«ГЛАГОЛ, И ЖИЗНЬ, И ПРОСВЕЩЕНЬЕ!»

 

После юбилея:

(к 200-летию со дня рождения Федора Ивановича Тютчева)

 

 

В декабре прошлого года в России вспоминали о гениальном русском поэте и оригинальном мыслителе — Федоре Ивановиче Тютчеве в связи с 200-летием со дня его рождения (23 ноября /5 декабря 1803). Правда, скорее, не вспоминали, а вспомнили — наспех, так и не осознав масштаба и значения этого события для отечественной культуры. Не до того было: вовсю шла выборная кампания. Будь жив Тютчев, он, возможно, и сам был бы активен в делах государственных. Всю свою энергию, все силы, весь личный интерес он отдал служению России, укреплению ее державности. Находясь на дипломатической службе, стремился использовать личные связи и возможности не для удовлетворения своих амбиций или карьерных притязаний, а для извлечения выгод для страны.

 

* * *

Политика, поэзия, любовь соединились в судьбе Тютчева на удивление гармонически. В этом смысле Тютчев предстает античным человеком, личностью, принадлежащей к Золотому веку цивилизации. И только сейчас, уже в XXI веке, становится понятно, что на русском поэтическом Олимпе вместе с Пушкиным царствует еще и Тютчев. Это произошло не сразу и не слишком заметно для всех, помимо человеческих усилий, само собой.

В девятнадцатилетнем возрасте Тютчев оказался за границей, в Германии, где в общей сложности провел 22 года. Культурной столицей Германии в первой половине XIX века был Мюнхен, в котором Тютчев прожил 20 лет. Это время его молодости, любви, насыщенного интеллектуального общения. Блестяще образованный, он вращается в среде политической и культурной элиты Германии: знаком с философом Шеллингом, является «лучшим» другом Гейне, а затем и первым переводчиком его стихов на русский язык. Тютчева ценят и как превосходного переводчика Гете, Шиллера, Уланда. Обе его жены — немки: Элеонора и Эрнестина, с каждой его связывали не только законные, но и сердечные узы. С течением времени и новыми увлечениями к любви примешивались и чувство вины, и вечная раздвоенность, и восторг, и благодарность Богу — и великое отчаяние. Элеонора Петерсон умерла после потрясения, связанного с пожаром на пароходе «Николай I», на котором она с детьми возвращалась из России. По свидетельству близких, Тютчев поседел за одну ночь, проведя ее у постели умирающей жены. Свою вторую жену он называл «земным провидением», но комплекс громадной вины не оставлял Тютчева и здесь, особенно когда в его жизни появилась Елена Александровна Денисьева. Любовь и смерть, счастье и страдание в судьбе Тютчева образуют непостижимое единство, как космос и хаос, день и ночь, небо и земля в его поэзии:

 

Когда на то нет Божьего согласья,

Как ни страдай она, любя, —

Душа, увы, не выстрадает счастья,

Но может выстрадать себя…

Душа, душа, которая всецело

Одной заветной отдалась любви

И ей одной дышала и болела,

Господь тебя благослови!

Он, милосердный, всемогущий,

Он, греющий своим лучом

И пышный цвет, на воздухе цветущий,

И чистый перл на дне морском.

 

* * *

Тютчев так много писал о таинственности и хаосе ночи, отождествляя ее с человеческой душой, что многие стали видеть в нем «самую ночную душу в русской поэзии». Действительно, навряд ли в русской лирике найдется еще один поэт, кто бы с таким постоянством писал о ночной поре и снах, которым он посвятил более сорока стихотворений. Одно из самых роскошных и непостижимых стихотворений — знаменитые тютчевские «Сны»:

 

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами…

Настанет ночь — и звучными волнами

                Стихия бьет о берег свой.

 

То глас ее: он нудит нас и просит…

Уж в пристани волшебный ожил челн;

Прилив растет и быстро нас уносит

                В неизмеримость темных волн.

 

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, —

И мы плывем, пылающею бездной

                Со всех сторон окружены.

 

«Ночь» у Тютчева не только пугающая, но и святая, именно здесь, в пространстве ночи и сна, ощутив себя «сиротой бездомным», погрузившись в свою душу как в бездну, где «нет извне опоры, ни предела», человек вдруг обретает для себя и опору, и свое истинное отечество — «наследье родовое». Пространство сна и ночи у Тютчева связано не столько с биологическим циклом, сколько с духовными импульсами:

 

О вещая душа моя,

О сердце, полное тревоги —

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

 

Так ты — жилица двух миров,

Твой день — болезненный и страстный,

Твой сон — пророчески-неясный,

Как откровение духов…

 

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые —

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть.

