СУПЕРФЛЮ

 

Le superflu — chose tres nécessaire*.

Вольтер

 

Теперь — она знает — надо подождать, не торопить его и самой не спешить, продлить предвкушение — сладкую муку терпения. Ксения заботливо, медленно поворачивается к Андрею спиной. Когда обе ноги очутились рядом, как будто она, взрослая, сидит на детском горшочке, он ойкает — неловко надавила ему на живот, или хрящику пришлось согнуться в непривычную сторону. Сразу просит прощения, складывается вдвое, грудью прижимается к его коленям, щекочет языком голень, чуть двигает любимой им попкой. Открывает глаза — лицом к лицу не делает этого никогда — и видит теледиктора Игоря Кириллова в свитере с женским орнаментом, неожиданно превратившем его в догадливого соглядатая с фальшивой улыбкой-обещанием не выдать. Напрасно он старается испортить ночь — ни ему, ни затаившемуся телефону уже не удастся помешать — затмить солнце, чьи лучики вот-вот брызнут и уколют самые дальние кончики ее тела-души.

 

— Ну что, супруг, привез платье, или теперь скажешь: а на фига оно тебе?

— Сокровище мое, да разве найдется в провинциальном Провансе хоть одна тряпка, достойная прикасаться к этому чуду природы!

— Тогда спасибо хотя бы за то, что ты купил моему сыну и мужу.

— Смеешься, а я, между прочим, терпеть не могу искать что-нибудь для себя… Да, мне там всучили книжонку одного нашего письменника — перевод его опуса на французский.

— А что, он сам не пожелал приехать и получить свой бестселлер заодно с гонораром?

— Говорят, он какой-то не совсем обычный человек, никуда не ездит, нигде не появляется. Даже не знаю, как его искать.

 

Взяла свою верстку в зарубежной редакции, спустилась на этаж, где ее долго допрашивали, смотрели с недоверием. Пришлось даже предъявить вещественное доказательство — книжку в глянцевой обложке с батальной картинкой и сложно зашифрованной фамилией автора — Skorokhodov. На это имя поморщились, сунули номер телефона: «Сами разбирайтесь с вашим Скороходовым».

«Ничего себе, он уже мой», — подумала Ксения и тут же, из секретарской, набрала тогда еще новые для нее семь цифр.

— Как по почте?! Да что вы мне говорите! Замок могут взломать! У нас воруют, я всю корреспонденцию тридцать лет получаю через абонементный ящик. Но это далеко от моего дома — там была моя первая квартира, там меня все знают. Я хожу туда раз-два в неделю. Нет, нет, это невозможно.

Ксения удивилась. Столько подробностей, ей совсем ненужных. Голос странный — резкий, вонзающий в тебя слова, не интеллигентный, но и не плебейский. Сразу так, как будто не она ему, а он ей делает одолжение. Понятно, почему он всем чужой. Понятно, почему его все чураются. Но уразуметь логику «всех» не значит ей следовать.

— Я вам завезу.

— Сейчас?! Который час? Ладно. Значит, так. Метро «Белорусская». Кольцевая, не радиальная. Второй вагон от хвоста. Вы откуда поедете?

— Я на машине.

 

Скороходов подошел к окну.

Неприятное ощущение от ожидания визита, да еще незнакомого человека, уже вошло в него. Автоматически зашел в уборную — как перед долгой дорогой. В ванной глянул в зеркало. Бреется он обычно раз в три дня, сегодня второй. Молодая дама? На машине… Порядок нарушать не стал, убедил себя, что все равно не успеет.

О переодевании и мысли не возникло. Васильковые тренировочные штаны с вытянутыми коленями и дыркой на правом, фланелевая мутно-клетчатая ковбойка с прогалинами вокруг пуговицы на животе — это не одежда, кожа. Шкура.

Сразу открыл дверь, словно защищаясь от удара звонком в голову.

— У меня ремонт. Скоро год, как переехали, а закончить никак не могу. Прежний жилец, сволочь номенклатурная, все отсюда вывез, с мясом выдергивал розетки, ручки, паркет фигурный… Ладно, хватит об этом. Давайте вашу книгу… — пробурчал, перемещая взгляд от пола ровно до уровня рук. — Я же не понимаю, что тут написано, — сказал раздраженно, ставя именно Ксении это в вину.

Она принялась вслух переводить текст на обложке. От каждой фразы, даже самой нейтральной, Скороходов морщился, как от укуса, а к концу рассвирепел:

— Что они знают о моем личном участии в военных операциях! Что за чушь — «сменил винтовку на перо писателя»! — Он поднял наконец глаза, наткнулся на ничуть не смущенное, раскрасневшееся и оживленно-участливое лицо Ксении и выехал на полосу более спокойную. — Тогда я и не собирался ничего писать. Вы можете напечатать перевод этой белиберды для меня? Только точно. Чтобы я мог принять меры.

— Давайте сейчас сделаю.

Это предложение настолько нарушало уже закостеневшую повестку сегодняшнего скороходовского дня, что он даже не стал искать вежливую форму отсрочки (учтивая лексика располагалась на загроможденных и пыльных антресолях его сознания).

— Ни в коем случае!.. А вы вообще с французским работаете?

— Вообще — я англоязычную прозу перевожу, но знаю еще некоторые языки, — улыбнулась Ксения, смягчая его грубость и смеясь над ней, такой нелепой по отношению к человеку, сделавшему услугу.

А Скороходов, бросив гостью в коридоре, вышел в холл, плотно прикрыв за собой глухую дверь. В стенном шкафчике, как в мешке Деда Мороза, теснились стандартные подарки: золотистые, малиновые, черные коробочки и коробки настоящих французских духов, подзорные трубы японских зонтиков, всякие там бренди, виски, коньяки, водки, международный шоколадный городок из сталинских золотых и серебряных «ярлыков», прибалтийских бутылочек с ликерами, черных, белых и желтых палаток швейцарского «тоблерона».

Для того, чтобы никогда никому не быть должным.

— Это вам. Старый Новый год отметьте с мужем. Вы ведь замужем?

Ксения кивнула, бережно, без слов, поставила шампанское на трюмо, улыбнулась застенчиво и исчезла.

Ее ароматный контур упорно оставался в жилище, и стало казаться, что в многометражной квартире мало места. Скороходов сердито распахнул форточку, но морозная свежесть еще острее напомнила о посетительнице.

Равновесие, которого он мучительно добивался не меньше месяца, нарушилось.

