С ТЕХ ПОР Я НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ДУМАЮ ПРО БОГА С ИРОНИЕЙ

С чего всё началось? А черт его знает… Так и хочется крикнуть: «С начала!» Но я так не скажу, не люблю повторять слова, уже сказанные кем-то раньше. Начну по-другому: «Знаете, а ведь я никогда до этого не стрелял… И не то чтобы там из автомата или ружья, Боже упаси, даже из рогатки!»
Мы ехали почти четверо суток на крытом «Урале». И нас было слишком много для столь небольшого кузова, но в армии не принято задавать лишних вопросов, молчали и мы. Настроение было ни к черту, время шло к Новому году, а нас угораздило попасть в такую… жопу. Обидно мне было до слез, и, думается, не мне одному. Видимо, чтобы совсем не помереть с тоски, какой-то шустряк раздобыл несколько бутылок водки, и все дружно начали тушить пожар негодования и всеобщей несправедливости. Как ни странно, помнил я всё это достаточно смутно, хотя с остальными и не пил. А мог… Мог нажраться, забыться, найти интересное занятие, вроде выдавливания прыщей или чистки сапог, но не стал. Не стал по-идиотски дурачиться, будто мне не двадцать пять, а пятнадцать, прикидываться чьим-то закадычным друганом, рассказывать про подвиги на гражданке. Хотя, еще раз повторю, мог. Вообще, я никогда не искал легких путей, с детства, так сказать… Никогда не прогибался, старался быть независимым… И что с того? Ехал сейчас, как дурак, абсолютно трезвый, всё понимающий и оттого жутко мучающийся. Все эти одинаковые пьяные лица, бессвязная, непонятная речь делала товарищей похожими на каких-нибудь китайцев или, того хуже, одноликих негров. Но они того не ведали и потому сильно веселились и пели армейские песни. Типичные среднестатистические россияне восемнадцати лет от роду, оторванные наконец от мамкиной титьки и дорвавшиеся до взрослой жизни. Звучит диковато, а уж о том, как выглядело реально, я бы вообще не хотел говорить. На миг представил, как с этими самыми людьми строю счастливое капиталистическое будущее… Вон тот краснощекий, кажется, якут… Нет, по паспорту он, естественно, русский, но посмотрел бы я в лицо тому, кто паспорт ему выдавал. Так вот, сижу я дома, с детьми, и где-то даже внуками, смотрю передачу «Здоровье», даже кое-что записываю, чтобы не забыть… И тут на тебе — вместо привычной рекламы эта харя предлагает мне строить счастливое будущее! Да черта с два! Мне этой хари четыре дня хватило созерцать, а вы говорите два года! А ведь что самое страшное, кто-то эту харю не видел… Да хрен с ней, харю другого кандидата не видел я, зато видит сейчас кто-то другой… И не вопрос, что она выглядит приятней, чем якутская. Мне вдруг сделалось так страшно, так страшно… что я уснул. В очередной раз снились ее губы, в последний раз касавшиеся моих, губы человека, оставшегося на «гражданке» и пообещавшего ждать два года. Хотя давать мне эти обещания было незачем, я доверял ей и без них… Колючий снег на ее шапке, холодивший мой лоб… он был столь осязаем… Настолько, что даже во сне я вытер его. И зачем только?! Бестолочь! Так, с этими ощущениями, я дотянул бы до самого утра, а сейчас, лишенный их, пробудился посреди ночи… чтобы снова созерцать малознакомые рожи, играющие в «подкидного». Будущие мэры, директора, президенты… Придумывал, как стану рассказывать близким, что вот с этим господином, у которого сопля из правой носопырки ниже, чем из левой, я служил в одном отделении. А вот с тем достопочтенным человеком мы делили кров и пищу… Конечно, я упущу детали про сопли и перхоть, про нескончаемую отрыжку и дурной запах его портянок… Конечно, промолчу, ведь к тому моменту у меня обязательно разовьется склероз. А если нет? Тьфу-тьфу, дай Бог, чтобы развился…
За всё время я заговорил только с одним — он был явно старше остальных, и я имел неосторожность предположить, что и менее туп. Нет, я убедился, что по первичным признакам проявлявших себя залысин нельзя определить умного человека. Он хоть и пил мало, зато орал громче иных пьяных и дебильно ржал. Жалко, что у него фамилия была не Конев, ему бы как раз, да и в почете эта фамилия в армии — глядишь, подсобила бы чем… Хотя, после нашей единственной беседы, я понял, что ему уже вряд ли что помогло бы. В общем, и спросить-то я у него успел немного, только лишь:
— Куда везут-то, не знаешь?
На что он ответил:
— Куда везут? В армию.
— В учебку… — дополнил его ответ кто-то, явно с неоконченным высшим.
Я в очередной раз пожалел, что не пил всю дорогу, а, возможно, нажрись я до зеленых чертей, то узрел бы в этих ответах какую-никакую мысль. На худой конец, хоть поржал бы от души. А пока… пока приходилось испытывать душевные терзания, молиться и надеяться, что собственно «в армии» меня ожидают люди поинтересней. И знаете, я оказался прав: в настоящей армии, позже, я повстречал множество интересных людей… И самое занятное: оказывается, для того чтобы понять их философию, не требовалось сидеть со словарями и учебниками всю жизнь, хватило и двух месяцев.
Наступившее утро я запомнил лучше всех предыдущих… Скажу больше — оно врезалось мне в память на всю жизнь, и никаким врачам после было уже не под силу заставить меня забыть его…
Караван из десятка машин (походил он на гигантскую коричнево-зеленую гусеницу) замер, и нас выпустили размять ноги. Туман красноватой пеленой сходил с голых, остывших за ночь гор. Пронзительно свистел ветер, от чего уши хотелось зажать ладонями. Водяная пыль конденсировалась на лице крупными каплями. Сегодня утром можно было и не умываться — просто обтереться накопившейся влагой, и всё. Я так и сделал… Потом еще раз… И еще… Знаете, почувствовал себя так легко-легко. Изо всех сил потянулся, и счастье мое в тот момент стало неизмеримым. Просто душная железная коробка, томившая уже несколько дней подряд, стала наконец-то не властна надо мной, и я воспользовался этим. (Даже моя литературная мысль стала осознаннее вчерашнего полупьяного бреда, и вы, думаю, уже не преминули заметить это.)
Прямо здесь же личному составу объявили, что мы почти у цели и осталось всего ничего… К тому моменту мне было уже плевать на «тяготы службы», «неуставные отношения» и «дедов», напротив, мне стало безумно интересно: уж не пережил ли я всё самое важное за эти четыре дня?
