АРКАИМ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К СОЛНЦУ
«О священная главо, преподобне отче, преблаженне авво Андрее, не забуди убогих твоих до конца, но поминай нас всегда во святых и благоприятных молитвах к богу: помяни стадо твое, еже сам упасл еси, и не забуди посещати чад твоих моли за ны, отче священный, за дети твоя духовныя, яко имеяй дерзновение к небесному царю: не премолчи за ны ко господу, и не презри нас, верою и любовию чтущих тя: поминай нас недостойных у престола вседержителева, и не престай моляся о нас ко Христу богу, ибо дана тебе бысть благодать молитися. о нас, о пользе душ наших, и испроси нам время на покаяние, да невозбранно прейдем от земли на небо, от мытарств же горьких, бесов воздушных князей и от вечныя муки да избавимся, и небеснаго царствия наследницы да будем со всеми праведными, от века угодившими господу нашему Иисусу Христу: Ему же подобает всякая слава, честь и поклонение, со безначальным его отцем, и с пресвятым и благим и животворящим его духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь».
Молитва преподобному иконописцу
Пролог
На дорогу мы вышли уже вечером, до этого пройдя по лесной тропинке километров десять. Лес кончился внезапно, и нам открылось широкое пыльное поле с сухой нескошенной травой. Солнце над ним клонилось к горизонту, подкрашивая всё вокруг в переспело-розовый цвет. В придорожных зарослях стрекотали вечерние насекомые. Было душно и неспокойно.
Я вгляделся в любимое лицо.
- Устала?
- Нет, – ты замотала головой, – сейчас поймаем попутку и быстро доберёмся до дома.
Я скинул сумку в пыль на обочине, достал фляжку с водой.
Пустая трасса, огибая холм на западе, проносилась мимо и устремлялась вниз, где над далёким лесом набухали чернильные сумерки. До ближайшего населённого пункта со странным названием Игра надо было проехать километров пятьдесят, и от него ещё семьдесят до Ижевска. При определённом везении дорога должна занять часа два. Но при виде совершенно безмолвной трассы наша надежда на быстрое возвращение домой таяла с каждой минутой.
Ты села на сумку, сняла обувь и вытянула ноги. Я присел напротив и стал массировать любимые стопы и пальчики. Ты смотрела на меня с благодарностью, улыбалась, но в глазах твоих я всё ещё видел отчаяние – как тончайшую корочку льда.
Все слова уже были сказаны по дороге. Но я до сих пор чувствовал, что так и не смог подобрать тех, единственно верных.
Как мне объяснить тебе, что произошло, как мне тебя успокоить, если сам я ещё ничего не успел понять? Какие слова подобрать, кроме банальных: не грусти, всё будет хорошо. Действительно ли всё будет хорошо? Имею ли я право на это надеяться?..
Трасса молчала.
Мы доели хлебцы с яблоками, выпили остатки воды.
Из-за холма донёсся гул мотора, и нам навстречу вылетела бежевая «десятка», а следом – пыльный КамАЗ.
Оба пронеслись мимо, проигнорировав наши сигналы.
Стрёкот кузнечиков стал громче, солнце опускалось ниже.
В голове, вторя кузнечикам, трещал рой сомнений – а что, если не поймаем попутку? Заночуем в поле или пойдём пешком до какой-нибудь деревни? А что, если…
Снова донеслось бормотание мотора. Из-за холма медленно выползла фура.
Шофёр остановил машину далеко позади нас.
Я подбежал, поздоровался и спросил, согласится ли он подбросить нас в сторону Игры.
Водитель потряс лоснящимися щеками:
- У меня только одно место свободно.
Я извинился и захлопнул дверцу. Фургон, пыхтя сизым дымом, пополз вниз по дороге.
Я посмотрел на солнце уже скользнувшее в щель горизонта.
Неужели наступают сумерки и в моей непредсказуемой судьбе? За что? Почему? Сейчас всё равно ещё не разобраться. Слишком громки ещё воспоминания о такой нелепой, казалось бы, ссоре. Слишком кровоточит рана от стольких напрасных слов.
Ты встала и предложила придумать какой-нибудь «ритуал удачи» для заманивания машин. И мы тут же составили хореографическую фигуру, напоминающую разминку бейсболиста-автостопщика, вытягивающего из-за холма добрых водителей и устремляющих их энергичным жестом, как брошенный мяч – дальше вдоль трассы. Проделали этот шаманский пас несколько раз.
Тишина была нам ответом.
Нестерпимо хотелось быстрее оказаться дома. Нас всё равно уже никто не остановит, как бы мы об этом не мечтали, не выбежит из леса, не крикнет: «Останьтесь, не уходите, вы нам нужны…»
Через несколько минут солнце окончательно провалилось за горизонт.
Из-за холма бесшумно вылетел джип и пронёсся мимо. Я еле успел вскочить и поднять руку. Машина мягко притормозила метрах в тридцати за нами. Я потрусил по щебню к тёмным стёклам. Дверь легко поддалась, и на меня дыхнуло свежестью, как из холодильника.
- Здравствуйте, не подвезёте в сторону Игры?
- Садитесь, – загорелый мужчина с большим армянским носом весело кивнул.
Мы забрались в джип: я сзади с сумкой, ты – на переднее сиденье. Водитель тут же принялся расспрашивать, кто мы и откуда. Ты в общих чертах рассказала историю наших злоключений. Двое из лесного лагеря. Из заказника. Экстренно возвращаемся домой.
Минут через сорок он высадил нас в центре Игры, у поворота на Ижевск. Было уже совсем темно. Одинокий фонарь проливал жёлтый свет на ларёк у закрытого автовокзала.
Мы простояли на пустой дороге ещё минут тридцать. Из-за поворота, наконец, вспыхнули фары. Очертился контур грузовой ГАЗели. Я поднял руку. Машина прижалась к обочине, остановившись напротив нас.
- До Ижевска не подбросите? – произнёс я в открывшуюся дверцу.
В темноте сидели двое. Один – худой и порывистый – сразу зашевелился, отодвигаясь дальше от двери и освобождая место для нас, другой за рулём – большой и спокойный – с добродушной интонацией в голосе, ответил:
- Садитесь, – и, кивнув на мою сумку, добавил: – Это лучше в кузов забросьте.
- Откуда вы едете? – спросила ты наших новых попутчиков, когда машина тронулась с места.
- Живём мы в Казани, куда и возвращаемся из Перми, – ответил большой человек за рулём. Голос у него был зычный, хорошо поставленный, с богатыми грудными обертонами, из тех редких, которые можно долго и с удовольствием слушать.
- Как вас зовут?
- Меня – Радик, – подал голос худой. Голова его была обрита наголо, он сидел в одних шортах, курил и вообще, насколько можно было разглядеть в сумраке кабины, вид имел сугубо уголовный – впалые щёки, выпирающие рёбра, сутулый, движения импульсивные и хищные.
- А меня – Виталий, – сказал второй, совершенный антипод Радика – крупный, как бывший баскетболист, с внимательным умным взглядом, с бархатным красивым голосом. Чувствовалось, как ему нравится говорить: тщательно подбирать слова и так же тщательно их выговаривать, будто он не беседовал, а не спеша и с аппетитом ужинал.
- Интересные имена? – сказала ты. – Виталий – это же…
- От латинского «жизнь», – подхватил я, – а Радик – что-то связанное с солнцем, Ра – есть такой египетский бог…
- Знаю такого, – не без удовольствия подтвердил Радик.
Мы тоже назвали свои имена.
- Мы уж думали, что сегодня никуда не уедем, так и заночуем на дороге, – ты достала из кармана горсть карамели и протянула ребятам: – Угощайтесь.
- Значит, вам повезло, – Виталий закинул конфету в рот, – спасибо. А что никто не останавливается?
- Просто в Ижевск никто не едет. Поздно уже.
- Я вот, …ля, никогда не торможу, – хмуро усмехнулся Радик и наклонился под ноги, отыскал на полу измятую пластиковую бутылку с газировкой, отпил. – Иногда вообще, …ля, псих возьмёт меня, так что легче кого-нибудь монтировкой по балде заехать, чем подвезти… – он говорил быстро, с казанским акцентом, слова спешили и подталкивали друг друга, иногда подпрыгивая и зависая на какой-нибудь «а». Может быть, поэтому, все его мрачно-агрессивные, казалось бы, реплики воспринимались как ироничный стёб.
- Вот я и говорю, вам повезло, – тепло, с конфетой за щекой, засмеялся Виталий. – В том смысле, что я за рулём оказался, а не Радик. Мы как раз перед Игрой поменялись. А вообще, в разных регионах по-разному относятся и к автостопщикам, и к водителям-коллегам. Вот в Мордовии, например, водители, как правило, самые невоспитанные, как будто никуда и никогда из своего региона не выезжают.
- То есть? – не поняла ты.
- Ну, к примеру, среди шоферов существует негласная договорённость предупреждать друг друга о дорожных инспекторах. Вот увидел я, что гаишник с радаром стоит, я всем встречным машинам фарами обязательно подмигну. А если меня предупреждают, то я рукой поблагодарю в ответ. А в Мордовии они все как отмороженные, ноль внимания, да и сами никогда не предупреждают. Неприятно, в общем.
- Вот-вот, – кивнул Радик, – им-то монтировкой по стеклу и заехать, …ля. А я однажды, …ля, километров сорок пешком продрапал. Зимой, …ля, дело было, ни один хер не притормозил. Помню, …ля, в курточке тонкой был, бежал по гололёду. Щас уже и не помню куда, …ля, бежал… Помню только, что вспотел ох…нно, весь мокрый был.
- Я автостопщиков всегда стараюсь подвозить. Ещё с тех времен, как на Байкале работал, – Виталий взял паузу, что-то припоминая: – Самому не раз приходилось на попутках добираться, да и когда КамАЗы новенькие в Китай перегоняли… Они же не оборудованные, чистенькие, голенькие, радио не послушать, да и без напарников к тому же ездили: один как перст, в кабине. Едем длинной колонной, останавливаемся только перекусить в строго определённое время. А так попадётся какой-нибудь местный, посадишь, хоть поболтать будет с кем. А если не повезёт с попутчиком, то даже до того доходило – петь начинаешь в открытую форточку под аккомпанемент ветра, но тоже репертуар небогатый, быстро кончается.
Радик слушал и удивлённо усмехался. Ты тоже улыбалась, кивала головой и смотрела на Виталия. Спросила, когда он замолчал:
- А вы давно шофёром работаете?
- Ну… пожалуй давно, правда, с некоторым перерывом. На КамАЗах ездил лет пять, потом ещё некоторое время по Татарстану… в общей сложности около пятнадцати лет. После этого дома сидел, книжки читал. А вот недавно Радик пригласил в напарники. Может, поработаю, если понравится.
- А вы? – спросила ты Радика.
- Я тоже давно. Как женился, так и работаю. Купил, …ля, ГАЗель и езжу. У нас в Казани сейчас частников, …ля, до х…я развелось. Раньше мало было, хорошо жили. А теперь, …ля… это же сколько их… у нас, …ля, на одной улице человек десять с ГАЗелями, и все транспортными перевозками, …ля, занимаются. Конкуренция, …ля, не хилая. Да, десять человек реально, …ля, на одной улице. Года два назад только я и Рафик, а сейчас, х…ли, в каждом доме, если не в каждом подъезде, …ля, по водиле. Ладно у меня агентура развитая, старых клиентов до х…я, а то, …ля, иначе бы…
- А у вас дети есть? – спросила ты.
- Есть, – гордо кивнул Радик, – дочка. Айгуль.
- Красивое имя.
- Она и сама красавицей растёт, …ля. Пять лет в марте будет.
- Так она у тебя Рыба по гороскопу?! – удивился Виталий.
- Ага. Упёртая, вся в меня. Захочет, …ля, игрушку какую-нибудь – мать до истерики доведёт. Я ж ей недавно Барби привёз из Москвы, знаешь, …ля, как радовалась. Я ей хочу ещё дом для этой Барби купить, но они, сука, дорогие. Фанис вот со мной расплатится, тогда куплю к Новому году.
- У меня двоюродный брат тоже Рыба, – Виталий широко заулыбался, – интересный человек, романтик, нежная душа. Иваном величать. Тоже, кстати, автостопом много путешествует, в том числе и по Европе ездил. Но с другой стороны, удивительный интроверт, всё в себе держит. Его чтобы разговорить, нужно долго и упорно вином угощать. А! Он недавно мне рассказывал, как ездил в одно интересное место, по-моему в Пермской области. Название… Архаим, если не ошибаюсь.
Виталий рассказывал с интересом, с азартом, как будто только что услышанную новость. Оживлённо покачивал головой, поминутно переводя взгляд с дороги на нас. В окне за его профилем из-за пляшущей гребёнки леса выскользнула жёлто-красная луна, как глаз больной птицы, и поплыла зловещим соглядатаем параллельно нашему курсу.
- Так вот, в этом Архаиме совсем недавно под слоем земли археологи обнаружили останки древнего города. Причём, что интересно, если судить по найденным артефактам, то можно прийти к выводу, что оттуда берут начало все религии мира. Иван рассказывал, что есть в Архаиме такая гора, называется гора мудрости. Вот если есть у вас какая-нибудь неразрешимая проблема или, скажем, какой-то сложный вопрос вас замучил, то, отправившись на эту гору, вы обязательно получите ответ – по пути мысли в голове сами выстроятся таким образом, что станет всё абсолютно ясно, даже удивитесь, как же раньше не могли увидеть решение своей проблемы. Но, причём, рассказывают, что гора не всех к себе пускает, что в определённом смысле нужно быть готовым для такого паломничества, иначе всякие мистические вещи происходят, например, заявятся к тебе в шесть утра родственники, или на автобус опоздаешь, или лодка твоя ко дну пойдёт, в общем, в любом случае, если ты ещё не готов, то на гору Мудрости ты просто-напросто не попадёшь.
- И что же, ваш брат попал на ту гору? Разрешил свой вопрос? – спросила ты.
- Попал, если мне о ней рассказывал. А какая проблема его мучила, честно говоря, не помню. Он, по всей видимости, мне об этом не поведал. Говорю же, Иван у меня редкий интроверт.
- Виталий, притормози… – негромко попросил Радик.
- А что ты хочешь?
- Поменяемся.
- Хочешь баранку покрутить? Ладно, давай.
Виталий остановил машину, и они поменялись местами. Большой и уютный, он теперь сидел между нами и Радиком.
- Вы у нас в Казани когда-нибудь были? – спросил Виталий.
- Нет.
- Ну вы даёте! Приезжайте. В конце августа Казани тысяча лет исполняется, весь город преобразился, красотища.
- Заколебали, – произнёс Радик, – не знаю, …ля, куда уехать в этот День города, и так народу до х…я понаехало. Надо будет куда-нибудь съ…ть, а то обязательно что-нибудь взорвут на хер.
- А что в Казани посмотреть посоветуете? – спросила ты.
- Ну о-оо-чень много чего, – ответил Виталий. – Кремль, например. Там есть очень красивая башня – Сююмбике. Слышали про такую? По преданию с этой башни бросилась вниз принцесса Сююмбике, поэтому она и носит с тех пор её имя.
- Мечети можно посмотреть, – подхватил рассказ напарника Радик, – сейчас много их восстановили. Ну и новых построили тоже до хрена.
Они стали по очереди перечислять достопримечательности Казани, то и дело перебивая друг друга, а порой даже резко не соглашаясь с оценками важности и красоты того или иного древнего памятника и путаясь в исторических подробностях.
За разговором дорога до Ижевска пролетела незаметно.
Город был сонный и пустой.
Нас довезли почти до самого дома. Радик записал нам на обрывке бумаги номер своего телефона, мы обещали позвонить, если будем в Казани.
- А мой телефон не записывайте, его запомнить легко, – заулыбался Виталий, – два свистка и три гудочка! Ну давайте, ребята, счастливо вам.
Мы дошли до дома, поднялись на лифте и уставшие ввалились в нашу квартирку. Ноги гудели, как бронзовые. Знакомый домашний запах ещё придал нам немного сил, чтобы расправить постель и умыться. Вещи остались лежать на полу в беспорядке. Долгий путь отвлёк и притупил воспоминания о тяжёлых событиях утра. Но сейчас в голове снова мошкарой завился рой неразрешимых вопросов, от которых, как от зубной боли, я ни на минуту не мог отвлечься.
И уже в полузабытьи, погружаясь в тёплую воду сна, ты прошептала:
- А знаешь, может быть, не зря нам рассказали про этот самый Архаим? Может, нам стоит отправиться туда за ответами на наши вопросы?
- Конечно, – сказал я, чувствуя, что твоими устами говорит Судьба. – Завтра узнаю в Интернете подробнее про это место и махнём туда… скажем, в понедельник. Автостопом.
А З
О великий и всехвальный апостол и евангелист Иоанн Богослов, наперсник Христов, милосердный наш заступник и скорый в скорбях помощник. Умоли господа бога даровать мне оставление всех прегрешений моих, что согрешил от юности моей во всем житии моем делом, словом, помышлением и всеми моими чувствами; во исходе же души моей помоги мне, грешному, избавитися от воздушных мытарств и вечнаго мучения, да твоим милостивным предстательством прославляю отца и сына и святаго духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Супротив истины было бы признать нынешнюю жизнь мою единообразной, безрадостной, аки пасмурный вечор, и согласиться, что прозябаю её в туне, будучи уже бывалым средовеком. Оборотно – всего в ней по милости божией в достатке имелось – и радости, и лепоты, и сретений с добрыми людьми, да и благодати. Однако, как вспомню словеса Феофила, те, что рек он мне на посошок, егда предстало пред нами перепутье злокозненное, так и задумаюсь. Аки язык в дупло зубное – дума к тем словам нет-нет, а возвертается.