 

Персона… Персонаж… Меньше всего похож на экривэна.

У Чехова есть один рассказ — о генеральше, занимающейся гомеопатией. К ней приходят мужики и бабы, якобы лечиться, берут таблетки, а заодно выпрашивают дров, продуктов, чего-то вещественного и существенного. И вот генеральша после одного из визитов находит выброшенные таблетки. Наступает печальное прозрение.

Нечто подобное происходило с Ксенией и Андреем. В их уютный, вкусный дом хорошо ходилось. В одиночку, с женой, с неженой, с заезжими иностранцами, ненавидящими наши рестораны и обожающими приватные интеллигентные трапезы. Однако хозяевам хотелось поделиться другими припасами, прежде всего горькими и едкими наблюдениями над жизнью, над людьми. Гостящие слушали, поддакивали. Но сольные темы Ксении и Андрея не поддерживались оркестром посетителей, не получали развития.

Бедняги, они мучительно думали про себя и рассуждали вслух, почему же самое свое не удается отдать другим, даже тем, кто называется близкими друзьями. И все чаще ждали, когда же наступит мытье посуды в кухне или возвращение из гостей в синем четырехколесном филиале их домашнего гнезда. Когда можно откровенно и обстоятельно обсудить, почему все-таки выбрасывают таблетки.

 

Вроде был у них свой круг, не очень широкий, но и не узкий. Кружились в нем и люди театра, и литераторы разных рангов — от литэлиты до дальновидных Диогенов, терпеливо высиживающих в своих бочках будущий успех. Впрочем, за последние годы парнасские начальники (не путать с крупными чиновниками, которых на Парнасе никто никогда и не числил) стали вдруг первыми здороваться с бывшими чайниками, перенимать у них мат-перемат да дебильное искусство вырезания и наклеивания на картон буковок и картинок.

Но табель о рангах в России никто не отменял. И не отменит.

Как-то на глазах испуганной Ксении тонкий мастер интеллектуальной прозы (без иронии) запустил бутылкой в не менее мыслящую голову своего младшего коллеги. За то, что сам же грубо приставал к его жене.

Андрей даже разработал теорию неизбежности выбрасывания таблеток. Существует три источника, три составные части счастья: профессиональная удача, любовно-семейная гармония и плодотворное дружеское общение. Бог выдает в одни руки максимум два компонента. Ну, не хватает нам третьего. Переживем?

Нет, не могу. Ксения металась оттого, что мир не стоит на трех китах, что жизнь прихрамывает.

 

— Ксеня, дайте толчок мозгам!

Требовательная команда Скороходова стала звучать по телефону почти каждый день. Ксения прочитывала ее как комплимент: уж очень хотелось, чтобы приласкали, погладили словом. Более нежной синтагмы, чем «толчок мозгам», вычленить из телефонного дискурса не удавалось. Что делать, если ему пока больше всего приглянулся ее ум. Авось потом с ума сойдет и перейдет на что-нибудь другое.

Если у женщины красивые ноги, она шьет платье покороче; если хвалят ее волосы, она репетирует перед зеркалом небрежный вираж головы. За ум хвалят обычно дурнушек, и Ксении ничего подобного не приходилось слышать до знакомства с не знающим этого правила Скороходовым. Резвость ее мысли, не востребованная в компаниях лысеющих, седеющих, но инфантильных ровесников, встрепенулась и кокетливо заиграла оттенками, как складками юбки.

 

— Он только точными словами говорит, сплошными терминами. «Ваш муж, предполагаю, высокого роста, с развитым плечевым поясом…» А я даже не знаю, какой у тебя плечевой пояс. Это где? Здесь?

 

— Он поучал меня: «Я соблюдаю кодекс чести русского офицера. Если знаком с мужем или хотя бы один раз пожал ему руку, то спать с его женой нельзя».

— Типичное мужское лицемерие, — улыбнулся Андрей. — Будь среди жен моих друзей или знакомых хотя бы одна, немножко на тебя похожая, я бы ее немедленно соблазнил.

 

Замурованный в четырехкомнатной Ясной Поляне, Скороходов иногда сам от себя вырывался на свободу. В основном это были прогулки по полупридуманным хозяйственным надобностям вроде приобретения уголков или реек строго определенного профиля или длины. Выбирался магазин в Текстильщиках, а то и за пределами МКАД. Подобно «известнякам», ловящим кайф от узнаваемости на улицах, Скороходов упивался своей инкогнитостью. «Известняк» обречен на вторичную информацию, перед ним делают стойку и начинают врать, скрытая же камера позволяет ухватить жизненной свежести.

А дружб так называемых почти не осталось. Как правило, все шло к одному финалу. «И тут у меня принцип: жопа об жопу — и кто дальше отскочит». Склонная рефлективно все примерять к себе, Ксения не могла представить такую балетную мизансцену со своим участием.

Побывать в чужом — новом и незнакомом — доме было для Скороходова больше, чем съездить за границу, однако дом Ксении, ее продолжение в семейном интерьере, увидеть хотелось. И говорил он об этом — с эпической неопределенностью и обращенностью в далекое будущее.

В России мечтают все, не только писатели, но если для беллетриста мечтание — профессия с письменно закрепленными результатами, то у остальных это графоманство на уровне жизни. Мусолят цветок будущего, а когда он увянет, решают, что замысел был неправильным. На самом деле просто прозевали жизнь.

При такой разнице ритмов перспектива визита отодвигалась туда, где Данте вновь обрел Беатриче. Но тут Ксении позвонила жена писателя и после небольшого дипломатического пролога пожаловалась на угрюмую подавленность мужа, из которой, как она заметила (врач все-таки, и, как настаивал Скороходов, очень хороший), лучше всего выводит общение с Ксенией.

 

После встречи семьями в телефонных речах Скороходова появился назойливый рефрен: «А как Андрей Владимирович? Передайте ему привет». В любом ином случае Ксении было приятно упоминание об Андрее, но такой привет каждый раз царапал, нарушал интимность отношений. И тех и других.

 

Эту весну он заметил. В апреле даже роман тронулся с места, а на майские Скороходов отправился уточнить кое-что в городе, где жил один из прототипов.

В доме было утомительное множество детей, внуков и их друзей. По ходу застолья вырисовалось миловидное личико, ошеломившее приведенными наизусть цитатами из его произведений. Объяснилось это просто — дипломной работой Ларисы в пединституте, но эффект остался. А вечером цепь совпадений продлилась: им оказалось по пути в Москву, да еще в одном спальном вагоне, да еще в одном купе.

