкрутасах, но отказаться от традиционного променада между партами, чтобы следить за всем классом, было не в его силах. Внимание к теме поддерживалось постоянными вопросами по ходу объяснения, типа: «Ну и что из этого следует, Петрова?» или «Из чего мы можем сделать такой вывод, Кузнецов?» и так далее. Причём обращены эти вопросы были именно к тем, кто находился в данный момент у него за спиной. Так что нам всё же приходилось быть начеку.

Тему того урока я уже не помню, но погода за окном была прекрасная и настроение вполне творческое. Я с нетерпением ждала, когда же начнётся объяснение, между делом обдумывая, что буду сегодня сочинять. Всё как обычно: близилась к концу прогулка учителя, близко было к завершению и моё произведение. Вот он проплыл  в очередной раз мимо моей второй парты, и я решила, что вполне успею дописать последние строчки, пока он дойдёт до конца ряда и развернётся. Но строчки не шли. Вернее шли, но как-то не так. Я написала, зачеркнула, переписала, заменила одно слово, поменяла местами другие. Что-то не то. Но что? Надо сосредоточиться и понять, пока в классе тихо и ничто не отвлекает. Кстати, а что ж так тихо? Ни шушуканья, ни шуршания записок, ни ёрзанья на стульях… ни голоса учителя… Ручка замирает и чуть не вываливается у меня из руки, и я медленно, чтобы не спугнуть эту тишину, начинаю наклоняться над своим листочком, прикрывая его руками, как собирающая под крылья своих цыплят курица, и одновременно осторожно выворачиваю назад голову. Там, за самой моей спиной, сосредоточенно и очень серьёзно глядя через моё плечо, стоит он. Видимо, в этот момент мои глаза настолько сильно расширились от ужаса, что он просто испугался в них провалиться, и сделал шаг: очередной шаг по классу и очередное слово по теме.

С тех пор он никогда не задавал мне вопросов во время объяснения нового материала, но редко обходил меня своим вниманием при проверке домашнего задания.