- Ну и дурень ты, кощей недалекий, – рек он в тот час и очи недобро щурил. – Помяни мои слова – днесь лучшая година твоя скончалася, какой не быть у тя боле за все дни живота тваго.
Вспомню, окину внутренним взором стезю жизнену. Ан нет, надежду в сердце затаю, вроде не сбылись сии слова гречина. Поди, старче сии слова про свое бытие молвил, ибо солнце земного бытия Феофилова в те дни клонилось к закату, недуги всячески на челе отражение имели и… Хотя не престало мне с выводами поспешать, покуда все не уразумею, а посему события и уговоры дней тех должны обстоятельно упомянуты бысть, да в памяти взвешены.
С божьим благословением и при покровительстве Иоанна Богослова, заступника неподкновенного нашего, сие можно предпринять. Тем паче, что не без приятности ми вспомнить дела дней минувших.
В те далекие времена, егда пришел я в артель Феофилову, был я, право слово, и тощ, и бледен, аки кощей, да смышлением не зело отличным от печенегов и моголов. Родом я из запредельных земель Московского княжества, где об обучении грамоте али иным каким научениям полезным в бытийственности и мечтать не приходилось. Все один мрак, да охотничьим промыслом живущие люди. Родительница моя из вотяков, али из вятичей, а тятя пришлый с северной сторонки, стало быть, из зырян. Как отсчитано было моей жизни дюжина и аще четыре лета, отдали мя тятька с мамкой в научения каменным и древодельным здателям. Это я токмо реку «отдали», истинно же было, что они ми котомку с чесноком вручили, да послали средь чернолесья, болотины и еловых лесов, неготовами дорогами в сторону Ветлуги, где по слухам сии мастера и подвязались.
Однако молва напраслину не навела, и на зодчих здателей я в ту весну набрел. Они мя с божией милостью в поможители взяли. Учись, грят, пока мы могем и разумеем. На зиму, сразу после Воздвижения домой отпускали, вплоть до Четыредесятницы, к началу которой я вокурат должон был поспевать воротиться. Наказывали мне: Масленицу у тятьки с мамкой препроводишь – и айда обратно в ученые здатели, с полным пузом и без картуза. Но у мя родичи о Масленице и слыхом не слыхивали, ибо не было таких свычаев у вотяков, ажно вообще не постились и не говели, так что не ровен час, я и без понятия сидел в темной избе в вотчине – егда на дворе Мясопустная, а егда Пасха, – все одно, комары да туман. Одно слово – язычники и еретеки все мои предки, прости господи. К тому ж у нас с тятькой круглый год постный, это я имею сообщить, что почтишто дюжина ртов робят, а жрать – одни опилки да старые подстилки, а из них много каши не сваришь, а сваришь – так не съешь. Добытчик я был негодный, все мимо белки да кабана норовил стрельнуть, посему родители, здраво рассудив, и уразумели отдать мя в незнаемо рукомесло. Все одним ртом меньше. А там глядишь, и толк какой выйдет из отпрыска.
Так я и жил – то на Ветлуге во вспоможении, то в родительской избе на иждивении. Но на третье лето моего подвизания средь ветлужных мастеров прошел слух, что в преименитом граде Переяславле велико воздвижение каменного вышеграда помышляется. И зело требуются ихним таможильцам добрые мастера вроде наших. Не успел я уразуметь, как мои соартельнички борзо свои колымаги в дальний путь урядили и к Переяславлю вышедши. И я по неразумению да по юношескому любопытству средь них затесался.
По прошествии пути открылось нам, что напрасны вести о великом здательстве в Переяславле пустословные люди набрехавши. Ан возвертаться поздно было – комони отощали, да и мы без брашен на единой воде да траве-мураве заподряд велико множество седьмиц пропостились и обессилели и озлобились, аки неразумные кощуны от нежданной туги сей. Отчего и разбрелись кто куда вразнокупе, токмо о нашей артели и слыхивали, да ветер слух разморосил.
Я так рассудил – негоже ми несолоно хлебавши за тридевять земель в родну вотчину повертывать. Того и гляди околею по грязевым местам ходючи. Надо бы, разумею в сердце своем, подвизаться хоть мовником, хоть половником, но на снедь до весны сработать, дабы не отдать Богу душу почем зря. Но тут прослышал я от проезжих из Хлынова дельцов о пресловущих и весьма умелых изографах в тверской сторонке обученных. А мне в ту пору страсть как любо было всяко художество смотреть да щупать, и суетным делом, даже сам дерзал – то баклушу ножичком поковыряю, то прутиком в песке имяслов какой выведу. Иной раз и ни мало лепо выходит. Ох ты, думаю, охотника с меня не вышло, так поди удивлю родичей изографией по прошествии обучения зодчему рукомеслу.
Подпоясал потуже кушаком армячишко да и побрел на закат с пустой котомкой.
Но до Твери я дойти не сподобился. Переимая вести об тверичных изографах, обрел слух о преславном мудроке, неком Феофиле, родом гречине, зело философе хитром. Рек мне люд прохожий, мол он и изографии обучает, и грамоте, и разным художествам странолепным, что во церквах возводят и учиняют. К тому же, как раз к Рождественскому посту, слыхать, набирает он в собствену артель отроков для новоначальных учений, дабы после Пасхи на украшение монастырей да храмов в великий Новаград податься с обновленной сей артелью.
И больно мя любопытство охватило, что есть сей пресловущий мудрок Феофил. Махнул рукой на Тверь, повертал свою путину в ельник, а после вверх по приречной крутизне в сторону указанной пустоши путь стал держать, идеже по словам сей мудрок али чернец обосновался до Пасхи на зимовье.
Шел, шел, ни одну версту прошмякал – ни зги не видать – лес да болота, я уж, грешным делом, стал думать, что заплутал али злу шутку учинили со мной прохожие краснобаи, обвели вокруг пальца с баснями об Феофиле, хохочут часом в тепле и сыти. Хотел развертать обратно ноженьки на Тверь. Тут ваккурат снег первый в том году стал сыпать на откровену главу мою. Ой, думаю, озябну, пропаду ни за грош в глуши безлюдной… Чу, голоса звонки за просекой. Аж подпрыгнул от радости. Выгреб на свет божий из чащи и предстал пред ми то ли село на юру, то ли погост на крутояре – светлые хоромки, горницы да церквушка из свежесрублена бревна. Все неосновательно возведено – я уж в ту пору толк в сем имел – а так, аки бы временно, и то – лишь бы зиму перезимовать. Ага, разумею, это и есть Фоефилова артель, не обшибся я.
Навстречу мне отрок да девица от горниц вышли. Власа у обоих светлы да кучерявы малость, лепо вьются, лик украшая, и оба аки брат с сестрицей глядят, токмо сестрица постаршее будет.
- Кто будешь, – грят, – и камо грядеши?
Так, мол, и так, – грю, – такой я сякой, хотел обрести место новоначального в Феофиловой артели, не есть ли сия деревенька местом его прозябания?
Просияли они ликами и ответствуют:
- Она та самая деревенька и есть, что тебе нужна. И Феофил здесь почивает да научения сеет в души вьношески, токмо обождать тебе надо будет до завтрего, егда тебя наш мудрок с иными приспешниками принять смогет. А пока мы тя, добрый человече, на ночлег обустроим, ежели желаш.
И ведут мя под рученьки к хибарке на краю веси. Там, мол, много пришлых за научением, аки ты пришед.
- Как, – вопрошаю, – величать вас, робяты, и еще желаю знать, идеже потрапезничать бы мне, а то в брюхе сосет, спасу нет.
- Нас, – грит отрок, улыбаясь ласково, – Кирилл да Ольга величать, а коли ты с дороги изголодался, то тя в поварне сочивом насытят, вон она у нас в той хоромине обретается.
Так мя накормили, напоили и в темны сумерки почивать в перву хибарку отвели, идеже по моем прибытии один храп стоял, и ни с кем я ознакомиться не удосужился. Так и отошел ко сну в углу под худой овчинкою, нового дня с превеликим нетерпением ожидая.
На утро же чуть свет, возбнув ото сна, первым делом я к речке с крутояру спустился. Все мои сопотчиватели еще в хоромине дрыхли, ажно петухи да куры не квохтали. Вылил на себя ушат водицы, очи промыл, да господу молитву вознес. Ну, думаю, чавой-то мне всевышний днесь приберег, како важно сретенье.
Чу, у веси в било ударили возле поварни, как бы на трапезу созывают али просто ото сна отзывают. Перекрестился я и в гору обратно пошел, с народом знаться, а у самого сердце пощипывает от волнительности неравнодушной, будто чует, что достопамятная година в бытии зачинается. Ан так и случилося.
И вот созывают нас первоначальных да пришлых собраться в церквушке, что единственна в деревеньке стояла. Феофил слово держать буде и поглазеть желат на новоприбывших сподвижников. Это нам Кирилл рек, малой, что давеча с сестрицей мя у околицы приветил. Позже мне сказывали, Кириллка какой ни на есть кровный отпрыск Феофила от преждней еще супружницы, котора, поди, еще в Царьграде осталася сваго сужаного с возврещением дожидаться. Да кажись, так и не дождалась, ибо Феофилу земля русска вельми люба пришлась, в саму пору его нраву, как говорится.
Собрались мы все сколько было во храме, в трапезной по лавкам расселися. Воздухом дышим, друг на дружку исподлобья поглядывам, кто шутит-балаболит, кто так себе под нос сопит. И вдруг – скрип – дверца в хоромину отверзлась, а за оной старец поджарый шибко вбегает. Тощий, цибастый, седобородый аки козел на двух ногах. Пригляделся я, глядь – у оного одесный глаз смурной аки из слюдяной мути вылит, но шуйцый – юркий, аки за оба ока шурудит по лавкам, туды-сюды.
- Здоровеньки будьте, народ честной! – грит старец, а сам все лыбится добродуховно будто отче чадолюбивый и всем нам родной. – Величайте мя Феофилом Гречином, – грит, а сам глазом здоровым подмаргиват. – А вы кто будите таки, чудаки, да за чем пришедши по мою душу, чаво обрести желаете?
Переглянулись многи из нас, оторопели нимало от такого вопрошания. А он знай токмо словеса на ус седой накручиват, чтоб ответ держать не пужались, науськивает, да поочередно в каждного перстом тычет – ты сказывай, да ты ответствуй, зачем приплелси? И при сем таку прыть в своих старческих удесах обнаруживат, будто бес в него вживлен, как есть с копытами под кожу и бороду заштопан.
Еще в очи мне глянулось, что одеженка Феофилова хоша и не богата – рубаха до колен, портки, да лапти, – но вид имеет добросветский и складный, будто токмо что отстирано да починено. Онучи ажно сверкают под лаптями, бородка и та самым аккуратным манером обстрижена, на челе порядок, волосок к волоску – хоть и редки, да метки и ладно чесаны. Вобщем, вышло у мя впечатление, что сей мудрок в чистоте ся содержит, лик не запускат как некоторые наши пресловущие схимники да пустынники, Христа ради юродивые. Не им чета, прости Господи, мое невольно суесловие. Сие мне, помню, сразу по нраву пришлось. Это вторым делом я на словеса его внимания оборотил да и тем стал дивиться без меры – как складно, да любопытно он их друг к дружке притират, в чем хош убедит и оком не сморгнет.
Тем временем, пока я одежу Феофила разглядывал, ему уж не первой муж ответ держит, по каковой надобности в его светлицу приплелся. Один грит, ученья искать, другой – от скуки поглазеть. Тому, что ротозейничать пришедши, Феофил сразу на дверь указал.
– Ротозей, – грит, – с вона дверь закрой скорей али ерунду не бреши. А ты, что за наукой пришед, дай мне вот какой ответ. Зачем те старец заморской, абы науку переимать? Неужто отчее предание сам разуметь не могешь?
- А я сирота, – горлопанит отрок в ответ, а сам посмеиватся, но очами шибко моргат, из чего я вывел, что трусит он, дабы впросак не попасть.
- А коль сирота, то на всех у нас один Отец наш небесный, – грит Феофил, – и значит, ты что ни на есть сын божий в натуральном виде. А коли так, то отчее предание для тя в Писании содержится, его и читай. Зачем те во леса за мудроками лазить?
- А я не шибко в Писаниях толк знаю, – отрок отвечат, а сам багрянцем от смущения покрыватся.
- Вот и ладно, что сие понимашь, – спокоил его Феофил. – Писание, и вправду, не всякому дано уразуметь. Да и те, кто кичится разумением, на деле – суть неразумные. Ибо в ересь впали на сей предмет, а неразумевшему и в молитве быват затмение. Иной думат, что Богу молится, а сам чёрта воспеват, во как!
- Как так? – некто из собравшихся вопрошат.
А Феофил и рад отвечать, как кадриль пред нами выплясыват, да все дивные припляски словесные со смыслом делат. То так слово повернет, то эдак – не иначе, чтоб наше отрочье воззрение смутить.
- Вы, – грит, – племя подвластное растлению чуйств, а ум ваш суете повинуется, ибо те из вас кто поглазеть на мя пришедши, в ярой опасности пребывают – сказано же: «Развлечение очес разоряет чистоту разума, аки водомет поврежденный погубляет воду». Посему, – грит, – не желаю вас впредь лицезреть, во следующий раз не ходите на собрание сие, ступайте завтра же с утра по домам, в носу ковырять, да мамкину грудь сосать. Редкие из вас, кто пришед оправдано, но по глазам, – грит, – вижу, что и такие средь вас еси.
И привиделось мне после сих слов, что он и на мя зыркнул глазом, тем что не мутен, а ясен. Я тут же и приободрением исполнился, хоша и без того повертать до дому не собирался, ибо по нутру мне было все, что Феофил молвил и как про Писание изъяснял, и про все прочее. Ей-ей, в сердце рек я, дивный человече, останусь у тя, доколе ум стерпит, да тело удержит.
Еще малость о всяком побаснил пред ны Феофил для знакомству, а в заключение молвил:
- Те, кто не сумлевается, что зазря пришед в нашу сторонку, заходьте и назавтра сюда, в этом же часу, в нашу церквушку, я буду вам живописать о нашей работе предстоящей на Пасху. Обскажу, где подвизаемся, да каки художества лепим. А те, кто сумлеваются, пущай домой драпают и не думают, что где-то упущение имеют.
И раскланялся борзо аки журавель колодезьный с улыбкой на устах хитрой.
Экой, думаю, хитрец, складно басни бает, да хитромудро словеса завертает, ажно невмоготу завтрего дня дожидаться от антиресу.
Глава 1. Ижевск – Уфа
День первый.
Гексаграмма 15 – «Смирение»
На следующее утро я выяснил в интернете, что место нашего паломничества находится вовсе не в Пермской, а в Челябинской области. Да и название дошло до нас не совсем точно – не Архаим, а Аркаим – местечко в ста с лишним километрах от Магнитогорска, где-то в степи Южного Зауралья, на самом пограничье Азии и Европы. В 1987 году археологами там было найдено укреплённое поселение рубежа XVIII-XVII веков до нашей эры, расположенное вблизи трёх гор – горы Шаманка, горы Любви и горы Разума.
Всё сходилось. Мифическая «гора Мудрости», разрешающая любые вопросы и сомнения, существовала в реальности. И нам уже не терпелось броситься в авантюрное путешествие к её подножию, лишь бы не оставаться в душном городе, в полупустой квартире со сдвинутой по углам – на время планируемого, да почти сорвавшегося отпуска – мебелью и с непривычно молчащим телефоном.
Ещё несколько дней мы собирали необходимые вещи по знакомым: рюкзак, палатка, спальник, дождевики, котелок. И всё это время, какой-то частью сознания мы ждали возвращения ребят, каждый вечер надеясь получить из леса какие-нибудь новости. А телефон, как назло, продолжал молчать.
Я чувствовал себя жгутом, который медленно, со скоростью часовой стрелки, растягивают, чтобы разорвать на части. С одной стороны – со стороны Южного Зауралья – к себе тянуло будущее, с другой – из леса на северо-западе – тянуло ещё не остывшее, ещё даже не успевшее превратиться в воспоминание, прошлое.
Мне казалось, ещё хотя бы один день задержки и что-то внутри лопнет, порвётся, разлетится ошмётками пустых надежд, и мы, просто-напросто, так никуда и не уедем. Но и уезжать так вот запросто, очертя голову, было жутковато, как будто мы навсегда покидали Ижевск или рисковали никогда сюда не вернуться.
Некому было позвонить, посоветоваться, посетовать на собственную неискушенность в автостопных делах и тем более в делах своей тёмной судьбы, явно затеявшей сжечь мосты и прошлые планы. И лишь вездесущий и всезнающий интернет спокойно выплевывал на экран монитора тысячи ссылок на запрос «автостоп» и не внимал ни одному из наших сомнений. Среди прочих ссылок я вдруг увидел смутно знакомое имя и сразу же вспомнил этого невысокого бородатого гуру вольных путешествий. И интервью с ним, случайно подсмотренное по телевизору. Вспомнил, как согласился с одной мыслью поданной им, как Первая истина автостопа: если ты возьмёшь с собой сучковатую дубину, то тебе обязательно придётся этой дубиной воспользоваться. И как удивился высказанной им истине Второй: когда кончаются деньги – начинается бескорыстный коммунизм, особенно со стороны твоих попутчиков. На этом воспоминания мои заканчивались. Однако и этого оказалось немало. Нам оставалось только проверить эти истины на практике.
Поэтому мы не стали брать с собой ни сучковатых дубин, ни занимать у кого-либо денег на дорогу, в надежде на скорейшее и бесповоротное торжество автостопного коммунизма.
Так мы сладили с будущим.