 

Скороходов вспомнил, как в последнем разговоре Ксения вдруг перебила его: «Хотите, с вами поеду?» Странные вещи она иногда говорит. Семья, муж, сын почти взрослый — и такие детские игры. А что если б она сейчас здесь очутилась? Представилось, как входят в купе, она поворачивается спиной, он помогает ей снять серое габардиновое пальто, напяливает его на плечики. Потом она сидит напротив в душистом сиреневом свитере, таящем волнение, волнообразность. Возбуждение было не болезненное, а приятное, убаюкивающее. И снова Лариса удачно в него вписалась.

Проводник уложил их раздельные билеты в один кожаный карманчик, без малейшей двусмысленности пожелал спокойной ночи. Химический верхний свет сменился щадящим ночным. На разложенной постели Лариса сидела, поджав под себя ноги, и ненапряженно, ненавязчиво молчала.

Он встал сам, без видимого повода и при услужливом сотрясении вагона неловко ухватился за светящееся в полумраке колено. Другое колено тут же ласково накрыло его руку. Скосил глаза — убедиться, что правильно понял приглашение, но веки ее были опущены, а влажные губы медленно открывались.

Скороходов уже давно имел дело только с женщинами среднего возраста, после сорока и поближе к пятидесяти. Требуя много психологических затрат, они отдавались неотважно, не полностью, словно скрывая несвежие или больные части тела и сумрачные, тревожные намерения. Одна из таких особ была его нынешней женой. А в эту ночь он впервые обладал молодым телом, так сказать, в полном объеме. Немалую роль сыграло и то, что, услышав от него за обедом: «Не признаю никаких духов и дезодорантов», Лариса ухитрилась к вечеру смыть с себя все посторонние запахи.

Немолодые партнерши утаивали степень полученного удовольствия, как бы заранее сами предсказывали и сами прощали мужское несовершенство. Им якобы важны были не плотские утехи, а человеческая близость, то есть соучастие в их старении. Лариса удивила — и тем, как тактично обнаруживала свою радость, и тем, как предугадывала его желания. Шепот: «Я не знала, что может быть так хорошо», — прошелестел именно в ту секунду, когда был необходим. И никаких условий, просьб.

 

Живя отшельником и скрываясь от средств массовой информации, Скороходов тем не менее держал под рукой коллекцию политических фигур и фигурок. Все они звонили первыми, советовались и по глобальным проблемам, и по вопросам собственного выживания в нынешних сложных условиях. С некоторыми Скороходов совершал вечерние прогулки, давая на ходу уроки ума-разума.

— А я ему говорю — извините за точность: «Ты — мудак! Ты ни с кем не хотел ссориться, а сегодня на этом не усидишь! Позицию определенную каждый должен занять!» — пересказывал он Ксении, небрежно поигрывая роль теневого президента и вершителя судеб.

Она охотно поощряла его невинное пижонство, тем более что ей было точно так же интересно. Но по профессиональной привычке она не могла не переводить живописные и точные рассказы на другой язык и в другую систему. Если Скороходов воображал себя ментором с розгой в руке, то Ксении виделась совсем другая картинка, где высокопоставленные собеседники лежали не под розгами, а под березовыми вениками в бане и постанывали не от боли, а от удовольствия. Грубый Скороходов был уникален, общение с ним не угрожало никакими просьбами и хлопотами. Ведь большой функционер лишен возможности бескорыстно водиться с людьми, особенно с работниками литературы и искусства, самыми жадными и неблагодарными представителями рода человеческого.

Ироничность Ксении не перечеркивала людей категорической оценочной диагональю, а обводила их образы ясным контуром. По принципу метонимии все, к чему прикасался Скороходов, становилось ей дорогим. И, когда он уехал, она находила утешение даже в кругленьких ряшках его важных знакомых, мелькавших иногда в телевизоре.

Хотя одного этого не хватало. Ей вдруг пришла фантазия, которую она немедленно исполнила: вручила подруге-художнице единственное издание Скороходова с фотографией на вклейке и попросила сделать его портрет. Художница как раз искала новое, нетривиальное лицо для продолжения цикла странных картин, где из хаоса взволнованных линий и враждующих цветов возникали лики Ахматовой, Сахарова, самой Ксении.

 

Ночью Ксения внезапно просыпается. То ли из сна, то ли из яви слышит стон, знак страха, боли, беды. Пробежав босыми ногами по холодному паркету, она на цыпочках входит в комнату сына. Он деловито посапывает, и даже одеяло, которое он частенько сбивает на пол, спокойно закрывает ее длинноногого мальчика.

Что это было? Почему так тревожно? Наоборот же, завтра наконец возвращается Скороходов. И, совсем успокоившись, Ксения засыпает, убаюканная предвкушением звонка, а может быть, и встречи.

 

Встречи выпадали все чаще, сплетаясь в непредсказуемую сеть. Сеть тонкую, как тюль ручной работы, где узор пополняется новыми цветами и листочками, а время их симметричного повторения не наступало.

Расхотелось читать. Ксения поймала себя на том, что давно не открывала ничего, кроме американца, с которым на год повенчало ее переводческое ремесло. А нечтение, по ее понятиям, было страшным грехом: чтобы честно переводить, надо быть постоянно погруженной в русскую прозу и, как Николай Михайлович Любимов, запасаться синонимами, срисовывать словесные изгибы.

Не читалось потому, что она сама, нынешняя — счастливая, увлеченная, не могла войти в эту прозу, не было ей там места даже среди мелких персонажей. Вот Петрушевская — первоклассные тексты, ни одного стилистического промаха, абсолютная защищенность. Но она же не только пишет, наверное, еще и живет. Минуты радости, ощущение честного, заслуженного успеха — это, получается, она утаивает от читателя, от меня?

И об этом хотелось поговорить со Скороходовым. В своем кругу незыблемые эталоны не подвергались ни сомнению, ни даже анализу. А со Скороходовым можно было делиться любыми крамольными догадками, не опасаясь лишиться звания «наш человек». Правда, о Петрушевской у него мнение не сложилось, а попытка обсудить общее состояние женской прозы нарвалась на гневную отповедь:

— Никак не ожидал, что вы будете рассказывать мне про этих специалисток по немытым влагалищам!

Такие выволочки были необидны — задевает только то, что принимается на свой счет. Если же все время мыться, то грубость и грязь жизни меньше пристают. Своеобразная откровенность Скороходова раскрепощала Ксению, она начинала обсуждать с ним самые интимные вопросы.

