ВРЕМЯ АМАЗОНОК

 

 

Я летала. Я взмахивала руками, легко поднималась вверх и медленно парила над крышами домов. Оказывается, это просто. Нужно только при взмахах захватывать как можно больше воздуха ладонями. Но, видимо, что-то у меня не получилось, и я начала спускаться на землю. И чем ниже я спускалась, тем больше ощущала и понимала — никогда в жизни, ни на каком свете я не буду чувствовать такую гармонию и такое восторженное счастье, как в те минуты, когда парила, подобно голубю, над городом.

 

Потом я открыла глаза. Вернее я с трудом разлепила их и увидела перед собой низко склоненное лицо Марка. Впалые щеки заросли неопрятной щетиной, а маленький шрам над левой бровью — подарок семилетней давности — смешно вздрагивал и был почему-то синего цвета…

— Марк?!

— Господи! — сдавленно вскрикнул знакомый голос. — Жива!..

Тот, кого я назвала Марком, резко отпрянул, неловко задел прикроватный столик, и весь стоящий на нем инвентарь радостно посыпался на пол…

 

Набат. Это бьет в набат моя душа — бум-м, бум-м-м… с возвращением!..

 

В сотую долю секунды всё закрутилось, завертелось; хрустальный звон битых пузырьков разбудил эту мертвую палату; засуетились белые люди, зазвенели чужие встревоженные голоса, где-то совсем далеко усиленно лязгали металлические инструменты; в нос ударил сумасшедший запах нашатыря, я стала задыхаться, хватать ртом воздух; внезапно меня начали бить по щекам и кричать: «Не спи! Не спи!»; кто-то схватил мою левую руку, грубо перетянул ее резиновым жгутом и…

 

Больничная молва, как ни странно, ошиблась.

Вопреки прогнозам, я выжила.

Руки-ноги шевелились, глаза открывались, я уже могла потихоньку шептать и чуть-чуть самостоятельно приподниматься на одном локте. Даже мозги работали в прежнем режиме — я, например, помнила пачку счетов на журнальном столике… засохшую розу в бутылке из-под «Мартини»… запах духов… какие-то вонючие сигареты… соседского деда с пьяной физиономией… Я почти всё помнила. Но что-то было не так…

 

Дела мои шли на поправку.

— Скоро… скоро будете как новенькая… — почти пела над ухом молоденькая медсестра, меняя мне повязки и обрабатывая швы. — Всё заживет… волосы отрастут… Тихо-тихо, не дергайтесь!.. Через год даже вспоминать об этом не будете…

«В том случае, если меня ждет полный провал в памяти…», — жутко морщась и скрипя оставшимися зубами, я мужественно терпела боль и мысленно огрызалась на медперсонал. Вслух произносить могла только отдельные фразы, да и те не полностью.

— А зубки вставите… Тихо-тихо!.. Во-от та-а-к!.. Терпите-терпите…. Сейчас стоматологи хорошие, умные, зубки будут беленькие, ровненькие…

«У меня и свои были беленькие-ровненькие. И бесплатные».

— Та-акие вставят — не отличишь!.. Ор-решки будете щелкать!

«…и проволоку грызть…»

Медсестричка жалеет меня. Я теперь урод. А у нее против меня все преимущества — и волосы на голове есть, и зубы во рту. И нитки из-за ушей не торчат. Я ее понимаю. Я такую тоже бы пожалела.

Зато я уже могу ходить — осторожно, держась за стенки, медленно передвигая непослушные ноги. Правда, голова кружится и немного поташнивает, но я стойкий борец, женщина-воин, ликующая амазонка. Я победила смерть и, надеюсь, смогу победить в следующем раунде — с жизнью.

— Здравствуй, милая, — теплая ладонь осторожно дотрагивается до моей разбитой головы, и я вижу, как красивые еврейские глаза Марка наполняются непередаваемой печалью и искренней, безграничной любовью. Он наклоняется и целует меня в висок. Я чувствую знакомый запах… На меня накатывают какие-то воспоминания, дымкой, слабым прикосновением… Но я не могу их поймать — что-то зыбкое и тревожное. Что-то, о чем не говорят в приличном обществе. Стыд? Любовь? Страх?

— Ну и натерпелся же, Господи!..

— ?

— Это я был за рулем. П-помнишь? Когда мне сказали, что одна из пассажирок погибла, я… — тут голос Марка дрогнул, и он замолчал.

Одна из пассажирок — это моя подруга… Мы втроем ехали за город, на дачу, на все выходные… Всё это я уже вспомнила, и мне не хотелось возвращаться назад, в ту жизнь, которая была ДО…

 

…Мы мчались на невероятной скорости по загородной трассе.

— Иду на взлет! — кричал Марк. — Сто восемьдесят! — он иногда был просто сумасшедшим.