А прошлому мы оставили записку. Отправив её – как и наши хилые надежды на то, что ещё кому-то нужны – ребятам в лес. Было в ней что-то от нити Ариадны, по которой кто бы то ни был, отправившийся следом, мог найти место нашей гибели или триумфа, или наоборот – вытащить нас, сматывая клубок в обратном направлении, из тёмного лабиринта – живых или мёртвых.
«В лес мы не вернёмся.
Во вторник уходим в хадж.
Если будете нас искать –
подробности в нашем блоге».
Человек не может без опоры, без неё он либо инвалид, либо безумец. Везде он ищет основание, на которое мог бы опереться, чтоб шаг его был твёрже, а походка увереннее. И чтобы твёрже была наша автостопная поступь, мы тоже придумали себе отраду и опору, советника, к которому можно было бы обратиться в трудную минуту. Не справочник по автостопу, не пособие по выживанию и не настольную книгу бойскаута. Покровителя мы выбрали соответствующего нашему авантюрному путешествию – древне-китайского оракула – Книгу Перемен «И-Цзин».
Рано утром перед выходом из дома мы шесть раз подбросили три монетки, составляя гексаграмму-предсказание. Мы договорились, что будем выбрасывать И-Цзин каждое утро, получая предсказание на весь день. А первая гексаграмма должна была охарактеризовать не только день первый, но и всё путешествие в целом.
Приключения начались сразу.
Нам выпала гексаграмма №15 – «Смирение», главный вердикт которой звучит как: «Смирение. Удача. Гибель благородного человека».
Это повергло нас в лёгкий шок. Мы напряглись, не зная, как растолковывать выпавший знак. Ты подумала о бандитах с большой дороги, я задумался о деньгах, вернее, об их нехватке.
Ты предложила никуда не ехать.
Я, поборов собственное сомнение, решил, что вердикт оракула всего лишь проверка на вшивость, своеобразный тест на решимость. А пролистав книгу толкований, нашёл ещё один перевод с древне-китайского – не «гибель благородного человека», а «благородный человек обладает законченностью». В конце концов, это могло означать, что настала пора покончить нам со всеми сомнениями и в паломничестве обрести завершённость судьбы. Так мы и решили.
Но настроение было уже не то. Азартное нетерпение и предвкушение большой дороги испарились, их место заняла тревога.
Я ещё раз внимательно прочитал толкование гексаграммы, высчитывая, где и когда нас может подстерегать смертельная опасность и, отложив книгу, проверил снаряжение. Фотоаппарат – единственную ценную вещь, которую мы брали в путь – я спрятал в сердцевину свёрнутого спальника. Деньги мы разделили на несколько частей и разложили по разным местам. Сотовый телефон, как экстренная рация, хорошо поместился в маленьком потайном кармане рюкзака. Всё остальное можно было терять со спокойным сердцем, не жалко.
Мы присели на дорожку.
Молчали, рассматривая багаж: тебе – небольшой серый рюкзак, мне – до отказа набитый тридцатилитровый красный.
Я обнял тебя и почувствовал, как уверенность набирает силу. Ты сжала мою ладонь тёплыми пальчиками.
И мы вышли из дома.
Доехав на трамвае до конечной остановки и пройдя пешком до поста ГАИ, ровно в восемь утра мы начали голосовать на трассе.
День просыпался чистый и ясный. Всплывало жаркое солнце, вместе с нами начиная своё путешествие по глазированному небосводу. Но в отличие от нас, солнце точно знало свой путь, мы же только-только – борясь с сомнениями – пытались его обрести вновь.
Уже потом, со временем, пришло понимание, что автостоп, пожалуй, единственный настоящий способ любого паломничества. Знать лишь направление, полностью отдавшись воле судьбы и случая, не ведая, где застанет тебя ночь – не это ли первоначальный смысл путешествия как такового. И каждый попутчик – как учитель, как ревизор твоих намерений и помыслов. Уроки просты и сложны одновременно: просты для понимания, сложны для объяснения, как и любой другой чувственный и личный опыт.
По иронии судьбы, потеряв одного близкого учителя, мы вдруг обрели многих и мимолётных. Но каждый из них надолго отпечатался в памяти.
Первый – простой водитель КамАЗа, подбросивший нас километров пятьдесят до Агрыза. Он ехал на работу на строительство школы и, сам не зная, заложил первый кирпич и в нашу автостопную школу. Мы разговаривали, угощали его яблоками и понимали, что всё и вправду может быть так легко и непринуждённо. Правда не очень долго (как и все первые в жизни уроки): уже через сорок минут мы ловили следующую попутку.
Второй – хмурый и неразговорчивый, забрал нас у Агрыза на стареньком «жигулёнке». Беседа не задалась. Мы не настаивали. Всю дорогу до Можги молчали, а в конце урока, когда я доставал наши рюкзаки из багажника и радушно благодарил, он мрачно и просто сказал:
- А у нас за «спасибо» не возят…
С тех пор мы уяснили, что предупреждать надо сразу. А если промолчал, то денег жалеть не смей.
Третий учитель вёз нас до Алнаш. Мужчина лет сорока с молчаливым сынишкой на переднем сиденье оранжевой «Нивы». Он искренне рад был помочь нам. Маленький, сухой и приветливый сразу спросил, еле сдерживая восторг:
- Вы автостопом?!
Мы отныне знали, что нам могут быть рады просто так, даже если разговаривать особо не о чем. Просто потому, что людям по пути.
Четвёртый дорожный преподаватель был тоже не слишком разговорчив. Мы тряслись в пыльной кабине КамАЗа и слушали музыку. Примерно час до трассы Казань-Уфа хриплые голоса на заезженной магнитофонной ленте пели нам афганские песни про груз-200, Кабул, плачущую мать, про духов и ребят, сгоревших заживо.
Расстались тепло, будто часовое молчание нас сблизило.
И каждый следующий учитель, отдавая нам часть своего пути, рассказывал что-то ценное, скрытое в жестах, во взглядах, в голосе. Будто каждый из них сообщал нам шифровки из Центра. Нам только оставалось научиться их читать.
Часов в пять вечера нас высадили на трассе посреди поля, вдали от населённых пунктов. Водитель грузовой ГАЗели, с которым мы ехали от Набережных Челнов, сворачивал в какую-то деревню, расположенную в стороне от трассы. Мы остались одни, чуть ли не впервые за этот долгий и жаркий день. Дорога, изгибаясь в низине между двух холмов, выползала вверх, скрываясь в берёзовой роще. Позади нас расстилалось изнывающее от жары посевное поле.
- Давай пройдём дальше, спрячемся в тени, – предложил я, – там, кажется, речка. Искупаться бы сейчас.
Ручей – а совсем не речка – оказался слишком мелок и испускал тяжёлый болотный запах. Мы только сполоснули руки и снова заняли позицию на обочине.
- Сколько ещё до Уфы ехать?
- Километров двести-триста. Сейчас уже половина шестого. Вряд ли сегодня доберёмся. Если хочешь, можем тут в лесу палатку поставить и переночевать спокойно. Кто знает, где вечером окажемся…
- Нет, ещё рано, – ты присела у рюкзака. – Давай я надену синюю бандану и очки, и мы с тобой поймаем какую-нибудь иномарку, которая вмиг доставит нас в Уфу.
И мы ещё минут сорок колдовали на обочине, время от времени синхронно выписывая наш шаманский фирменный пас. Все проезжали мимо: грузовики, легковушки – старые, новые, зарубежные, даже одна «Победа» проползла. Но вдруг со спины нам просигналил какой-то тёмно-зелёный «Хюндай», видимо, проехавший мимо незамеченным и возвратившийся на задней передаче.
- Вам куда? – мужчина с пухлыми щеками тряхнул чёлкой. – В Уфу? Садитесь.
Мы мигом оказались внутри – ты и рюкзаки на заднем сиденье, я – впереди. В салоне пахло дорогими сигаретами и чем-то уютным, почти домашним, что особенно остро чувствовалось после духоты придорожной пыли.
- Только мы медленно поедем, – предупредил водитель.
- Почему? – спросила ты.
- Видели впереди «Победа» проехала? Я её сопровождаю, мы её шефу перегоняем, на переделку. В Москве купили. Сама старенькая, ползёт еле-еле, чуть выше ста разгонишься – уже мотор греется, так что приходится всё время скорость сбрасывать. Скучно одному, вот увидел вас и решил притормозить. А то в «Победе» там двое едут, оба хохлы причём, а я один, мне поговорить не с кем, так и заснуть недолго, радио – уже вот где сидит…
- А вы куда едете, в Уфу? – спросила ты.
- Ну… и туда тоже. А так, мы из Первомайска, с Ямала, не слышали? После Уфы мы на север уходим в сторону Екатеринбурга, но сегодня, наверное, если доползём, то где-нибудь возле Уфы и переночуем, а завтра уж… Нет, это ж никуда не годится, в Москву когда ехал, в два раза быстрее получилось, точно говорю. А тут с этим антиквариатом, домой когда ещё доберешься.
- А где вы спите? – ты наклонилась вперед.
- В гостиницах.
- Придорожных? И сколько там берут за ночь?
- Ну рублей восемьсот, как минимум. Но, чтобы в нормальных условиях поспать, это нужно тысячи полторы за ночь выложить. Хотя тоже, смотря какая гостиница попадётся. Раз на раз не приходится. Между прочим, по уровню обслуживания Россия от той же Башкирии резко отличается, сразу чувствуется, по какой земле ты едешь. Или в том же Татарстане – всё чисто, аккуратно, а по России – одна разруха, ни туалетной бумаги, ни воды горячей, а про гостиничный интерьер я вообще молчу, хорошо – если тараканов нет. Меня, кстати, Слава зовут, а вас?
Мы представились.
- Приятно познакомиться, – голос у Славы был с хрипотцой и с каким-то еле уловимым акцентом похожим на украинский, только помягче. – В Москве вчера как раз тёщу в Турцию проводил, к жене и дочери полетела, они там уже недельку отдыхают. Вот там сервис, так сервис. Нам очень нравится, уже третий год ездим и ещё поедем. Ну знаете, по схеме «все включено»: и еды, и развлечений навалом, а денег – крохи отдаёшь. Все почему-то на Чёрное море едут, по совковой привычке, что ли, да ну, что там хорошего, народу полно, обслуживание, скажу вам честно, отвратительное. У нас на работе, если едешь в отпуск часть путёвки оплачивает предприятие, но они оплачивают только сочинские курорты, нет бы просто какой-то процент или фиксированную сумму за отдых платили, без разницы – за границей или на земле… «земля» – это у нас так материк, ну то есть, Россию называют, или ещё – «Большая земля», или просто – «материк». А сам Ямал называют… да никак, просто Ямал и называют.
Мы стали расспрашивать Славу про работу, про семью, про Ямал и его природу.
- Я что-то вроде нефтяника. У нас там все своего рода нефтяники. Со всей России народ на работу едет, да и не только с России. Вот хохлы, – Слава кивнул вперёд, за лобовое стекло, где катила серенькая «Победа», – есть белорусы, татары… Сам я из Белоруссии, жена русская.
Ягод у нас на Ямале разных полно: и морошка, и голубика растёт, и брусника… Только собирать некогда, да и мошка уест. Строганиной мы просто объедаемся. У дочки строганина любимое блюдо. Ей недавно десять исполнилось. Я и говорю, они сейчас с мамой в Турции отдыхают, вот и бабушку к ним отвёз. А у самого тоже как бы отпуск, но так… приходится совмещать приятное с полезным. Тёщу на самолет отвёз, а на обратном пути машину боссовскую провожаю. Так, катаюсь на любимой машине. Я, правда, её жене подарил, себе новую взял – «Субару», но что-то жалко стало далеко ехать, решил на этой старушке прокатиться. Ещё и в Москве прикупил всякой техники. Этот… плеер дивидишный, «Пионер» портативный, знаешь, такой как ноутбук, открывается…
Ты откинулась на спинку сиденья. А Слава, видимо, подсев на свой конёк, стал рассказывать мне про разные электронные новинки которые видел на «Горбушке»: камеры, фотоаппараты, компьютерные прибамбасы и тому подобное. Я кивал, подбрасывал уточняющие фразы, вспоминал что-то из своей практики, но мой интерес был всего лишь фоном. Сам я расслабился, особо не вникая в суть его монолога, и думал, что вот мы с тобой уже уехали так далеко от дома, разговаривали сегодня уже со столькими совершенно незнакомыми людьми, и где мы окажемся сегодня вечером, совершенно никому не известно.
- Скоро Уфа начнётся… – неожиданно для меня, часа через два, сообщил Слава.- Где вас лучше высадить?
- А вы через город поедете, или по объездной?
- Через город.
- Тогда где-нибудь ближе к центру.
- В общем, сами скажете…
Вскоре окружающий полевой пейзаж стал сменяться пригородом – группки посёлков, загородные фермы и птицефабрики, заводы… а потом и синий дорожный знак «Уфа» сообщил нам о начале городской черты.
Ты ёрзала на сиденье, да и мне уже не терпелось выйти из машины и поскорее познакомиться с новым городом. И при первой же возможности мы попросили Славу высадить нас. Легко распрощались на остановке, и его иномарка смешалась с городским потоком машин.
- Так, вот мы и в Уфе, – сказал я, разглядывая дома и прохожих, окрашенных светом заходящего солнца. – Какой-то странный город, ПеТеУшный.
- Пэтэушный? – переспросила ты.
Я развёл руками, указывая на улицу, на старые и серые двухэтажные домики, на грязный магазинчик, на покосившийся деревянный забор:
- У меня такое впечатление, что это какой-то захолустный городишко. Почему-то первым делом вспоминаю Шевчука, это же его родина…
- Где будем ночевать? – спросила ты.
- Не знаю. Пока у меня два варианта – попроситься в какое-нибудь общежитие, лучше всего студенческое, или, как рекомендуют интернетные автостопщики, ехать к местным неформалам и поинтересоваться у них насчёт вписки.
- А где мы здесь неформалов искать будем? – ты растерянно огляделась.
- В Пентагоне. В Интернете на автостопном сайте у каждого города отмечены места, где собирается местная неформальная молодежь. Я прочитал, что культовое место встречи уфимских тусовщиков называется Пентагон. Сейчас, – я достал из кармана рюкзака блокнот и карту Уфы, купленную ещё в Ижевске, – у меня всё записано: находится этот Пентагон в сквере Матросова в начале улицы Ленина. Это где-то в центре.
- Тогда пойдём скорее, а то уже сумерки начинаются.
Мы спросили у прохожих как называется улица, где мы высадились. Нам объяснили, что мы находимся в районе Затон, а это почти что пригород Уфы, а чтобы попасть в центр города нам ещё нужно сесть на автобус и пересечь реку Белую.
Мы сели на первую же попавшуюся маршрутку. Пассажирская ГАЗелька проехала весь Затон с его трущобного вида домиками и вывезла нас вверх на длинный и высокий мост, перекинутый через широкую, блестящую под розовым закатом, реку.
Белая. Я наклонился к тебе, ты закивала, потёрлась тёплой макушкой о мой нос.
После моста началась настоящая Уфа, спрятавшаяся от нас в первые минуты прибытия: высотные городские постройки, современная архитектура, хорошо одетые люди. Над городом возвышалось высотное остроконечное здание, похожее на стройного, исполинского Бэтмена в тёмно-глянцевом плаще.
По пути, спросив у пассажиров маршрутки, как добраться до сквера Матросова, мы вышли на остановке «Торговый ряд». Уже в сгущающихся сумерках отыскали искомый скверик. Навстречу попадались только одинокие прогуливающиеся прохожие. Никаких маргинальных компаний и типов в хипповатых одеждах. Пройдя метров двести, мы заметили в сквере вокруг выключенного фонтана троих стильно одетых молодых людей.
- Ребята, не скажете, где здесь Пентагон?
- Ну это как бы и есть Пентагон, – ответил один из парней, с торчащими в разные стороны белокурыми шипами волос и со страшным ожогом или родимым пятном телесного цвета на шее.
- Нам сказали, что здесь у вас неформалы тусуются, у кого на ночлег попросится можно, – неуверенно сказал я.
- А вы откуда? – спросил второй парнишка, покосившись на наши рюкзаки.
- Из Ижевска, автостопщики, – ответила ты.
- Оба-на, Ижевск это где Калашников живёт? – парень с пятном вскинул белёсые брови и заткнул большие пальцы в карманы. – И что же вас сюда занесло? Насчёт вписки не знаю, видимо, те люди, про которых вам рассказали уже куда-то ушли, – он усмехнулся и оглянулся на товарищей. Те заулыбались в ответ.
- А вы нам не подскажете, – сказал я, – может быть, здесь недалеко какое-нибудь студенческое общежитие есть?
- Общаги есть вот там, на Фрунзе, медуниверситетские. Попробуйте, спросите. А так, можете тут в скверике палатку разбить, у вас там в рюкзачке наверняка имеется.
- Вот-вот, – подхватили идею друзья парня с пятном. – А утречком, может быть, вы здесь самого Муртазу Рахимова повстречаете.
- А кто это? Ваш мэр или…
- Ну… – довольная ухмылка осветила страшноватое лицо нашего собеседника. – Ну это такой дядька, знаменитый, в принципе. Хотя, видимо, для кого как. Вот бы и познакомились с ним.
Мы поблагодарили ребят за советы и попрощались.
- Давайте, удачи, – отозвались ребята хором.
Уже в темноте отыскали пятиэтажный корпус общежития, пробрались через перекопанные теплосети и подошли к освещённому тусклой желтоватой лампочкой входу.
- Ну что, пустят нас? – спросила шёпотом ты.
Я сжал твою руку и подмигнул:
- А куда им деваться?
