АРКАИМ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К СОЛНЦУ

(Продолжение. Начало в №7-8)

 

   

 

Г Л А Г О Л И   Д О Б Р О

И стока в ту годину за оградкой округ храма Спаса Преображения с нами приключилось, что дажо и не пересказать никому, ибо памятного удержу такого не сыщется, ан агиографию о делах наших никтоже не смел вести по супротивлению к этому самого Феофила, непущавшего письмена о его бытии и речах творить. Разумею токмо, что обратился я к осени ужо совсем иным мужем, нежели весною был, и бытие мое, аки реченька в одном месте запруженная, с тех пор совсем по иному руслу побегла. Уверовал я, что воистину обрел сопутников на все свое земное упование до скончания века, ибо зело любо мне пришлось средь того люду, с иже в Феофиловой артели сознался. Аки в родном дому, на родимой сторонке. Однако ж, человек предполагат, а Боженька располагат. И завсегда умыслы наши умыслам Божиим нимало не ровня.

Для мя велика тайна за седмью печатями есть, что нам по прошествии веку дороже сердцу и уму из преданий памяти на свет созерцания вытягивать. И что в уконечном разе паче всего любо душе нашей становится.

Не творения наши образов и убрусов. Не пляски и байки круг костра сотворенныя. Словом, не деяния рук наших и ума нашего. И даже не дивные дивеса Феофила, божьей милостию осененного, сиречь божью волю претворящего.

А главнее всего, как я теперича будучи вдали от тех дней разумею – чуйство промеж нами всеми разлитое, имя овому всяк сам прочесть в сердце своем сподобится без особливой туги.

А самым приснопамятным событием лета того для мя и ныне и присно останется одно единственно сретенье, уже по прошествии половины нашего трудового пребывания в Новаграде, егда я в свою очередность у калитки караул соблюдал, подобно апостолу Петру у врат райских.

Как в сей же час та картина давновременная пред глазами предстает. Чу – калиточка – скрип, заклопотала. И за ней девица ясноокая, ликом смуглая, аки басурманска дщерь, посягает вовнутрь войти.

- Стой, – приказыву грозно. – Стой, где стоишь. Камо грядеши?

- Я сюды иду, – отвечат сахарным голосочком и так добро глаголит мне, что сердце радуется. – В Феофилову артель, я артельница давнолетняя, Зульфа, токмо припозднилася нечаянно. Пусти, братец, правду реку. Не смотри, что смугла. В бытность чадом еще мя из Орды восхитили ратны молодцы и на Русь доставили.

Глянул я на басурманку сию дивноокую, с черны да кучерявы власа и с ланиты смуглы.

- Эх, – реку, – позволь я твою котомку вспоможу до поварни донесть, а то умаялась поди.

И спроводил ея, не ведая, что в сем создании ангелоподобном судьба моя скрыта, и что сия девица мне Божьим промыслом сужена.

Сказывать об том, как мя охмурила своим басурманским волохованием татарска дщерь для мя и тужнее прочего, и вельми волнительно. А все по той закавыке, что и до сей поры те чары превеликое влияние на мое разумение имеют, ибо и по сей день Зульфа округ мя тропы наматыват, очами стрелят да ласки расточат. О чем реку, борзо разумеете, ежли сему сказу внемлите.

Как увидал я эту смуглу красу вопервой у Спасопреображенской калитки, как спроводил ее малость до поварни, да как услыхал ее мятны речи из уст ягодных, так со мной така горячна аказия приключилась, что словесов не сыщу обозначить. Чтоб я ни творил, и за что бы ни брался в ту пору, все у мя пред глазами ейный образ колыхался, аки кака волхованая напасть али мара. Я уж и гневаюсь, и благим матом в сердце своем граю, а ничегоже со своим естеством поделать не можу. Токмо об Зульфе все мои мысли во весь день-деньской, хоть главу отрезай да в яму закапывай и то, поди, не спасесся.

Стал я тогда про сию чудну девицу многолетних артельников вопрошать. Кто така, пошто так смугла, как в артель путь нашла и кто ее, таку дивну, к Феофилу пустил? Зашипели на мя соартельники, особливо те, что женску полу, зашептали ми в ухо такое, чему и вторить грешно. Одно токмо сказать можу, что многи, кого вопрошал, сию девицу пуще диявола словесами попирали и обхаивали. Хоша были и те, овые добры слова об ей ответствовали, но сих лишь мала толика сыскалась.

Опечалился я все сие услыхав, и безмерно диву дался: как така с виду ангельска дева может такого своекорыстного, хитродумного да злособлазного сатану – ежели внять молве людской – в себе содержать. Поди, и воистину она ведьмачка, сохрани мя господи от ея промысла.

Но, ежели всю правду сказывать, паче прочего мя насупило, что у ей по молве супружник имелся. Некто ратный воин из плеку князя новаградского. А кто баил, что и ребятишки у их имеются. Эк, в сердце думаю, она ж сама еще по виду несмышлена девка, поди, напраслину люди злыми языками на ея наводят. Однако решил, что лучше подалече от сей басурманки быть, да от греха дальной сторонкой ее обходить, чему во все последущи дни и неленостно следовал.

А сама Зульфа красу свою басурманску злокознену повсюду распустила да чары свои соблазнительны, аки бы между прочим, на моих сопостников младоумных, в простодушии пребывавших, напустила. Гляжу, уж и Егорка ее туда-сюда провожат, и Сергий, грешным делом, аки бы ошибочно в мовницу в женский день зашагиват. Да и ины молодцы круг ея комарами вьются, она ж тока руцеми взмахиват да очами поблескиват, будто б тут и ни при чем вовсе.

Эва, вздыхаю внутре себя, и взаправду хитра волховка, аки мужиками крутит, впору из их сети для рыболовли вить. Благо, радуюсь в сердце своем, мя своевременно остерегли, путь истинный указали добры люди, я токмо лишь единожды по неразумению ея котомку поднес, а после поостерегся.

Но раньше времени я возрадовался и небрегомо спокоился об участи своей. Ибо мое особливое самодержание на расстоянии от Зульфы мне же погибельну службу и сослужило. Это егда я ейной персоне услужал во перво наше сретенье, она мя и незаспомнила и память не обратила – поди ж разумела, что я один из иных ухажеров, что в великом множестве окрест вьются. А вот егда я нос кверху задрал, да отвернул его воборотну сторону от ея, то тут-то уж басурманка ми не приметить не сподобилась. Нет-нет, а ея антирес возьмет, кто такой-сякой на ейну красу и глазом не моргнет, и ухом не поведет? Тут-то я этим своим особливым гнушением ее татарску душу притянул. И сам сего не чая, сделался наипервейшим предметом ведьмачкиних умыслов и упрямиком в ея сети искусны угадил, аки малый птенец али агнец.

Стала Зульфа искать, как мя на сретенье с глазу на глаз вытянуть, да как со мной разговор как бы невзначайный завести. И уж ума не приложу, как ей сие удалось, не глядя на все мои супротивные отговоры и старания, однако вышло все по ея возжеланию, да таким манером, что мне и вертаться совсем негоже оказалось, а утекать и того стыднее.

- Доброго здравия, молодчик, – тихонечко речет она ми, словно ручеек прохладный. А я ужо разумею, что пропал, аки птичка коготком в грязевое место угодившая, в трясину болотисту, но благоуханну.

- И тебе доброго здоровья, жено, – малой толикой приободрившись, ответствую и, по недомыслию гибельному, в очи ея прямо зрю.

Не смею знать, чевой тогда промеж нами случилось, чевой произошло, кудеса ли басурманские на мя воздействие возымели, али оборотно людские наветы крамольные с очей моих слетели, но узрел я в тот добропамятный день предо мной не ведьмачку корыстохитрую, а ангельско создание, аки младенец бесхитростну и своевольну. Слово за слово, мы и не приметили, как до сумерек доболтали, и все нам мало показалось, словно с каким давним закадыкой повстречались, из тех, иже тыщу лет не видывали. Открыла мне Зульфа свою душу в разговоре том, аки на исповеди, и у мя сие само собой вышло, а я этной штуке тока рад был. Разумел я, что повстречал родную душу, чего вовсе не чаял. А после никаким манером не мог от Зульфы текать да укрываться, как ранеположено у меня до сего было. Оборотно токмо с ней мне и любо было обретаться, да так, что по прошествии лета, по скончанию наших трудов артельных в Новаграде, егда настала нам пора сей славный град покидать, уразумел я, что всех милей мне на этом свете сия басурманска дщерь. Но не смел я открыться ей, ибо держал в памяти слова людские о ея супружнике служивом и не желал грех великий на душу брать. Ан Зульфа тоже в те дни печальна сделалась, на разговоры неохотна, будто укрыла в сердце каку тайную печаль.

И вот настал день, егда наша Феофилова артель в путь собралась, дабы после великой работы по росписи храма Спаса Преображения сыскать место, надлежащее для нашего зимования -  вдали от великих градов – в какой веси али пустоши. И некоторым, из числа стародавних артельников, должно было в Новаграде остаться, ибо дом их тут пребывал и хозяйство. И была средь овых Зульфа, потому как была супружница тамошнего новаградского ратника.

Потупил я очи долу, не в силах вознять их на любу мою тайную, дабы достойным образом попрощаться с нея. Овладел трепет костьми моими и печаль сердцем моим, того и гляди, ревом расплачусь, аки красна девица, токмо скулы сжал, аж зубья заскрежетали.

Но тут взяла мя Зульфа под руцы и отвела в сторонку, идеже с умилением, припав к ногам моим, слезами из сердца траву-мураву облила, да взмолилась, с доброзвучием да со смирением воззвав ко мне:

- Исхити мя, родненький, и увези восвояси отседава, нет мне мочи боле здесь обретаться, токмо с тобой желаю судьбу свою разделить. Ты мне лишь милее всех на свете.

Оробел я от слов сих нежданных.

- Как же, – грю, – девица? Как же красавица? Можно ли сие беззаконие творить? Грех же это привеликий.

- Не грех, – отвечат, – то, что по любви совершается. По любви нам Господь всемилостивый завещал дела наши творить. Аль не люба я тебе, братец, аль попранию предашь слезы мои и прогонишь, как шелудивую?