 

* * *

Тютчев — один из оригинальнейших мыслителей и публицистов. Он многое предвидел из того, что затем трагически осуществилось в XX веке. В событиях 1830 года Тютчев первый увидел опасность всемирной катастрофы, а революцию 1848-го воспринял как свое осуществившееся пророчество. В 1843—1850 годах Тютчев выступил с политическими статьями «Россия и Германия», «Россия и Революция», увидев в европейском развитии событий угрозу для России. Дар Тютчева-провидца поразителен. Он обосновывал миротворческую роль России, ее державность, соотносящуюся с Православием и строящуюся на любви к Истине Христовой. Ответом Бисмарку, заявившему, что единство наций созидается только при помощи «железа» и «крови», были известные тютчевские строки:

 

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —

Быть может спаяно железом лишь и кровью…»

Но мы попробуем спаять его любовью, —

                А там увидим, что прочней…

 

В народе России он видел способность подчинять частные, индивидуалистические интересы высшим целям, в то время как на Западе Тютчев повсюду замечал «человеческое я… как предмет идолопоклонства»: «Человеческое я, желая зависеть лишь от самого себя, не признавая и не принимая другого закона, кроме собственного изволения, словом, человеческое я, заменяя собою Бога, конечно, не составляет еще чего-либо нового среди людей; но таковым сделалось самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом».

Тютчев ясно видел беды и пороки своей Отчизны, но не хулил ее, не отказывался от своей сыновней к ней принадлежности. Свою страну Тютчев называл не иначе, как Святой Русью, причем не только в стихотворениях, в официальных бумагах или в публицистике, но и в частной переписке, в письмах к дочери Анне, например: «Есть одно несомненное обстоятельство, но до сих пор оно еще недостаточно исследовано… Оно заключается в том, что паразитические элементы органически присущи Святой Руси… Это нечто такое в организме, что живет за его счет, но при этом живет своей собственной жизнью, логической, последовательной и, так сказать, нормальной в своем пагубно разрушительном действии». Важным фактором движения страны в истинном направлении Тютчев считал осознание людьми своей славной тысячелетней истории, духовного опыта России в борьбе с внешними и внутренними недругами: «Россия, — предостерегал Тютчев, — погибнет от бессознательности. Человек, утративший чувство самосознания, держится на привязи. Государство бессознательное гибнет».

 

* * *

Современники Тютчева поражались, каким образом человек, значительную часть своей жизни проведший за границей, а кроме того и в детские годы в семейном кругу общавшийся исключительно на французском, смог усвоить и всю свою жизнь исповедовать духовные ценности своей Родины. Об этом писал Аполлон Майков: «Поди ведь, кажется, европеец был, всю юность скитался за границей в секретарях посольства, а как чуял русский дух и владел до тонкости русским языком». Этой же способности Тютчева изумлялся и Л.Н.Толстой: «…меня поразило, как он, всю жизнь вращавшийся в придворных сферах, говоривший и писавший по-французски свободнее, чем по-русски, выражая мне свое одобрение по поводу моих севастопольских рассказов, особенно ценил какое-то выражение солдат; и эта чуткость к русскому языку меня в нем удивила чрезвычайно».

Справедливости ради скажем, что в отчем доме общение родителей и детей на французском протекало наряду с чтением на церковнославянском псалтырей, часословов, молитвенников, а мать Тютчева, Екатерина Львовна, «женщина замечательного ума», являла приверженность русским обычаям. Кроме того, биографы Тютчева называют еще одно важное лицо, нравственно формировавшее будущего поэта — это его «дядька» и повар, бывший крепостной Николай Афанасьевич Хлопов, с которым Федор Тютчев не расставался вплоть до своего отъезда в Германию.

Общеизвестно, что Тютчеву было неуютно подолгу оставаться в деревне, он дня не мог прожить без свежих газет, без разнообразного светского общения, но именно ему открылись такие глубины природного мира, о которых было неведомо иному аскетическому созерцателю. А на внешней, по сути мифической, нелюбви Тютчева к русскому северному пейзажу можно легко строить собственные домыслы. Ведь умудрился же заявить один из самых авторитетных стиховедов в нашей стране о «непреодолимом отвращении» «поэта-славянофила» «к простору русских равнин». Остается ломать голову, откуда он это взял? Ведь даже в известном стихотворении Тютчева «Эти бедные селенья…» речь идет о любви к «скудным селеньям», к «родной земле», благословенной Богом:

 

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

 

В этом стихотворении любой человек в каждой строчке будет ощущать любовь, боль и благословение. Земля-то родная уподоблена рабскому виду Царя Небесного. Вслед за Тютчевым об этой жертвенной всепоглощающей любви будет говорить каждый русский поэт и художник.