— Гляди, точняк на юга шпарим! — кто-то забился на пузырь сивухи, что «учебка» наша расположена на юге.
— Вот бы в Анапу, там вино дешевое.
— А я море люблю… Правда, ни разу не был, но по телевизору красиво…
— Ха, море! Вот я в том году на Новый год ананасы ел! Кто-нить знает, есть в Анапе ананасы?
— Дык оттуда ж название-то пошло, я по радио слышал как раз перед повесткой: Анапа — от слова ананас, или наоборот, точно не помню, нажрался я тогда в хлам…
— А я в том году на Новый год Снегурку облевал… Она, значит, к брательнику моему малому пришла с Дедом… А от самих перегаром нес-е-ет… Ну, я с похмелюги-то и взблевнул…
— В этом году уже не поблюешь…
— Эт-точно…
Офицеры стояли в сторонке, покуривая, в своем кружке, никак не реагируя на рядовых. Уже тогда я заметил их озабоченность, хотя и не придал этому большого значения, списав на близящиеся праздники. Наконец один из них (вроде бы в звании майора) презрительно сплюнул, жестко втоптал сигарету в землю и заорал:
— По машинам!
Все быстро разбежались, я занял свое родное теперь уже место… Именно тогда впервые подумал про молитву. Точно, бабка дома дала мне молитву, называлась — «Живый в помощи». Сначала я просто хотел прикоснуться к частичке дома, но после вспомнил бабкины наставления: мол, ее брат прошел всю Отечественную войну и не был даже ранен. «Люди вокруг валились снопами, а он продолжал идти….» Она примерно так и говорила, как уж тут не поверить. На всякий случай я решил подшить эту написанную от руки бумажку под подстежку. А что? На югах одни «чурки», вот и проверим, чья вера круче… После столь утомительного занятия я и не заметил, как уснул. И не я один — утро-то было ранним.
«Ух! Ух! Ух!» — во сне моем грохотали то станки, то бабы… Вернее, то я на бабе, то она на мне, то мы со станком. Всё смешалось в калейдоскопе картинок… Я был на своем заводе, которому отдал пять последних лет… То на бабе, которой отдал последние 150 рублей… И отдал бы еще, обоим, если б не паскудный военкомат. За пять долгих лет я успел настолько свой заводик возненавидеть, что сравниться с этим могло только нежелание той бабы за 150. А ведь были еще и за 100… И что за бляди эти бабы! Я даже имени ее не спрашивал, а она тут такой сон портит. Сгинь, нечистая! Вот снова завод… Как же мне осточертели его корпуса, мастера, эта грязная, неблагодарная работа, про которую даже бабам стыдно рассказать… Тьфу ты! Но сейчас, при сложившихся обстоятельствах, он казался мне раем, и я был в восторге от работы, от общения с друзьями. Бабы будут, но потом… А пока я с упоением продолжал что-то делать, дожидаясь окончания смены. Для чего? Для того, чтобы просто поскорее вернуться домой… Я сделаю всё, что попросит мама, а она взамен накормит меня нормальной едой. Я зайду и признаюсь наконец в любви страждущей своей половинке.
Что-то не то. Глаза мои приоткрылись… Первыми исчезли видения: станки, машины, дом… Самыми последними исчезли бабы — ими оказалась кучка ребят по несчастью. Не исчезли только звуки: «Ух! Ух! У-У-Х-Х!!!» Грузовик подбросило, и нас беспорядочно раскидало по кузову. Это последнее «У-ух!» было не чем иным, как взрывом, причем взрывом очень и очень близким. Лица еще недавних пэтэушников напряглись, а залитые алкоголем глаза трезвели быстрее, чем от нашатырки. Они, кажется, впервые престали ругаться матом, хотя неумело бравировали этим все 96 часов, даже видели матершинные сны. Грузовик мстил нам за всё, трясясь сейчас неимоверно часто, просто охеренно часто. Людей периодически попросту перекидывало из одного конца в другой, как в анекдоте про буратин. Многих уже сейчас можно было считать ранеными. Всем телом навалился какой-то жлоб, и у меня носом пошла кровь. Отпихнув его, я попытался задрать голову, но кто-то упал мне на грудь. Машина замерла как вкопанная… Замерли и мы… Двери распахнулись, и неяркое притягательное солнечное пятно заорало благим матом:
— А ну, бля, пошевеливайтесь или, на хер, хотите, чтоб вас всех тут захерачило?! — Качаясь и падая, мы полезли к выходу. — А ну стоять! Фамилия?! Распишись!
БАХ! — что-то жахнуло справа, и машину качнуло, на дороге вновь стали слышны ругательства. Я сначала не понял, что это тут такое вдруг творится… Наверное, наш «Урал» перепутали, как детей в роддоме, и не туда привезли… Подошла и моя очередь. Раз, и эти твари всучивают мне оружие! «Калашников», или как его… Ёкарный бабай, всё, аллес, кажись, сильно нас перепутали…
Эта пасмурная неизвестность вылилась на меня напиравшей серостью хрущевок, полуразрушенных, битых, ломаных… Шел мелкий дождь. Дым норовил застлать солнце — неудивительно: горело вокруг всё. Мусор, хламье какое-то, деревья, даже грязь, по-моему, горела! Нас, перепутанных, продолжали подвозить грузовики… Построили быстро, явно торопились, буквально зашвыривая в общий строй, похожий на толпу коммунистов, подготовленных фрицами для уничтожения. Кто-то не удержался и упал в грязь — как оказалось, ее здесь аж по щиколотки. Было непонятно, «Урал», на котором нас везли, увяз или сломался… Может, это не наша остановка?
От черной пелены отделился какой-то мужик и приблизился. В отличие от привезших нас офицеров, лицо его не выражало и толики страха — это был уверенный в своих силах человек, и частичка его мужества передалась нам, едва не обоссавшимся от неожиданных подарков российской армии. Сажа и копоть, уродовавшие внешность человека в «гражданской» жизни, здесь наполняли его красотой, не доступной ни одному стилисту. (Это мы выглядели здесь несуразно, со своими чистенькими физиономиями.) Это был мужчина с большой буквы «м». Сила его заключалась не в мускулах или габаритах, а в духе, и я это отчетливо видел, даже не видел — чувствовал. Почувствовали и все остальные. При этом он был замучен, задерган настолько, насколько возможно выдержать человеку. Даже его глаза не могли подняться выше уровня наших коленей… Позже я узнал, почему. Каждую ночь этого капитана преследовали глаза погибших в бою соратников… Вместе с нами у него явно случился бы перебор… Особенно с тем якутом… Вы вообще видели когда-нибудь якутов? Ну и слава Богу!