- Люба ты мне, люба. Пуще света белого люба. Восстань же с колен, не гоже предо мной в ногах на коленях бысть.

- А коли люба, – молвит девица, – то какой грех в любви?

- А как же супружник твой? – вопрошаю.

- Не муж он мне. Он воин, что мя из Орды выкрал да привез в полон, и младу да зело неразумну рукоположил в горнице хозяйкой, а все больше для развлечения глазу, аки писану красу. Сам же со мной не венчан, хоша и прозывает при честном народе жоной. Ан я же не жоной, а чагой безутешной в хоромине его пребываю. И тяжко мне с ним жити, не исполнившись к нему благодати и согласия. Ибо муж он хоть и праведный, да к изографии да богословию тягу не питает и на Феофила, отче нашего, пресловущего и почитаемого, с презрением зрит, а порой и словесы глумливые об ем отпускат и надо мной, прихожанкой аккуратной феофиловой, по сему поводу глумится. Ещежды молю, исхити мя да увези с собою восвояси.

- Ну, коли так… – взяла ещежды оторопь меня, сам не разумею, то ли слезы вместе с Зульфой лить, то ли шутя радоваться. ­- Пошто же восвояси? – вопрошаю. – Егда и в феофиловой артели обретаться можно, идеже нас ни одна душа в обиду не отдаст.

- Нет, – грит Зульфа, а сама в волнении превеликом слезами сызнова землю орошат. – Неможно нам с тобой быть в артели, где борзо найдет мя мой покровитель и увлечет уговорами, а на худой конец и побоями, в избу воротит на лжезаконное место. А пуще того страшусь я за тебя, суженый мой, как бы не разгневался мой охранилец непомерно и не предал тебя нужной смерти и поруганию. Ибо нрав его лют и воинской ратью взрощен и лишить кого живота для него вовсе не тяжно.

- Ладно, – реку, – поглядим после. А пока с Феофилом в путь купно отправимся до сыскания зимовья. А после порешим, как нам поступить.

А про себя мыслю, что напраслину на того ратника Зульфа наводит. Но творит сие не по злому умыслу, а от неразумения и женскаго суеверия, что промеж них, девиц, завсегда быват. На крайний случай, разумею, не даст Господь всемилостивый, благодетель и заступник нас в обиду да на глумление гневу неправедному.

И отправились мы с Феофиловой артелью, средь соартельников и содружников милых. А сами в ту пору от счастья светились, аки две лампадки, того и гляди, ночью можно путь-дорогу освещать. Однако ж тайну нашу любовную никому не раскрыли, в великом секрете содержали даже средь артели.

И спустя некоторо время определилися на зимовье в некой веси, устроили горницы, общну мовню, все, как и было в артельном распорядке.

Но случилось все же так, что разузнал о нашем с Зульфой взаиморасположении бывший ее охранилец, и овладел бес гневный душой того воя, и страстью ненавистно распалил его. И отыскал он следы наши, и пришед во гневе яростном ко дому моему, идеже Зульфа хозяйкой по собственному почину возжелала бысть. И воскричал велигласно срамным матом, да в дверь забуянил, так что заклопотало все окрест.

- Отдай жону, иначе не сдобровать тебе.

И вошел страх в душу мою и трепет в кости моя. Но приободрился я во славу господню да ради любови нашей и ответствовал злоратоборцу, что, ежели сама Зульфа возжелат к нему воротиться, то так тому и бысть, а иначе не посмею супротив воли ея перечить, ибо не по принуждению она в доме моем подвизается, а по благодати.

Сии слова пуще прежнего варяга моего возбнули, и устремился он с намерением убить мя и стал нападать на мя с яростью, с гневом и воплями, убить и погубить мя хотя. Но заступилась Зульфа, лебедем руцекрылым меж нами выступив.

- Не трожь его, – взмолилась ратнику, – обернусь я в стару горницу твою, как ты того желашь, но знай, не бысть нам от этого лада.

Вызнял ратник мою Зульфу себе на борзого комоня и прочь с нею устремился. И остался я один, аки перст али глас в пустыне, в цельности и сохранности, но в смятении духа нималом. Но по прошествии некоего времени смекнул я, али даже в сердце почуял, что не можно мне без моей Зульфы на белом свете и негоже супротивнику моему по доброй воле оставлять ея. И порешил я стяжать ее обратно, не устрашась никакой напасти, пусть то даже смерть, аль поругание. Но, вышедши из веси к поприщу их, мя Егорка пресек, что из леса домой ступал. Вызнал брат Егорка тайну мою смутную, ибо не в силах моих уж было ничегоже скрыть от его прозорливого ока. Эка, грит, напасть и сурьезностью положения обескуражился.

- Не печалься, – подбадриват мя после малого размышления, – с божьей подмогой вызволим твою сужену басурманку на многие лета, так что до старости еще неразлейно жить сподобитесь, да зазывать мя на блины будите.

И подмигиват в своем особливом обычае, и играет: жениху да невесте сто лет, а вместе двести!

Ободрил он мя таковым манером и повелел ступать ничего не убоясь. И спроводил мя чрез лесные урочища, ажно до самого Новаграда, идеже, на окраине, в опушке была изба моей любы и ея гневивца, маво супротивника. А егда мы до горницы сей дошествовали, хлопнул Егорка мя по плечу, мигнул и под сень редколесья с дрекольем укрылся, аки грайворон важный и соглядатай неусыпный. От сего я пуще прежнего духом воспарил и к любе моей устремился. А Зульфа, будто почуяв али божьим мановением ведома, как раз в сию минуту за калитку выпорхнула.

- Бежим, – грит и очами сверкат, – бежим восвояси, нет мне мочи без тебя по земле ходить.

- А где, – вопрошаю, – хозяин дома сего, тот гневный и дебелый муж.

- Почивать изволил, – отвечат, – но я ж ему еще прежде не обещалась в избе быть и даже супротив того, из его полона пуще хазарского, сбежать грозилась. На что он ответветствовал ми, узрев мою решимость нешутошну: «Не сторож я боле для тебя, пущай будь, как знаешь». Ибо, по всему видно, смирился он со своей долей бобыльей.

- Ну коли так, – ответствую и мою гралю на руки воздеваю, – впредь не отдам тя, Зульфа моя, ни единой живой душе, ни демону, ни варягу.

И не сдержав юности, отошедши мы борзо прочь. И токмо Егорка из укрытия лесного, из сени яружной птицой дивноголосой гаркнул, ибо уразумел произошедшее, мол, текайте, а я тут скараулю малость, ежли что случись, и ежли за вами в догоню кто вздумает пуститься.

Так мы и сотворили. Но по прошествии времени, егда уж почти возвратились в мою избу, паки взмолилась Зульфа:

- Страх великий в сердце моем стынет, суженый мой. Страшусь я все же укоризн и злокозней прежнего моего законоположника, ведая, что есть он бестуж сый и зело гневностный. Один день спокоен, а иной, аки враг, сатана и аспид умалишенный, особливо, ежели пития дурманного напьется, вовсе сваму разуму не хозяин становится. А коли ратник он бывалый, попранию наше счастье подвергнет, а то и, не ровен час, на грех превеликий решится. А посему молю тя, родный мой, бежим отседова в дальню сторону, идеже нас он не смогет сыскать.

И так она жалостнозвучно упрашиват, так умалят, что не стерпело сердце мое, в какой уж раз поддалось ея чарам басурманским, о чем мя все, кому не лень, до сей поры остерегали. Но по прошествии дней я сему токмо и рад бысть. А то, что воистину то были чары ордынские, а не мое любомудрое хотение, можно познать лишь ведая, аки я завсегда был вельми супротив расставания с Феофилом, пастырем моим и отцом второродительным. А тут согласие дал покинуть его навеки да в скорый час.

И как бы я ни желал в Феофиловой артели весь свой жизненный путь пройти, а делать нечего, пришла пора распрощаться с милыми сопостниками моими: и с Феофилом, и с Егорушкой – закодычной головушкой, и со многими иными. Но не в силах перенести сие скоропостижное решение, возжелал я тайно, без лишней замятни, распрощаться с теми, иже пуще всех был мне в артели люб. Оно так и им беззаботно, да и моей душе не так тяжко. Прощался я, скупо слезу затаив, и слова в обилии не расточая. А по правде, распрощался я тогда лишь с Егоркой да с Феофилом. Перваму все свои убрусы и образа, лично писанные, в дар вменил, а второму токмо в ноженьки поклонился да сказывал иносказанно, что надолго покидаю его. На что мне отче лишь главой кивнул и, к челу уста приложив, благословил.

А порешили мы с Зульфой податься, скрываясь от поруганий, подобно Иосифу и Марии, от козней Ирода бежавших в земли египетские – не сочти Господи за суесловие сие благое сравнение – в южну сторонку от Новаграда, где бысть град превеликий господствующий, Москвой нареченный. И по прошествии дня апосля решения, были мы уже в пути-дороге.

Не стану сказывать, как мы града того великаго достигли и как там обустроились, да идеже кров нашли, и как пропитание добывали, и одежду ветхую чинили, и все, тому подобное, об нашем далеком бытии не стану баить, ибо сие напрасны слова будут. Поелику спустя некоторо время зело нестерпимо мне стало в стороне той чужой, ан пуще того вдали от соартельников моих и братьев богоизбранных, с коими наречена была мне дорога, да наречена не на земле в ветхих свитках, а на небесах. Как я тому в ту пору полное разумение взял. На сей раз ужо я, а не Зульфа, в свой черед взмолился.

- Пошто прозябаем мы здесь средь люду чудного, люду неприветливого, заботам земным, а не горьним подвластного? Ведь не сыскать ничегоже слаще да спасительнее, чем быть рядом с Феофилом и его приспешниками, нашими побратимами теплыми. И за то можно любые козни вытерпеть, ибо Христос, заступник наш небесный и не такое претерпел. Али не согласна ты со мной?

Потупила Зульфа очи свои долу и головой покочнула на малую толику, согласие смиренное изъявив, ибо и самой ей было не по нраву наше тогдашне положение.

- Поступай, як знашь, – отвечат елеслышимо. – Ты отныне и присно средь нас мудрейший муж, и негоже мне, бабе неразумной, перечить, ибо страсть моя в противном переченью, то бишь в согласии. Так положено среди веры нашей бесерменской, в коей я воспитание имела, и так должно повсеместно быть, где есть мужи да жоны. А коли предписано нам судьбой нужной смертию пасть от гневной руци, то чему быть, того не миновать, все одно – уж вкусила я на земле сей сущего счастия с тобой, а большего и желать грех.