Худощавый старичок на вахте внимательно выслушал нас и ответил с виноватым видом:
- Эх, ребята, комендант-то давно как домой ушёл, вы пораньше не могли придти? Я вас пустить не могу. Во-первых, ничего не знаю, есть ли места, нет ли… а во-вторых, права не имею. Ну… Эк-ведь… А вы попробуйте в профилактории спросите, – вдруг повеселел старичок от пришедшей вдруг мысли. – Здесь сбоку вход видели? Рядом, в этом же здании. Это студенческий профилакторий. Может, там пустят.
Взволнованные, мы вышли в тёмный двор. Увидели ещё один подъезд с наклеенной на металлическую дверь принтерной распечаткой: «Профилакторий».
Пересекая двор, как реку сомнений – сумеречное пространство между желтоватыми островками света – я поймал себя на мысли, что отступать больше некуда. Одно из двух – или мы найдём себе здесь ночлег, или, действительно, придётся ставить палатку в парке.
За дверью оказался освещённый тусклой лампочкой лестничный пролёт, поднявшись по которому мы попали в длинный коридор профилактория. Перегораживая проход, за столом сидела полноватая старушка с большим совиным лицом.
- Добрый вечер, – с энтузиазмом начал я. – Извините, вы нам не поможете? Мы из Ижевска, только что приехали автостопом, нам бы где-нибудь переночевать. У нас и спальники есть и коврики, так что нас можно в любом уголке устроить, нам бы только ночь под крышей провести и всё. Можно на чердаке, можно в подвале, да хотя бы и здесь, у вас в коридоре или в какой-нибудь кладовой…
- Ну, я не знаю… – спокойно ответила вахтёрша, когда у меня стал иссякать поток слов. Она с интересом посмотрела на наши рюкзаки. – Вы подождите, надо у Юли спросить, может быть, она пустит. А я-то что, куда вас пущу?.. Сейчас она подойдёт.
Старушка указала в дальний конец коридора, где по телефону с кем-то разговаривала невысокая девушка в шортах и футболке и когда та, закончив разговор, положила трубку, окликнула её:
- Юля, подойди пожалуйста, тут ребята на ночлег просятся.
Девушка, шаркая шлёпанцами, подошла к нам.
- Вы откуда? – голос у неё был простой и весёлый, глаза тёмные и ясные, красивого башкирского разреза.
Внимательно выслушав наши объяснения, она улыбнулась:
- Ну пойдёмте. Куда же вас пустить, в пятнадцатую что ли… Пойдёмте со мной.
Она стала подниматься по лестнице. Мы с замиранием сердца, ещё не веря в свою удачу, молча поспешили за ней. Поднялись на третий этаж, в такой же длинный коридор гостиничного типа.
- Нам сюда, – Юля провела нас вглубь коридора через общую кухню, перечёркнутую влажным семафором выстиранного белья. Достала связку ключей и в два приёма отворила одну из дверей. – Проходите пока, а я вам простыни принесу.
Мы вошли в номер, в котором обитали две кровати, стол, шкаф, тумбочка и даже электрический чайник. Скинули с уставших плеч рюкзаки и переглянулись.
- Как в гостинице, ещё и бельё принесут… – шёпотом сказала ты.
- Ты голодная? – так же шёпотом спросил я. – Может, сходим в магазин, купим перекусить что-нибудь.
Наш шёпот прервал скрип двери – вернулась Юля со стопкой белоснежного белья.
- Спасибо большое, – ты взяла бельё. – Скажите пожалуйста, сколько мы вам… за такое гостеприимство…
- Ну что вы, – девушка по-настоящему смутилась. – Ничего не надо.
- Спасибо… – мы даже растерялись. – А можно мы ещё в магазин сходим, а то с дороги не успели ничего поесть.
- Конечно, вот вам ключи, закроете дверь. Если что, то я в двадцатой комнате. Магазин здесь недалеко, вверх по Ленина. Найдёте?
- Найдём.
- Ну, спокойной ночи. Хамиля Хамитовна вас впустит.
Ошалевшие от счастья, мы поспешили в ночь, купили в ближайшем супермаркете кое-какие продукты и через час засыпали уже в тёмной прохладе, с открытым окном, на чистых простынях.
- А ты не хотела ехать, – шептал я в твоё тёплое ушко.
- Не помню такого… – улыбаясь в полудрёме, отвечала ты.
День второй.
Гексаграмма 26 – «Воспитание Великим»
Уфа разбудила нас торжественно и со вкусом – в распахнутое окно вместе с прохладным утренним воздухом толчками вплыл бой часов старой, как почётный гражданин города, башни, а затем в ясную глазурь неба над домами пролился гимн Башкирии, как будто солнце, выкатываясь из-за горизонта или из восточной шкатулки, задевало тонкие серебряные струны.
Город манил нас к себе ясной улыбкой погоды и широкими объятиями улиц, в которые мы бросились доверчиво и в которых провели весь этот тёплый день.
Мы прошли по уфимским паркам, по улицам, по подворотням, по заброшенной набережной и по кричащему базару. Гуляли, разглядывая современную башкирскую архитектуру, памятники, местных жителей, магазины. Мы хотели вдохнуть город полной грудью, чтобы понять и запомнить, но уже с первого глотка опьянели и забылись и с тех пор, когда я вспоминаю Уфу, в душе звучит только тихая романтичная мелодия, под которую в памяти один за другим всплывают слайды. Разгадать их смысл не представляет никакого труда.
Уфа – затаившаяся страсть, горячая Азия, спрятанная в прохладной Европе, как расплавленный зефир в замороженном шоколаде, и страсть эта чувствуется в каждом перекрёстке, в каждом здании и монументе; фонтаном бьёт она в высокое небо, из растопыренной пятерни Салавата Юлаева, летящего над кронами деревьев, сотрясая мифической и мужской харизмой взгляды приезжих и гены местных жителей. Он вечный страж страсти – попробуй, забудь о ней! Он найдёт тебя везде, взглядом тяжёлых чугунных глазниц, отыщет в любом закоулке, ты не заснешь бесполым гомункулусом, ты всегда будешь помнить, кто ты – мускулистый воин или раскосая наложница. Здесь каждый прохожий несёт на себе его густую тень, как яркое бремя собственного пола. И каждый второй юноша тут – азиатский Элвис Пресли, с широкими ноздрями и скулами, с поднятым косым воротничком, в расклешённых брюках. Иссиня-чёрные волосы – жгут ветра и плети, глаза – янтарные рукояти мечей. Ногами мускулистыми крепко держат они землю, как усмирённую кобылу, и стиль их в том, чтобы быть остриём рода. Жёны их или ещё только невесты – знойно широки не только в бёдрах, но и в улыбках, и во взмахах ресниц, глубоки они зрачками и таят в себе секрет собственного происхождения не от ребра Адама, а от укрощённых, но неукротимых, кобылиц.
Но страсть Уфы и нежна чрезвычайно, как изгиб реки Белой, как тишина её парков, как прохлада её утра на пустой набережной. Ей сложно не ответить той же страстью и нежностью, она втекает в тебя бархатной змеёй, сворачивается клубком в самом центре сердца и время от времени покусывает малый желудочек, если ты долго не вспоминаешь о ней или в этих воспоминаниях забыл про искренность. Поэтому из тебя изливаются только стихи, восторженным шёпотом, о загадочной Азии, затерянной на Урале, в которую хочется обязательно вернуться, для того чтобы, может быть, остаться навсегда.
К вечеру, исходив вдоль и поперёк всю (как нам тогда казалось, наивным) Уфу, мы вернулись в профилакторий уставшие, восхищённые и навсегда покорённые городом. Ноги гудели, руки безвольно свисали, волосы шевелились от избытка впечатлений, а глаза светились воодушевлением в темноте – зрелище, судя по всему, было неповторимое. Может быть, поэтому добрая хозяйка профилактория Юля разрешила нам провести в нём ещё одну ночь.
Опять мы ужинали на подоконнике перед раскрытым окном, за которым, в тёплой упругой темноте, дышала уже совсем другая Уфа – наша добрая знакомая.
Б У К И В Е Д И
Окромя мя к Феофилу в те дни с дюжину человек прибрело и всяк по иному уразумению: кто во вспоможение к пресловущему иноку, кто в научение отроческое, кто так – поглазеть откуда дым. Таких как я, изографией и философствованием прельщенных, также немало оказалось, и с каждым из них мы добрыми товарищами стали, и простерлись промеж нами согласие и симпатия великая.
Был средь пришлых в Феофилову артель вельми веселый вьюнош Егорка из Белявых – власы белы, очи белесы, борода кудрява, хоть и отроду мне сверстник, не старшее. А у мя в те лета бороденка куца токмо-токмо проклюнулась, как укроп мелка. По перву взгляду был Егорка совсем простец, даж как будто и неграмотный, все пословицами да поговорками молвил, да суесловил велиречиво. Добромудрый, страсть какой, все с ним чрез эту его бесконечну доброту и отзывчивость знаться желали. И вышло так, что мы с Егоркой самыми что ни на есть ниразлейными сотоварищами сделались. Ажно дивился я, что в таком великовозрастном статусе промеж нас така любовь всколыхнулась. В ту зиму да и на много лет опосля мы с ним закадыками прослыли, все тайны тайные о друг дружке поразведали, друг другу открылися, аки братья кровные. Узрел позже, что не так Егорка прост, аки с перву виду казался – и грамоте паче остальных учен, и талантами к художествам боженька его не обделил, оборотно – и фигурою статною и умом смекалистым наделил. Чрез это я его еще паче возлюбил.
Там же у Феофила узнался я с иными моими сопосниками на многие лета. Сергий да Ксения, что с Лимоновки пришедши. Спервоначалу они как брат с сестрицей обозначились, однако сходству меж ними маловато я усмотрел. К тому ж по всему видать – одного лету от рождества им было, что странолепно выходило, ежели така внешня непохожесть имеется. Это потом тока они открылись, что Сергий Ксении обручником приходится. А секретничали со страху, что Феофил одних лишь холостых боблылей да сирот к себе в дружину пущает. Потом токмо по прошествии времени узрели, что Феофил и знать не желат, кто кому муж, а кому жона, ибо побоку ему сие пустоположение.
Сергий был видом уклюж, ядрист и статен. Власы коротки, да дыбом в небо зрят. На людях держался молодцевато с громогласным изявлением, так что во первой черед на него внимание обращали, а после токмо на супружницу, котору в ту пору за сестрицу признавали. По всему выказывался ум его недюжий и смекалистые способности к размышлениям философского толку.
Ксения, обручница Сергия была не шибко высока, этака тонюсенька сойга, да кучерява и черноброва, с голосом мелодистым подобным свирели у исправного свирца в руцах.
Оба сии души отрочески мне милы стали чрез их любознательность и теплоту к моей судьбине излитые, бо мы все сверстниками как на подбор оказались, аки волхвы по свету внутренней звезды к Феофилу пришедши. И все к научению сообразны, да к философствованию благосклонны, аже и к богопочитательству несупротивны. Но главным камнем преткновения, я мыслю, в симпатии нашей обоюдовеликой была наша младость и внутрення славность ко всему преизящному и богозданному.
Из иных пришедших к Феофилу узнался я и с Димкой Аукиным, и со Стасом с Крылова, и с Натахой Котофеевой, и с Сергием туличем, да с Пашкой Бровастым, да и другими мастерами позже из артели Феофиловой изошедшими, дабы вернуться к суете мирской. А в тот вечер, опосля первой беседы, что меж нами новоприбывшими с Феофилом произошла, малая ватага загодя пришедших в обратный путь отступилася. Для них Феофил, аки умоповрежденный предстал, они подобных странолепных словесов ни от кого отродясь не слыхивали, посему испужались и подались обратно в леса да болота. Но к моему вящему довольствию ни один из моих новых другов Феофиловых речей не спужался, а оборотно – все они любопытны к нему паче прежнего сделались. Егорка отошедшим вслед рукой махнул, а мне в ухо шепнул:
«По всему видать, что дураков не орут, не сеют, а сами родятся, потом как пчелы роятся. Ну и черт с ними, пущай себе идут, может, свое счастье в другом месте обретут. А мне сей инок Феофил весьма люб, хитромудрый аки черт, токмо с виду поп. Погожу утекать. А ты, брательник, как?»
Я выразил Егорке свое с ним наиполнейшее согласие, да с превеликой радостью в сердце.
- Слухай, – вопрошаю. – А правда что ль выходит, что он родом гречин? А то больно речь его ладно озвучается, без инородного приговору, а то не в пример ему – видал я иных татаров – так их и вовсе не растолковать, хоть и по-русски молвят, однако все одно, что по-птичьи да по-синичьи. А этот Феофил аки от русской бабы зачат да ее молоком вскормлен.
- И то правда, – подмигнул ми Егорка. – Мне это тоже дивно глянулось. Где он сей нашей грамоте учен да с поговорками обручен? Я даже подозрение имею, что он и по матери балагурит не хуже нашего, мляха-растомаха. Вот помяни мое слово, мил человек.
А Сергий с Лимоновки глаголит нам:
- Мя паче всего антирес взял на счет ихнего глазу мутного. Кака-така аказия с ними стряслась, что у них глаз то ли вытек, то ли замутнел, аки лунно светило. Али все токмо вид такой имеет, и мне токмо застится так? Ей богу, подойду да вопрошу их в следуще утро.
- Экой ты смельчак, – дивится на него Егорка. – Старцу таки вопросы вопрошать, он те за сие лепеху во все ухо чай вылепит. И долго с тобой балаболить не станет.
- А это мы ещё поглядим, – ответствовал Сергий да подмигнул молодцевато в излюбленном своем манере.
Так и вышло. Спросил он на другой день у Феофила про глаз его поганый, мороком затянутый. Но тот, не будь дурень, не опростоволосился, да румянцем не покрылся, а все такоже по упрежднему скалился да прямо ответствовал, что еще в бытность вьюношем по оплошности око свое правое опростал. А в граде Халкиде ему обманку из фрусталя надули и в глазницу пропихнули, так что, ответствует Сергию, это ты метко узрел, что заместо ока у мя стекляшка мутнеет. Но чрез это, грит, мне в свое время токмо польза одна вышла, это, значит, я одесную половину чела чрез шуйцый глаз развитием сподобил, ибо халкидские старцы открыли мне по великому секрету, что левый глаз на правую часть чела влияние имеет. А в той стороне главы больно много полезного обретается, среди прочего и способности к художествам, а такоже и то, что римляне интуисией обзывали, то бишь: усмотрение истины без прямого понимания али по-вашему – чутье весьма чуткое.
Вот так Феофил прямым сим ответом несмутливым нас тогда удивил. А это я ужо про второе наше с ним сретенье повесть завел, что на следущий вечор после первого состоялось. Собралось, значица, народу ничуть не меньше прежнего – заместо ушедших новые подоспели, знать молва об дивном мудроке и изографе далече средь народу распространение возимела.
На сей раз Феофил нам про свою артель сказывал. Какие свычаи промеж их имеются, к чему приучены, а чего не терпют, навроде безделья али хмельного пития и буйства. Сказывал, что ругаться меж собой по матери не возбраняется, ибо и сам Христос, сыне Божий, этим не брезговал. Этими байками Феофил нас сызнова шибко удивил. А я слова давечные Егорки припомнил, как он сметливо об сем угадал.
- Да где это вы, отче, об Христе такое услыхивали, – спросил у Феофила некто, не упомяну сейчас уже кто, – чтоб Иисус по матери гневался?
- А как же, – ответствует гречин. – Что ты думашь, он егда из храма купцов спрогонял, ласково их просил что ли? И не думай – гневался еще почише твогойного, егда тебе излюблену мозоль раздавляют, ибо за отца он нашего небесного вступался, а не за мозолину каку. А потом об его непристойных ругательствах и в Писании сказано, как он фарисеев ехиднами да собаками обзывал, а это, считай, одно что по-вашему блядью да сукою ругаться. Я уж не буду растолковывать, кому и что он про лоно авраамово глаголил. Знаете ли, что есть лоно? То-то же…
И так хитро он сие утверждат, что и не поспоришь. Мы токмо рты пораскрывали да на ус мотали.
- Этой зимой, – сказывал нам Феофил о своих умыслах, – аз разумею вас, новоначальных, моему рукомеслу обучить, абы после Петрова поста в Новаграде церковь Спаса Преображения по заказу тамошних чернецов расписать. И то буде для вас истинна учеба. Узреете идеже несподдельное искусство обретается и как зачинается. И идеже есть истинный святый дух таится. По перву разу вы токмо глазеть да на побегушках успевать сможоте, а после и всему иному обучитесь, за одно и с моими сотоварищами старыми, что в дружине давно обретаются, знакомство сымеете. А до тех пор они в супротивной части деревеньки бытоваться будут и с вами не смешаются, дабы не смущать вас своими мудрыми разумениями да дюжнолепым обликом, – и, сказав сие, старче хитро так живым оком смаргиват.
- А идеже мы рукомеслам вашим обучаться будем? – вопрошает Стас с Крылова. – В какой мастерской али прямо под чистым небом?
- Чтоб нашему рукомеслу грамотно обучиться, спервоначалу нужно с нами единый говор обрести, – грит Феофил, – это и буде наиглавнейшее наше с вами обучение во весь Рождественский пост, вплоть до самого святого Рождества, а глядишь – и дальше. Вот егда вы мои речи с полслова уразуметь смогете и все буки ведать мои зачнете, тогда и к рукомеслу преступим с божьей помощью. А пока, аз узрел, что вы всем моим философствованиям аки заморским яствам дивитесь, а некоторые и того пуще – пужаются и за словоблудие и ересь почитают. Сих сызнова вразумлю – текайте до мамки и нечего бывалых мужей вопрошать без разумного умыслу, без вас обретемся. С остальными же, кто останется, дай бог, пообвыкнемся, хоша открою без утайки, радости да благодати в нашей стезе-роботенке мало буде, хоша и не без сего, но токмо труд наш особливый есть, да и сказано еще до мя: «Во много знаниях много печали». Так что и вы сто раз покумекайте, упрежде чем мыслями разными, не по вашу душу сказанными, чело попортить. Авось и вам сего не надобно?