— Товарищи бойцы! Не ваша вина, что вы оказались здесь… Но на днях наши танковые дивизии вошли в Грозный… — Внезапно его голос взорвался: — Но что в условиях городского боя танки без пехоты?! Кто-нибудь мне ответит, или я один тут умный, едрёна мать?! Ты? Ты? Ну?! — Он схватил за грудки кого-то из прибывших с нами офицеров. Тот никак не отреагировал, и капитан быстро взял себя в руки. — Танки ничто, товарищи бойцы… И нас жгут, жгут как свечки! И вы, вы! Вы не виноваты в том, что попали сюда… Просто вы оказались ближе всех…
Б-б-б-А-А-Х!!! В полусотне метров к чертям собачьим, по самый фундамент, в пыль разнесло какое-то двух-этажное строение, а в небе пронесся реактивный самолет. Всех повалило взрывной волной, уши заложило. Я не успел опомниться, а лицо мое только-только ощутило прикосновение грязи, как меня одним рывком выволокли оттуда.
— Подъем! Подъем, бля! Подъем!
Грязных, мокрых, еще больше испуганных, нас ставили на ноги, как котят малых — за шкуры. Ноги мои со страху сделались ватными, ведь только сейчас я понял, что держу в руках автомат, заряженный боевыми патронами, плюс что-то мешалось за спиной — кажется, это называлось «Мухой». Мышцы мелко дрожали. Я стал серьезен. Они все — военкомат, Грачев, Ельцин — хотели сейчас от меня только одного: чтобы я стал убийцей, безнаказанным серийным убийцей… Тело от такого умозаключения ослабло неимоверно, ноги подкосились, но крепкие руки подхватили, не дав свалиться. От общей мышечной эйфории мочевой пузырь расслабился, едва не опорожнившись полностью. Но мне было плевать, я уже рисовал в своем воображении предстоящий бой, плен, пулю, грядущую смерть. Даже мой никогда не унывающий разум вдруг чего-то взгрустнул. Значит, дела обстояли совсем худо…
— За мной! — прозвучала команда, и мы гуськом побежали по одной из улиц города Грозного, прижимаясь к осыпавшимся стенам зданий. Наверное, сейчас это было самое жуткое место на планете Земля.
Двигались быстро — каждый боялся отстать. Похоже, что город обстреляли тяжелой артиллерией, да еще бомбами прошлись сверху. Целого не осталось вообще ничего. Обваленные крыши, упавшие фонари и воронки от разорвавшихся снарядов, усыпавшие наш путь. А еще этот жуткий запах гниения… И с каждым метром он становился всё тяжелее… Десятки автоматных очередей слышались всё отчетливей, иногда казалось, что где-то уж совсем рядом. Мы свернули на соседнюю улицу. Поверьте, таких улиц вы никогда не видели… Сожженные автобусы, раздавленные УАЗы, остов молоковоза, детские коляски, велосипеды, черт-те что еще, искореженное уже и оплавившееся, и главное — человеческие останки. Они бросались в глаза бардовыми кровяными пятнами на защитном. Все их безумные позы были обусловлены не только причинами гибели, просто периодически этот «хлам войны» подбрасывало взрывами, смешивая в самых разных пропорциях. Эта жуть устилала широкую в прошлом улицу так, что сейчас здесь с трудом пробирался человек. Из зиявших в домах дыр вырывались языки пламени. Впереди виднелся, видимо, центр города — остовы зданий разной высотности, полыхавшие взрывами, пульсирующие вспышками пулеметных очередей. Где-то там шел жаркий бой. Я огляделся. А ведь совсем недавно что-то подобное творилось и тут. Всё вокруг сплошь было усыпано месивом из битого кирпича, стекол, ломаных рам, одежд, гильз… Да, гильз было очень много, едва ли не больше всего остального. Они-то в основном и говорили о том, что здесь били из стрелкового оружия и гибли такие же, как я, пацаны… Один оказался лежащим в каких-то сантиметрах от моей ступни. Невысокий, рыжеватые волосы… Тело наполовину погрузилось в грязь, а спина, оставшаяся наверху, — горела. На секунду я представил его мать, попивающую сейчас свой чай и даже не предполагающую, что сделалось с ее единственным, возможно, сыном… Думаю, ее хватил бы удар… Нет, лучше уж пусть думает, что он погиб как в кино — с пулей в груди, а не перемешанный с чеченской землей… Десятки мертвых тел автоматически наводили на мысль о тысячах таких вот, ничего не подозревающих российских семей… Представил и свою мать. Стоп!!! Я поспешно удалился от трупа…
По другую сторону замерло несколько танков — видимо, когда-то они шли в одной колонне. И эта улочка стала для них конечной. Похоже, что подбили сначала первый и последний — только они стояли прямо, остальные, словно в предсмертной агонии, наползали друг на друга. Цифра 391 на башне одного из них обагрилась кровью, видимо, кого-то пытались еще вытащить. Под траком я заметил тело… нет, пару тел… Перепачканные грязью темные комбинезоны выдавали танкистов. «Сухой» взрыв, белесым облаком поднявшийся в воздух, прогремел за этим небольшим танковым кладбищем… Еще один, разорвавший ГАЗ-63 на куски, словно спелый арбуз. Неожиданно один из башенных люков откинулся, и оттуда неумело, словно новорожденный, стал выкарабкиваться человек. И впрямь он был рожден заново, раз выжил в такой передряге. Правда, обездвиженные кисти его дымились (как, впрочем, и одежда) и были черны, подобно саже.
— Человек! Там человек живой!
— Чё орешь, как ужаленный… Где?!
Я указал рукой в направлении танка. В это время как раз показалась голова. Она не была пробита, но шею и часть лица покрывала спекшаяся кровь, сочившаяся, по всей видимости, из ушей. Видно, он был контужен…
— Ну ты умник. Если такой глазастый, так и лезь за ним сам!
— Отставить! — прикрикнул офицер. — Оба пойдете и вытащите товарища.
— Какой он мне на хер товарищ…
— Выполнять!
Боец мстительно посмотрел на меня и, скрипя зубами, двинулся вперед. Я же заскочил на близ стоящую громадину и поскользнулся… На чем? Уж увольте, оборачиваться не стал… Прокрался вдоль башни. Напарник мой в это время, тихо матерясь, ковылял внизу, по земле. Внезапный взрыв покачнул один из дальних танков, и взметнувшееся пламя заставило нас враз упасть.