И вернулись мы, спустя немало месяцев пребывания в царском граде, в Феофилову артель. Воротились да как положено было промеж нас, в урочное время на проповедь пришедши. Ан мудрок Феофил даж глазом своим единственным не сморгнул, как нас приметил. Будто мы и не пропадали на долго время, будто не сподобились блудным чадам, блудному сыну и дщери, будто за все эти дни так же супротив его ока с его премудростью обретались, и словеса его вкушали.

Ан словеса гречина, после долгой разлуки с им, нам как мед в уши пролились, в наши души изголодавшиеся по феофиловой проповеди окунулись. И пуще прежнего, как доселе никогда еще, исполнился я любовью ко мудроку сему, к благовестнику и исповеднику нашему. И снизошла на мя благодать Господня. Да така, о коей словами не скажешь, аки не в силу малой ладье, нагруженной большим грузом, плыть, так и надлежащая благодать превосходит мой ум и немощь. Оглянулся я в бессловесном бессилии своем и узрел очи соратников моих, средь иже Прохор Михалыч, Сухан и многи ины, иже я будто б тыщу лет не видывал, а тако же Егорка, овый космату бороду перстами довольно крутит-вертит, будто прозорливо сгадал, что сие таким манером успеется.

И благодать та господня, иже на мою душу в тот вечор снизошла, распростерлась и на дела наши. Как ни страшился я, что предстоит ми рать с дебелым супротивником, ничего из сего не случилось. Оборотно, по воле Господней, не стал боле нас с Зульфой попирать сей служивый муж, и не подступался к нам боле, хотя и не простил в сердце своем, по моему разумению, нашего деяния для него неблагого.

И хоша, егда узнали округ многие, и даж мои родичи, от коих весточки порой все ж из нашего краю дальнего доходили, что мы с Зульфой совместно житие справлям, стали супротив маво сочетания с бисерменским семенем много чего глаголить. Мы ж с моей Зульфой на сии пустопорожни наветы руцей махнули, да стали себе жить-поживать поначалу невенчанные, но в любви да согласии. А это, как я разумею, Богу, нашему Вседержителю благословенному, более всего и угодно, нежели кака обрядность внешня. Но борзо сказ сказывать, а не гладко жизнь налаживать, это, я подрозумеваю, все наши супружны затруднения, в обилии нас спервоначалу оглушившие. Однако ж Феофил завсегда в пример нам Христа да великих его угодников повелевал брать. А в Евангелии сказано, что сам Христос, Сын Божий, с Марией повелся, а она и вовсе из блудниц была, не то, что из басурманску племени, хоша может быть тоже ведьмачка та еще, аки моя Зульфа.

А чары ея на мя до сей поры силу имеют, как я и молвил прежде, поелику и до сей поры мы ладно да по-всякому живем по всему Божьему закону венчанные.

Но, однако же, изрядно отвлекся я от течения слова моего сказом о наших с Зульфой мытарствах земных, и дабы не стопорить боле сказание повести моей, вернусь к прежеречному, о чем молвил, а именно: о делах в Феофиловой артели, иже и до и после нашего возвращения из московского града ладно совершалися.

После нашего возвращения остался я в Феофиловой артели будто на веки вечные, до самого пакибытия, чему и рад велми был, одножто и старцу пригодился чрез то, что не последним изографом прослыл, и за сие Феофил самолично мя хвалу учинял и не единожды. А ми та похвала слаще любой патоки по сердцу пришлась, ибо велие уважение к Феофилу во мне обреталось, и был он мне как второродитель не менее.

Так и потекло мое бытие с Феофиловым бытием в сообразности. Летом мы храмы градские в росписи обряжали, зимой на временно жилье в каку весь али пустошь определялися, где мудрок нам проповеди по седьмицам простирал, а сам велику божью работу без устали и перерыву в своей горнице проделывал: как-то сотворение иконостасов для преждерасписанных летом храмов, дабы и стенны росписи, и образа в убрусах меж собой соответствие имели и едину мысль содержали. Нам же сию зимню работу он доверять не решался, один, при вспоможении чад присных единоутробных Кириллки да Данилки, трудился и токмо по скончании трудов нам иконостасы казал, да все со своими дивноразумными пояснениями философского манеру. А до того времени, как он нам по весне свои иконы покажет, и после сей показухи, мы уж планы на летнюю работенку строить зачнем, до этого же срока, считай от Покрова до Вознесения, куда себя деть не ведали и всей артелью от сего мучались. Не то, чтобы у нас и дел не находилось – оборотно каждный свое хозяйство вел, дрова рубил, печи топил да трудился всячески, подобно простому черному люду в поте лица своего, изнуряя плоть свою, – ан по душевной работе мы тосковали, по той, иже летом в великом обилии на нас проливалась, а зимой будто в посте без изографического творчества чахнуть приходилось.

А по прошествии ужо не одного году с нашего перваго лета, в артели много чего переменилось. Мы с Егоркой да иже с нами, из тех, кто когда-то в Новаграде новоначальными будучи, и сами за давнолетних артельников почитаться стали. А в ученики к Феофилу ни одна уж ватага вьюношей да девиц, баб да мужей, искусных да младоумных работников сызнова нанялась. К тому ж и Егорка вслед за мной, как в народе речется, вроде того, что семьей обзавелся. Так уж пришлось, что каждному из нас подруга-жона нашлась из феофиловых прихожанок.

Егоркину любу Натахой кликали, и была она под стать сваму супружнику, недаром в народе сказывают – муж да жона – одна сатана. Точно така ж общительна да словоблудна, как и Егорка, токмо лишь женску полу. И уж какой до свадьбы Егорка был неспешный копуша – зацепится идеже по дороге языком, так и до следуща дня его не дождешься, ежели сретенье с ним назначено, так после свадьбы он еще хужее со временной аккуратностью дружить бросил. Будто его надвое помножили, с Натахой поведшись. Однако рожа его еще светлее чрез эту любу засверкала, аки солнышко в чистом небеси, разве что с бородой косматой.

Однако наше с им семейно положение для нас же с Егоркой другим боком вышло, а проще молвить, стали мы промеж собой меньше видаться, дабы словом обмолвиться. Но это я себе по большей части в вину вменяю, ибо, как токмо люба стала мне моя хòтя басурманская, так ни с кем акромя нее знаться во мне желания не обнаруживалось. Сей настрой я и в Егорке предполагал, посему к нему старался с разговорами не приступать, разумея его полное семейное счастье. Но сие наше размежевание, как я чуял, лишь внешню сторону обретало, близость же в сердце схоронилась, чему подтверждение ласковы взоры, иже мы с Егоркой обменивались. А он подмигивать большой дока – ежели слово молвить времени нет, али положение не велит, Егорка одним подмигом стока порасскажет, скока и в самый увесистый фолиянт не уместится.

 

 

Глава 3. Челябинск – Аркаим

 

День четвертый.

Гексаграмма 60 – «Ограничение»

 

Звенел ли будильник, я не услышал. Когда поднял голову, то сквозь контровый холодный свет, льющийся сквозь грязную занавеску, разглядел – часы указывали на десять минут девятого.

Тихо встал, оделся и шёпотом разбудил тебя.

 Арес заворочался на скрипучем диване, его помятое лицо нависло над будильником.

- Проспали, – проворчал он и, перевернувшись на другой бок, прижался к сопящей Марине.

Через полчаса мы были готовы – умыты, одеты и полны желания поскорее выйти на свежий воздух. Арес всё ещё пытался проснуться – уже пошатываясь, расхаживал по комнате в одних штанах.

- Давайте чай поставим, – хриплым голосом предложил он.

В дверь постучали, и он, быстро натянув футболку, скрылся в коридоре. В дверную щель я успел заметить парня с лысой, как картофелина, головой.

Арес вернулся в комнату, ссутулившись больше обычного.

- Тут ко мне друзья пришли. Ненадолго, – сказал он.

В комнату вшуршал тот самый парень с картофельной головой и наглой, ни к кому конкретно не обращённой, улыбкой. Взглядом профессионального хищника осмотрел комнату и сразу же направился к окну. За ним вошли ещё трое гопников.

- У, нефоры… – прошипел один из них, в тренировочном костюме, высокий и короткостриженный. – Вы же все тут наркоманы, – он ехидно посмотрел на Марину, которая без признаков жизни, еле прикрытая сереньким одеялом, напоминала падшую женщину в коме.

- Отстань от них, – подал голос первый парень, расстилая на полу газету, – давай сюда. А вы не беспокойтесь, – обратился он к нам, – мы на пять минут, скоро уйдём.

Я мягко подтолкнул тебя к выходу и поднял рюкзак. Негромко сказал Аресу, что подождём его на улице.

- Хорошо, – всё так же мягко и тускло согласился он, – только никуда не уходите, вместе пойдём.

Мы вышли на крыльцо.

Утро ещё не разгорелось – прохладный воздух, солнце прячется где-то за домами, на горизонте между пятиэтажками белеет пелена облаков. Возле крыльца на асфальте мы выбросили И-Цзин, просмотрели толкование мрачноватой по названию гексаграммы «Ограничение», и только тогда я спохватился, что оставил в комнате Ареса кепку.

- И я пакет с умывальными принадлежностями забыла… – сказала ты.

Я вздохнул. Совсем не хотелось ещё раз встречаться с подозрительными «друзьями» Ареса.

Когда постучался в дверь, мне открыл один из них. Меня впустили, я отыскал пакет и кепку. Гопники химичили что-то на полу под окном, собравшись в тесный кружок вокруг газеты. Картофельноголовый поднялся с корточек, потянулся и сказал с потеплевшей улыбкой:

- Ну чё вы туда-сюда ходите? Боитесь, что ли? Мы щас уже уйдём, нефоры, нечего кипишиться. Арес наш дружбан, правда же?

Он подмигнул толкиенисту, в мрачном беспокойстве заваривающему кофе.

- Ладно, Арес, мы пойдем. Спасибо тебе… – вполголоса обратился я к нему.

- Ждите, ждите, я скоро, – запротестовал тот, не глядя мне в глаза.