И далее Феофил молвил и еще, и оное, и всякое, и овакое в таком же роде и таким же дивослышным манером. Однако, чем дальше, тем нам всем паче любо было ему внимать, будто мед на сердце старече льет, хоша мед тот и с перчинкою, да с горчинкою порой приходился. Ан у мя чрез эти его речи будто очи разверзлись и узрел я в окоеме иной мир, не отроческий, и не вьюношеский, а как бы мужественный, что будто бы сызмальства чуял, но токмо узреть не сподобился. Все мне слышалась в феофиловых словесах истинная правда. Да так и было и по сей день разумею и согласие с ним во многом обнаруживаю.
Борзо сказывая, остался я с легким сердцем в артели у Феофила гречина средь новых дружников в приятельственной компании. Аж о возвертании в упрежнюю сторонку к родоначальникам моим и думать забыл, передумал. Ну их, в сердце своем реку, престало время и иным наукам обучение иметь.
Цельну зиму сам не приметил, как перемогся. Феофил нам словеса плел да ученье свое вразумлял, а в иное время мы по хозяйству трафили да друг с дружкою всяки дела имели окромя разговоров задушевных о пакибытии.
По весне как лед тронулся, снег сошед да распутица повыветрилась, приказыват нам Феофил в дорогу собираться на великий Новаград. Мы ваккурат Троицу и Всех Святых справили да заговели на Петров пост.
- Как так, отче? – восклицам. – Ты ж еще нас сваму рукомеслу ни на аз не выучил.
- Истинно реку, токмо в Новаграде и буде вам взаправдашня учеба, – ответствует и никак сии слова не проясняет. Мы токмо затылок чешим да переглядывамся. Делать нечего – стали в путь собираться. Одножто нам не велика куча дел – онучи намотал да в чисто поле вышел.
Была у Феофила пара лошадок – одна каура, друга гнеда. Как после я убеждение возымел – Феофил рыжу да жженну вохру, а такоже киноварь наипаче иных красок жаловал, и сия любовь даже в таком деле, как лошадина масть, отразилось. Запряг он сих лошаденок в подводу, а оную фолиянтами нагрузил, да своими папирусами, что пуще единственного ока стерег, не считая коробов с иконами собственноручного зготовления, овых до срока никому из нас, новоначальных, и казать не смел. Сам сверху всего сваго добра водрузился.
- Ну что, – грит, – поехали с Богом. К Петру да Павлу как раз в Новаград поспеем.
А мы теперича во все гладелки зрим, сами-то борзо собрались – ждем давнолетних сподвижников феофиловых, тех, овых он нам всю зиму нахваливал. До сего мы их токмо мельком видали, поелику им Феофил наказал с нами не якшаться до поры до времени.
А тут они со скарбом на дорогу выходят, у всех заплечны мешки, но по всему видать, что имущества тож не многим больше нашего. Верно одни струментумы для малевания вот и вся ихня мамона.
- Экося, – мне Сергий в ухо шепчет и на артельщиков головой киват. – Чтот они ми какими-то несуразными кажутся, али я глаза еще не успел со сна как следоват протереть. Да и ущипни мя, если солгу, средь них чтой-то женску полу всяко больше выходит, чем мужиков-работников.
Я глазом смерил – взаправду, много бабенок, да все больше среднелетние, едва моложе самого Феофила. Единственно странно – не кричат, не балагурят промеж себя, как это с простым бабским людом быват. Скромно собрались, мешками нагрузились – готовы к дальнему походу, аки плеки воеводные, будто бы и не впервой. Глядишь и диву даешься.
А Егорка Сергию свои предположения на егошнее удивление озвучиват:
– Баба, что мешок: что положишь, то и несет. Посему их, видать, у Феофила на переезд больше, чем мужиков. Те, можат, ко Новаграду сами подтянутся, егда мы там усе в приготовление приведем, – залыбился и в носу стал перстом дерябать, будто б отвлекся на другу тему.
А мы тем временем ужо тронулись, весь наш обоз по дороге вытянулся – Феофил на телеге во главе восседат, остальны гуськом вослед поспешат, а в хвосте – еще две колымаги со всяческой снедью. Оглянулся я – за спиной деревня пуста осталась, кто хошь, тот и живи – хоть разбойники с лихом, хоть медведя с брюхом.
- Чаво главой вертаете? – заприметил Феофил, что мы на весь осиротевшую оглядки делам. – Не дòлжно нам к единому урочищу аки к отчине особливу привязанность иметь. Такова наша с вами иночья доля – от места к месту ходить, а с собой лишь главу с очами носить, и не более того. Ибо не подобает нам стяжать сокровищ на земле сей грешной, обнажены сюда пришедши, обнажены и ко господу воротимся. Вы, – грит, – не пеняйте, что аз на телеге со скарбом трясусь, ми в нем большого проку нету, азм его в любой день в огнь али в реку спустить можу. Того и от вас, неразумных, желаю. Ибо все иное да овакое – есть суета сует. А нам дòлжно укреплять помыслы духовны и сердцу очищение от мирского потрафлять чрез Христову молитву и молчание созерцательное.
И в подтверждение слов сих наказыват нам весь день до самой нощи, покуда идти будем, уста сомкнуть и ни аза не проронить, ни словом промеж собой не обмолвиться. Буде вам тако первое спытание, грит.
Так мы и шли в великом безмолвии цельный день, лаптями по земле ширкали, даже друг на дружку не поглядывали, а лишь на леса да поля во всем окоеме, как нам Феофил и наказал.
Скока я в прошедшу зиму хожений всяческих разных читал, а о подобном нашему тогдашнему с Феофилом переходу в великий Новаград нигде не читывал и не слыхивал.
Окромя первого дивного спытания молчанием, велико множество иных каверз нам Феофилушка в те дни во всю дорогу учинял. Скучать да зевать не приходилося. Но все велося не жестокостью али каким его хитрым умыслом своевольным, а божиим смотрением чрез него, как учителя и пастыря, в чем мы опосля во все наше совместное бытие множество раз знамение получали.
Иной раз накажет нам задом уперед аки ракам идти скоко смогем, пока не упадем. Иной день сказывал и вовсе с перевязанными очами как во тьме кромешной, даром, что день деньской шествовать на глас его впереди слышимый, а давние его артельники нас аки агнцев пасли, дабы мы в канаву не ухайдохались али в лес не заплутали. Еще, к примеру, цельный день могли по наставлению гречина рожу друг дружке корчить, подобно умоповрежденным, и балаболить по юродивому. А ввечеру, пред молитвой и сном, опосля постной совместной трапезы он нам втолковывал и разумениями делился про все эти наши дивные мытарства. И все подводил ко благу души нашей и ко славе господа, будто это мы ради Христа юродствуем. И с каждным разом мы в этом все паче убеждение имели. Еще предрекал, что сии страннодивные деяния шибко способности к художествам развивают, и что нам от этого одно лишь благо да вспоможение в учении иконному ремеслу. Но нам сии слова уже в ту пору, по прошествии проповедей, что нам мудрок всю зиму учинял, даже и диковинными не были. Во всем мы к нему веру имели и антирес симпатией напитанный. Это я даж объяснить как следоват не можу – коли сам там не был, то и не поймешь, от чего таки диковины связи возникат. Ан ежели б мне взапрошним до сего летом растолковали, что я как безумный до великаго Новаграда задом уперед пойду, я б тому скомороху морду своротил, ибо за наглое насмехание бы почел. А сам оборотно – рад радешенек раком скакать подле Егорки да милых сопутников. Даже мысли никакой супротивной не родилось, не промелькнуло.
Скока есть деньков Петрова поста – все мельком проскочили, будто зайцы. И как загадал Феофил так и в самый раз на Петра и Павла мы Новаградские стены узрели. А до сего все в обход весей да градов по умыслу Феофила шествовали, иного люду никакого не видывали, ан тут нас цельна ватага честного народу с хлеб-солью встречат. Даже отвычно чужие рожи лицезреть, будто разноличные звери какие, а не Новаградский люд.
Стоит пестра толпа, балагурит, гостям радуется, а средь них и стар и млад, и монах и сиромах. Впереди всех болярин статный с румяны ланиты, грудь колесом аж в три обхвата выпятилась. Кивнул он Феофилу косматой главой:
- Драсте, гости дорогие, удивлямся вашей аккуратости – как сказано было загодя, так и пришли. Мы даже и ждать не успели.
- И вам здравия на долгие лета, – отвечат Феофил да с подводы навстречу барину – прыг. – Нас ждать не надо. Мы сами ждать не любим и другим не позволям, Василь Данилыч.
Оказалось, что болярин этот – ктитор Василь Данилыч – тот самый, овый Феофилу роспись церквы и заказал. А с ним – все новаградские жители, что на Ильиной улице обитают, где храм сей и возвели ажно еще четверо годов до нас, каменный заместо ветхого деревянного.
- Ну ведите поскорей нас ко храму, нам к работе не терпится подступиться. Пока до вас шли по делу стосковались, ажно мочи нет, – смеется Феофил и болярина за бока щиплет, приободряя.
Василь Данилыч обернулся ко граду и рукой замахал, вон, грит, наша хороминка божья бела и чиста, тожа о вас тоскует красками играть желат.
Я еще до того сдалеку ее, сверкающу на солнцепеке маковку, заприметил. Маленька да ладна церквушка, не видал я еще прежде таким манером храмы строенные. Ейну особливость сразу сподозрил, у нас каменодельные мастера из прошлой моей ветлуговской артели малость отличные церквы возводили, да все сказывали, что учены строить храмы на гречин манер аки в Царьградском княжестве – Византии, по образу и подобию. Сия же храмина токмо одну маковку держит, о четырежды столпах, которы крыты осмью скатами. В долготу и вширь стены одинаковой длиноты, а выступ алтарный полукружьем выложен, аспидой на гречин манер зовется. Наружны стены лепниной украшены вполплоти и вчетвертьплоти – все кресты дивнолепные, да узоры лепые. Снизу камень ракушечник выложен, а верхний барабан из иного камня, грубого, это я тож здалека узрел. И пока мы до нее шествовали я все очей не мог отвести, больно люба она моему взору пришлась, как рòдная, ей-ей прям бы так и умылся слезами, да новаградцев устыдился и перемогся. А тут еще Егорка отвлек мя от умиления – по сторонам главой косматой вертал, да мене на новаградские дивеса указывал, очами подмигивавши, мол, в какой славный град пришедши.
Пришли мы на церквин двор, комоней разупрегли, мешки в кучу купную разложили. Феофил борзо круг церквы обошел, внутря заглянул, молитву радостну под звонким куполом средь белых стен прорек и граит болярину Василь Данилычу:
- Ляпота, барин, согласны мы те такой лепый храм в божий и благостный вид привести. Не пожалешь, что нас призвал, – а сам его под ручку да в сторонку, о чем-то в стороне шум-шум-шум. А болярин в ответ киват и очи дивно округлят.
Оказыватся ему наш учитель и пастырь приписал круг церквы ограду в пять аршин возвести, а в полупоперечнике чтоб была сотня саженей. Доски чтоб на ограду поширше да попрочнее сколотили, без щелей и подглядок. Токмо чтоб одну калитку оставили – для сообщения нашей артели с таможитными апоклисарями, коим мы приписания наказывать будем, ежли в чем нужда образуется. А так, грит, требоватся устроить, чтоб нас вплоть до самого Успения Пресвятой владычицы Приснодевы никтоже потревожить не смел. Мы за оградой у храма поселимся и работать зачнем без роздыху все это время, и денно и нощно. Дело сие есть тайноосвещенное, а посему от праздных зевак и любопытников нам укрытие надобно возыметь.
Василь Данилыч в согласие тотчас пришед, хоть и, по роже видать, весьма дивился сим возжеланиям нашего отченачальника. Окликнул своих молодчиков и велел им сей же час цки толсты раздобыть и строительство немедля сотворить.
- А успеете ли вы, – вопрошат он Феофила, – художества к Успению завершить?
На что Феофил его разом спокоил:
- Успеем, мы робить мастера – споро да скоро. К тому ж не зря сей приснопамятный день Успением нарекли – такоже и мы к той поре нашу работенку скончать успеем. Грех не скончать.
- Ладно, – грит Василь Данилыч, – обстраиваетесь аки в родном дому, ни в чем себе отказу не имейте, ежли что – сразу к нам нарочных шлите, все устроим. А пока не побрезгуйте угощенице принять ото всех наших уличан и от мя самолично. На разговение опосля поста, помянуть святых апостолов наших приснопамятных Петра да Павла.
- Помянуть не грех, – отвечат Феофилушка, – наши артельнички вашу трапезу благословенну с привеликой благодарностию принимают.
Ох и знатный тот был пир для нас пустобрюхих. Прямо под ясным небушком нам столы накрыли, брашны привелики и вкусны на них водрузили аж цки трещали. Объелись мы аки боровы и хряки новаградскими яствами, обпилися квасом белым да сбитнем паточным. По истине признаться, из мя в ту пору негодный был постник, а уж за разговением вовсе дело не стояло, но как бы я побаловать свое чрево ни любил, за Егоркой мне угнаться и мечтать запрещалось. Он аки прорва все со стола в свою утробу ухайдохивал – токмо борода ходуном ходи/pла да причмокивала. Куда все вошло, ума ни приставлю.
Отвалился он на траву-мураву, лишь егда всю снедь окрест подъел. Выпучил пузо в небо да загорлопанил за милу душу:
- Эх, вот бы быть мне зимою котом, ой да летом пастухом, а на велик день самим попом!
А наш Феофилушка ко столу не подходил, отошедши в сторонку, в прохладе зеленый яблок съел, другим закусил. Поглядел на наше развратно чревоугодие, покривил уста да заорал благим матом, чтоб немедля бегли на реку купаться, аки и положено Петра с Павлом чествовать. А мы с полны брюхи еле дрыгамся. На что Феофил пуще прежнего блажит, аж хворостину схватил. Так мы в тот день чуть в большой текучей реке Волхове не потонули с набиты животы, на вышеград у супротивном береге глядучи, али как его таможитные мужики прозывали – детинец. Да боженька от утопления уберег.
Ограду от любопытна глаза мы за день спроворили, помогли Василь Данилычевым молодчикам вкупе единодушно. И стали посередь велика града да невидимы никому, дабы без лишних помех дело наше божие вести и чтоб феофиловы живописанные секреты постороннему соглядатаю не выдать.
Во все следущи дни чуть токмо светило зарю кажет, мы ужо на ногах, кости разминам, к работе тело приготовлям. Распорядок не шибко хитрой – ото сна возбнув, лик ополаскивали и тут же унутрях церквы соборовались купно, как бы утренню отслужить да проповеди Феофила внять. После отходили к подготовительным делам для худойжественной работы, кто горны поджигал, кто краски готовил али ины для этаго вещи необходимые: левкас, угольны палочки, кисти, мел (его Феофил гипсом рек), полимент, пегулу и все такое подобное. В полдень застольничать в поварне усаживались, после чего настояща работа по росписям зачиналась, котора тока в начальные сумерки оканчивалась, идеже глазу глядеть напряжение становилось. По скончании работы столовали по вечеру и на кратку проповедь ещежды собирались купно, апосля оной благославное пение учиняли. Однако сей режим намного позжее установился, до него нам еще научение в великом количестве воспринять надобно было, в овое, акромя самого Феофила особую лепту многолетни артельники вложили. Они нам и то и се сказывали, вразумляли об способах сготовления составов, и во всем были нам старшими наставниками, так что вскоре мы их полюбили и чинно уважали.
Средь них, феофиловых давнолетних дружинников, много таланных мужей было. Это и Берест, краснобай хитрый и зело философословный. Сам ростом невелик и статью невыдающийся, но заместо этого наделенный от господа оком проницательным и рассудительностью чуткой.
Еще я шибко дивился на Юрку, по прозванию Коновал, он в саму перву нощь, что мы в Новаграде почивали, совсем ко сну не отходил и за ту нощь один без постороннего вспоможения поварный навес возвел, поелику стоко в нем кипучей силы обреталось чрез пост и молитву. Был он дюжий, аки медведь, но гибкотелый аки аспид. Завсегда благонравного настроения, но несловоохотлив: ежели ты у него сам чего не вопрошашь, аза не вымолвит, а вопрошение задашь – в охотку и с подробностью разъяснение сделат.
Средь иных, тех с иже я хорошо знался и к коим особо расположение имел, был и Андрейка Огородов, славный человече, дюже ласковогласый. Имел он вид кроткий – больши чисты очи да усищи врастопырку, аки у кота. Сам цыбастый на диво, каких еще свет ни видывал, однако силу имел недюжию, котора в нем особливое заключение находила в виде искренности и безкручинного нрава. Зело отменный дар в нем обитал, ибо почитали его за изящнаго арганника, сиреч музыку он извлекал из всего для этого приспособленного, будь то лютня али гудец, бубен али гусли – всяк струмент в его долонях глас обретал дивнослышимый. Была и жона у Андрейки – Аленка, котора души в нем не чаяла и сына ему на свет произвела, удалого молодца Данилку вельми по батьке народившегося.
Средь прочих зело выделялся Прохор с Гродца, котораго все в артели, не иначе как по батюшке, Михалычем кликали, ибо летами был вьюнош, да не по годам мудер, так что даже власы, аки у старца, куцыя были, но чрез это чело его светлое ажно цельну пядь в долготу имело и ещежным доказательством зрелости приходилось. Он и на лютне песни слагал, и словеса плел искусно, и изограф был на загляденье. Нраву человече был скромного, а в задушевной беседе с глазу на глаз и прослезиться не брезговал от захолынувших чуйств сердца, что с ним нередко случалось, ибо вельми братолюбив слыл. Но мог и кого следоват обругать, ежли случалась нужда в сем.