Раненый меж тем заметил, что к нему идут, я уже слышал его хрипы:
— Ребята… Ребята… Ребя…
Выстрел прозвучал настолько оглушительно и близко, что сердце мое ёкнуло и остановилось на секунду. Я мешком свалился на сослуживца. Глаза видели, как у того раненого танкиста осталась только шея, голову снесло, и тело безвольно провалилось обратно в люк, разбрызгивая фонтанирующую кровь… Ноги мои будто переклинило со страху, и они отказались разгибаться. Я, наверное, так и остался бы скрюченно лежать в здешней грязи, если б не сосед.
— Чё разлегся-то? Уматывать надо! Давай, давай!
Сгорбившись, чуть не на полусогнутых, мы бежали к своим исходным позициям, где уже орали:
— Снайпера!
— В укрытие!
Пули свистели жестко и холодно… Работало человека четыре, и при каждом выстреле я вздрагивал, а тело обжигало, словно все пули предназначались мне. Вдвоем мы выскочили из обломков, я повалился, поднялся… Свистнуло в очередной раз… еще… передо мной вдруг отчего-то упал офицер. Я бы мог быть на его месте, а оказался он… Наемникам платили, потом я узнал, за людей в погонах, и только жадность того снайпера спасла меня от смерти. Такая важная для меня, для всех и каждого, эта жизнь, которую мы распределяли и планировали, учились, загадывали на будущее… теперь стоила сколько-то бумажек! Да каждый, даже раненый, заплатил бы в десять раз больше этому снайперу! Взгляд мой остановился, замерев, на убитом, я медленно осел. А офицер был еще жив, изо рта шел легкий пар, но тело, словно среагировав на мое прикосновение, начало возмущенно содрогаться в предсмертных конвульсиях. Меня вырвало в какую-то лужу… В которую, словно реки в море, впадали несколько ручейков цвета крови… Да, крови в здешних лужах было больше, чем воды…
Народ хаотично кинулся прятаться кто куда, похожий на спугнутых тараканов. Я поднялся, отдышался и побежал следом. Перескочил через оконный проем, зацепился за подоконник и упал лицом на бетонный пол. Многие, кто поумнее, вбегали сюда же, в здание, стараясь укрыться в его ветхих стенах. Паника и глупость играли на руку стрелявшим. «БА-БАХ!!!» — взорвалось что-то совсем рядом, и лицо мое обдал горячий воздух взрывной волны. Я видел, что первым движется тот якут, которого вы все уже знаете… Внезапно он начал тормозить, поскользнулся в грязи, размахивая руками. И вот тело его уже летит обратно, кувыркаясь и взрываясь каждым сантиметром своей площади — пули, шедшие почти в упор, швыряли его, как игрушечное… Он нашел в себе силы лишь на крик:
— Чехи!..
Зачем-то я побежал в сторону, увидав их через решетку арматуры разрушенных стеновых панелей. Человек двадцать. Шли плотно. Похоже, мы для них тоже явились полной неожиданностью. Твою мать, я бы и не отличил их от наших! Грязные, опаленные, ну, как тот капитан… Такими они предстали передо мной… Те, с кем я впервые в жизни вступил в бой…
Шаг — выстрел, шаг — чья-то смерть. Жизнь наша начала измеряться не секундами и минутами, а кровью и свинцом. И каждый миг, прожитый здесь, стоил десятка лет, прожитых в обыденности. Всё словно замерло, на доли секунды я увидел всё четко-четко… Лица стрелявших казались мне настолько близкими, что я, казалось, мог различить их мельчайшие черты… Шаг — порция адреналина, еще шаг — передозировка… Сначала ты можешь ничего не делать… Просто стоять за перегородкой, вслушиваясь в истерические завывания живых и раненых, пропитавших злобой это место. Но вот судорожно хватается за твою ногу ничего не понимающий срочник, такой же, как и ты. Хотя нет, уже не такой — ему перебило ноги и оторвало руку по локоть. И вот уже пришел момент, когда ты начинаешь осознавать, что бездействие не принесет спасения, напротив, оно лишь усугубит твою смерть, сделав ее стократ мучительней. Тебе отрежут голову, еще живому… и ты умрешь в страхе, медленно захлебываясь в собственной крови, и будешь бессилен что-либо изменить, ведь тебя свяжут…
Лишь сознание этого заставит тебя ворваться в первую же душную комнатенку и не оставить за несколько секунд от нее и камня на камне, только дымящиеся гильзы, отбитую штукатурку и тела врагов… Смерчем мы выскочили на улочку, расшвыривая гранаты. Мы бежали на них, расстреливая в упор, и они стреляли в ответ. Нас было больше. Я был так зол, меня почти разрывало от жажды убийства, от адреналина. И словно эта злость, а не подствольные гранатометы оставляли от противника лишь лоскуты одежды и куски бронежилетов… Неуклюжие перебежки стоили кому-то отстреленных конечностей, а неточный прыжок — сквозного отверстия в голове. Хронометр наших сердец сбился почти сразу: остановиться, задуматься — значило погибнуть… выдержать, выманить, перехитрить — вот главные слова на время нахождения в неуютных объятьях войны… Война — шок, потрясение, эмоциональная встряска. Ее сложно определить такими понятиями, как «хорошая» или «плохая». Ты можешь ее ненавидеть, но раз уж оказался здесь, то будь готов покинуть ее достойно… Пару последних зарядов своего рожка я всадил замешкавшемуся при перезарядке черту, разбив его череп на части. Странно, но он не был чеченцем, на вид славянин… Меня трясло, как на электрическом стуле…
— Всё! Всё!!! — орали мне, оглохшему, под самое ухо, отбирая впустую клацавший автомат.
«Нет, они недооценили нас! — мысленно орал я себе. — Но неужели стремление к жизни в моем теле так сильно? Еще несколько минут назад я и подумать не мог, что способен на такое, прозябая со страху, лежа в канализационной канаве. А что теперь? Неужели для того, чтобы выжить в мире ужаса, ты сам должен стать ужасом? Похоже, что так оно и есть… Потому что многое обычному человеку “с гражданки” кажется абсолютно непосильным. Сломать человеческую кость. Побороть руку, которая опытнее, или схлестнуться со стаей, равной, при должных условиях, мощи батальона. Похоже, что так. Здесь не действуют законы, действующие в нашем мире… А безумие значит куда больше, чем у нас… Единственное, что имеет здесь ту же цену, — смерть… Ты вошел в эту реальность? Изволь выйти из нее достойно, не опуская головы. А пока ты далек от победы, и на тебя, на всех сейчас объявлена тотальная охота с конкретной ценой за голову…»
Моя литературная бравада выветрилась, и я ощутил озноб. После горячки стало вдруг так страшно, что я голову боялся оторвать от земли. И только единственное желание — забиться куда-нибудь — скреблось в голове.