Я вернулся на крыльцо.

- Почему ты так долго? – спросила ты.

- Тебе показалось. Пойдём не спеша на остановку… ­– я вскинул на плечи рюкзак. – Хочешь кофе?

Ты кивнула:

- Надо ещё в термос кипятка набрать.

По пути на автобусную остановку мы отыскали кафе. Пустое, с холодным сумрачным залом. Сонная и ленивая буфетчица налила нам кипятка и даже не стала возражать против того, что мы позавтракали из своих запасов, хотя недовольство явно читалось на её несвежем лице.

Как мы ни глядели в окно, Арес там так и не появлялся, тогда мы решили, что ждать его дальше не имеет смысла. Решили ехать в сторону центра, взглянуть на хвалёный местный Арбат.

Минут через тридцать мы снова вернулись к Алому полю. Спросили у прохожих, где находится Арбат и, пройдя метров сто, оказались совсем в другом городе.

Не брутальный загазованный Челябинск, с промышленной архитектурой, затерянный за хребтом Уральских гор, а настоящая Европа – Латвия, Литва или даже маленькая Германия – открылась вдруг нашему взору. Красивая перспектива пешеходной улочки, вымощенной цветной брусчаткой, подчёркнутая живой линией тополиных крон, отмеченная в начале – и, как оказалось, в конце – верстовым столбом из серого мрамора с позолоченными гербами города и страны. Приглядевшись, мы увидели среди немногочисленных утренних прохожих и зевак, вроде нас, людей другого сорта – вылитых из бронзы. Пенсионер на лавочке, фотограф в котелке, Левша с подкованной блохой, десантник с гитарой, мальчик в тюбетейке… А рядом и верблюдица с верблюжонком, собаки, кошки на карнизах, отлитые неизвестными мастерами с любовью и симпатией к миру… Все замерли, каждый в своей нерассказанной истории, как будто вслушивались в нежный джаз, орошающий из динамиков на стенах домов утренний челябинский Арбат. Мы достали фотоаппарат и с воодушевлением отдались общению со статуями. Они только того и ждали. Позировали с удовольствием.

Улица кончилась светофором и выходом к реке. На берегу восседал Римский-Корсаков, правда, из металла подороже и уже на недосягаемом пьедестале, не располагающем к тесному общению.

Мы отдохнули на лавочке, умиротворённые и удивлённые, и, с неохотой распрощавшись с бронзовыми обитателями Арбата, стали выбираться на трассу.

Где-то в половине второго на автобусе добрались до поста ГАИ. Формально черта города осталась позади, но слева вдоль дороги ещё долго тянулись промышленные постройки и склады. Движение было плотным, в основном – грузовые машины, но никто не реагировал на наши поднятые пальцы. По пыльной обочине пришлось пройти ещё несколько километров мимо торговцев арбузами, дынями и квасом.

На юге небо зловеще заваривалось грозовыми тучами, и они медленно надвигались на Челябинск. Ветер стал несдержан и порывист, обещая грозу. Я подумывал уже об укрытии от дождя, когда перед нами остановилась серая иномарка.

- Нам в сторону Магнитогорска.

- Садитесь, до Красногорска доброшу, – кивнул в ответ круглолицый парень.

Мы с облегчением укрылись в салоне. И тут же на выпуклое лобовое стекло брызнул дождь.

- Вы просто наш ангел спаситель, – заулыбалась ты.

- Не впервой, – хмыкнул парень, вдавливая газ.

За стеклом взбесилась гроза, бросая отчаянные отряды струй в машину. Ветер разносил картон, бумагу, клочья мусора, будто бы злясь на то, что не успел добраться до нас. Дорога моментально намокла, и над ней повисло светлое облако отскакивающих от асфальта брызг. Но водитель даже не сбавил скорость – стрелка спидометра твёрдо держалась на ста двадцати.

- Куда путь держите? – спросил парень.

- В Магнитогорск.

- Из Челябинска?

- Из Ижевска.

- Ух ты! Как вас далеко занесло. Путешествуете, значит. Посмотрели наш город? Понравилось?

Мы наперебой стали рассказывать о встрече с обитателями Арбата.

- Да, Арбат у нас замечательный сделали, – согласился водитель.

- А давно его построили?

- Года три назад…  У нас, вот уже как полгода, новый мэр. Не слышали? Так вот – город вообще преобразился. Но, главное, он молодец, первым делом взялся за дороги, отремонтировал уже процентов шестьдесят, если не восемьдесят, нашёл же где-то деньги. А прошлый мэр телился, телился, всё подачки от Москвы выпрашивал, его даже прозвали за это: Слава-попрошайка. А железнодорожный вокзал видели? Нет? Зря. Он у нас тоже очень красивый, ультрасовременный, стóит посмотреть.

- Мы проездом, только полдня по городу походили – и в путь.

- На обратном пути заезжайте. Ещё в наш зоопарк можно сходить.

- А вы сами в Челябинске живёте?

- Нет, только работаю. Живу в Красногорске. Вы про него что-нибудь слышали? – парень покосился на нас. – Одно время говорили, что у нас самый преступный город в стране. Максимальное количество правонарушений и разбоя на душу населения, или что-то в этом духе.

- А почему?

- Народ горячий живёт.

- Безработица?

- Скорее наоборот, – парень мотнул головой, – ребята молодые, работа не из лёгких. Придут домой после трудового дня, а заняться нечем – это только в последнее время кинотеатры да спортзалы понастроили, а так… совершенно некуда пойти. Ну вот и выливают свою удаль, кто во что горазд. Вон, видите, у нас ещё недавно было единственное «культурное» место – забегаловка «На дороге».

- Так мы уже приехали?

- Приехали. Вам – прямо, мне – направо.

- Как это мы удачно с вами грозовой перевал проскочили, – я обратил внимание на уже успевший подсохнуть асфальт.

- Рад помочь!

- Спасибо, удачи вам, – мы выбрались из машины.

Парень махнул рукой и свернул к себе в Красногорск.

- Ну что, надолго здесь задержимся? – я обнял тебя за плечи.

- Нет, давай поедем дальше.

- Не хочешь погостить в криминальнейшем из районов страны?

- Некогда нам. Надо в Аркаим спешить.

- О, понимаю… тогда позвольте остановить для вас машину.

Я даже не успел поднять руку, как перед нами остановился пыльный КамАЗ.

- Вас подбросить? – кивнул, выглядывая сверху, молодой шофёр. – Садитесь.

Мы послушно вскарабкались в кабину, закинув вперёд рюкзаки.

Шофёр, худощавый, с настороженными глазами на весёлом лице, кивнул на нашу поклажу:

- Автостопщики? Издалека?.. Ну вы даёте! И не страшно? Я бы на вашем месте ни за что бы не рискнул. Сейчас времена неспокойные.

- Это только кажется, – ты махнула рукой. – Всё уже давным-давно успокоилось, нам все дальнобойщики говорят, что дорогу давно уже разделили и понастроили гостиниц и кафе для легального сбора денег с проезжающих. К тому же, на самом деле, нам только хорошие люди попадаются. А вы куда едете?

- В Троицк. Возвращаюсь из Екатеринбурга.

Шефёр чем-то напоминал мне недавно демобилизованного солдата, может быть, щегольским прищуром или нарочитой «дедовской» самоуверенностью.

- Красивое название у города, что-то древнерусское, – сказал я. – Там, наверное, какой-нибудь монастырь есть.

- Есть красивые церквушки, – он неопределённо повёл плечами и сменил тему. – Вы хоть с фотоаппаратом путешествуете? А сотовый есть? Я вот, кстати, в Челябинске купил новую симку, – он нагнулся к бардачку и достал из него зелёную коробку с рекламными буклетами, – вот, погляди, как я понимаю, дёшево выходит, не то, что Билайн или МТС. Можете себе забрать, потом подробнее прочтёте. Оставь мне только страницу с пин-кодом. Да, да – вот эту.

Мы угостили парня яблоками. Он молча мигнул. Приняв у тебя два яблока, скинул их на приборную доску. Впереди в странном одиночестве стоял на обочине синий указатель «Аркаим» со стрелкой направо.

Шофёр притормозил.

- Ну всё, дальше я вас подбросить не смогу. Счастливо добраться.

- И вам тоже. А вон там не знаете, что за дома стоят? – я указал на новенькие девятиэтажки.

- Это, кажется, Южноуральск, а левее – фабрика Увелка или что-то в этом духе. Ну, пока!

КамАЗ затарахтел дальше. Стройная, гладко заасфальтированная дорога текла вправо, за полем белели дома, судя по виду, вновь возведённого спального района.

- Давай пройдёмся, ноги разомнём, – предложил я, – всё равно пока машин не видно.

По небу низко летели тучки, но и солнцу было достаточно места, чтобы выглядывать и греть стрекочущую насекомыми траву. Мы прошли около километра и, сложив рюкзаки на землю, встали для голосования. Попуток почти не было, и мы, присев на рюкзаки, успели выпить по кружке кофе из термоса.

На повороте появилась серебристая «Лада», снизила скорость и остановилась перед нами.

- Вам куда? – опередил мой вопрос водитель в тёмных очках. – До Степного могу довезти.

Он вышел из машины. Невысокого роста, коренастый, в светлом льняном костюме – брюки и рубашка с короткими рукавами. Не спеша подошёл к багажнику.

- Скидывайте ваши рюкзаки, – разговаривал он, как руководитель какой-нибудь солидной частной фирмы с шаблонным имиджевым набором – женат, дочка пяти лет, в свободное время – теннис и баня, но всё больше отдаётся работе, подаёт большие надежды, уважаем коллегами…

В салоне «Лады» с тонированными стёклами висел прохладный полумрак, негромко звучала музыка в стиле newage. Я устроился на правом сиденье, ты же с блаженством откинулась на спинку заднего и в дальнейшем общении решила не участвовать, к тому же, как оказалось, из-за музыки тебе не был слышен наш негромкий разговор.

Мы обменялись уже ставшими для нашего путешествия традиционными вопросами и объяснениями. Стас, так представился мне водитель «Лады», удивился, что на перекрёстке нам не пришлось ждать долго. Весомо заявил, что автостопщиков здесь берут редко и неохотно. Про Аркаим он услышал с удовлетворением, солидно закивал, мол, знаю эту местность, сам бывал в прошлом году, набрался небывалых впечатлений.