— Есть — сто восемьдесят! — нам было удивительно хорошо втроем. Мы дружили?.. С первого курса института?.. Я, моя подруга и… Марк?

— Пристегнули ремни и засунули в рот мятные карамельки!.. Сто де-вя-но-сто!!! Вж-ж-ж-у-ууу-а! — вопил Марк.

— Нам не надо карамельки! Хотим коктейль с алкоголем!

— С алкоголем?! Мы еще только взлетаем!

— Кок-тейль, кок-тейль!!! Господин пилот, смилуйтесь над бедными девушками…

— Терпите, пассажирки, терпите… Ждите посадки!

 

Скорость действительно не чувствовалась. Машина неслась легко, словно летела на невидимых крыльях, бесшумно и плавно.

Это была одна из последних моделей BMW — гордость Марка, зависть недругов, непонимание друзей, а по количеству вложенных денег — практически банк на колесах.

Что произошло потом — я не помню. Только визг тормозов — и, как в замедленной киносъемке, мир рассыпается и переворачивается миллионами калейдоскопных огоньков-стеклышек.

Марк не справился с управлением, «бээмвэха» вылетела на встречную полосу, снесла металлические ограждения и упала с моста. Наверное, это было завораживающее зрелище — на фоне ярко-голубого, искрящегося бликами утреннего солнца неба — летящая серебристая машина.

У меня начинает дико болеть голова. Я закрываю глаза и тихо плачу.

Марк отделался сотрясением головного мозга, переломами ребер и множественными ушибами. Моя подруга (Елизавета?..) погибла на месте. От нее осталась только горсточка пепла. Машина взорвалась, когда Марк уже вытащил меня из салона и волоком тянул подальше от места. А Елизавету не успел.

Всё это мне рассказал Марк. Я ничего не помнила. Даже собственного имени. Удивительно, что после операции я вообще что-то соображала. Череп мой был проломлен в нескольких местах. Обещают, через несколько лет это всё скажется. Наверное, крыша съедет. Короче, льготный билет в психушку мне обеспечен.

Я опять плачу. Я боюсь всего этого. Боюсь сойти с ума, боюсь боли. Может, я уже сдвинулась, только еще не понимаю, а другие это видят и начинают жалеть моих близких — мол, такая обуза.

 

— Марк, я не сдвинулась?

— Ну что ты, родная, — он смеется и целует меня в висок. — Ты абсолютно нормальный человек, только…

— …только ничего не помню.

— Не страшно, — Марк такой уверенный, словно он эту память уже сотни раз терял и находил. Меня это даже немного веселит. — Я же рядом. Если что — спрашивай меня. Буду на первых порах вместо записной книжки.

 

Мне кажется, у меня никогда не было записной книжки. А что было? Отрывные листочки на липучке, которые крепишь на стенке, чтобы висели перед самым носом? Нет. Визитница?.. Папка?.. Тетрадь?.. Дневник! У меня был дневник! Размером со школьную тетрадь в рыжем кожаном переплете. В верхнем правом углу — золотое тиснение. Что — не помню.

Надо же, как быстро я вспомнила. Я осторожно качаю головой — мужа не могла вспомнить, а дневник вспомнила.

Мужа я действительно не помнила. Даже удивилась, что он у меня есть. Марк осторожно и очень подробно вводил меня в прошлую жизнь. Почти со всех принесенных им фотографий на меня смотрела счастливая троица: вот Марк, я его уже узнаю; а это Елизавета, высокая, стройная, с прямыми светлыми волосами («У нее была коса цвета спелой пшеницы», — говорит Марк и печально улыбается); а это я — тоже высокая, светловолосая, но не такая красивая, как Елизавета. Теперь я смотрюсь в зеркало, как в чужое окно. Оттуда всегда затравленно выглядывает бесполый уродливый монстр. Это я. Мне даже не грустно — мне хочется выть.

А вот наша свадьба. Я выгляжу очень даже ничего. Счастливая, улыбаюсь. Марк — бесспорный красавец. А я простенькая. И фата на мне дурацкая. Как у дешевой куклы. Марку очень даже подошла бы Елизавета. Интересно, почему он женился на мне?

Я задаю ему этот вопрос вечером, когда ложимся спать — я на своем громадном ложе в бинтах и гипсе, он — рядом на узком диванчике. Он долго молчит и не отвечает. Я тоже молчу. Мне интересно. Ловлю себя на мысли, что это первый после аварии вопрос, который начинает меня интересовать.

— Я люблю тебя. И всегда любил, — наконец отвечает мой муж.

И мне становится тепло-тепло в груди, и так приятно мысленно произносить — мой муж. Наверное, я его тоже очень люблю.

 

— А теперь — смотри!