— Эй, тебя чё, ранили?! — заорал кто-то, похоже, что мне.
Я лишь помотал головой.
— Ты чё, охренел? Бросай их на хер! Сам захотел подохнуть? — кричали рядом.
— Но раненых-то?
— Да и х…с ними. Заберут, кому надо. Сложим… там…
— Я тебя сам щас сложу, сука!
— Ты кого сукой назвал, гондон!? Да за такой базар знаешь чё на зоне бывает, педрило?!
…Договорить он успел. Но и только. С другого конца улицы к нам неслась «семьдесятдвойка», украшенная зеленым флажком. За долю секунды до того, как прозвучал выстрел, тело говорившего расшвыряло на части, не крупнее средних размеров яблока. Второму разворотило живот. Тяжело застрочил станковый пулемет, и несколько человек, дико матерясь, попадало на землю. Несколько оставшихся в живых ползало по дороге — они явно не успевали спастись. Я не помнил, как побежал назад. От дикого ощущения смерти… я начал вонять. Бля, я вонял, как труп! Хотя, может, я уже подох? Танк дико рокотал, приближаясь. Страх гнал мое тело почище учителя физкультуры (…похоже истерические шуточки умрут во мне последними…). Притормозил. Ударив несколько раз костяшками пальцев по бетону, попытался вернуть рукам чувствительность. Кажется, сработало. Вытащил пресловутую «Муху», вскинул прямо из-за угла…. Сука, оказывается, эти танки так быстро ездят! Обдирая штукатурку, машина на полной скорости приближалась. Палец судорожно дернулся, и ракета вылетела, угодив в стоящий напротив дом. Но я ничего не видел, я бежал прочь… Жутко даже представить сорок тонн металла на своем тщедушном теле… Танк вылетел на один уровень со мной, заворачивая на ходу, как гонщик на ралли. Те полсотни ребят, раненых, убитых, живых, уместилось бы сейчас в пяти гробах… их размазало в общий блин. Жить мне оставалось секунд пять… Ровно столько, сколько требуется наводчику. Ужасный свист, невероятный взрыв: Р-Р-Р-А-А-А-Х-Х-Х!!! Танку к херам собачьим оторвало башню, и он замер. Похоже, сработали вертолеты. Я попытался привстать, чтобы поскорее покинуть это жуткое место, как навстречу мне из бетонной пыли осыпавшихся стен стали выбегать солдаты — пацаны из прибывших следом за нами машин…
— Куда, сучонок? Дезертируешь, говнюк?!
На ответ мне не хватало воздуха. К тому же, открой я в тот миг рот, разрыдался бы как девчонка на нервной почве. А так — только помотал головой.
— Где все? Капитан где?
Я поднял руку в нужном направлении…
— Какого встали?! Вперед! Вперед!!
Как же мне не хотелось возвращаться обратно. Привыкший всё оценивать и взвешивать, я не мог сконцентрироваться сейчас даже на долю секунды. Мысли, они исчезли, впервые за много лет…
Мы вернулись. От первого отделения осталось только двое: я и еще тот, с залысинами. Эта падла где-то отсиделся и истерически сейчас визжал о своих правах, по которым не намерен здесь более находиться и немедленно требовал ехать в другую часть. Офицер съездил ему по харе и предупредил, что за подобные разговорчики в следующий раз пустит ему пулю в лоб. Рядовой заявил, что так просто наезд не оставит, и приступил к своим обязанностям…
Мы расположились в каком-то очередном скелете здания, дожидались, пока нас скорректирует по рации вышестоящее начальство. Мне было легко, как после бани… Я лежал и истерически хихикал, довольный своими ощущениями… Есть, как все, я не мог — вонь, пропитавшая всё вокруг, пренепременно выдавила бы съеденное наружу, да и хрен с ним. Вернулся полковник.
— Командование предписало нашему подразделению занять школу… Она будет ключевой точкой при переброске наших сил к центру города. — Сказанное многих, прямо скажу, озадачило. — Там мы соединимся со 131-й мотострелковой сводной бригадой для совместного удержания объекта.
— Товарищ полковник, а мы как называемся?
— Вы? Сопляки. Говно. Нелюди. Вопросы еще есть?
Вопросов больше не было. Тогда офицер спокойно развернул карту и сделал над ней умное лицо. Повернул так… и сяк… почесал за ухом… посмотрел на небо, будто хотел сориентироваться по звездам. Но до звезд было еще далеко, поэтому он глянул на часы и указал пальцем на стену, продырявленную снарядом. Все всё поняли и молча начали собираться. Двигались гуськом. Человек нас было порядочно, сотни под полторы, думаю, так что «гусёк» получился значительный. Последним шел я. Как-то это у меня со школы еще выработалось — последним в ряду стоять. «Расчет окончен, ёптыть!» — развлекал я сам себя, поднимая боевой дух. К взрывам и автоматным очередям вроде бы уже привык.
Внезапно позади послышалось сопение.
— Ну, сволочи, я вам устрою… — Это был тот самый, с залысинами.
— Чего ты? Всё дуешься?
— Отстань.
— Да ладно. Меня Серегой звать…
— Николай…
— Тоже поэт?
— Че-его-о?
— Идешь, бубнишь, я подумал — рифма не ложится. У меня тут тоже проблемка. Поэму пишу про войну. «Василий Теркин» был. Опять же Пушкин Александр Сергеевич писал… А вот про Коль ни одной не помню… Давай я про тебя напишу, а? Поэму!
— Да пошел ты… Лучше скажи, на чье имя жалобу писать.
— На верховного главнокомандующего, наверное.
— И кто им у нас служит, интересно знать?
— На той неделе в газете писали — какой-то Грачев Борис Николаевич…
— И где таких говорливых делают…
— Такими говорливыми нас делают обстоятельства… Да ты не обижайся, я ж как лучше хочу…
— А про поэму-то чё, тоже от не хрен делать наплел?
— Почему сразу «тоже»? Вот как только название придумаю, так сразу и напишу… В поэме ж название — полдела…
— А мне-то чё делать?
— Чё… Воюй! А я это дело буду в перекуры рифмовать.