- Вообще, всем нам, славянам, обязательно нужно там хотя бы раз в жизни побывать, – пустился он в неторопливые объяснения, – хотя всё, о чём рассказывают там экскурсоводы, безусловно, небесспорно, однако же, не лишено истины. Во всяком случае, что плохого в том, чтобы думать о нас, русских, как об ариях, от кого пошла вся земная цивилизация, вся религия и тому подобное. В общем, вся эта… гиперборейская, если не ошибаюсь, теория достаточно интересна. Я, честно говоря, вполне ей воодушевился, после поездки почувствовал мощный прилив энергии и до сих пор думаю, что съездил не зря. Надо, надо там побывать, особенно советую прокатиться на дельтаплане – есть там одна машина, за определённую сумму можно пролететь над всем заповедником и, если вам средства позволяют, обязательно воспользуйтесь возможностью. Потому что слушать теории на земле – это одно, а когда я увидел всё это с высоты птичьего полёта – просто дух захватывает. Обязательно полетайте на дельтаплане, не пожалеете.

Кивая в такт размеренной речи, я обратил внимание на то, как изменился окружающий ландшафт – холмы в редколесье сменила равнинная местность в плотных берёзовых лесах, правда, берёзки показались мне малорослыми. После учащённого дыхания уральских гор местность напоминала летаргический сон, и от мистичной музыки Мишеля Жара и мелькания незнакомой равнины за окном, во мне проснулось ощущение полёта.

- А какой в Аркаиме ландшафт? – спросил я. – Мы смотрели фотографии в Интернете, там, в основном, степь.

- Да, – кивнул Стас, поджав губы, – там степь, но такая же, как и у нас. Сейчас, ещё несколько километров проедем лесостепь, а там и настоящий простор начнётся. Вот, в частности, Степное, недаром деревеньку так назвали, она почти на границе леса и степи располагается. Тут, кстати, недавно у нас пожары были, не слышали в новостях? Огромное количество гектаров леса пострадало. Берёзовые рощи полыхали как раз в этих местах. Очень много леса погибло, жалко.

 

Высаживая нас через час на развилке, Стас крепко пожал мне руку и весомо пожелал набраться побольше положительных впечатлений.

- Если повезёт, то к вечеру доберётесь, хотя, если у вас есть палатка, то спешить, может быть, и не стоит, – он надел тёмные очки и кивнул на прощание.

На часах было пять вечера. Нас высадили на возвышенности, откуда хорошо был виден весь южный горизонт, куда пролегал наш дальнейший путь. Дорога стремилась прямо в раскинувшееся перед нами степное море. Внизу, километрах в двух, серели домики станицы с телефонными вышками, а метрах в ста, правее от дороги, стояла придорожная гостиница с одноименным названием на яркой вывеске: «Степное». Небо снова стремительно хмурилось, и до самого горизонта не было ни просвета в тёмно-синей грозовой пелене.

Мы заспешили напрямик по ремонтируемому полотну дороги, покрытому крупным щебнем, и, уже когда почти добрались до двухэтажного здания, небо прыснуло ливнем.

В кафе мы сушили волосы и переодевались в тёплую одежду. Наполнили кипятком термос, заказали рис и не спеша поужинали, пока за окном дождь расстреливал степную пыль.

На стоянку перед гостиницей заехал автобус. Несколько пассажиров, пригибаясь к земле, пробежали к крыльцу. В дальнем углу кафе поглощали плотный ужин двое молчаливых мужчин в шортах. Я взглядом поискал за окном их транспорт и заметил тёмно-синий компактный «Фиат» с двумя боковыми дверьми. Может быть, они тоже едут в Аркаим…

Мы вышли с рюкзаками на крыльцо и с удовлетворением разглядели, что горизонт на юге не так уж и мрачен, как нам показалось раньше. Дождь слабел с каждой минутой, пока совсем не прекратился. Туристы, из автобуса, вернулись на свои места. На лобовом стекле я прочитал его маршрут: «Магнитогорск-Челябинск».

- Вы, случайно, не в сторону Магнитогорска? – спросил я у владельцев «Фиата», когда те вышли из кафе и закурили.

Они лишь молча покачали головами, потом походили вокруг своего автомобильчика, попинали покрышки, проверили осадку и, сев в машину, медленно покатили в гору.

Мы ещё посидели, переговариваясь о дальнейших планах и рассматривая проносящееся над степью серое небо, после чего в дождевиках, нагруженные рюкзаками, двинулись дальше.

Из-за ремонта основной трассы нам пришлось разделиться. Я шёл по параллельной объездной грунтовке, ты же шагала по насыпи высоко надо мной по свежему асфальту. Некоторые машины, игнорируя запрещающие заграждения, катили не на объездную в нашу сторону, а по свежеуложенному участку дороги, и ты, задирая руку в длинноватом дождевике, вскидывая голову из-под капюшона, сигналила им о том, что нам с ними по пути. Правда, никто с тобой не соглашался, и мы шли дальше, забавляя друг друга смешными походками.

Прошли мимо станицы с амбарами и коровниками, разгромленными безхозом, откуда подозрительно глазели на нас деревенские дворняги. У моста за станицей наши дороги на время воссоединялись, и мы решили остановиться для голосования здесь.

В стороне у речки месило грязь стадо коров. Пастуха не было видно. Постепенно животные подобрались к мосту и с флегматичными мордами пересекли дорогу, беззастенчиво бомбардируя новенький асфальт.

Со стороны деревни показались двое – женщина в красной куртке и молодой парнишка с умным лицом. Выйдя на дорогу, они остановились метрах  в десяти от нас, как будто ждали рейсовый автобус. И он не заставил себя ждать. Медленно спускался с горы мимо кафе и станицы, а когда поравнялся с нами, мы с удивлением прочли табличку на лобовом стекле – «Аркаим».

Автобус встал возле деревенских. Пневматическая дверь раскрылась, и те быстро поднялись по ступенькам. Мы не успели добежать, водитель захлопнул дверь и, не обращая внимания на нас, повёл раскачивающийся автобус дальше.

- Мы ещё раньше их до Аркаима доберёмся, вот увидишь, – успокоил я тебя, глядя на окна проезжающего мимо автобуса. Из него смотрели на нас какие-то школьники. – Пусть они едут себе, везут подушки и одеяла…

 

 Долго нам грустить не пришлось. Возле нас притормозил запылённый старый КамАЗ. Водитель – морщинистый и загорелый, лет сорока, кивнул, что подвезёт именно до Магнитогорска.

И следующих три часа мы тряслись в жёсткой кабине по ухабистой объездной дороге, которая шла параллельно ещё закрытому для проезда новенькому асфальтовому полотну, куда так и хотелось свернуть, чтобы помчаться быстрее. Несмотря на все мои надежды обогнать тот самый аркаимский автобус, он даже ни разу не показался впереди. Ты прикорнула на моём плече, а я, рассматривая пыльную и пустынную степь вокруг, негромко расспрашивал шофёра об особенностях местной флоры и фауны. Дорога была пуста и грустна – ни встречных машин, ни населённых пунктов. Степь превратилась в безлюдное море, в котором пролегает бесконечная дорога на край света.

И только ближе к Магнитогорску на западе, в уныло-экзотичном равнинном пейзаже, вспороли горизонт туманные далёкие хребты.

- Это Уральские горы? – спросил я водителя, и тот, поразмыслив, кивнул.

Он часто закуривал измятую «Приму» поначалу, локтями неловко сдерживая руль и многократно чиркая непослушными спичками, но я достал из рюкзака походную зажигалку и рад был помочь ему в этом неудобном деле. Он косился на тебя, тихо посапывающую, и приоткрывал шире окно, выдыхая дым в пыльный ветер. На мои вопросы отвечал односложно и доброжелательно.

Наконец, впереди под ярким раскалённым шаром заходящего солнца, в низине между озёрами и рудными навалами мы увидели Магнитогорск. Шофёр остановился в километре от города перед дорожной развязкой с железобетонным мостом, направляющим одно из ответвлений дороги дальше на юг:

- В той стороне Агаповка, – указал он, – вам куда-то в ту сторону.

Мы вылезли из КамАЗа и принялись разминать затёкшие суставы. Половина неба над нами была девственно чиста, другую же ­– с востока – покрывали синие, подкрашенные багровым, перьевые облака. Ветер летел на Магнитогорск сильный и влажный. Колыхались травы и вытянутые тени.

- Ну что, едем дальше или всё-таки подадимся в город искать ночлег? – спросил я. – До Аркаима ещё около ста с лишним километров.

- Едем дальше, – ты выспалась и воодушевлённо улыбалась, – сейчас опять поймаем быструю легковушку и домчимся с комфортом.

Всё же я обеспокоенно осмотрел местность и, заметив недалеко от дороги овраг с более-менее высокими кустами, где в случае неудачи с попуткой можно было разбить палатку, согласился:

- Хорошо, можем ещё голосовать, пока не стемнеет.

Но трасса была по-прежнему пуста, нам оставалось только разглядывать дымящийся вдали Магнитогорск и делиться впечатлениями об уходящем дне. Я стал разглядывать атлас.

- Вот здесь рядом с Агаповкой какой-то крестик, кажется, там монастырь, в который мы можем попроситься на ночлег. Правда, до него ещё надо доехать…

- Не знаю, – ты весело пожимала плечами. – А мне кажется, что мы уже сегодня будем спать в Аркаиме.

И будто в подтверждение твоих слов с трассы на Магнитогорск свернула девяносто девятая «Лада» и с готовностью остановилась возле нас.

- В сторону Агаповки не подбросите? – спросил я.

Мужчина с приятным мужественным лицом кивнул и улыбнулся. Не веря ещё в наше везение, мы забрались в машину.

- Я как раз в ту сторону, – сказал водитель, – а что это вы так поздно путешествуете?

- Да вот уже думали заночевать в степи, а тут вы…  Из Челябинска?

- Не совсем, я с Чебаркуля. Еду за семьёй. К тёще.

- Большая у вас семья? – спросила ты.

- Жена и дочь.

- Сколько лет дочке?

- Пять. Гостят у бабушки уже неделю, а сегодня звонят, говорят, забирай домой. Ну я после работы сразу же и рванул.