Представьте себе по всем внешним формам самовыражения западника, всегда находящегося в центре внимания в любом салоне, горячо отстаивающего на изысканном французском (на котором и редкий француз говорил) ортодоксальные истины, мужественного защитника российских интересов и проповедника идеалов смирения, терпения и любви. Эту загадку, это несовпадение внешнего и внутреннего обликов объясняет, пожалуй, лучше всех один из самых близких по духу ему людей — Иван Сергеевич Аксаков, кстати, его зять, муж его дочери Анны, написавший лучший биографический очерк о Тютчеве. Способность Тютчева сохранить в себе любовь ко всему национальному, к русскому слову Иван Аксаков объясняет «присутствием в нем самом смирения и скромности не как сознательно усвоенной добродетели, а как личного, врожденного и как общего народного свойства»: «…чтобы возвести свое поэтическое, русское слово до такой степени красоты и силы, при чужеязычной двадцатидвухлетней обстановке, когда поэту даже некому было и поведать своих творений… для этого нужна была такая самобытность духовной природы, которой нельзя не дивиться». Обычно мягкий в общении, Тютчев становился непримиримым и бескомпромиссным в отношении тех, кто способствовал ослаблению духовного величия России: «Ничто не раздражало его в такой мере, как скудость национального понимания в высших сферах, правительственных и общественных, как высокомерное, невежественное пренебрежение к правам и интересам русской народности. Его ирония, обыкновенно необидная, становилась едкой». В завершение этих слов о Тютчеве И.С.Аксаков приводит одну из сатирических импровизаций поэта, на удивление соответствующую дню сегодняшнему:

 

Напрасный труд — нет, их не вразумишь, —

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация — для них фетиш,

Но недоступна им ее идея.

 

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам ни снискать признанья от Европы:

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

 

* * *

Тютчев был необыкновенно остроумным человеком. Его остроты моментально подхватывались и распространялись, а позже, уже полвека спустя, внуки поэта подготовили к изданию уникальную книгу — «Тютчевиана» — сборник афоризмов и изречений Тютчева. В своей книге о Тютчеве В.Кожинов приводит факты того, как находящийся перед смертью поэт, тяжело страдающий, удивлял «и посетителей, и врачей блеском своего остроумия». Узнав о том, что его в назначенный день хочет почтить своим посещением сам император, Тютчев с «сокрушительным юмором» заметил, что «это приводит его в большое смущение, так как будет крайне неделикатным, если он не умрет на другой же день после царского посещения».

* * *

Тютчев не сделал ровным счетом ничего для собственной поэтической славы. Он оставил нам лишь книгу стихотворений, не создав ни поэм, ни драм, ни романов, давая повод иным критикам для умаления его гениальности. У Тютчева нет черновиков и вариантов. Тютчев не корпел над рукописями, сочиняя как бы на бегу, легко, по-царски, без всяких усилий. Тютчев — вечный соблазн для поэтов, отягченных жаждой первенства, повторить его опыт. Он просто записывал Кем-то продиктованное. Он волею небес стал гением, не осознавая своей гениальности и избегая разговоров о своем литературном творчестве: «…поклонение своему я было ему ненавистно, а поклонение человеческому я вообще представлялось ему обоготворением ограниченности человеческого разума, добровольным отречением от высшей, недосягаемой уму, абсолютной истины, от высших надземных стремлений, — возведением человеческой личности на степень кумира, началом материалистическим, гибельным для судьбы человеческих обществ, воспринявших это начало в жизнь и в душу».

Болезнью современного человека Тютчев называл индивидуализм и безверие. Оттого-то его стихотворение «Наш век» прочитывается как послание веку нынешнему:

 

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

 

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит…

И сознает свою погибель он,

И жаждет веры… но о ней не просит.

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,

Как ни скорбит перед замкнутой дверью:

«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!..»

 

Нелюбовь к современному обществу выразилась у Тютчева в неприятии осовременивания языка. И в области идей, и в области языка, и в сфере духа Тютчев был консерватором. А история показывает, что консервативное часто является спасительной преградой на пути «бессмертной пошлости людской». В своих стихотворениях он сознательно прибегал к церковнославянскому языку как ограждению от пошлости, от своеволия и самоутверждения. «Не могущий обходиться без светского общества», Тютчев особенно ценил жизнь внутреннюю, душевную, в которой человек лицом к лицу встречался со своей совестью, с тем, что невозможно изречь без искажения истины:

 

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои —

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, —

Любуйся ими — и молчи.

 

И вот еще одно свойство поэзии Тютчева: стихи равнодушного к славе поэта невозможно читать или изучать механистически, они требуют от читателя, как говорил об этом о. Павел Флоренский, личного выбора любви и веры, и только после этого перед читателем, возможно, приоткроется «замкнутая дверь», возвращающая нас к началу нашего истинного пути.