Увлекшись болтовней, я ткнулся во впередиидущего — кажись, пришли. Надо сказать, на новом месте оказалось попросторней, чем на въезде в город. Пара подбитых БМП, несколько раздавленных «Жигулей» и гаражей-ракушек. Весь фокус заключался в том, что площади, отделявшие школу от близстоящих домов, были приличными, плюс, конечно, школьное поле. Подобраться незамеченными к врывшимся здесь танкам было ой как непросто. Откуда-то сбоку вдруг зарокотал многосильный движок — из кучи хлама, словно из засады, похожая на хищника, выскочила «восьмидесятка». Остовы машин, не говоря уже о мелком хламе, разлетелись в разные стороны. Играючи, будто сквозь кучу картонных коробок, машина неумолимо рвалась вперед, «с головой» маскируясь в мусоре. В тот миг я понял, что это за мощь — танк, при грамотном-то использовании. Он подкатил к нам с резвостью маршрутного такси, обдав с ног до головы черными выхлопными газами.
— Внимание, бойцы! Поддерживающая нас мотострелковая бригада задерживается. Поэтому мы первыми войдем в здание школы. Для разведки обстановки в здании мне нужны добровольцы.
— …нет, Николай Теркин звучит как-то штампованно, что ли. Тем более ты не Теркин…. или Теркин?..
— Эй вы, двое, чё-то вам повеселело? Живо на броню! Там набазаритесь.
— На какую броню?! — едва не завизжал мой собеседник. — Пусть спецы лезут, разведчики там или кто…
Похоже, он снова решил позлить полкана, в то время как я уже с обреченным видом карабкался на машину.
— Вот сука, да сколько можно! — Офицер схватил парня за шиворот и штанину, почти забросив его следом за мной. — Запомни, сынок… хотя какой ты мне на хер сынок!.. — приказы в армии не обсуждаются! Пошел! — похлопал он по люку.
— Товарищ полковник, а можно и мне с ними?
— Куда, сволочь? — Крепкая рука держала за ворот очередного салагу. — Давай, мудак, еще все туда ломанемся. Выйти на огневые рубежи и наблюдать за оконными проемами!
Когда танк попер, я чудом не свалился с него. Машина тряслась и переваливалась. От рокота я ни черта не слышал, и «набазариться» при всем желании у нас не получилось бы. Как впрочем, не смог бы я вести и прицельный огонь. Какой на хер огонь?! Не свалиться бы отсюда — вот смеху-то будет. Казавшаяся от тряски желеобразной, школа приближалась очень быстро. Танкисты сбросили скорость, и я впервые опустил взгляд вниз… Н-н-да… На некогда футбольном поле покоилась сейчас не одна футбольная команда… Сейчас, став поопытней, я сказал бы таким вот салагам, сидящим рядом на броне: «Из минометов садили, во дворе школы удобная позиция». Но тогда я не понимал ничего, и не то что не понимал, не хотел думать. Только смотрел… Воронки были неглубокими, но тела от взрывов сплошь и рядом только разорванные. Похоже, что всех целых отсюда вынесли, а с ошметками мараться не стали. Запаха я не чувствовал — его перебивала вонь сгоревшей солярки из выхлопной трубы. Я внутренне поблагодарил танкистов и уполз подальше за башню. Спряталось не просто мое тело, спрятался и я истинный. В таких случаях говорят: «Душа ушла в пятки». Когда я переставал шутить, это как раз и означало, что душа моя ушла прозябать в нижние конечности.
Наконец танк замер в паре метров от школы. Была она, надо сказать, трехэтажной и имела П-образную форму в плане. Мы подъехали как бы к одной из ножек буквы, к главному входу. Только мы соскочили, машина начала резко сдавать назад, быстро дистанцируясь от нас, как от прокаженных. От этого стало не по себе. Хотя, конечно, на самом деле наводчик просто выбирал удобную позицию для ведения огня, а водила оставлял пространство для маневра. Входные двери были выбиты, запертый висячий замок одиноко болтался на одной из них. Я осторожно заглянул в вестибюль. Колян тихонько присвистнул, и я зашипел на него, прикладывая палец к губам. Осторожно достал гранату, неслышно выдернул чеку и швырнул эту хренотень внутрь. Р-Р-РА-А-Х!!! Заложило уши, я от неожиданности присел. Нет, конечно, я предполагал, что будет громко, но что настолько — нет. Еще сквозь звон в ушах мне так и слышались слова, которые произнес бы полковник, окажись он рядом: «Ну и разведчики, твою мать!» А когда глаза наконец открылись, я увидел бегущее метрах в пятидесяти наше подразделение…
— Внутрь! Колян! Ты живой?! — орал я изо всех сил.
Мы заскочили в вестибюль, шмаляя куда ни попадя в кромешном тумане осыпавшейся побелки.
— Налево!
— Направо!
— Не спорь, я в такой же школе учился! Давай направо!
Я соврал про такую же школу, и мы кинулись направо — только бы подальше от гневного офицера, а там, глядишь, где-нибудь и отсидимся, пока он отойдет.
Висящей в воздухе пыли стало куда меньше, и мы перестали бездумно тратить патроны. Перезарядились. В коридорах словно специально кто-то повыбивал все стекла. Вломились в первый кабинет. Ворохи бумаг и завал из парт. Во второй… То же самое… Откуда-то выскочил черненький парнишка, лет двенадцати, похожий на вороватого цыганенка. И как я тогда не дернул спусковой крючок, до сих пор удивляюсь. Колю так вообще толкнул от греха подальше, и он упал…
— Ты чё, псих!
— Да ладно… А ну стоять! Стоять, салага, щас завалю!!!
Нет, про «завалю» я точно зря крикнул. Ну кто так орет? Тут и мужик взрослый испугается. Пацан и чесанул от нас, а я следом.
— Колян, прикрой тылы!
В свое время в школе я во всякие игры переиграл немало. Короче, у пацана не было шансов. К тому же он поскользнулся на повороте и проехался рукой прямо по битому стеклу. Заплакал. Я подбежал, пряча автомат за спину.
— Не бойся, я ничего не сделаю. Только не ори! Тихо!!! — Я и сам испугался собственного голоса и, дико озираясь по сторонам, вновь обратился к мальчонке: — Покажи руку, пойдем забинтую…
— Нет! — завизжал он.
А мне уже было не смешно — сзади по коридору шел полковник…
— Чё, бля, языка поймали, умельцы херовы?