Деликатнейшая тема — портниха. Она, собственно, была не портнихой, а продолжением Ксении и шила из любви к ней и к искусству. Деньги Ксения платила большие, но не в этом дело: не осуждают художника за то, что он дорого ценит свои картины. Эта авангардистка, как правило, угадывала будущую моду, даже опережала года на три-четыре. Ксения успевала износить экстравагантный наряд к тому моменту, когда он делался униформой московских модниц. Сначала было страшновато надевать эти почти театральные костюмы, но постепенно они прирастали, изменяли поведение, жесты, в них была передана поэзия тела — шилось, вдохновившись Ксенией, надышавшись ею.

Однако вдохновение летуче. «Чувствую, — жаловалась Ксения Скороходову, — что она закончит это платье так же нескоро, как вы свой роман». Разговоров о завершении романа он не терпел — Ксения играла с огнем, но, благодушно на сей раз настроенный, он сосредоточился на первой части сравнения. «Я вас могу вывести на одну молодую интеллигентную женщину. Она вообще-то филолог, но иногда шьет на заказ. И очень хорошо. Запишите телефон. Лариса Юрьевна».

 

— Вы так тяжело дышите, как после секса.

— Пол мыла.

— Если б чувствовали, сколько я вам звонил, хоть раз оказались бы у телефона.

— На репетиции у Виктюка была.

— Опять этот Виктюк! Куда Андрей Владимирович смотрит!

— Туда же, куда и я — на сцену. Он тоже любит Романа и считает его лучшим режиссером нынешних времен и народов.

— Сколько у вас эмоций! С вами как с женщиной, наверно, очень интересно.

 

— Вы не из штампованных, каких девяносто девять и девять десятых процента, вы — единичный экземпляр. Вы очень умная женщина, но в каких-то ситуациях — ребенок, совсем ребенок…

В голосе Скороходова умная женщина услышала бы сокрушение и… Но не Ксенин случай, дурочка полная, только и могла, что искренне покаяться:

— Я много глупостей говорю, и все-таки, пожалуйста, не обижайтесь на меня, лучше сразу накажите — я ведь могу еще исправиться.

— Хорошо, приготовлю для вас ремень.

— За что?

— Вы же сами просили наказывать. Не бойтесь, я ласково.

 

— В молодости у нее были красивые черные волосы…

— Вы любите черные волосы?

— Ксения, не перебивайте! Я люблю как у вас.

 

Подобных микропризнаний Ксении было достаточно. Она слышала немало макрокомплиментов, но их авторы больше ничего интересного сотворить не могли. А скороходовские проговорки, как крошечные ртутные шарики, сбегались в большое и сверкающее, занявшее в душе Ксении новое, ничем не заменимое место.

 

В нервной утренней очереди — за тем, что достанется из молочных продуктов, — одна Ксения стояла спокойно: раньше девяти Скороходов никогда не звонит. Накормила своих завтраком. Кофе пили без сахара (сначала вынужденно, из-за дефицита, потом привыкли, полюбили даже его чистый горький вкус), чередуя комментарии «Радио-М» с собственными сарказмами.

Оставшись одна, Ксения села за письменный стол. Американские персонажи, вместе с ней ожидая телефонного звонка, шевелились слишком вяло, и она закрыла их в папке с тесемками, высвободилась из одежды и принялась за уборку квартиры: этим она тоже занималась без графика, по наитию. Несколько раз выключала рев пылесоса, чтобы не прослушать звонок, машинально подошла к окну — посмотреть, не пора ли вымыть и синюю «шестерку». Вдруг заметила, что совсем открыта для постороннего взгляда, и, задергивая тюлевую штору, вспомнила шуточки Андрея: «Я тоже хочу на тебя оттуда посмотреть. Пожалуй, сниму себе квартиру в доме напротив».

Ложась в ванну, телефон с собой нарочно не взяла: приблизишь его — будет равнодушно молчать, а покинешь — приревнует, позовет.

Так и вышло: выскочила из пены, как Афродита, но женский голос в телефонной трубке поначалу не узнала. Жена Скороходова сообщила, что достала лекарство для матери Андрея. Произнося слова благодарности, Ксения вложила в них столько ласки, предназначавшейся совсем для другого (уж и совсем! а муж и жена — одна сатана?) собеседника, что на том конце провода растаял болезненный ледник, и на голую мокрую Ксению вылился поток страшной, невыносимой откровенности:

— У него появился пупсик…

(Какой еще пупсик? Ксения представила Скороходова с голенькой пластмассовой куклой в руках — зачем ему?)

— Зовут Лариса… Двадцать шесть лет… (На девять лет меня моложе.)

Дальнейшее звучало уже сплошняком, заполняя болью всю Ксению. Словно к телефону подсоединилось радио и посредственная актриса с ужасными гитисовскими модуляциями представляет театр у микрофона.

— Она мне заявила: «С вами он никогда не закончит роман». И претензии насчет одежды, насчет квартиры. Но я же все ему достаю — не заставишь же новое надеть. Бесится, если только пыль в его кабинете вытру. Я, когда все выяснила, сказала: давай разводиться, квартиру разменивать. Хоромы потерять он, конечно, не хочет. Говорит, что это эпизод, что все пройдет… А сам ключ от абонементного ящика ей дал, комнату снял, прописку ей, иногородней шлюшке, выбивает. Раньше никого ни о чем не просил. Живем как чужие люди. Он совершенно изоврался. Тридцатого мая у меня пятидесятилетие было, так он домой только в час ночи вернулся. Я ему длинное письмо написала. Сказал, что это бред. Но потом все подтвердилось. Вы мне помогли.

(Я?! Я не помогала! Бред какой-то! Так, может, все это неправда?)

— Помните, вы взяли его с собой, чтобы к Шитикову подвезти? Через час я позвонила, Андрей Владимирович трубку взял, вы сами дома были.

(Она и за мной следит… Теперь это неважно.)

— А Шитиков не знал, в чем дело, и проговорился, что он билет доставал. Для пупсика. Я на вокзал пошла. Вы бы видели, как он ее провожал. Это так страшно — все-таки восемнадцать лет мы вместе… Она меня еще спрашивает: «Вы его любите?» Я плечами пожала — конечно, раз столько лет прожила с ним. А она мне: «Вы защищаете свое благополучие». Да, и это — я ей ответила. Но главное — он практически не работает, снова боли в раненой ноге возобновились. Зачем он ей? Он ведь как мужчина почти ничего не может.