Все мы сообща в то жарко лето изрядно потрудились во славу господню и обильны научения обрели. А зачалось все воистину с того, что по скончанию всех подготовных дел Феофилушка нас под храмным куполом собрал да слово молвил:
- Днесь немедля боле ни дня, приступим с божиим благословением ко росписи церквы. Однако же пред сим трудом хоша поведать вам о помыслах в сердце моем обретающихся. Роспись храма господнего не есть токмо перенесение разноличных сюжетов из Писания и прорись на стенах святых мужей во Христе, аки это уставом и особливыми книгами положено. Главное в деле сем, взаимное соотношение всех частей росписи, иже в главной мысли заключить требуется, еже у каждного храма своя, как нрав у каждного человека свой. И уразуметься сия главнейшая мысль могет любым прихожанином, котор образа оглядит и тут же ее уловит, эту главну мысль. Ибо имеющий очи да узрит. А ежели не узрит, то означат сие, бо не пришло еще его время, ибо не глубока вера, али иной какой препон в его душе образовался, а посему не для каждного открыта тайна божия и незримый смысл в нашем творении разлит. Так и храм наш единственный, что миром наречен, содержит в себе одну божию мысль и незримый смысл, овый нам разгадать предписано к завершению дней живота нашего. Аминь.
И осенил себя да паству, то бишь нас окрест внимавших, крестом святым.
- Мысль сему храму, нареченному Спас Преображения, – дале речет, – аз чрез пост и молитву обрел от господа, ибо снизошли на мя свыше глас и благословение, о чем вам, дети мои, со временем поведаю. Зачнем наш труд с самой вышней точки, сиречь суть купол, идеже я намерен вывести могучего Пантократора, судию нашаго гневнаго Иисуса Христа. Круг Пантократора станут серафимы грозны числом четырежды, а под ними в простенках – пратоцы средь овых и Адам, и Ной, и Мельхиседек и так дале, как предписано книгами. Пантократора же во главе всего вообразим не запросто так, а ввиду дальновиднаго умысла. Зреть он буде с самого верьху на все нами сотворенное, дабы каждному по делам воздать, грозно и по справедливости, котора суть сила. Серафимы же округ стерегут, ибо узреть лик господень не каждый могет, а случись сие и околеть запросто, как в Писании сказано. А посему воплотился господь в лике Иисуса, сына сваго, дабы уберечь сынов человеческих от нуждной гибели и во их спасение чрез многи скорби.
И так Феофил в подробностях все свои умыслы господом озаренные и благословенные озвучил, а мы токмо дивились стройности и прозорливости, с овой он изографию храма сего постиг. И уже еле утерпеть могли, идеже к воплощению сего замысла приступим.
И настал час, и мы леса к куполу подвели, сподобил нас господь в свидетели действа, что до того времени для ны бысть как тайнопись. Писал Феофил вельми стремительно, сподручники еле поспевали требуемы краски да растворы поставлять под его творящу длань. Для началу давнолетние спомошники нанесли на купол сыру известь с тертой соломой. Затем мудрок углем тонкую прорись вывел, в овой я Пантократора, сыне божего, угадал. Эту прорись из ополовника влагой раскропили, и по оной Феофилушка мазки кистью накладывать стал. Красной краской, с чесноком смешану, покрыл в перву очередь светлы места на лике вседержителя и светлы места одежды его.
При сем Феофил непрестанно проповедь нам рек, гласом оглашенным, будто в его нутро кто из яростных ангелов вселился. Накинет мазок, отойдет в сторону и все нам вразумлят, что да почем и идеже смысл сокрыт.
- Те из нас, – вразумлят нас, – кто на иконное изображение сподобился и сие дерзновение возымел, то тому, изрядного жительства изографу, акромя материй божийских, иже отче наш при сотворении света создал, ничегоже иного в использование при росписи образов не пущать. Все краски мы приготовлям из природных глин да минералов коих суть прах земной. А связующим берем, как вам ужо в известность поставлено, яичный белок ибо яйцо – суть начало жизни. Все сие подобно божественному творению Адама из праха земного. Эмульсию для раствора красок, знамо дело, акромя воды составлят желток и уксус. Как сие разуметь? А так, что уксус дан в упоминание о крестных страстотерпениях господа нашего Иисуса Христе за весь наш людской род неправедный. А желток – суть образ жертвы сына господне безвинныя, преданного нужной смерти, ибо мысль ведет сие вещество к горлице, что чиста незлобием и непротивлением.
Но сперву разу Феофил лик Пантократора в своде к завершению не довел, а как бы наброском в черне оставил.
- Сия фигура, – грит, – токмо к концу труда нашего проясниться может окончательно. Ибо неисповедимы пути господа, и какие изменения наш замысел претерпит по ходу трудов наших, ему одному ведомо, а нам дано узреть лишь в свой срок, и посему с чего начали, тем и скончаем роспись.
В остальные дни Феофил к Пантократору давнолетних артельников поставил, с тем, чтоб те узорну и старательну прорись одежд его сотворили, сам же перешед к изографии серафимов стерегущих господа.
И тут нас ждало ново диво.
- Разумеете ли, – вопрошат нас мудрок, фрустальный глаз в прищур взяв, – что толика Бога в каждном из вас посеяна, ибо сказано, что сотворил он род людской по образу и подобию, а значит лик Господа суть лик человеческий. Сие и к серафимам и ко всем святым мужам во первый черед отношение имеет. А дабы мыслью сию вы проникновение обрели я с вас лики серафимов писать намерен, ибо, истинно реку, вы пред лицем Господа избраны.
И наказал нам Феофил в одежды архангельскаго чину облачиться, иже нам наши сестры сотворили из подручных материй. А сам стал глазом сметливым выбирать, кто из нас на образ серафима паче остальных годен и выбрал нас, числом четыре аки же и ангелов. Сия честь и на мя выпала. И со мной выбрали Егорку, Михалыча и Береста, как светоносных серафимов, от чего все мы попервоначалу велико смущение имели, дондеже Феофил нам внушение ни сделал и в праведности сего ни убедил, аки это токмо он один и могет.
Стал он с каждным с глазу на глаз задушевны беседы вести об ангельском второобразе его. Каждному серафиму прозвище отыскал и об его бытии описание дюже подробное сделал, чрез что наши сердца до требуемой к работе кондисии подоспели. И, как и предрекал, стал с нас образы серафимов, стражей господа, писать, прежде нас всех купно и особь в сообразны позы устанавив. Так же нарочито, порывисто и яростно, аки и все в этой жизни он делать был мастер. Ко слову сказать, так и уся церква была расписана – каждный из артельников прообразом явился кого-то из ликов святых, а кто-то и не одному, и всякий раз иному. И всея сцены из Писания мы натурально промеж собой пред Феофилом разыгрывали, аки на игрищах каких, разве тока с особливым благоговением и трепетом пред ликом божиим, в куполе церквы обозначенным.
По прошествии времени и нам, из тех, кто дерзновение возымел, Фоефил доверил росписи доводить, те, что он собственноручно ознаменил. И мы с привеликим усердием, по примеру и с добрыми наставлениями старших артельщиков, кистью церковных стен касались, расписывая одежды святых отцов и приснопамятных страстотерпивцев, иже с нас же писаны были, хоша во многом, по правде, от нас отличие содержали. На сии наши умыслы (что зело мы от святых отцов и серафимов отличие имеем) Феофил молвил, что оборотно нам к сим великим мужам стремление духовное должно возыметь, а от суетного и грешного нашего образа отстраняться, дабы впредь обратить помыслы наши ко святой жизни, но не греховной да суетной, и не глумиться боле мирскими кощунами[1].
И венец того нашего лета настал как раз к Успению, идеже мы сообщними усилиями внутреннее устройство храма Спаса Преображения на Ильине улице, в Славеньском конце да на Торговой стороне великаго Новаграда расписали, да так что глаз було не отвести, так, что слезы сами собой ланиты омывали. Встали мы под сводом откровенными главами, ликами на восход, идеже алтарю полагается бысть, воздели очи своду, на овом вот-вот тока была собственноручно Феофилом наложена последня краска и позолочен венец Пантократора, лик чей писал он с артельника Сухана (к вящему дивлению черного люда, если б тем известно сие могло стать, к тому же сам Сухан вельми хитромудрый и вдумчивый муж, но по евошним же словам «весьма косноязычный»). Но мы сию тайну о писании лика Пантократора с простого соартельника нашего никому не открыли, в сердце схоронив до поры до времени.
- Вот, – рек Феофил со вздохом грудным, – окончен труд наш брате и сестры. Обозрите все до пяди, до волоска, опосля и купным взором оросите храм. Разумеете ли, чуете ли мысль всевышнюю места сего, что мы желали заключить в образах работы рук наших? Обретаете ли ответ в душе?
Замерли мы бездыханно, чая ответа из уст мудрока. Велико молчание воцарилось. Токмо голубки ворковали в выси да на хорах. А я, тужась вникнуть в замысел Феофила Гречина, все буквицу округ Пантократора перечитывал, иже он самолично и начертал в купольном своде: «ГОСПОДИ ИЗ НЕБЕСИ НА ЗЕМЛЮ ПРИЗРИ: УСЛЫШАТИ ВЪЗДЫХАНЬЯ ОКОВАНЫХЪ: И РАЗРЕШИТИ СЫНЫ УМЕРЬШЬВЕНЫХЪ: ДА ПРОПОВЕ ДАЕТЬ ИМЯ ГОСПОДНЕ В СИОНЕ».
- Отче, – с превеликой робостью вопросили мы, не утерпев боле молчания его. – Какова же мысль сия превысокая?
Рассмеялся старче и заголосил аки бирюч:
- Э, нет! Накося выкуси!!..
Глава 2. Уфа – Челябинск
День третий.
Гексаграмма 49 «Смена»
На следующее, такое же ясное глазированное утро, попрощавшись с настоятельницей профилактория, мы отправились в дальнейший путь. Прошли к автобусной остановке и уточнили, как нам лучше добраться до трассы на Челябинск. Дождавшись автобуса, мы погрузились в него, для того чтобы пересечь весь город практически от края до края. За стеклом автобуса неспешно разворачивалась перед нашими, ещё не совсем проснувшимися, глазами городская панорама, и мы ещё сорок минут не без удовольствия внимали красоте Уфы. Многочисленные и бесконечные парки, кинотеатры, магазины, люди, машины… вскоре мы с удивлением поняли, что за вчерашний день нам не открылась и десятая часть города.
Часов в десять, наконец-то, мы вырвались из страстных объятий Уфы и на нагревающейся трассе, по соседству с лотками башкирского мёда, начали голосовать.
Лобастый дракон IVECO, пышущий жаром и пылью, грузно приземлился на обочине. Его круглолицый укротитель кивнул сверху:
- До Челябинска? Забирайтесь, только одному из вас придётся спрятаться за шторкой позади сидений, потому что по правилам не положено мне двух пассажиров возить.
Ты пробралась на спальное место за пассажирским креслом. Я подкинул туда же большой рюкзак.
- Сколько сейчас времени? – парень дёрнул рычаг, машина вздрогнула и запыхтела, беря разбег. – Десять? Ну, думаю, за смену управлюсь, как раз до Челябинска доедем, а там, если меня сегодня встретят и разгрузят – будет очень хорошо. Так что вполне возможно, что я вас доставлю как раз к месту назначения.
- А вы откуда?
- Сам из Белоруссии. А груз везу из Италии, торговое оборудование, – парень смешно морщил лоб и округлял светлые глаза, будто пытался придать себе больше значительности и непринуждённости одновременно. – Напарник мой прав лишился накануне поездки, отмечал день рождения. Вот и доотмечался, хорошо, что жив ещё остался. Поэтому мне одному пришлось в этот раз ехать. Хотя, вообще-то, мне часто приходится в одиночестве по Европе колесить, да и по России тоже.
- Не опасно в одиночку? Какая сейчас ситуация на дорогах? – спросил я. – Я просто помню, в начале девяностых, очень много было рэкетиров. Мы с отцом как раз из Германии на «жигулёнке» ехали, так у нас по дороге чемодан украли, прямо в Бресте, на стоянке возле железнодорожного вокзала.
- Не знаю, сейчас вроде бы всё спокойно, – шофер задумчиво покачал головой. – Видимо, всё уже разделили, распределили сферы влияния и успокоились. К тому же поняли, что гораздо выгоднее законным путём деньги с проезжающих брать – гостиницы, кафе, всё такое прочее. Зачем на кого-то наезжать, если люди сами готовы свои кровные отдавать? Но, с другой стороны, слышал, что кое-где местные ещё кочевряжатся. Вот, к примеру, в Челябинск без предварительного звонка мне вообще запретили соваться, хотя причины разные могут быть, но раньше, я слышал, там местные лютовали и даже порой у своих же груз отнимали.
В держателе на приборной доске задребезжал мобильник.
- Алло? – парень взял трубку. – О, привет! А?.. Вот, как раз сейчас собираюсь штурмовать Уральские горы. Да. Чего?.. Ну что ты, нет. К вечеру планирую добраться, не знаю, дадут ли мне ещё разгрузку. Отзвонюсь где-нибудь возле Миасса. Ну, давай… – он вернул телефон на место, хитро посмотрел на меня. – Это как раз напарник звонил. Отдыхает сейчас у тёщи.
Под потолком кабины зашелестела рация, выкашливая крутой бурлящий мат и предупреждение о приближающемся транспортном контроле. Шофёр снял с держателя рацию на растягивающемся витом проводе и заговорил в микрофон:
- Спасибо. Минск на связи. От Уфы минут сорок всё чисто. После Уфы КамАЗ в кювет кувыркнулся вместе с грузом. Так что аккуратней там. Счастливого пути.
Рация поблагодарила тем же изжёванным голосом, неустанно примешивая к шипению трёхэтажный мат. Тут же в эфир ворвался ещё один возмущённый, но не менее помятый голос, сообщив на «чистейшем матерном», как мне удалось понять, о каком-то нехорошем человеке лихо и бессовестно обогнавшем обладателя помятого голоса на крутейшем склоне. Но наш водитель внушал уважение, отвечая своим собеседникам сугубо в рамках русского литературного языка:
- Вот такие нехорошие хлопцы и оказываются в кювете, хорошо ещё, если никого другого за собой не утянут.
Рация залаяла в ответ. Мат на мате и матом погоняет. Глядя на нашего невозмутимого шофёра, стойко и как ни в чём не бывало продолжавшего отвечать в рамках нормативной лексики, я стал подозревать в странных особенностях местные радиоволны, так мастерски примешивающие к русской речи шипение и половую символику.
- А что это у вас такое? – заинтересовалась ты звуками из эфира.
- Это рация. У нас, у дальнобойщиков, есть своя определённая волна, на ней мы можем друг с другом переговариваться, – стал объяснять водитель. – Скажем, в радиусе около километра, все машины, оборудованные таким же радио, могут слышать меня, а я соответственно слышу их.
Ты вдруг нырнула за шторку, заметив впереди уже анонсированный волшебным радио транспортный контроль.
Инспектор взмахнул жезлом. Наш молодой водитель забарабанил ладонями по рулю, съезжая на обочину.
- Ладно, – вздохнул он, отщёлкивая циферблат спидометра от приборной доски и доставая из-под него белую круглую карточку, – пусть шайбы глядят, главное, чтобы за прошлую неделю не попросили, а то…
Он заметил наши удивлённые взгляды на бумажный кругляк у него в руках, испещрённый тонкими чёрными цифрами и линиями. Я впервые в жизни видел, чтобы из-под спидометра можно было достать нечто подобное.
- Это транспортная карта, – с охотой объяснил шофёр, доставая ещё несколько таких же из бардачка и протягивая нам. – Тут у нас всё отмечается – сколько проехали, с какой скоростью, когда и на сколько останавливались. Чтобы мы трудовой кодекс не нарушали, нам же нельзя больше шести часов в сутки накручивать. Полагается десятичасовой крепкий сон и всё остальное отсюда вытекающее. Ладно, пойду очки втирать…
Он выпрыгнул на гравий и в шлёпающих тапочках отправился к инспектору.
- Не устала? – спросил я тебя.
Ты замотала головой в ответ и потрогала термос, привязанный к рюкзаку:
- Давай чаю попьём…
Парень вернулся растерянный и недовольный.
- Вот клоуны-рецидивисты, – проворчал он сквозь зубы, обшаривая бардачок. – Где тут у меня линейка была? Ещё бы фломастер пригодился…
Он отыскал ручку, вырвал из перепачканной тетради листок.
- Придрались, черти, к тому, что типа на кабине нет знака принадлежности к стране. На прицепе-то есть, а сзади кабины, где никто и не посмотрит никогда – нету. Заставили изобразить. Щас мы им изобразим. Художника нашли…
Водитель неловко, пристроив листок на край приборной доски, стал вырисовывать шариковой ручкой овал с большими буквами «BLR» внутри.
- Всё, – наконец произнёс он, оценивая на вытянутой руке кривые буквы. – До Челябинска пойдёт, а там надо будет купить фирменную наклейку. Щас скотчем пришпандорю, и дальше поедем.
Он снова выпрыгнул из кабины.
Вернулся уже изрядно повеселевший, оживил двигатель, и мы тронулись дальше.
- А они у вас груз не проверяют? – спросил я.