— Товарищ полковник, я вас не понимаю.. В уставе нет таких слов, как «чё», «бля» и «херовы»…
— Ты, бля, молокосос херов, еще меня уставу учить будешь? Пацан, — обратился он как ни странно без матьков к чеченцу, — ты чего тут делаешь? Эй, кто-нибудь, бинт принесите там и йода…
Школа оказалась вполне пригодной, и никаких невероятных разрушений внутри не наблюдалось. А что до тех ошметков, так то просто подверглись внезапному обстрелу пехотные части, и именно запах гниения являлся сейчас главным негативным фактором. Мы заняли трех-этажное здание без боя (если не считать, конечно, моей гранаты), и, что самое удивительное, похоже, серьезных столкновений внутри вообще не происходило. Вот что случается, когда люди любят школу. Мы сидели группой на втором этаже, варили баланду, и я рифмовал поэму:

Нас довез до школы танк,
Внутрь ворвались…
Там пацан!
Стой, парнишка, не боись,
К Кольке мордой повернись.
Коля наш — герой-вояка,
Я без Коли — танк без трака!
С Колькой наша рота — сила,
Всех врагов здесь ждет могила!

За произведеньице мне полагались непродолжительные овации. Сзади кто-то тонко рассмеялся.
— Аслан… тебя ведь Аслан зовут? Хочешь, увековечу тебя в стихах? — Мальчишка, застенчиво улыбаясь, отрицательно помотал головой. — Ты не стесняйся, давай к нам. — Паренек подошел. — Есть будешь? — Снова помотал головой. — Тогда выбирай: или я про тебя стихи, или ты ешь — считаю до трех…
— Ем.
— Молодец, а то полковник херов нам сказал, что ты не понимаешь по-русски.
Мальчонка начал хлебать кашу прямо куском хлеба.
— Я понимаю. А ты… Пушкин?
Все дико заржали.
— Ага, сынок его.
Я снял шапку, взбил волосы и повернулся в профиль. Паренек недоверчиво посмотрел на меня, потом задрал голову вверх, и все заметили, что мы расположились в кабинете литературы и — надо же! — портрет Пушкина висит точнехонько надо мной. Такое совпадение снова повергло всех в состояние безудержного ржача. Причем ржали по всяким пустякам, будто со «шмали». Я задумался. И вправду, здесь было относительно тихо, да и к вони мы попривыкли. В душе зазвучали такие лживые нотки — что всё уже позади. Я не стал себя настраивать на хорошее, хотя остальным о своей теории не поведал. Тем более всё равно никто ничего бы не понял.
— А ты тут чё делал-то? Училку ждал? — спросил большеносый такой парень, кажется, его звали Шуриком. Все в очередной раз заржали. Паренек замотал головой.
— Искал… тетрадку… У меня по математике «четверка», а мама не верила.
— И где они? Мама, папа?
Пацан надулся, готовый зареветь.
— Уехали… Я думал, успею до школы, а тут всё стало взрываться.
Я решил его подбодрить.
— Не реви… Если знаешь, куда поехали, — через неделю встретишься с ними.
Он кивнул, встал и побрел прочь.
— Погоди, возьми. — Я снял с себя бушлат и отдал ему. — От Пушкина.
— А ты как?
— У меня много.
Мифическая мотострелковая бригада к нам так и не присоединилась. Между тем сумерки сгущались всё плотнее. Становилось холодно. Осветительные ракеты, вспыхивая за окнами, говорили о наступившем Новом годе. Солдаты расположились по лестничным маршам, кроме, конечно, дозорных. Я со всеми чего-то не захотел и, несмотря на пронзительный ветер в кабинетах, остался в одном из них.
Как ни старался я настроить себя на плохой лад — не получалось. Нервы успокоились, и мне отчего-то показалось, что и война-то уже закончилась, и Дудаев убит, и завтра нас увезут обратно. Я уснул и видел сон… Пустой вагон электрички, окна выбиты, и ветер свободно влетает через них. Яркими огнями играют на потолке вагона вывески станций. Странно, но мы едем без остановок. Постепенно сиденья занимают пассажиры: они берутся ниоткуда и исчезают в никуда. Их пустые зеленые глаза пугают меня. Вот рядом со мной, вот напротив… Исчезли оба. Какой-то длинный возник в соседнем купе. Снова рядом, но толстяк. Вагон то становился переполненным, то выглядел жутко пустым. Выглянул в окно. Люди, стоящие на станции, с ужасом разбегались, визжа и указывая на поезд пальцами. На следующей станции история повторилась. Дальше происходило то же самое, и снова… Мне становилось не по себе. А вот и моя остановка… Черт, мы проехали ее! Дьявол, дайте мне сойти, не оставляйте меня с ними! Я попытался крикнуть, но не смог…
— Парень, парень, — прошептал над ухом кто-то, и я вздрогнул. На улице, где-то далеко, шел бой…
— А?!
Это оказался тот пацанчик. При вспышках осветительных ракет хорошо видно, как велик ему мой бушлат. Он жестом показывает мне, чтоб я молчал, и манит за собой. Странно, но я серьезен, а в этом, как вы знаете, нет ничего хорошего. Мы идем по коридору, спускаемся в подвал. Проходим за трубами отопления, где я вижу лаз. И только здесь полностью осознаю, что уже не сплю. Вся моя покорная молчаливость как раз и была обусловлена тем, что я всё еще думал, что сплю. И чего я поперся за ним?
— Ты туда, — паренек показывает на лаз.
— Что? — немало удивился я.
— Всех убьют…
Я вскочил, ударившись головой о трубу.
— Что?! Откуда ты знаешь?
Он опустил взгляд.
— Моя мама не уехала. Ваши убили ее. Но ты не такой…
Я не знал, что ответить, но в голове уже складывалось подобие плана.
— Ты с ними заодно? — Молчание — знак согласия. — Нет, я не могу так их оставить, понимаешь? Они… они мои, а твои — это твои…
Я, кажется, сам не понял, что сказал, но времени на объяснения не оставалось. Отпихнув пацана, я побежал обратно…
— Стой!