(С вами. Не может или не хочет?)

Последний клочок пены растаял на плече. Жену жалко. За себя стыдно.

Еще при первой встрече с Ларисой Ксения догадалась, что она Скороходову кем-то приходится — не портнихой же. Тогда не хотелось додумывать до конца. Хорошая девушка, но такая обыкновенная.

Значит, это Ларису он имел в виду, когда о провинциалке рассказывал, шпарящей цитатами из его прозы. Молодец, подучила. Это все, наверное, что она знает из изящной словесности. Первая моя портниха гораздо литературнее.

Поставила капкан на писателя. Использовала свой шанс выбраться из родного города. Умненькая, поняла, что быть любовницей женатого известного экривэна лучше, чем жить с простым инженером, и тем более лучше, чем быть одной.

А он-то, инженер человеческих душ, неужели не почувствовал заурядность? И расчет, скорее всего. Известны очень простые приемы. Имитировать идеальный оргазм с дежурной репликой «Я не знала, что может быть так хорошо». Или еще — на вопрос: «Чего ты хочешь?», когда речь идет о чае или кофе, — ответить: «Тебя». Очень небескорыстный ответ, поскольку за это «тебя» они получают и чай, и кофе, и квартиру, и…

«Ксеня, у меня нет времени на зарубежную прозу». Читал бы, знал, какими элементарными риторическими фигурами пользуются профессиональные соблазнительницы, работая с дилетантами любовного дела.

А я что же? Не при чем? Лишняя? Нет, если бы он и правда Ларису любил, был бы похож на счастливого человека. Разве сказал бы: «Я вам не всегда в состоянии звонить, потому что говорить с вами при моих обстоятельствах — все равно что в сортире есть шоколадку». Все-таки шоколадка — я, а они все — и жена, и Лариса с их проблемами и претензиями — это сортир?

Да, я дама для поклонения, а для утех — горничная, недаром мне ее в портнихи подослал. Чтобы за мной под… присматривать. Нет, меня он не обманывал.

 

Надо было ехать на консультацию с больной ногой и женой. Связываться что с таксистом, что с частником — одно раздражение и унижение. Денег Скороходов не жалел, но эти оглоеды ненасытны: нет такой суммы в рублях, за которую они перестанут хамить, изображая, что делают тебе одолжение. А Ксения сама предлагает и машину, и услуги шоферские.

Не без труда забрался на переднее сиденье, подкрутил винт, чтобы до конца отодвинуться назад и вытянуть больную ногу. Прищемил голубое маркизетовое платье Ксении, тут же сказавшей что-то шутливое и совсем не больничное. Жена, как немой охранник, устроилась сзади.

Молчание это было очень неуютное и на обратном пути прорвалось самым болезненным для Ксении образом.

— И как это вам Андрей Владимирович позволяет Скороходова обслуживать? Он не ревнует? А то я боюсь — мне ведь отвечать. И потом, я узнала, что у вас в спальне висит портрет моего мужа. Как это Андрей Владимирович терпит!

Скороходов тупо смотрел вперед, воспринимая скандал даже не как грозу, а как привычный нудный дождь. Дворники придется включить, чтобы смахнуть капельки, мешающие езде. И он устало, без возмущения, процедил:

— С чего ты взяла, что в спальне?

Жена не обратила на его слова ни чуточки внимания, только глумливо и жалко улыбнулась, продолжая по-прокурорски допрашивать-обличать:

— Я вообще не понимаю, зачем вы заказали его портрет. Художница же не сама придумала?

— Нет, это я ее попросила, — выдала себя Ксения.

— Я знаю, вы портрет к нам привозили! Скороходов еще сказал, что совсем непохоже. Тем более! Верните его! Как ты только это допустил?! Ты, который даже фотографий своих не терпит! А если мой портрет кто-нибудь у себя повесит?

— Да хоть сто раз! — Скороходов даже не счел нужным скрыть свое безразличие.

Ксения слишком резко затормозила, и он, испугавшись за себя, сердито буркнул:

— Ты меня позоришь! Как из Мухосранска приехала!

Да, не надо было ей про портрет…

 

Единственное, что хотелось теперь Ксении — скорее примчаться домой и рассказать все Андрею. Держать в себе тошнотворный глоток маразма было невыносимо. Хорошо, что можно быстро нестись по пустынному Кутузовскому проспекту — уцелевшему наследию замечательной брежневской эпохи.

Андрей, словно угадав, что необходим, оказался дома. Не перебил своим обычным «Можно — краткое содержание?», а выслушал со всеми нужными и ненужными подробностями.

— Как он мог! Зачем про портрет ей рассказал!

Ксения сдернула платье, колготки, лифчик, бросила их на квадратную безграничную кровать и подбежала к стене, на которой висело лицо Скороходова.

— Не могу его видеть! Куда деть? Представляешь, она сперва потребовала ей продать, а потом денег пожалела. «Верните его художнику», — сказала.

Держа картину за веревку, Ксения по всей квартире примеряла, куда бы ее спрятать. Портрет не помещался за платяным шкафом в ее комнате, высовывался из-под тахты в детской, не влезал на антресоли, наконец место нашлось, и лицо Скороходова уткнулось в стену за диваном в кабинете Андрея.

— Откуда она знала, что я ее не предам, не проговорюсь про ее откровения? Надо было высадить их обоих из машины, из моей жизни! Виноват только он! Писательская жена — овчарка, она не может не лаять на женщину, приближающуюся к охраняемому объекту. Он нарочно пустил ее по ложному следу, натравил на меня, чтоб Ларису защитить! За что? Я ведь ни у кого ничего отнять не хотела! Я думала, что смогу расширить, увеличить его жизнь, открыть новое пространство, о существовании которого он без меня бы не узнал! Почему за это так больно надо бить?

Андрей обнял Ксению за голые плечи:

— Это все твоя утопия. Я тебе верю, и все-таки весь мой жизненный опыт учит, что здесь, в этой стране, среди этих людей — невозможен честный обмен духовной энергией. И что самое смешное — мы еще кичимся своей мифической духовностью, хотя каждый конкретный человек колбасу больше ценит.

— При чем тут колбаса! Ты главного не понимаешь! Скороходову нужны разговоры со мной, я знаю. Я только не понимаю, почему он все порушил.

— Нет, они были для него лишними. И для тебя, скорее всего, тоже. — Андрей потянул Ксению к себе.

— Тебе легко рассуждать. И вообще, тебе хорошо: у тебя есть я.