- Так вы ещё сегодня обратно поедете?

- Посмотрим. Завтра на работу, так что или сегодня, или утром рано придётся ехать.

- А где вы работаете?

- В частном предприятии…  А вообще, недавно в запас уволился. Летал на вертолётах.

- Серьёзно? У Паши – ты кивнула в мою сторону, -  папа тоже бывший вертолётчик.

- И у него тоже сослуживец в Чебаркуле живёт, – подтвердил я.

- Угощайтесь, – бывший военный протянул тебе на заднее сидение пакет со сливами, – это мне подарили по дороге, там ещё где-то персики остались. А у вас кто в Агаповке?

- Никого, мы в Аркаим едем.

- А говорите в Агаповку. Я еду в Обручёвку, а от неё до Аркаима совсем близко. Я вас, пожалуй, могу подбросить.

- Хорошо бы, – ты подскочила на месте, – …если вас не затруднит, конечно. А то вас, наверное, семья заждалась. А уже скоро стемнеет.

- Ничего, подождут. К тому же до темноты ещё далеко – у меня просто стёкла сверху слегка тонированные, поэтому кажется, что небо тёмное.

Он опустил стекло, показывая, и вправду, ещё светлое небо. Только вот тучи на востоке так и не желали расходиться, а наоборот собирались в плотную полосу над горизонтом, в толще которой время от времени, как язык змеи, мелькал тонкий зигзаг молнии.

Мы расспросили у бывшего вертолётчика Сергея всё, что смогли, про Чебаркуль. Он охотно живописал нам красоты своего города и перечислил название знаменитых озёр.

Проехали красивую стройную церквушку на краю деревни и только потом поняли, что это была Обручёвка, когда Сергей попросил:

- Внимательно смотрите, чтобы не пропустить поворот на Аркаим, а то я дорогу плохо помню…

Ты подалась вперёд, всматриваясь в пыльную дорогу, над которой быстро сгущались сумерки. Я, с тревогой поглядывая на восток, где в чёрном небе всё чаще пульсировали молнии, раскрыл атлас и просмотрел свои записи на полях.

- Поворот должен быть где-то после поселка Измайловский…

Сергей сосредоточенно молчал.

Проехали какую-то деревню без опознавательных знаков. Как назло, на дороге не было никого из местных, у кого можно было спросить путь.

Сумерки сгустились в чернильный вечер. Восток сверкал даже не грозой, а близкой бурей. Мы все напряжённо молчали, обменявшись лишь недоуменными и риторическими вопросами об исчезнувшем повороте. Ты покусывала губку.

Впереди замигали огни деревенских окон. На подъезде к ним дорога загадочно разветвлялась. Тут же стоял покосившийся указатель без стрелки – «Измайловский 1». Куда он указывал, никто из нас не понял. Мы выбрали правую дорогу, и через минуту в темноте сгинули, так обнадёжившие нас, оконные огни.

- Ну всё, заблудились вы с нами окончательно, – вздохнула ты.

Сергей согласно промолчал.

Я же, чувствуя, что поворот где-то совсем рядом, вдруг вспомнил последний вердикт сегодняшней гексаграммы, прочитанный утром в Челябинске на крыльце Ареса: «Горькое ограничение. Настойчивость – к несчастью», и понял, что настаивать на дальнейшем продвижении в ночь бессмысленно и даже опасно.

Впереди мелькнул свет фар. Сергей остановил машину.

- Сейчас спросим, – не взглянув на нас, невесело сказал он и вышел на дорогу.

Я тоже вышел из машины. На всякий случай.

Из темноты медленно надвигалась на нас встречная машина. Когда фары резко осветили его тёмный силуэт, Сергей взмахнул рукой, и машина медленно свернула на обочину. В её тускло освещённом салоне я разглядел четырех мужчин.

Сергей подошёл к автомобилю, склонился перед окошком водителя. Я остался на месте, прислушиваясь к близкой грозе, которая шла, как мне казалось, где-то как раз над Аркаимом.

Неожиданно из темноты со стороны Обручёвки материализовался огромный автобус и чёрным левиафаном пронёсся мимо между нами и машиной незнакомцев.

Сергей вернулся к машине.

- Они сами заблудились, – недовольно сообщил он. – Ищут какой-то пруд.

Он помолчал в нерешительности и виновато добавил:

- Ребят, я дальше ехать не могу…

- Ну что вы, ничего страшного, – я поспешил его успокоить. – Мы же понимаем. Самим неудобно, что заставили себя так далеко завезти. Вы нас высадите где-нибудь возле Измайловского. Вернее, возле того указателя. А там уж мы посмотрим – или палатку разобьём, или на ночлег попросимся.

В полном молчании мы доехали до развилки. Вытащили на дорогу рюкзаки.

- Извините, если что. Всего вам хорошего, – попрощался с нами Сергей, и его машина укатила в темноту, покачивая габаритными огнями.

Мы постояли, привыкая к темноте и осматриваясь. Рядом с дорогой я заметил чёрные силуэты домов. В противоположной стороне, куда вела дорога, на которую мы тогда так и не свернули, желтели далёкие огоньки.

- Будем разбивать палатку или проситься на ночлег? – спросил я.

- Попросимся… – тихо сказала ты.

На дороге снова вспыхнули фары. Четверо заблудившихся мужчин не теряли надежды отыскать потерянный путь. Приблизившись, съехали на обочину метрах в пятидесяти от нас, уперев свет фар в глинобитную стену дома.

Я инстинктивно потянул тебя в сторону горящих окон, подальше от заплутавших рыбаков.

Под ногами крошились комья земли, идти приходилось осторожно, наугад выбирая путь. Сзади хлопнула дверца, послышался звук шаркающих шагов.

Впереди раздались неясные голоса, и через минуту мы поравнялись с двумя подростками, идущими навстречу.

- Ребята, – кашлянув, сказал я, – не подскажите, к кому тут на ночлег можно попроситься? Мы в Аркаим едем и вот, заблудились…

Один из парней, тот, что был выше ростом, а на вид лет двенадцати – насколько я разглядел в темноте – не переставая щёлкать семечки, мотнул головой, мол, идите за мной. Пришлось идти в обратную сторону. Машина рыбаков по-прежнему освещала потрескавшуюся стену. Мужчины оглядывали темноту вокруг и негромко переговаривались. Увидев нас, один из них спросил:

- Эй, а где тут поворот к пруду?

Сопровождающие нас ребята только молча пожали плечами. Свернули к тёмным силуэтам домов, прошли метров пятьдесят до одного из них. Высокий парень сказал, растворив калитку и сплюнув шелуху:

- Сейчас, родителей позову…

Второй молча пошёл дальше и исчез в темноте. Где-то за домом залаяла собака.

- Они уже спать легли? – спросил я. – Свет не горит…

- Их и дома нет, – мальчик впустил нас во двор и включил свет на крыльце. Мы зажмурились от яркой лампочки, вспыхнувшей желтоватым светом. Когда глаза привыкли к свету, я разглядел башкирское лицо мальчика. Он, не нагибаясь, упирая пятку в носок, стянул обувь и зашёл в дом. Мы остались ждать на крыльце.

Он вернулся с куском хлеба. Ничего не сказал, только жевал, снова надевая кеды.

За калиткой с улицы послышались взрослые голоса, и из темноты проявились двое – мужчина и женщина лет пятидесяти.

- Здравствуйте, – я шагнул им навстречу.

- Здравствуйте, – негромко ответила женщина с лёгким приятным акцентом.

- Мы едем в Аркаим, но по дороге заблудились. Можно ли у вас переночевать?

- Ну почему нельзя, – ответила женщина. – Идёмте к нам.

- Что, в летнюю кухню положим? – негромко спросил её муж.

- Там же света нет, – задумчиво ответила она и обратилась к нам: – Идёмте-идёмте, наш дом напротив.

Мы пересекли тёмную улицу и подошли к другому чёрному силуэту с острой крышей.

- Проходите в дом, – женщина зажгла свет на крыльце.

Мы вошли в просторные сени.

- Проходите-проходите, сейчас я вас чаем напою. Правда, мы тут немного спешим…

Женщина прошла в соседнюю комнату. Её муж остался на улице.

- Проходите, – она махнула рукой, приглашая нас на кухню, – ставьте тут рюкзаки, садитесь за стол. Как вас зовут-то?..

Мы представились.

- А меня – Гузель, – улыбнулась она и обратилась к тебе: – Держи сковородку, я сейчас яйца достану. Яичницу хотя бы поедите.

Гузель зажгла газовую плиту, поставила чайник. Ты встала у плиты.

- Путешествуете, значит? А что ж вы заблудились-то? До Аркаима тут километров двадцать осталось, там дальше за деревней поворот с указателем. Ну ничего, утром мы вам дорогу покажем, – Гузель присела напротив, озабоченно поправила платок, – я вам в комнате постелю, отдыхайте. А у нас у брата юбилей, мы в соседнюю деревню идём отмечать. Пятьдесят ему нынче.

- И много гостей пригласили? – ты колдовала над зашипевшей сковородкой.

- Да всю деревню, – махнула рукой Гузель.

Вскипел чайник. Она заварила чай, разлила по пиалам, достала из холодильника варенье.

- Кушайте-кушайте, с дороги-то голодные же.

Мы налегли на яичницу. Потом выпили ароматный чай.

- Так, пойдемте, я вам покажу, где будете спать, потом чай допьёте.

Гузель провела нас в большую комнату – полированная стенка советских времён, плюшевый диван, ковры на стене и на полу, хрустальная люстра, в углу у окна – телевизор Funai.

- Я вам на полу постелю, а то диван не раскладывается.

Ты помогла Гузели расстелить на полу перину, одеяла и простыню.

- Вот вам подушки, – Гузель вынесла их из соседней комнаты. – А мы пошли. Вернёмся поздно, надеюсь, вас не разбудим, спите спокойно. Так, вот вам ещё пульт, если телевизор будете смотреть. Ну всё, пошла.

- Спасибо вам большое, не беспокойтесь.

- Ну всё, давайте.

Женщина улыбнулась и вышла из дома. Мы, удивлённые и смущённые, смотрели друг на друга.

- Устала? Спать хочешь?

Ты кивнула:

- Умоюсь только перед сном.

Вернулись на кухню, умылись холодной водой, вычистили зубы.