Первые же взрывы потрясли школу до основания, и я свалился с ног… Поднялся… Вбежал на первый этаж… Показалось, что это ад поднялся из недр земных… Взрывами разламывало монолиты стен, и они огромными глыбами валились на пол, засыпая всё живое. Языки пламени полыхали до самого потолка. Я вообще в первые секунды перепутал верх с низом в ходившем ходуном здании.. С ног до головы осыпало бетонной пылью. «Чехи» хлестали свинцом настолько плотно, что от невообразимого грохота пальбы и сотен разлетающихся гильз пыль вокруг стрелявших поднималась облаками. Я словно очутился в центре грозы. Воздух быстро наполнялся жаром духовки… будто готовили человечину… В ход пошли гранаты… Свались я с ног в тот момент, разорвало бы к чертям. А ведь кто-то упал… я точно видел… и… Ж-Ж-Ж-А-А-А-Х-Х-Х!!! — взрывом разметало в разные стороны лоскуты одежды… Меня отбросило в угол. Потом еще раз: Д-Д-А-АЦ-Ц-Ц!!! — и оборонявшихся на лестничных маршах расшвыряло словно игрушечных. И еще раз… но я уже ни черта не слышал…
Я оглох, я обезумел, я был потрясен. К лестницам прохода не было — оттуда били наши. Сзади нещадно строчили чеченцы. И я пополз. Не знаю, что на меня нашло, но я пополз. Руки сами, словно повинуясь какой-то силе свыше, скреблись по полу… Я был жалок, контужен, но еще не сдался. Я боролся со смертью остатками своих сил. Я полз, как слепой котенок, тычась в мертвые тела, мараясь чужой кровью. Кто-то хватал меня деревенеющими пальцами… я плакал от бессилия… пули косили отстреливающихся из укрытия, и они валились сверху один за другим… В глаза набилось пыли, а в легкие гари…
Я уже чувствовал, что близок к истине, я жаждал увидеть жизнь свою, которая промелькнет в секунду за мгновение до смерти, но она всё не мелькала. Вот я дополз до передних и только тут осознал, что даже не ранен. Слух мой вдруг наполнился стрельбой, рокотом танков, грохотом обрушивающихся стен. Поднявшись на корячки, я успел ворваться в толпу панически бегущих, продирающихся зверей. Да, мы уже перестали быть людьми, мы неслись, распихивая оглушенных и контуженных. Перешагивали через тела раненых, топтали тела убитых… В этом азарте я уже не ощущал запаха горелого мяса. Организму теперь были не важны такие мелочи, как, например, обоняние, ему было важно сейчас самое существование. А куда я бежал? Несся, попирая все свои жизненные принципы и идеалы. На мгновение задумался… Далось это с трудом, но я смог осознать, что движусь куда-то на второй этаж, к тому парню с залысинами… И зачем он мне? Я рисковал жизнью не ради однополчан, которых не знал, я хотел видеть того, будто бы близкого мне человека? И я задал себе последний вопрос: а на хера?! И это оказалось совсем нетрудно. Я понял, что у людей здесь нет внутреннего стержня, нет цели, ничего нет… Они сражаются не за победу, не за Родину, не за мать, они просто пытаются выжить. И я не смог больше сделать и шага. Да пошел ты с такой жизнью! Лучше умереть раз и навсегда по-человечески! И я сделал шаг назад… Наклонился и подобрал… глаза уже плохо видели сквозь заливавшие лицо слезы… саперную лопатку. Развернулся и побежал, крича, и мне в тот момент казалось, что меня никто не слышит…
— Вы русские или говно?! Вперед!!!
И я понес такой бред… про Сталинград, про фашистов, про чурок, чурбанов черножопых… и черт-те еще про что. Повторюсь: ведь я-то думал, что меня не слышат в этом жутком грохоте и моей собственной глухоте. А меня слышали. Вот я соскочил на головы напирающим «чехам»… Прижал эту сраную лопатку к груди, чтобы не вывалилась, и, зажмурившись, завертелся волчком, дико выкрикивая свой «предсмертный» бред. В тот миг я ничего не видел… И, наверное, от этого мне не было страшно, окруженному врагами, впервые на той войне… Мощный удар прикладом в лицо вышиб наконец сознание из моего тела…
Уже после, когда я очнулся, мне рассказывали, как я орал всю эту ахинею и как меня, естественно, посчитали за последнего раздолбая… Они тут отступают, а этот мудозвон наступает, в одну-то харю! А тот — нет, не «с залысинами», я больше его так никогда не называл, — тот Колян помчался следом… Странно, что он не начал ныть «чичам» про тяжелую долю, несправедливость и говнистое начальство… Он просто последовал за мной, по зову своей души… Он же русский, черт побери! И все засомневались… Еще миг, и наши ринулись за ним. Воля к победе словно передалась по цепочке, и люди бросились вперед. Сосунки, только оторванные от мамкиных сисек, влетели в нестройные ряды врага. В ту ночь мы устроили им свое «ледовое побоище». И мы победили. …Сейчас, в современной России, дух русского человека забит. Его давит наркота, алкоголь, жадность. Русский дух нынче не в моде… Но в тот миг, проснувшись в нас, он спас всех. Не произойди этого, солдатиков поодиночке перещелкали бы на этажах той сраной школы…
Я бинтовал Колю, осколком раненного в бок.
— Я умираю, — едва не плача, произнес он с жалким видом.
— Ковда умивают, штолько не пивдят… — успокоил я его. (Тем злосчастным прикладом мне выбило половину зубов.) А потом показал отрывок из своей поэмы… Первой поэмы, написанной в прозе, как я ему наплел тогда…

Ты спустился в этот ад, именуемый войной, рохлей… Но время идет, и мышцы твои наливаются силой и знанием… и постепенно ты уже сам замечаешь, как становишься дьяволом в человеческом обличье. А спустя год враги на любой войне: чечены, фашисты, турки, монголы… не в этом суть… сами начнут шарахаться от тебя, станут скрываться в темных переулках и неприметных закутках, стараясь тихонько отсидеться, переждать или, в крайнем случае, напасть исподтишка. Лицом к лицу они уже не в силах противостоять… И самые прозорливые из них понимают, что там, в неровных мерцаниях осветительных ракет, в отблесках фар грузовиков, приближается их будущий победитель… Главное, не отступись, и ты станешь им…

— Я не понял, а где тут про Колю?
— А, блин! Сё ты мне сразу-то не мапомнил? Так и думал, сё-нибудь та сабуду…
Мы посмеялись, и я отсел в сторонку. Достал клочок бумаги и начал писать то настоящее, от чего душу мою сейчас раздирало на части: «Здесь столько криков о боли и помощи, что, прекратись стрельба и взрывы снарядов, я, наверное, сошел бы с ума. Мам, пока держусь. Шучу, развлекаю ребят… Наверное, я никогда не отправлю это письмо, потому что слишком люблю тебя, но, если просто перестану писать об этом, — всё, конец… Кому я еще расскажу, как не бумаге? Может, всё это потому, что я слишком много думаю? Может, ну его всё к черту?! Воевать и не думать. Я морально сгорел, я выдохся, я не выживу здесь. Я умираю…»

P. S. В том бою, когда я едва живой полз по лестницам, мне было жутко, мне было ужасно тягостно… С тех пор я никогда больше не думаю про Бога с иронией…