…В неподходящий момент вскрикнул телефон. Ксения подалась к аппарату, на всякий случай поставленному на пол у кровати, но предусмотрено было не все: с половины Андрея взять трубку не удалось, пришлось отделиться. Разговор был недолгим.

— Ну что? — Андрей вытянул свое одеяло из-под Ксении и закрыл им ноги.

— Прощения за жену просил. Как говорится: он изменил, но извинился.

— Кому изменил, хотел бы я знать?

— По-моему, себе. Ну, куда ты делся? О, наша страсть пошла на убыль?

— И ты после этого можешь…

— Могу.

 

Женская уникальность раскрывается только в любви — все остальное женщина делает лучше или хуже мужчины, но по мужской модели. Не могла Ксения всю свою природу вложить в кропотливый труд переводчика — отсюда, наверное, и все драмы.

Потянулись дни неумолимо предсказуемые, как анжанбеманы в стихах Бродского. Телефонный роман продолжался. А что было делать Ксении? Оскорбленно удалиться или попытаться разобрать бестолковую баррикаду, которую соорудил между ней и собой Скороходов — из жены, Ларисы, непишущегося романа, неиссякаемых бытовых мелочей (Скороходов словно работал завхозом у себя в квартире, причем завхозом бездарным). Оба выхода были для Ксении одинаково тривиальными. Она даже гордилась тем, что может все простить, взлететь над препятствиями и там, на высоте, продолжать ни на что не похожие отношения.

Как вообще люди связаны? Если взять и застенографировать разговоры между друзьями, подругами, знакомыми и незнакомыми, то получится абсурдистский текст, словно нарочно стилизованный под Хармса. Одно и то же. Тюк! — Горбачев, тюк! — Ельцин, тюк! — очереди, тюк! — детей жалко… Ксении же хотелось, чтобы каждый последующий разговор продолжался с той точки, на которой остановился предыдущий. Чтобы двигаться ввысь, вглубь.

Глубь в Скороходове была. Как только он произносил: «Я человек грубый, необразованный, средних способностей…», за этим всегда следовал заскок, отклонение от сценария, предусмотренного русско-русским разговорником, но Ксении приходилось каждый раз эту глубь расчищать, иногда на тяжелую эмоциональную работу не хватало целого разговора — абонент сопротивлялся, упирался руками, ногами, суровым голосом, в любой момент мог сказать: «Вы слишком экзальтированы» и тут же соврать про звонок в дверь, хотя в трубку прекрасно слышна тишина.

Увы, в сфере чувств Скороходов был своего рода бюрократом. Каждый разговор — с нуля, с возвращения к истории вопроса, доложить ему новое движение своих эмоций Ксения зачастую не успевала. Бюрократу замедленность и изощренное придурение («Да, товарищи, это наша общая беда, тут необходим серьезный разговор») нужны для того, чтобы сохранить свое место, а что хотел сохранить, законсервировать Скороходов?

Сколько раз Ксения прямо и намеками, по-всякому говорила о своей готовности к встрече с ним. Вся жизнь ее была прибрана, гибко приспособлена к обещанному вызову: она не отлучалась надолго от телефона, старалась иметь возможность отменить все назначенное и тут же приехать, даже мытье головы приурочивала к этому историческому моменту, точно рассчитав, сколько минут нужно, чтобы высушить длинные густые волосы.

Для свидания Скороходов безошибочно выбрал самый неподходящий момент: знал, что в этот день Андрей надолго уезжает, но не преминул потоптаться на занятом месте, хотя совсем рядом было полно свободного, по доброй воле отданного ему пространства. И вместо чистой грусти перед расставанием с Андреем и светлой радости от ожидания встречи получился мутный коктейль из нравственных и безнравственных исканий.

 

Что произошло? Почему он так все скомкал? Частота ее душевных колебаний не нашла ни малейшего резонанса. И стоило тратить столько своего внутреннего излучения? Неужели для него, как для закомплексованного подростка, все отношения делятся на «с этим» и «без этого»? Тоже мне проблема.

Дня через три во время телефонного разговора она ему пообещалась. Получилось это случайно, от испуга, при зацеплении слова за слово.

Скороходов завел обычную русскую пессимистическую волынку, и Ксении пришлось его подбадривать:

— Ну почему вы такой хмурый? Все же в порядке, девушки в вас влюбляются…

— Какие? — отчужденно насторожился он.

Имелась в виду Лариса, что было самоотверженно. Всегда, чтобы сказать человеку приятное, подкормить комплиментом, Ксения использовала любой материал, не боясь причинить себе самой боль. Но он не терпел уличающей правды — слышно было и сейчас по сопению в трубке. И Ксении пришлось перевести огонь на себя:

— Простите, забылась. Не учла, что под категорию девушки не подхожу.

После угрюмого, долгого молчания последовало:

— Ксеня, извините, я вам скажу абсолютно доверительно: бывает так, что мне вас смертельно хочется.

— Когда?

 

Не стоит быть точным и обязательным в России, иначе постоянно сам будешь попадать в неловкое положение и другим доставлять неудобство. Ксения с Андреем были пунктуальны — то ли родители так воспитали, то ли сказалось растленное влияние Запада. И тут их понимал лишь один друг — одинокий опальный профессор, живший на дальней окраине Москвы и общественной жизни. Поднявшись на пятый этаж блочной девятиэтажки, Ксения и Андрей для полноты эффекта пережидали минуту-другую и нажимали на кнопку звонка одновременно с пиканьем радио. «Англичане, англичане», — по-детски радовался Михаил Викторович, встречая их у порога в строгом костюме, тщательно выбритый и настроенный на общую волну, на продолжение разговора, прервавшегося месяц, а то и год назад.

В большинстве же случаев излишняя точность вредит, и ты своим педантичным звонком в дверь до смерти пугаешь хозяйку, которая в дезабилье и в поту мечется между духовкой и ванной, а хозяина еще и дома нет — вышел прикупить хлеба к званому ужину. То же и в деловой жизни. Если Ксения договаривалась на четыре, то в четверть пятого ей уже хотелось звонить, разыскивать пропавшего, рисовались дорожно-транспортные ужасы, а тот является без десяти пять, даже не прося пардону.

Советский быт стандартизует и самых неуправляемых. Беспощадный к чужой неточности, Скороходов назначал свидание в будущем неопределенном, а то сообщит: «Вчера у меня возник экологически чистый промежуток времени. Я звонил, но вас не было дома». И Ксения засадила себя под домашний арест.