Но я зажмуриваюсь и жду сюрприза. Перед самым носом ощущаю легкое покачивание. И слышу (нет, чувствую!) слабый звон… Кулончик? На цепочке?.. Марк наклоняется, терпкий запах одеколона ненавязчиво щекочет ноздри и… Я снова поддаюсь внезапному порыву непонятных чувств… Вина! Вот что это! Но почему-то мне тепло и хорошо. Вина как бы невзначай задевает оголенные нервы и, чуть отступив назад, смотрит в глаза призывно и откровенно, как вокзальная проститутка.

 

Надо вспомнить. Надо мобилизовать силы на птицу Феникс — на память, которая рассыпалась мелкой крошкой внутри моего Я. Запах одеколона Марка пытается заставить вспомнить меня что-то, но я не могу. Не-мо-гу! На поверхность всплывает только безымянное чувство с пакостливым душком. Господи! Неужели я настолько плохая, что только гадость сумела удержаться во мне так крепко, подобно клещу? Нет же! Есть много прекрасных и трагических вещей! Моя любовь к Марку, моё желание выжить, моя боль за потерянного ребенка, мой страх, наконец, мой безумный страх во время полета в бездну — я подсознательно помню его! Так где же ты, моя память?!

 

— Маркуша… — не знаю, откуда возникло это имя, но я окликнула его так. Что-то заставило меня сделать это. И я увидела, как сжались его плечи, он весь сжался, подобно комку нервов. Минуту он сидел не шевелясь, потом осторожно, слишком осторожно, как мне показалось, чуть-чуть повернул голову в мою сторону. И я вдруг почувствовала его панический звериный испуг. И испугалась сама. Но я полулежала в постели, забаррикадированная подушками, и боялась пошевелиться. Мы молчали, и эта тишина длилась вечность. Наконец он поднял глаза и посмотрел на меня в упор. В его взгляде было всё — и ужас, и ненависть, и какая-то детская беззащитность. Не было одного — прежней любви и сострадания. В нескольких шагах от меня сидел чужой, незнакомый мне человек, страшный в своих помыслах и опасный. Я закрыла лицо ладонями и кожей рук еще раз ощутила все свои шрамы и швы. Боже мой!

Через мгновение всё закончилось. Он резко рванулся ко мне, бухнулся с невероятным грохотом на колени перед кроватью и с силой сжал мои ноги.

— Я схожу с ума, Ева!.. Я схожу с ума…

 

Я тоже схожу с ума. Только я — в неизвестности. А ты — всё знаешь. Я не боюсь тебя. И ты прекрасно это понимаешь. И вот это-то и пугает тебя больше, чем меня моя неизвестность.

Я попросила Марка принести мой дневник. Он засмеялся и сказал, что у меня его никогда не было. Мол, терпения не хватало. А Елизавета, наоборот, почти каждый день записывала. «Тогда принеси мне Елизаветин», — настаивала я. «А чужие дневники читать нехорошо», — говорил муж. Но ведь ее уже нет.

Ее нет.

И никто не откроет ее дневник.

И дневника нет.

 

Через две недели после выписки я сама нашла две толстые тетрадки — одну в рыжем кожаном переплете, другую — в яркой глянцевой обложке. Два дневника — Елизаветин и Евин. Нашла среди книг на самой верхней полке в нашей квартире. Сначала я прочитала первый, потом — второй. Потом — снова первый. Потом спрятала обе тетради в коробку со старой обувью, и в эту же ночь меня отвезли с внезапным обострением в больницу. Я снова летала, взмахивала руками, но при этом чувствовала себя курицей, которая убегает от лисы — испуганной, неуклюжей и глупой.

 

Иногда я превращаюсь в психоаналитика — разговариваю сама с собой и пытаюсь выяснить, что происходит внутри моего Я. Ты восприимчивая девушка, говорит психоаналитик, ты много читаешь, всякую дребедень — например, детективы. Детективы — не дребедень…

Через два месяца меня выписали. Марк снова забрал меня домой. Мы снова пытались восстановить мою память, осторожно ворошили прошлое и снова были вместе — он и я. Вдвоем.

Я потихоньку выздоравливала. Головные боли постепенно сошли на нет, но я старалась об этом молчать — мне нравилось, как трогательно Марк за мной ухаживает.

Иногда я доставала спрятанные дневники и перечитывала их. У меня уже не пересыхало горло и не сводило дыхание, как в первый раз. Я листала страницы и поражалась человеческой натуре и всему человеческому организму.

Я радовалась тихонько, что разум мой не повредился, что Марк вытащил меня из горевшей машины, что сумел опознать мое изуродованное, но живое тело и что всё это время он со мной. Мой Марк. Я переживала гибель подруги, но если честно, то больше была рада тому, что осталась жива сама. И что жизнь так повернулась.

 

Из дневника Евы:

«Нас было трое.