- Нет, конечно, там же всё таможней опечатано. Даже если бы захотели посмотреть, то пришлось бы им таможенников вызывать. Как в Италии оборудование закинули, так с тех пор никто его и не видел. А эти итальяшки тоже мне – кадры те ещё. Я им говорю – рашан хай-вей из ноу гуд и вэри бэд! Привязывайте товар покрепче да понадежней. А им наплевать, скинули всё в одну кучу, скотчем заклеили и отмахнулись.
- Я заметил, что у нас в России почему-то именно итальянская мебель сейчас очень популярна. Качество, видимо, хорошее, а цена приемлемая.
- Ну конечно! – согласился водитель. – Она же в Европе самая дешёвая, после той же ИКЕИ. А потом, это, скорее всего, из-за менталитета – итальяшки, они такие же бандюги и ворюги, что и русские. С ними легче всего договориться. Загрузят одно, а в документах отметят другое. И все дела. Не то, что в Германии.
- А там как?
- Там вообще жёстко. Просто так даже по стране не проедешь. Для того чтобы пересечь Дойчланд нужно специальный приборчик приобрести. Он вывешивается на лобовом стекле и посылает сигналы встречным датчикам, висящим чуть ли ни на каждом светофоре. Таким образом, немецкий транспортный контроль точно знает, где ты находишься и по какому маршруту едешь. Причём этот самый маршрут они тебе уже расписали в путевой карточке, и стоит, тебе, только свернуть куда-нибудь налево – разыщут, оштрафуют, заберут эту электронную хреновину, и всё – никуда ты без неё не уедешь.
Ландшафт за окном незаметно для нас поменялся. Поля сменились холмами, которые с каждым километром вырастали всё выше и выше. Лес приблизился вплотную к дороге. Здесь и там на холмах проглядывали ржавые каменистые шрамы, из некоторых вырастали скалы и нависали над дорогой, изъеденные разноцветными иероглифами – подписями когда-то проезжавших или проходивших здесь альпинистов. Дорога сузилась и тяжело задышала беспрестанными подъёмами и спусками. На самых длинных подъёмах, где обгонять было сложно и опасно, скапливались вереницы машин. Все медленно плелись друг за другом.
Радио буднично-жёстко хрипело матом, по большей части в адрес маломощных КамАЗов.
- Все пробки здесь создаются из-за них, – водитель кивнул на взбирающийся в гору, со скоростью прогуливающегося пешехода, КамАЗ с прицепом, – двигатель у них очень слабенький, надолго не хватает, вот они и карабкаются еле-еле. Хорошо ещё, если как этот к обочине прижмутся и пропускают остальных вперёд. А то ведь встречаются и такие вредные водилы – ну ни за что не съедут, плетёшься в хвосте, как идиот. Ну ладно бы одни КамАЗы – это ещё не проблема – здесь дело ещё и в совершенно отвратительной дороге. Видно же всё, сами посудите: узкая, перегруженная, избитая-перебитая, вон смотрите, даже вмятины от колес в асфальте, как будто на грунтовке. И при всём при этом – это же основная магистраль федерального значения! Зимой тут, чёрт знает, что творится. Тот же КамАЗ встанет на подъёме и всё – ты скорость потерял и, ни черта, больше не поднимешься по гололёду, пытайся – не пытайся. Целыми километрами колонны бедолаг встают. Помню, есть тут один очень крутой склон, где-то возле Сима, кажется, скоро он и будет… так вот там зимой ничего не помогает, хоть ты песком, хоть солью дорогу посыпай – всё равно, если уж застрянешь на этой крутизне, пиши – пропало и жди весны. Наверняка, этот посёлок – Сим – образовался как раз из тех водителей, что когда-то на этом склоне окончательно застряли.
Фура выбралась на вершину холма, откуда раскрылась во весь горизонт живописная панорама. Далеко внизу в дымчатом горном воздухе вдоль долины реки пестрели крыши, рассыпанные, как брошенные игрушки повзрослевшего и забывшего о них Бога. За долиной синели размытым миражом горы, на которые опускалось высокое глянцевое небо. Солнце отражалось в реке и в многочисленных старицах, разлитых среди построек аула, от чего пространство казалось ещё шире, ещё выше и глубже.
Мы миновали самую высокую отметку перевала, и машина запыхтела вниз, как дракон, спускающийся с небес по извилистой траектории, по синей дороге, прямо в сердце этого неправдоподобного пейзажа. Я замер, смущаясь вслух делиться впечатлениями и опасаясь отвлечь водителя на и без того захватывающих дух крутых поворотах. Я только молча оглядывался на тебя и корчил красноречивые гримасы. Ты со сверкающими глазами отвечала мне тем же.
После Сима, амфитеатром раскрывшего перед нами всё великолепие своих горных декораций, скалы выросли посерьёзнее, а склоны набычились покруче. На одном из узких стремительных спусков, сквозь прослойку лесополосы, справа от нас я заметил другую, параллельную нашей дорогу. Впереди не было ни одной машины, и наша фура неслась, как мне показалась, чуть быстрее дозволенного, может быть, именно поэтому, когда на той соседней дороге вспыхнули синие мигалки, водитель пробормотал:
- Это, кажется, за нами… – не успел он закончить фразу, как наперерез машине выскочили два рейнджерских джипа сине-белой окраски, со строгими буквами «ФСБ» на бортах. Первая боевая «Нива» перегородила дорогу, и из неё вылетел боец с короткоствольным автоматом, в чёрной маске и в бронежилете. Выбросил вперед растопыренную пятерню, приказывая нам немедленно остановиться.
Ты нырнула в глубину кабины за рюкзак. Я оторопел от такой по-голливудски лихо срежиссированной сцены. Водитель побледнел и замолчал – будто вместе с кровью от его лица отлило и дыхание.
Но боец из фээсбэшной «Нивы» не уделил нам больше никакого внимания. Вторая точно такая же машина, сверкая мигалкой, унеслась дальше по дороге, вытягивая вслед за собой боевой кортеж бронированных КамАЗов.
- Оба на, наверное, золото везут, – почти спокойно ответил шофёр и потянулся к рации. На его заявление о «фээсбешном караване», эфир разразился хриплыми ругательствами, суть которых сводилась к крайнему беспокойству водителей о том, что скорость продвижения за «этими фраерами» снизится до неприличия.
Так оно и произошло. За колонной бронированных КамАЗов быстро выстроилась длинная и медленная очередь. Обгонять, судя по всему, не разрешали, и машины разнообразных мастей и окрасов, потянулись в сторону Челябинска тоскливой вереницей. Наш водитель недовольно, но всё же в рамках приличия, поворчал и снизил скорость, чтобы отстать и не ехать в спёртой колонне.
- Теперь уже не знаю, куда мы сегодня успеем добраться такими темпами.
Несмотря на опасения водителя, уже через полчаса мы благополучно обогнали «золотой караван», наделавший столько шума. Грузовики съехали на обочину, а их водители, под охраной всё тех же бойцов ФСБ, попрятались спиной к дороге в придорожные кустики, как подпрыгивающие на задних лапах сурки.
Часам к трём горы стали уменьшаться, а потом и вовсе растворились в уже знакомой среднерусской равнине.
- Сейчас в Миассе сделаем перерыв, – сообщил шофер. – Заодно я позвоню в Челябинск, а там посмотрим, может быть, я вас и до самого города довезу.
К сожалению, оказалось, что принимать нашего водителя в Челябинске будут только завтра, поэтому он распрощался с нами и стал устраиваться на ночлег в местной придорожной гостинице. Мы, перекусив на обочине из собственных запасов, снова стали голосовать.
Довольно быстро нас подобрал молодой парень на «десятке» со спортивным рулём, но подбросил нас всего километров пять до небольшой деревушки с тихим названием Травники.
- До Челябинска тут километров сто осталось, – ответил он на наши вопросы. – Если вам на Магнитку, то всё равно езжайте через Челябинск, никуда не сворачивайте и не срезайте, – так скорее доберётесь. Да и, кстати, тут лучше не голосуйте, пройдите выше за холм, а то здесь никто не остановится.
Усталые и измученные тряской в душной фуре, мы поплелись в гору. Прошли мимо придорожных торговцев с вёдрами, наполненными рубиновой вишней. Перекинулись с ними шутливыми фразами, в обмен на которые получили по горсти кислейших ягод.
- Ничего, зато взбодримся как следует, – сказал я тебе, скорчившейся от неожиданного вкуса вишни, сам еле сдерживая кислую гримасу.
Безуспешно поголосовав с полчаса, мы прошли вперед по пыльной щебёнке ещё метров пятьсот. Затем – ещё около километра в поисках идеального места и хотя бы какого-нибудь укрытия от палящего солнца. Но впереди, в лесочке устроили засаду инспекторы ГАИ, замеряющие скорость проезжающих машин и перетягивающие на себя всё внимание попутных водителей. Нас продолжали игнорировать. И мы протопали ещё с километр, пока, наконец, совсем не отчаялись и, сбросив рюкзаки, бессильно уселись на них.
Напротив остановился автобус, ехавший со стороны Челябинска, из него вышел мужчина в берете и клетчатой рубахе, с брезентовым рюкзаком за спиной. Он лишь окинул нас заинтересованным взглядом и зашагал по перепаханному полю, напрямик к подчёркнутой покосившимися заборами деревне. От дороги до построек было около километра.
- Вам тут никто не остановится, – крикнул нам мужчина. – Место неудобное для водителей, лучше пройдите дальше километра два.
- Скажите, есть ли тут какая-нибудь речка поблизости, чтобы искупаться? – крикнул я.
- Нет, – заорал он мне, не сбавляя шага. – Если только назад пойдёте, в Травники…
- Может быть, разобьём где-нибудь здесь палатку, да и переночуем спокойно? – предложил я, оглядывая местность, – поле, жидкие берёзовые рощицы с пыльной высокой травой.
- Не знаю, – сказала ты с сомнением.
- Если доберёмся до Челябинска, неизвестно ещё где найдём ночлег. А тут уже для нас подготовлена симпатичная рощица. Что скажешь?
- Мне тут не очень нравится, давай ещё немножко поголосуем. Если никто не остановится, тогда останемся здесь.
Я недовольно поднялся и вяло выставил руку. Мой неэнергичный жест, как и стоило ожидать, не привлекал ничьё внимание. Прошло ещё сорок душных и загазованных минут, и когда мы уже совсем отчаялись и готовы были идти в жидкий придорожный лес, искать место для ночлега, перед нами остановилась «Лада». Два молодых парня радостно переглянулись.
- Ну наконец-то, – сказал тот, что сидел за рулём, – а то мы думали, что никому сегодня так и не поможем. У нас традиция – обязательно подбрасывать по пути автостопщиков.
Он вышел из машины.
- Давайте рюкзаки в багажник закинем. Вам в Челябинск? Садитесь, довезём.
Устроившись внутри салона, мы рассказали ребятам, о своих разбитых надеждах поймать попутку до Челябинска.
- А мы наоборот отчаялись подобрать попутчиков, – весело откликнулся парень с правого сиденья, прикрыв окошко, чтобы засвистевший ветер, не заглушал разговор. – Сами-то куда путь держите?
- В Магнитогорск. В одно местечко километрах в ста от него.
- В Аркаим что ли?
- Да, – удивлённым хором ответили мы.
- Во, с первого раза угадал, – молодой человек поднял палец. – Я тоже туда ездил в прошлом году. Даже не знаю. Фигня какая-то. Ну, представьте, туда едут целыми автобусами, всякие капризные мажоры и толстые чокнутые тётки. Но меня окончательно добило, когда я увидел, что они туда ещё и подушки везут с одеялами. Короче говоря, попса попсой, ну ничего особенного. Мы уж лучше на озёра купаться съездим. Как раз оттуда возвращаемся.
- У нас в окрестностях Челябинска полно озёр, – сказал парень за рулём. В зеркале заднего вида отражались его тёмные очки. – Даже солёные есть. По-моему, таких у нас два. Но они все загрязнены и лучше в них не купаться. Весь Челябинск ездит сюда – в Миасс, в Златоуст, в Чебаркуль – вот где места красивые, а озёра чистейшие. Правда, в выходные там яблоку упасть негде, не то, что человеку нырнуть поглубже. А вы ночевать-то, где собираетесь? Знакомые в Челябинске есть?
Мы синхронно замотали головами.
- Мы так, – ответил я, – может быть, в какое-нибудь общежитие студенческое попросимся на ночь.
Парень на правом сиденье почесал затылок:
- Куда же вас тогда лучше направить. Может, к мёду? Там общаг много, должны пустить… Хотя лично я бы на вашем месте где-нибудь за городом в лесу переночевал. Палатка-то с собой имеется? Ну как хотите. Если вы владеете таким способом устраиваться на ночлег, как проситься в общаги…
Впереди в розоватом свете вечернего солнца показались чадящие городские трубы. «Лада» неслась по шоссе навстречу Челябинску, лавируя среди многочисленных машин.
- Мы вообще-то и сами почти что студенты, – усмехнулся парнишка справа от водителя, – недавно только институт закончили.
- Слушай, может, их тогда у Курчатова высадить? – спросил у соседа парень за рулём.
На безымянном пальце его правой руки поблескивало новенькое обручальное кольцо.
- Не знаю, – ответил парень справа. – Давай поближе к центру, там, если что, выбор будет больше.
- А что у вас можно посмотреть в городе? – ты подалась вперёд.
- Сходите на Арбат. А так… да вроде бы и нечего смотреть. Обычный промышленный город. Вам бы лучше, наоборот, в Миассе или в Чебаркуле остановиться, на озёрах отдохнуть. А вы в город едете.
- Мы же не знали, – вздохнула ты. – Может быть, на обратном пути остановимся где-нибудь, скажем, в Златоусте. Название такое красивое.
Машина въехала в город. На металлической ферме, над дорогой нависали большие буквы «ЧЕЛЯБИНСК» и изображение герба с верблюдом в центре.
- Это герб вашего города? – удивился я. – А почему на нём верблюд изображён?
- Ну, наверное, имелось в виду, что через город раньше проходили основные российские торговые пути, – не совсем уверенно предположил парень за рулём.
- А я слышал, что здесь и настоящие верблюды ходили, – тряхнул головой его друг. – Точно. Здесь же пролегал индийско-китайский шёлковый путь, да и до Казахстана не так далеко, за недельку на верблюде как раз добраться можно.
- Ты ерунду-то всякую не рассказывай, а то люди ещё поверят, – толкнул его в плечо товарищ.
Ребята высадили нас почти в самом центре города, по их словам, где-то недалеко от площади Революции, на проспекте Ленина. Указали на высокое здание в стиле сталинско-кремлёвского МГУ:
- Вот Университет, за ним общаги, если что – возвращайтесь на улицу Блюхера, там есть медицинские корпуса, может быть, туда вписаться будет проще. Ну в общем-то, и всё. Удачи вам.
Я взглянул на часы – восемь вечера, скоро сами не заметим, как стемнеет.
- Как ты себя чувствуешь? – я посмотрел в твоё уставшее, но заинтересованное новым городом, лицо. – Ну что, сначала устроимся на ночлег, а потом уже будем думать об отдыхе и о знакомстве с достопримечательностями?
Ты кивнула.
Мы вскинули рюкзаки и направились в сторону университета.
Как в Уфе, взять штурмом местные общаги не удалось. Уже через сорок минут безуспешных попыток воззвать к жалости и доброте – всех как на подбор – стареньких и сухих вахтёрш близлежащих общежитий, мы оказались ни с чем, по эту сторону металлических дверей. Придётся искать другие пути, поняли мы, и чтобы собраться с мыслями и составить план дальнейших действий, устроились на старой бетонной клумбе у подножия всё того же монументального сталинского небоскрёба.
Я сбегал в магазин за хот-догами и газировкой, и мы, с аппетитом всё это пережёвывая, разглядывали прохожих. Первое, что обратило на себя внимание – большое количество молодых накачанных ребят в клетчатых брюках и с бритыми затылками. Многие из них шли с оголённым торсом, будто возвращались с пляжа. Разговаривали громко, жестикулировали, размахивали пивными бутылками, хмуро поглядывая вокруг. Кто-то приставал к встречным девчонкам, те привычно отмахивались и невозмутимо матерились.
- У меня такое ощущение, что Челябинск – город гопников и культуристов, – проглатывая сосиску, поделился я своими первыми впечатлениями. – Или, может быть, это город агрессивных металлургов.
Но, словно в опровержение моих слов, прямо по тротуару демонстративно профланировал байкер на блестящем «Харлее», а за ним прошла стайка молодых хиппи с блаженными, обкуренными лицами.
Ты улыбалась и, сняв кроссовки, вытянула ноги в газонную траву.
- Отдохни тут, – сказал я, – вместе с рюкзаками. А я ещё раз попробую узнать о ночлеге.
Я углубился во дворы, полагаясь на интуицию, и тут же наткнулся на очередное пятиэтажное общежитие с узкими зарешеченными окнами. У подъезда блестел никелированным бензобаком и глушителем тот самый «Харлей», а возле него возился длинный байкер в косухе и в бандане конфедерацких цветов. Возился обладатель мотоцикла вовсе не со своей машиной, а с большеголовым карапузом, одетым в те же фетишистские, но умилённо миниатюрные принадлежности – маленькую кожаную курточку в заклёпках, в ковбойские сапожки и чёрный платочек, усыпанный белыми черепами. Недолго думая, я отправился прямиком к этому представителю маргинальной молодёжи, но пока подходил, рыцаря-металлюгу отвлёк звонок на мобильный. Я остановился в двух шагах, вежливо дожидаясь, пока байкер закончит разговор. Тем временем из подъезда общежития вышла, по всей видимости, его подруга. И тоже с малолетним приверженцем той же нонконформистской веры.
Семья байкеров, сообразил я, металлисты в третьем поколении.
- Привет, – обратился я к байкерше.
Чуть толстоватая, с русыми косичками под чёрно-красным платком, она тряхнула пирсингом и флегматично взглянула на меня.