— Скажите просто: «Встретимся девятнадцатого августа в первый год третьего тысячелетия» и сдержите свое слово — мне будет легче.

— Вы слишком хорошо обо мне думаете. Я до этого времени не доживу.

Более чем своеобразное мужское кокетство, особенно если помнить о том, какая встреча имелась в виду обеими сторонами.

 

Отношения между людьми в пределах жизни не меняются, они заданы с самого начала и навсегда. (Женщины это чувствуют лучше, чем мужчины.) Все кошмарные конфликты и перипетии — чистейшая литературная условность, понадобившаяся писателям для того, чтобы сказать о жизни нечто более пространное, чем парочка неумолимых афоризмов, к которым все сводится.

На самом деле Татьяна, получив в четвертой главе отлуп от Онегина, никогда больше его не видела, а в Петербурге потом выясняли отношения совсем другие люди, которым поэт для композиционной симметрии и удобства читательского восприятия дал те же имена.

Рогожин прирезал Настасью Филипповну при первом же совместном распитии спиртных напитков, а не ходил вокруг нее инфернальными кругами. Князь Мышкин никуда не выезжал из швейцарского дурдома.

Один был честный сочинитель — Чехов. Писал коротко и ясно. Если начнет: «Будьте моей…», то тут же закончит: «…натурщицей». Жизнь человека есть короткий бесфабульный рассказ, и никаких романов в ней не бывает.

 

А Ксения все еще надеялась переспорить реализм судьбы и шла по двору (почему не на машине?) к светло-бежевой кирпичной башне с престижным (нечетным то есть) количеством этажей. По памяти набрала три цифры, но сколько ни дергала — дверь не поддалась. Достала записную книжку, перепроверила — всё так, а замок не пускает. Покраснела от стыда. Не ждали? Неужели так старательно и долго готовились к своему дурацкому перевороту, что за ночь сумели сменить код? Что теперь-то делать? Бежать, искать телефон-автомат? Кажется, у метро есть, но тогда минут на десять опоздание обеспечено. Слава богу, жилец респектабельный подъехал. Надеюсь, за преступницу не примет.

Невзрачный барин в это хмурое, враждебное утро был весел, добродушен. Посмотрев на Ксению, нажал на кнопки и пропустил ее вперед:

— Месяц уже, как код изменили, леди.

Почему Скороходов долго не открывал, Ксения так и не поняла: за это время можно было успеть раз десять натянуть шаровары и голубую кальсонную рубашку. Сразу пошел на кухню и под многократную долбежку янаевских указов изнурительно долго мыл две чашки — водой, содой, мылом. Когда сделали перерыв на классическую музыку, Ксения повернула колесико «Спидолы», уменьшив звук до нуля.

— Вы думаете, я чашки мою? А я успокаиваюсь, — не оборачиваясь, пробурчал он тишине.

Телефонный звонок не помешал ему вытереть посуду, руки.

— Вы там собрались? Учти, я тебя не пугаю, но всякие официальные обращения во время чрезвычайного положения — вещь опасная.

«Опять играет в государственного человека», — отметила про себя Ксения. Или это аккуратность мудреца, знающего, что телефон — не только средство связи, но и способ контроля за гражданами?

— Ну, что теперь будет? — Белым куском чистого хлопка, который язык не поворачивается назвать тряпкой, Скороходов провел по пластиковой поверхности, ополоснул от невидимой грязи и замолчал на табурете с противоположной стороны кухонного стола.

Ксения уже побывала на улице, проехалась в непривычно неразговорчивом метро, отогнала бесполезное «если бы вернуть все назад, если бы этого не было», но тратить время на обсуждение ужасной погоды, хотя бы и политической, сейчас, когда началась премьера, для подготовки к которой она потратила столько душевных и дипломатических усилий, было немыслимо. Как дебютантка, не обязательно молодая, надеется, что на следующее после премьеры утро изменится вся ее жизнь, так и Ксения мечтала, что теперь наконец она поможет ему порвать вязь сковывающих условностей, перешагнуть грань, мешающую им быть близкими, родными, сломать преграду, которая не допускает тайных душевных движений, ласковых признаний, о которую со всего размаха стукнулись и остановились их необыкновенные отношения.

Ксения по своей неопытности и детской простоте не могла и предположить, что ломает себя не там, что это их свидание только закрепит болезненное для нее противостояние. Но пока…

Пока она ничего не ответила, а просто смотрела на Скороходова, и постепенно его небрежная, затрапезная одежда, седеющая двухдневная щетина, низкая челка, которую он незаметно для себя то и дело поглаживал рукой, превратились в раму для картины, на которой — одни глаза, карие, живые, влекущие, как одинокий колодец в пустыне.

— Тогда пойдем, — без улыбки, без нежности, по-деловому сказал Скороходов. Первым вышел из кухни и остановился в холле, больше похожем на гостиную — с люстрой, стеклянным сервантом с посудой и хрустальными вазами, непременным атрибутом квартиры врача, хорошего ли, плохого — все равно, положено дарить любому. — Ванная направо.

— Мне не нужно, я только что из душа, — как можно мягче отказалась Ксения.

— Тогда раздевайтесь.

Ксения не удержалась, улыбнулась:

— Как на приеме у врача.

— Мне вчера, после уговора с вами, весь день было не по себе. У меня инфаркт будет, — совершенно серьезно, сердито даже, выдохнул Скороходов.

Он попросил ее закрыть глаза: не хотел, чтобы видела, как ему хочется получше разглядеть и запомнить те кусочки тела, о которые он уже потерся животом, которые погладил рукой, посмаковал языком. И когда, пошалив, она послушалась, окончательно высвободился из суетливого страха, почувствовал давно забытое упругое равенство самому себе.

А за секунду до финала стало казаться, что вот он, совсем молодой, почти мальчик, прилег после боя в ложбину, покрытую кустиками весенней, колючей, как ее подмышечная впадина, травы и вдыхает не тонкие возбуждающие ароматы, а саму жизнь.

— Идеальное строение. Так — никогда не было… Зачем меня с мужем познакомила… — сокрушенно подумал он вслух.

И снова — страх, борьба с мыслью, что без этого он теперь не сможет обойтись. Зависит от нее?

 

Утром двадцать второго августа, после ужасной паузы, Скороходов объявился. Это было так же смело и своевременно, как подача заявления о выходе из рядов КПСС, осуществленная именно в этот день многими сознательными гражданами нашей страны.