Вернее, сначала нас было двое — я и Елизавета. Потом появился Марк. А потом Марк влюбился в Елизавету, я — в Марка. А Елизавета оставалась свободной и независимой.

Я завидовала ее умению быть выше толпы. Мы — это толпа. А она — нет. Она всегда делала то, что хотела: одевалась так, как хотела, спала с теми, с кем хотела, и занималась тем, чем хотела. Ей было наплевать, что о ней думают другие. Она просто не замечала их, других. Иногда мне казалось — она и меня не замечает. А Марк просто млел в ее присутствии. Со временем это стало выглядеть как дружеское обожание бывшего поклонника. Я почему-то не ревновала. Хотя иногда казалось, что и на мне Марк женился только потому, что не смог заполучить Елизавету.

А ее так никто и не смог заполучить.

 

Этим летом нам обеим исполнилось по 30. Марку весной еще стукнуло 35. Мы женаты 10 лет. В нашей жизни было всё — и любовь, и ненависть, и ссоры, и примирения. Мы потеряли ребенка, который прожил всего несколько минут. Но это нас не разъединило, а наоборот — слило в единое целое. Мы сумели создать прочную семью, сумели построить дом, где хорошо нам обоим. Я люблю приезжать в этот дом. Особенно зимой. Его видно издалека. У него удачное месторасположение — на горке. И он возвышается величественно, гордо, во всей своей деревянной красе. “Зачем вам такой домина? Да еще из бревен. Хм, не понимаю…” — хмыкала Елизавета, искренне недоумевая. А мы только переглядывались с Марком и тихонько улыбались. Растопить камин, смотреть на огонь и потягивать из крошечных рюмочек тягучий кофейный ликер. А за окном мороз, колючий ветер и метель ледяными крошками стучит в окна…

Я счастлива. Я счастлива с той самой минуты, когда увидела Марка.

 

Почему Елизавета не замужем? “Ну не встретил человек свою любовь. Куда ей-то торопиться?” — обычно Марк не поддерживает такие разговоры. И всегда защищает Елизавету. Я тоже ее жалею, но за глаза. Одной быть грустно. Нужен близкий человек. И не урывками-украдками, не чужой муж с чужими проблемами. А лучше свой, индивидуальный…

 

…Так вот, этим летом нам исполнилось по тридцать. А Елизавета так и не вышла замуж. Сначала я думала — ей не хочется впрягаться в брачную повозку. Потом казалось, что она копается, выбирает. А потом я заподозрила ее в любви к моему мужу. Это меня бабушка с толку сбила. Она всегда говорила, что единственный человек, за кого может выйти Елизавета — это Марк. Заметим — мой Марк. А теперь я уже не знаю, что и думать. “Не подпускай ее близко к дому!” — советовала неугомонная бабушка. Почему? На мужа она не посягает. Считает его скучным и нудным. Как относится ко мне? Не знаю. Мы давно дружим, поэтому не мешаем друг другу своим присутствием. Свыклись. Год назад Елизавета угодила в больницу с аппендицитом. Мы с ног сбились, разыскивая ее родственников. В итоге оказалось — ближе нас у нее никого нет. В географическом плане…»

 

Из дневника Елизаветы:

«Когда у меня будет сын, я назову его Марком. Мы будем гулять в парке, читать книги, ходить в детский театр. Мы станем большими друзьями. Я куплю ему ролики, и летом мы пойдем кататься на стадион».

 

* * *

У меня сняли последние швы. Теперь я позволяю своему мужу гулять со мной в парке — я наконец-то похожу на человека, и со мной не стыдно «выходить на люди». Скоро я стану прежней — обаятельной и уверенной в себе женщиной. Настоящей женщиной. И больше никому не позволю манипулировать собой.

 

А у каждой женщины — свой маленький секрет. Пусть не особо желанный для других, но в этом и есть суть женской натуры…

…Когда я упала с моста и оказалась в городской больнице, память начисто отказала мне. Я забыла всё. Или почти всё. Кроме нескольких незначительных деталей:

я никогда не была замужем, и у меня не было детей;

я не умела водить машину и до тошноты в горле ненавидела кофейный ликер;

я помнила, как в тот вечер очутилась в машине;

меня звали ЕЛИЗАВЕТА, и всю свою сознательную жизнь я мечтала заполучить Марка.

 

Из еще не написанного дневника Елизаветы:

«Ты хороший актер, Марк. Я — хорошая стерва. Мы оба достойны друг друга. Видимо, пришло наше время, если мы с тобой пересеклись. Древние греки называли это амазономахией — битвой Героев и Амазонок. Но ты не герой, а я — амазонка. И это ты угодил в ловушку, которую заметил бы любой дурак. Перевелись, что ли, Гераклы?..

Ну а твою тайну я разгадать сумею.

Жизнь, надеюсь, длинная».