За дверью на крыльцо, занавешенной колыхающейся марлей, дышала тихая мгла. Об лампочку под потолком бились два мотылька.

- Пойдём во двор, – сказал я.

- Пошли.

Мы вышли под звёздное небо. На ощупь отыскали под окном скамейку. Ты прижалась ко мне. Помолчали, погружённые в степное безмолвие, казалось, что небо опустилось на землю, воздух был такой сладкий и свежий, как прохладный травяной чай. Из непроглядной темноты под звёздами, на нас изучающее смотрела степь, гипнотически дышала невидимым, но осязаемым простором, втягивая в первозданную тишину.

 

 

   

Е С Т Ь   Ж И В О Т

 

Как я и рек уже, акромя нималой толики новоночальных отроков и отриц, прибывши к нам в соработники и сопостники, были и те, кто от Феофила отошедши. Среди оных и Сергий с Ксеньей, мои первы сопутники в бытность Феофилова ученичества. Распрощавшись с нами, подались они в северны земли и после, спустя многа лет, наше новосретенье лишь состоялось.

Но из тех, кто остался и из новопришедших велико множество завидных соартельников и сподвижников Феофилу Бог доставил – один другого искуснее, другой иного мудрее, да таланнее. И все к богоугодному промыслу тягу имеют, и все дарованием соответственным не обделены.

Однако, как я уже сказывал, почтишто от Покрова до Вознесения, наш всехвальный пастырь Феофил велику уединенну работу сотворял и от сей работы, токмо лишь раз в седьмицу отвлечение имел и нас на проповедь соборовал. И окромя сей проповеди, промеж нас ни единого богоугодного занятия не имелось, не считая домашних забот хозяйственных. И тяготились мы, малые, сим невольным постом от трудов нам привычных, что мы в летнее время в изобилии имели. А сами рассудите, каково это изографу без изографии, а черноризцу али мниху без молитвы во славу Господа, али же вообразите воя без рати, али ворона без небеси.

Пошто сей малоприятельский порядок установился нам сирым неведомо. Так, ежели уразуметь да поразмыслить – никтоже нам самим творить не запрещал. Сидели бы по избам да изографию учиняли да прорисовывали. Ан нет, нас к общному сотворчеству тянуло безмерно, да так, что учинили мы помимо феофиловых проповедей ещежды во пяток на седьмице купно собороваться, токмо без нашего пастыря и законоположника, хоша с его негласным благословением.

Но дабы не вышла из наших соборов пустопорожня замятня и праздны разговоры, порешили мы промеж собой не словесами обмениваться, а учинить како-нибудь богоугодно поприще, навроде наших летних подвизаний. И засели вечевать, чтобы нам тако запридумать, и кака сообщна работенка могла бы промеж нас быть, какой под силу наши удеса да сердца в рабочем строе содержать вплоть до самого дня Вознесения Господня. Дабы не смог кто нас в праздности душевной попрекнуть. А более того страшились мы отче нашего, а за ним и владыки нашего Христа, непрестанно вопрошающего нас: «Лукавый и ленивый раб, пошто не дал серебра моего торгующим? Я пришел и взял бы свое с лихвою». Я разумею ту притчу из Писания о талантах, даденных господом, коих негоже в землю закапывать, а коим подобает всяческое развитие сыскивать и радеть об сем, пуще прочего. И долго время пребывали мы в посте и молитве, вопрошая о том, дабы ниспослал нам господь вседержитель избавление от сомнений горестных и подсказал нерадивым рабам своим путь, як не прогневить отца нашего небесного и на духовный подвиг сподобиться. И внял Господь молитвам нашим и ниспослал нам озарение в просьбах наших. Ибо сказано: «Стучащему отворится, а вопрошающему ответствуется».

Но это я токмо сказываю борзо, всамдельнишно же долго мы тужились, да друг дружку подгоняли в сем том раздумьи-вечевании. И ежели честно то молвить, хотели уж рукой махнуть и разбрестись восвояси по избам, комаров да мух кормить. Но как я и сказывал, отверзлись небесные тайны, и шепнули ответ нашим молитвам. Запридумали мы, Богом сподобленные, нашему гречину добропамятный подарок сотворить. Да не простой, а с подковыкой да с искусным измышлением – борзо не сотворишь, а токмо как раз к Вознесению и поспеешь. И нам работа неленостна, и мудроку радость потешна. А к тому ж ловко выходило: Феофил нам свою работу иконошну казать будет, а мы ему в благодарность свою поднесем на его старческо радение и отдохновение. И рассудив здраво, порешили, что пуще всего буде нашего отче радовать наше же праведно да богоугодно житие во всю ту пору, что мы токмо раз в седьмицу видались. А как сие наше житие ему преподнести? А так, как и положено то во всем християнском мире – по книгам, да свиткам, коим названия Жития да Хожения, и в коих житие многих богоугодников и праведников преподносится да по миру распространение имеет. Так и мы дотумкали написать великий фолиянт, а мя самолично сподобил господь заглавие овому придать, и нарек я фолиянт сей «Их Житие», то бишь наше, соартельное бытие, Феофиловых сподвижников.

А для наполнения сей книжицы стали мы, и житие-бытие наше видоизменять, ибо небылицы туда не понапишешь, а ежели и понапишешь, то кто ж ей поверит, да и грех сие россказни лживые по миру пускать. И стали, кто во что горазд, в купу единодушно свои умения-разумения стаскивать да сваливать. А для удобству порешили сие творить единожды в седьмицу, как и прежде соборовались. То бишь все семь деньков до собора приготовления учиняли, а во пяток, в избе садились и поочередно баяли да казали. И всамдельнишно лучшее на пергамент заносили, с буквицами, с образами, да с разноличными украшениями позолочено-золотыми, аки в заправдишних Житиях и Буквицах.

Во перву очередность вышел на амвон давнолетник артельный Берест да зачал сказы баить. Уж больно он складно сие проделывал, ажно засидишь, заслушашься. И все его баяние мы в строгом порядке в буквицы оборотили, да в «Их Житие» таку первоначальну запись сотворили: «Берест из Серберовки сказывал следуще…» и подробно весь его сказ записали искусным почерком да буквами изрядными. А после те, кто возжелал, еще и прориси многи сотворили на листах книги сей, и о том, что баял Берест и самого Береста в лучшем виде да с украсом изобразили – подобием средовек, лицем аки Георгий, риза киноварная, исподь лазорь, верхняя распахнулась на превое плечо. И больно любо для нас сие вышло, возрадовались мы нашей хитрости разумной и еще пуще духом воспряли к нашей затее.

Тут и пошли все, друг друга обгоняя да перебивая, баить самопридуманны сказы и песни петь, и на гуслях играть, и в органы бить, и в замары свистать. Токмо поспевай, записывай. Будто пир какой чудной, токмо не тот, на овом питие распивают да брашны ядят, а тот, идеже заместо яств да питий искусны промыслы гостям на вкушение подаются.

И узрели мы, что сие есть зело хорошо. Однако происходило это вельми громогласно да весьма неупорядоченно, аки на ярмарке, али в какой замятне, что вовсе негоже. А посему, для порядку, порешили мы избрать из нашего числа одного, овый бы все наше поприще упорядочил да в спокойно русло рукоположил, вроде вельможевластца али управителя-болярина. По некоторому размышлению пришли мы к тому, что несть средь нас одного, а достойных на сие место множество. И тогда порешили каждну седьмицу одного, всякий раз иного, мужа избирать и с него за порядок в «Их Житии» спрашивать – вышло, что и одному не тужно, и иным не вельми праздно. И нарекли мы должность сию Прокуратор, как бы шутя. И кроме прочего положили Прокуратору на всю седьмицу каждному из артельников наказ наказывать, что бы такое ко следущему собору сотворить, дабы все единообразно байки да пляски не готовили, а чтонить, этакое, иное сотворяли. И должно было в сем Прокуратору буйну фантазию выказать – чтоб и остальны соборавшиеся артельники скуку не слезили, а во все гляделки глазели на выступающих на амвоне. И сподобил нас Бог на следущу придумку – разбили мы все наше собрание на две равноположенные половины, подобно двум ратным войскам. И каждному войску поставили во главу по Прокуратору, аки князей во главу плеку, что на ратный подвиг их движет. Вышло два войска, две супротивные вежи,   коих мы, играя, обозвали «холодны» да «горячи».

И теперича каждный пяток устраивали потешны рати промеж «холодных» да «горячих», токмо заместо копий, мечей да стрел убийственных, применяли наше художественно сотворчество богоугодное и благовидное, навроде состязания, кто кого пуще убрус прорисует, да ладнее тропарь сложит и пропоет. А Прокураторы промеж себя вечевали, кто в чем верх взял. Так в «Их Житие» и писали будто бы летопись временну вели об ратях да бытии «горячих» да «холодных». А для пущей потехи и ратников в рати перемешивали на каждну седьмицу, дабы не прикипели к вежам своим «горячим» али «холодным» и горячностью сердца своего дела не попрали.

И пошла у нас така замятня славна, что нас самих во весь антирес объяла. Мы и почивать позабыли и свои хозяйски дела запропостили, токмо об «Их Житие» и были все наши помыслы во все то время. Как нагрянет пяток, мы в избе общной собороваемся, на амвонные выступления, потешны рати глядим, восхищамся ажно до следуща утра, всю нощь навылет. Чуть ли не запамятовали даж ради кого всю эту штуку учинили. Аки дети, право слово. Одно лишь оправдание нам, слова Христа, Сына Божьего: «Будьте як дети малые, их есть царствие небесное».

Однако это токмо поначалу мы все наше подвизание в шутошны забавы пускали, апосля же, егда мы во вкус дела вошли да стали толк разуметь в том, что готовим Феофилу, учителю нашему в дарение, то с наиполнейшей сурьезностью к сему сокупному творению подошли. И стали исповедовать и расточать одни лишь наши, самы сокровенны, умения.

К примеру, Прохор с Гродца, всемиокликаемый Михылыч, таки тонкопрорисные фрески сотворил да с таки милы краски, таким янтарным лаком крыты, словно не лаком, а самим светом солнечным. Ажно чудо, да и токмо цельными днями любоваться, не перелюбоваться.