Ксении было уже все равно. Три дня она почти машинально следила за судьбоносными событиями, а ее собственная судьба неслась в пропасть, в бездну одиночества. Разве только смелость, мужество пробуются в революционных ситуациях? Проверяется степень связанности человека с другими, его вовлеченность в общую жизнь. Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь? Ну что делать, если одна и без приглашения не могу и не смею? А никто не позвонил и не пригласил.

Одиночество — неизбежность и даже, может быть, норма, но и холод жизни имеет допустимый предел. С Ксенией случилось переохлаждение, после которого можно и не выжить. Так моряков с аварийной подлодки из воды достали, а отогреть не сумели.

Ее затрясло, когда Скороходов в придаточном оправдательном поведал, что был у приятеля на даче (раньше, до, никогда не уезжал без предупреждения), и вообще заговорил так, будто ничего не было. В основном о политике.

 

— Не понимаю, может быть, я вам не нужна?

— Нужна.

— Что?

— Нужна! Нужна! Нужна! Я каждое утро просыпаюсь с желанием повторить. Но у меня не хватает нервных клеток вам звонить. Я вас даже боюсь.

— Я же хочу вам эти клетки давать, а вы мне говорите, что у вас вся неделя забита. Мусором забита.

— Какой мусор, Ксения! Это моя жизнь.

 

У Ксении было достаточно времени, чтобы о каждом подумать: кто он мне, кто я ему. Наверное, такая же лишняя привычка, как хирургически стерильная чистота на кухне. Анализируя отношения, она всегда преувеличивала. Потом обвинения казались несправедливыми или смешными, иногда стыдно становилось за них, но проходило время, и выяснялось, что никакая это не гипербола, а всего лишь честная констатация того, что есть на самом деле. Очевидно, свойство гиперболы — предвосхищать разложение, болезнь, смерть, а эти события реальны и неизбежны.

Склонность к порядку и дисциплине обязала Ксению пригласить Ларису: дома лежали привезенные Андреем разноцветные нитки в круглой пластмассовой коробочке, похожей на игрушечную карусель с празднично одетыми человечками. Ксения не могла замотать обещание, даже если это такой пустяк, как шпульки с нитками.

Приехала Лариса незамедлительно, привезла на примерку серый костюм, о котором Ксения уже забыла. Очень внимательно и оценивающе осмотрела тело Ксении, комплимент обронила: «Умничка, красиво похудели. Американская прямо фигурка — большая грудь, ноги длинные…» Как и прежде, Андрея расхваливала, словно репетируя отчет для Скороходова о крепких — прочнее некуда — семейных устоях соперницы.

Ксения чувствовала, как Лариса намагничивается ею. Раньше Скороходов как бы обладал ею через Ларису — для того и прислал агента под видом портнихи. Что ж, тогда Ксения готова была дарить себя даже таким сложным способом, но теперь мысль о возможном совмещении стала болезненной и оскорбительной.

Перед уходом Лариса с многозначительной улыбочкой попросила:

— Покажите портрет один, что в спальне у вас висит.

— Его уже нет.

Неужели и про девятнадцатое августа ей рассказал?

 

— Ксеня, экспресс-консультация. Что такое «суперфлю»?

— Это я.

— Не понял…

 

Кофе хватит еще месяца на два. Когда-то ходили сплетни, что на складах весь кофеин выпаривают, а потом зерна пускают в продажу. Ерунда, нет у нас такой техники. Просто лежит подолгу, и беззащитный аромат пропадает, выдыхается.

Скороходов отнес пустую чашку на кухню и достал полученную только что от машинистки главу. Кое-где рядом с глаголами напечатаны без всяких знаков, через пробел только, их синонимы — предстоял выбор достойных кандидатов. Во втором абзаце наткнулся на неточную, несделанную фразу. Исправить в рукописи было бы легче, из машинописи, как из сцементированной кирпичной кладки, придется выламывать. Силы нужны. Рука потянулась к телефону.

На другом конце провода, к его удивлению, никого не оказалось. А ведь он так привык поговорить столько, сколько ему нужно, чтобы зачерпнуть энергии, и выключить источник, заглушая щелчок вопросом: «Теперь давайте работать?» (и убедительно — Ксения всегда ставила его работу выше своего страстного желания побыть с ним, хотя бы в присутствии телефона; и вежливо — уравнивает его творческий труд и ее ремесло).

Странно, что ее нет. Занялся легкой технической правкой, продолжая время от времени крутить диск. Наконец, часа через четыре, трубку подняли. Услышав голос Андрея Владимировича, судорожно нажал на рычаг. Все, больше из дома звонить нельзя — хорошо помнил, как его самого бесили анонимные звонки, как он пытался застукать хулигана с помощью знакомых высших милицейских чинов. Вдруг у Андрея получится его вычислить? Всего передернуло.

Выскочил на улицу, быстро дошел до Петровки — надо сменить район, а то скажут Андрею: «Вам звонили из автомата от Белорусской», — он и поймет, кто. В будке возле магазина «Фрукты — овощи» снова набрал номер. Неожиданно для себя решился заговорить. До чего же интеллигентный и умный человек, этот Андрей Владимирович!

Почему Ксения уехала, не предупредив? Он был озадачен. Он и правда не думал о том, что и у нее тоже есть нервные клетки и они разрушаются, когда он то звонит каждый день и не по одному разу, то пропадает на неделю; когда уверяет «я очень соскучился», «увидимся через два дня», «до ближайшей встречи» и откладывает, бесконечно оттягивает не только настоящее свидание, но даже получасовую вечернюю прогулку. Не самый могучий человек может ненароком надломить иву, которая лишь гнется от сильных и свирепых ветров.

Не стал разгребать дела, чтобы позвонить Ксении в день ее возвращения, а следующий был воскресенье, когда жена вертится дома и может в любой момент схватить трубку одного из четырех параллельных аппаратов, стоящих на страже в комнатах и в кухне.

Вечером было уже поздно, слишком поздно.

— Не надо мне больше звонить, — услышал он чужой, потерявший звонкость голос.

— Что? Не понял… Это вы, Ксения?

— Да, это я.

 

Он бродил по слякоти среди злых людей, мутных домов, плюющихся машин, даже не пытаясь думать о происшедшем. Он продолжал разговор с Ксенией, составляя его из ее фраз, которые раньше не вспоминал, не перечитывал.

«Неправильно, что вам ничего не надо: тот, кому ничего не надо, ничего не дает другим».

«По какому праву человек может решать, что нужно, а что нет?»

«Избавляясь от лишнего, наш народ лишился необходимого».