Я вкратце описал ситуацию – нас двое – из Ижевска – ищем, куда бы вписаться на ночлег.
Байкерша обвела меня нарочито равнодушным взглядом, оценивая на нефоропригодность.
Судя по всему, первый поверхностный тест я прошёл – меня восприняли всерьёз. А может быть, она вспомнила, что Ижевск – родина советских байков «Юпитер». Девушка задумалась, на лице проступило обеспокоенное выражение.
- Не знаю, вряд ли тебя в общагу пустят, тут у нас с этим очень строго. Порой даже ментов не пускают, не то что… подожди, сейчас спрошу, – она кивнула в сторону своего приятеля, хозяина «Харлея», усевшегося на корточки и что-то импульсивно объяснявшего в мобильный. – Слышь, Валя… С кем ты там разговариваешь? С Кабаном что ли?
Байкер отмахнулся, не прерывая телефонный разговор.
- Знаешь что… – предложила мне байкерша. – Пойдем-ка к нашим, к Курчатову, там спросим, может быть, кто что подскажет. Сейчас народ подтянется, что-нибудь придумаем, – она взяла на руки своего малыша-металлиста и, не торопясь, направилась в сторону Ленинского проспекта. – Хотя тебе, конечно, лучше всего к нефорам на Алое поле обратиться.
- Я читал в интернете про Алое поле, только мы не успели ещё разузнать, где оно находится. Далеко отсюда?
- Нет, две остановки.
- У вас тут целая семейная чета потомственных байкеров? – я кивнул на малыша с серьгой в маленькой розовой мочке.
- Да, – улыбнулась мамаша. – Это мой сопливый укротитель моторов.
- Сколько ему?
- Год и восемь.
- Права ещё не получил?
- Он и без прав гоняет, от байка не оторвёшь.
Из дворов мы вышли на проспект, упирающийся в широкую площадь. На другой стороне площади вход в летний парк, а рядом тёмно-каменный, угловатый торс учёного Курчатова. Недалеко от пивного павильона уже тусовалась группа байкеров с выводком своих металлических коней. Со мной поздоровались, как со своим, каждый протянул пятерню в металлических перстнях.
Байкерша-мамаша перекинулась парой слов с ребятами и кивнула мне:
- Подожди немного, сейчас ещё подкатит народ…
- Я пока за девушкой схожу и за рюкзаками, – сказал я.
Вернулся к тебе, отдохнувшей и повеселевшей, и сообщил о результатах рекогносцировки. Мы подняли рюкзаки и пошли в байкерский табор. Народ постепенно съезжался, собрался табун уже мотоциклов в двадцать. Курили, размахивали руками и хаером, матерились, хрипло ржали, рассматривали друг у друга новые примочки на байках, газовали, рыча моторами, и громко свистели, когда мимо проезжали чужие мотоциклы:
- Эй! На хрен вас, мажоры, долбанные! Зачем тебе «Ямаха», чмо!
Подъехал и Валя, муж нашей знакомой, на «Харлее» со вторым малышом, сидящим на бензобаке в бандане с черепами.
Пока папа обходил тусовку, пожимая руки коллегам, сын спокойно сидел на «Харлее», раскинув ручонки на широком руле. Иногда он поднимал по цепочке привязанную к рулю связку ключей и, безошибочно выбирая нужный, уверенно вставлял его в зажигание.
Ко мне подошла мама-байкерша и сказала негромко:
- Тебя Валя на Алое поле отвезёт, спросишь там, насчёт вписки.
Отец снял юного райдера с мотоцикла и передал в руки матери. Кивнул мне:
- Кепку козырьком назад поверни, а то сдует.
Он снял «Харлей» с подножки, дрыгнул рычагом и оседлал затарахтевший мотоцикл. Я, неловко задрав ногу, второй ступив на глушитель, заскочил сзади. Обнял байкера за холодную, толстую косуху. Не успели мы выехать на дорогу, как ветер уже ударил в лицо, и я, совсем сняв кепку, успел засунуть её за пазуху.
Мы вырулили на Ленинский проспект, и мне казалось, что прохожие со всех сторон глазеют на нас, рассекающих вечерний воздух прямо по центральной улице Челябинска на блестящем никелированном мотоцикле. В глаза полетел дым от сигареты в зубах Вали, а вслед за дымом посыпался пепел. Я зажмурился, пытаясь уклониться, но пепел настойчиво находил моё лицо и слезящиеся глаза.
Я понял, что сижу сзади байкера сгорбившись, прильнув к его покатой спине, и выглядит это со стороны, наверняка, очень забавно. Не оставалось ничего другого, как выпрямиться, расправить плечи и отпустить от себя подальше прокуренную куртку Вали.
Свежий ветер стал мне наградой. Теперь я сидел, гордо выпрямив спину, и оглядывался по сторонам. Только я начал получать удовольствие от поездки, как оказалось, что до Алого поля было совсем близко. Мотоцикл развернулся по широкой дуге, и мы подъехали к скверику, где лавки были сплошь заполнены маргинальными личностями в футболках с символикой «Короля и шута», «Алисы» и другими андеграундными группами.
Я соскочил с байка и решительно взялся за дело – вошёл прямо в гущу этого длинноволосого собрания и громко поздоровался сразу со всеми. Несколько любопытных лиц обратилось в мою сторону.
- Ребята, нам бы на ночь вписаться, мы из Ижевска автостопом. Не поможете?
- Из Ижевска? – заинтересовался кто-то.
- У меня сокурсник в Ижевске живёт…
- А сколько вас? – спросил ещё кто-то.
- Двое. Я и девушка.
- Покажи девушку, – залыбился толстенький парень. – Я же просто так не могу впустить. Мне нужно видеть кандидатов…
- Эй, – тихо окликнули меня сбоку.
Это был сутулый парень со скромным и смуглым лицом.
- Я могу впустить двоих.
Я протянул руку и представился.
- Я – Арес, – его ладонь оказалась тёплой и влажной, голос тихий, с едва угадываемым, почти стёршимся южным акцентом. – Толкиенист.
- А меня зовут Марина, из Самары, – рядом с Аресом подпрыгивала на толстой попе невысокая девчонка с span style=”font-size: 10.0pt;”пьяными глазами. – И долго вы из Ижевска добирались?
Мы недолго поговорили, и я сказал, что если насчёт вписки всё решено, то я сейчас съезжу за спутницей и вернусь.
- Хорошо, – сказал Арес. – Не торопись. Без вас не уйдём.
Я вернулся к Вале. Тот в образе брутального ковбоя дымил сигаретой рядом со своим металлическим жеребцом.
- Ну как? Договорился? – спросил он, глядя на меня поверх тёмных очков. – Поехали обратно?
Мы снова водрузились на мотоцикл и, сопровождаемые любопытными взглядами прохожих, покатили по проспекту в обратном направлении.
После этого, наскоро попрощались с байкерской семьёй, мы с тобой помахали ручкой маленьким членам банды и пошли по проспекту, уже пешком, нагруженные рюкзаками, как туристы по каменным джунглям.
На Алом поле уже оживились местные менестрели с гитарами, гоняя по кругу любимый репертуар от Чижа до Короля с Шутом. Я представил тебя Аресу и его весёлой подружке, которая тут же схватила тебя за руку и утащила в сторону растворяющихся в сумерках кустов. Кто-то сбоку в хаосе пьяного разговора обмолвился об Аркаиме. Я повернулся на звук и увидел длинноволосого парня, с приятным ясным лицом.
- Вот, я завтра поищу мою палатку, если она ещё жива, и мы с Танюхой автостопом рванём в Аркаим, – объяснял он юной толкиенистке сквозь флер табачного дыма.
- А ты уже был в Аркаиме? – вклинился я в разговор.
- Не-а, – парень обрадовался, что нашёлся более серьёзный собеседник, чем его пьяная слушательница с осоловевшим взглядом. – Прикинь, какая тема, место офигенное!
Он полез за пазуху и вытащил свёрнутый вчетверо лист с ксерокопией карты. Я узнал страницу из точно такого же, как наш, автомобильного атласа. Магнитогорск был обведён красным фломастером, от него неровным пунктиром вычерчена дорога на Аркаим.
- Вот, гляди, – парень ткнул длинным пальцем в ксерокопию. – Находится это местечко тут. Все мои кореша уже там побывали, а я всё ещё торможу. Но сегодня утром меня как раз туда пригласили, так что думаю – судьба. Автостопом, да ещё и с гитарой – за день доберёмся. Надо только палатку найти. Вдвоём с девчонкой знакомой поедем. Она шаманка. Так что намечается романтическая поездочка.
- Куда? В Аркаим? Игра будет что ли? – вдруг догнал наш разговор неспешный Арес, сияя смуглым высоким лбом, как заторможенный гуру всех толкиенистов.
- Нет, не игра, – ответил гитарист с ясным лицом и взял хрустальный аккорд. – Просто, еду посетить место силы…
- Мы туда же едем, – как бы небрежно обронил я.
- Серьёзно? – обрадовался парень. – А давай вместе, вы когда выходите?
- Завтра утром. Спим у Ареса и с утра выходим на трассу.
- Нет, я не успею до завтра. Ну тогда увидимся там.
Тут вернулась ты и оживлённая толстушка, заявившая Аресу, что устала и хочет идти домой.
Арес медленно кивнул и нахмурил высокий лоб, по-видимому, пытаясь вникнуть в окружающую действительность.
- Ура! – запрыгала вокруг него толстенькая Марина, – только давай купим «Сладкую гадость».
- Ладно, – как будто без слов, одними губами и всем своим кротким видом, отвечал Арес. – Пойдёмте, – обратился он к нам. – На площади Революции сядем на автобус. Нам ехать остановок десять, у меня комната в общежитии.
Мы вскинули рюкзаки и, попрощавшись со всеми, пошли вслед за Аресом. Он, в тёмной футболке, с бурым затасканным рюкзаком, мелькая смуглыми локтями, вёл нас вперёд, чем-то напоминающий мне Дерсу Узала, разве что лицо у него было не монголоидное, а, скорее, индейское. Марина, грубовато инфантильная, прыгала вокруг, опрыскивая его какими-то бредовыми фразами, напоминая невменяемую беременную девочку из какого-то пошлого анекдота. Мы шли сзади, ещё инстинктивно осматривая темнеющий город, но мечтая только о том, чтобы скорее добраться до какой-нибудь горизонтальной поверхности, отведённой нам на эту ночь для сна.
Мы вышли из автобуса уже в темноте где-то на окраине города. За чёрным забором торчали в звёздное небо высокие заводские трубы. На обочине плохо освещённой улицы стояла до неприличия пьяная женщина с взъерошенной копной волос. Она пошатывалась, широко расставив бледные и худые ноги в шортах, сгорбившись, как зомби, еле удерживая равновесие, и выставив в бок ещё более пьяную, чем она сама, руку. К ней подъехал «жигулёнок», но, ещё не остановившись, водитель лучше разглядел голосующую и громко заржал на всю улицу.
- Давайте тоже купим пива и отпразднуем знакомство, – весело предложила Марина.
Мы уговорили её обойтись без лишних трат, уяснив уже по дороге, что у Ареса она за день выпросила большую часть безвременно растаявшей зарплаты. К тому же, объяснил я, мы с дороги мечтаем только об одном – поскорее заснуть.
Марина расстроилась.
- Но «Сладкую гадость» всё равно надо купить, – и уволокла кроткого, как пришибленный ангел, Ареса в ночной магазин.
Через полчаса мы всё же дошли до тёмного общежития.
- Здесь я живу, – сказал Арес, завёл нас в пятиэтажку гостиничного типа и провёл по длинному, обшарпанному коридору, в конце которого мы попали в тесную прокуренную комнату. Обои со стен содраны. Дверной проём занавешен засаленным покрывалом. Посреди комнаты, перед разложенным, как будто обессилевшим, старым диваном, стояла трёхлитровая банка, наполненная серой массой из пепла и окурков. В углу блестел полуразобранный телевизор. Я сразу же почувствовал твоё напряжение и нарастающую неприязнь к этому месту.
- Сейчас будем жарить картошку! – по-пионерски выкрикнула в прокуренный воздух Марина. – Мы купили копчёный окорочок!
Я попытался намекнуть, что мы бы с удовольствием легли спать. Посмотрел на тебя и понял, что больше всего на свете тебе сейчас хочется улизнуть в любой дремучий лес, в пригородный парк или ещё куда подальше от этого злачного притона.
Я спросил у Ареса, как найти туалет.
- В коридоре, слева, там увидишь, – он сделал плавный жест в сторону засаленного покрывала.
Я подмигнул тебе и вышел. Вместо поисков туалета, стал разведывать местность. В темноте у подъезда стояла скорая помощь. В жёлтом свете приборной доски буднично курил шофёр.
Поздоровавшись, я расспросил его, далеко ли до выезда из города, в сторону Магнитогорска или Екатеринбурга… Оказалось, что очень далеко, да и неудобно отсюда выбираться без городского транспорта, который сегодня уже перестал ходить.
- А до вокзала, как доехать? Вы случайно не в ту сторону? – спросил я от безысходности.
- Нет, мне совсем в другую сторону. Да и зачем тебе на ночь глядя? С утра лучше, на автобусе…
Ни с чем я вернулся в разруху аресовской комнаты.
Он чистил картошку. Марина обсасывала копчёный окорочок, обняв его пухлыми пальчиками.
- Вот здесь можете расстелить спальники, – Арес кивнул в угол и обеспокоенно поднялся, поставив сковородку на колченогую электроплитку. – Я вам сейчас простыню дам.
Достал из шкафа аккуратно сложенную, абсолютно белую простыню. Ты даже выдохнула от изумления.
- Можете в душ сходить, там, напротив туалета, – предложил он. – Если что – у меня есть шампунь…
Ты устало кивнула и достала из рюкзака пакет с умывальными принадлежностями.
К огромному нашему изумлению в душе была горячая вода. Ты с наслаждением вошла под струи, разбивающиеся о советский, криво выложенный кафель. Я, перекрывая шум воды, рассказал о неудавшейся попытке найти пути бегства. Ты ответила, что уже почти смирилась с необходимостью провести здесь ночь.
- Видел? – устало вздохнула ты. – Он же нам простыню дал, почти белоснежную.
- Да и душ здесь не такой ледяной, как в Уфе, – засмеялся я.
- И не говори… – блаженствуя под живительным водопадом, ответила ты.
Когда мы вернулись, в комнате висел полумрак, разбавленный чайным светом лампы, задвинутой куда-то за диван. Арес всё ещё жарил картошку. Марина похрапывала на диване, раскинув в стороны испачканные в курином жире пухлые ладошки.
Я расстелил на полу спальник, соорудил из рюкзака изголовье. Ты осторожно забралась внутрь.
- Подождите, сейчас картошку будем есть, – прошептал Арес.
- Мы вообще-то не очень голодны, – ответил я, влезая к тебе в спальник. – Арес, а где ты работаешь?
- В строительной бригаде.
- А давно в Челябинске живешь?
- Лет пять. Я с Украины приехал. Мой дед был потомственный казак.
- Казак?
- Да, самый настоящий, – Арес кротко улыбнулся, сидя на корточках перед шипящей сковородой. – Он меня научил следы читать, с лошадьми общаться. Он мог по следам копыт точно сказать, в какое временя здесь проехали, и кто был верхом – умелый наездник или какой-нибудь турист. Он и меня этому научил. Вот недавно у нас в лесничестве с одним парнем поспорили. Я посмотрел на следы копыт и говорю, тут во столько-то прошли трое на лошадях, и все так себе наездники. Когда сторожку лесника проходили – спросили, были ли у них гости. Отвечают, что трое москвичей приезжали, забрали лошадей покататься, и время назвали, примерно, то же самое.
Я начал подпадать под гипноз его тихого голоса.
- Я тоже лошадей люблю.
- Лошади, они лучше людей, – кивнул Арес и снова заговорил тепло и охотно, и я почувствовал, что его уже очень давно никто внимательно не слушал. – Мы с дедом часто ездили верхом. У него своя конюшня была. Он и травы научил меня собирать и фехтовать. Мне почему у толкиенистов нравится, у них всё как в моём детстве. Особенно на игры ездить интересно, недавно в Екатеринбурге были на большой игре. С хорошими ребятами познакомились. Мне нравится, как они на гитаре играют. Сам-то я так себе играю. Я на варгане больше люблю или на бубне. Только вот своего инструмента нет. Зато есть собственный меч. Жаль, я его на работе оставил, а то бы показал. Мне просто в конторе удобнее держать, к лесу ближе, я часто после работы на тренировки хожу, с ребятами фехтоваться. Нас, между прочим, тут в городе даже все гопники боятся. Говорят, что толкиенисты сумасшедшие, с ними лучше не связываться. Поначалу, было дело, – приставали, а потом как-то случай был, нарвались на кого-то с мечами…
Ты быстро и незаметно уснула. Уткнулась личиком в спальник. Влажная прядь спала на лоб.
Я укрыл тебя и ещё долго слушал речь Ареса, спокойную и тихую, как треск костра, поведавшую мне про погибших на большой игре толкиенистов, про брата в Америке, про любимые музыкальные группы, про смерть умной собаки-лайки, объевшейся окорочками на свадьбе, про работу в строительной бригаде, про историю с квартирой, обменянной на комнату в общаге, про планы на будущее…
Картошка давно поджарилась и, нетронутая никем, затихла, перестала шипеть на сковороде. Часа в три ночи Арес, наконец, завёл будильник и выключил свет. В темноте заскрипел диван, заворчала во сне Марина.
- Поставил на половину седьмого, – сказал напоследок Арес и добавил. – Я вообще-то и без будильника просыпаюсь, когда на работу надо. Так что это так, на всякий случай.
(Продолжение следует)