А Андрейка Огородов вдруг таки ласковы мотивы на струментах своих лютных зазвонил, да таки славноголосы икосы и ирмосы собственного сочинению к им присовокупил, ажно цельными днями слушать, не наслушаться.

И девицы наши, жоны да подруги, заплясали ласково да ладно и узорновышиты убруса с угодниками наткали, любо-дорого узреть да прикоснуться.

Словом, все-таки чудеса творить зачали, что и буквицей тужно передать и на пергамент перенести, так что порой даже должно было на разны ухищренья идти, да смекалку недюжую проявлять вроде музыкальной азбуки собственного начертания, овой музыку соартельников в «Их Житие» вкраплять.

И была нам от сего обильного сотворчества да со-бытия, в овом каждный исповедальное открытие душевных своих талантов возымел, така благодать, така радость, ажно не стерпеть и в объятия брататься хотелось, и Богу аллилуйю возносить день деньской.

Ан Феофил вскоре заприметил своим юрким оком, что мы весьма радостны да румяны прохаживамся, не в пример прежевременью. Что тако вопрошат, в чем ваша потеха? Мы ему молвим: богоугодно дело совершам, отче, ей богу, стерпи малость, после сам узришь плоды трудов наших и подивишься. И все в том же духе ему ответствуем, но о главном не сказывам, дабы уберечь от гречина тайный умысел наш, ибо желам неведомый ему подарок учинить, и дабы он об сем до поры до времени не чаял.

Подивился Феофил нашей придумке, вознял на чело мохнату бровь, но запрещать не стал. Ладно, грит, коли дело богоугодное – творите себе на здоровье, Богу на славу. После откроетесь. Погляжу и аз воздам. К тому ж у мя и других забот хватат, иконостас до Вознесения поспевать.

Ну и мы тожа к Вознесению во всю прыть продолжили готовиться, фолиянт свой, ихжитийный, дописывать да оформлять.

И вот на Фомин день укончили мы все свои приготовления и потешны игры завершили, последню главу в летопись «Их Житие» вписав, со словами великой благодарности к исповеднику нашему Феофилу и ко Господу, поелику обрели мы чрез него такого наставника. А окромя летописи у нас много чего еще иного сопутного вытворилось, как то прежеупомянутые убруса дивные девицами вышитые, иконки красочны нашими иконниками вырисованные, одежа домотканна узорьями украшенна, фигурки из древа, камня да кости резанные, и из глины лепленные и много-много чего еще, что в книжицу не вложишь и в фолиянт не запихаш. Покумекали мы сообща да придумали ларь резной с кованы украшения срубить, и в его нутро все наши дары для Феофила возложить. Так и сотворили. Ой, да больно лепо вышло, словами не сказать, да и картину не срисовать, одна кромешна радость и сверкание. Ободрились мы до крайней степени и сие богатство в купину густорастущу до поры до времени упрятали.

И настал день, егда справил Феофилушка заказной иконостас и вынес нам на диво, лицезреть и умиляться. А после все в подробности обсказал, где чего изобразил, каким манером исполнил и намекнул на всяки нереченные смыслы образов на иконостасе писаных.

- Умаялся я в труде сем праведном, – молвит нам да вздыхат, – хоша и грех роптать, но изрядно зачах я в темной избе круглый год обретаться да на сии доски глядеть. Вынес вам, чтоб и вы узрели сие обозрение да подивились на Господа, сподобившего мя сие сотворить. Ну а вы како душевно расположение имеете? Чего чаете, об чем мечтаете?

Выступил из нас некто, преклонил к Феофилу главу свою и молвил смиренно, очи долу потупив:

- Мы, отче, токмо о твоем отдохновении чаем, да о благодарении тебе от нас сирых. Позволь тебе в дар бескорыстный сей ларь преподнесть.

И вызнели мы пред очи Феофилушки наш ларь с «Их Житием», а сами так и замерли, предвкушая радость его превелику и умиление.

Узрел мудрок сверкающ ларь, изумился.

- Эко диво! – молвил и с превеликой аккуратностью крышку поднял. А там уж узрел всех наших совокупно творческих дел плоды. Очи евойны засверкали, на устах улыба заиграла, ажно чело просветлело, будто он на многие лета моложе стался.

- Кто ж сию лепоту сотворил? – вопрошат и к фрескам обращатся. – А кто ж сие умиление соткал? – и убрусы тонки ласкат. – А где же вы сию благодать стяжали? – и иконки перстами оглаживат. – Ай братья, ай дивны создания божии, ай не мне слабосильному чета. Успокоили старче, обрадели слабо сердце.

И на дне ларя Феофил фолиянт наш в кожаном переплете узрел. Тихонько тяжесть сию в руцы поднял и заглавие, незвучно прочтя устами, – «Их Житие», – книжицу раскрыл.

А мы в ту минуту единодушно радостью неизреченной исполнились, ликами просияв.

А Феофил безсловесно книжицу пролистал, некоторы прориси и глаголицы со тщанием к оку поднеся рассмотрел, а после брови нахмурил и молвил негодуя:

- Эка вы младоумны и в скудомыслии пребывающие! Горе вам, поганым гордецам да самолюбцам. Эка вы сотворили, богохульство да ересь понаписали, уподобив ся великим мужам, столпникам, божьим угодникам, иже житии по велению Господа сотворяются да в назидание вам неразумным. Вы же поруганию и обсмеянию сие предали. Возомнили ся угодниками божими, об ком льзя житие понаписать, да так богомерзко обставили сие!

Переглянулись мы, не ведая, пошто отче на нас гневится, и стали все в великом страхе притесняемы, не смея супротивословить ему. А Феофилушка пуще прежнего блажит, в исступлении ума и гневом великим одержим:

- До коли аз с вами пребуду, с неразумными?! Юродивые и шелудивые! Кто ж вас надоумил сию ересь на свет божий произвести? Пошто ж вы ся так возвеличили, малых и недостойных, что об своем бытии поганом Житие сотворили? Егда аз лики святых и угодников писал с вас, желал аз дабы вы к ихнему образу стремились, дабы бытие свое сообразно великоугодникам правили. А вы младые кощуны непотребство учинили…

- Отче, – взмолился некто из числа нашего, – пошто гневаешься гневом неправедным. Напрасны все слова твои. Без злого умысла мы сие творили, тебе преподобному на утеху. Все творили сообразно проповедей твоих и в букве заповедей христовых, что простирал ты к нам в сих проповедях во все дни.

- Умолкни, нерадивый! – граял Феофил, очами сверкаючи. – Тебе ли супротив мя выступать?! Как смел уста отверзнуть и перечение молвить? Христа упоминаете в оправдание свое? А не запамятовали ли, грешные, як ученики его нерадивые отрекались от учителя и проповеди его перевирали? И Петр – отрекшийся, и Фома – неверущий, и иные. Егда сие было, чтоб ученики слова пастыря своего уразумели, да передали должным образом? Не бывало сего испокон веку. Каждный токмо свое слышал да слова раби перевирал. Подобно и вы, глумивцы нечаянные.

Потупили мы очи долу, осудили себя и затрепетали от слов гневных Феофила. Ан некоторы оборотно гневно смотрели на него по неразумению, а посему мудрок им простер запрет свой:

- Не желаю, дабы впредь сие повторение имело. Ежели желаете, можете как и прежде собороваться, дабы убруса да образа творить, а сие пагубно творение «Их Житие» мерзко природе Божией. Ещежды вопрошаю, кто надоумил вас на сие, кто имя ереси вашей дал?

Предстал я пред очи Феофила, главу ему преклонив и молвил смиренно:

- Прости мя, отче, согрешил пред тобой, раб непокорный и род нерадивый. Я сие зачатие положил.

И слезы из сердца моего на землю скатилися, ланиты обжигая. Узрел меня Феофил, заключил в объятия свои и в сторонку отвел. Взмолился я, слезами обливая власяницу преподобного:

- Прости отче, насколько был нечестив и насколько согрешил, прости и помоги моему неверию неразумному.

Приласкал меня мудрок и пробеседовал со мной словами душепитательными и утешительными:

- Не печалься, сыне, Господь простит твое недомыслие. Аз же не попусту гневаюсь, а воперву очередь поелику ты вельми дорог сердцу моему, аки сын кровный и душа к тебе зело прикипела. Аз возжелал пуще остального, дабы бытие твое богоугодно протекало во все дни живота твоего, и предстал ты пред Господни очи праведником и равноапостольным мужем. А раз любовь моя к тебе велика, то и гнев мой на тя велие воздействие имеет и простирается. Не печалься больно, не желаю тебя токмо ради злого умысла поучать попреками, самому не любо мне сие, сам горькими слезами вторю тебе в сердце своем, внемли старческу слову. Вспомни, аки азм Иуду с тя писал, ибо нахожу его пуще других любимым апостолом Христа…

И то истина. Не сказывал я того по скромности и по опасению, дабы сие за ересь не почли, аки Феофил во многих соборах и церквах, идеже мы образа писали, мой лик в основу писаного лика Иуды Искариоцкого положил. А первой раз тому быть в достопамятной церкве новаградской Спаса Преображения об овой я уже много рек. Молвил в то лето нам Феофил об том, что сподобил его Господь во сне узреть истину, что Иуда был учеником Христа, ового он пуще прочих возлюбил и овому он свою жизнь в руцы доверил и предал. И молвил нам, словам сим зело дивящимся: «Напрасно род людской, на суждения скорый, Иуду осуждению и поруганию предал. А что сие означат – предать? Пошто решено, что сие нечто мерзкое, недостойное? И даже хула такая выдумана – «Иуда предатель». Истинно глаголю, сие лишь то означат, что сам Христос наказал Иуде свое тело кресту предать, ибо особливое к нему расположение и доверие возымел, пуще, чем к кому-либо средь апостолов. Не Иисус ли рек Иуде: делай, что должен? Вы ли предатели, ежли родичей своих гробу предаете, егда преставятся те и почивают в бозе? А ведь так в народе и молвят – «гробу предать мамку да тятьку». Коли так, так и вы предатели. Ан нет, предать означат – отдать с трепетом, из руц своих в руци божии преложить, предавать – праведное дело совершать, предатель тела Христа – благодать от сына божия, и Иуда за благодеяние свое на небеси пребыват, помяните мои слова. И после сих слов избрал меня мудрок из числа артельников на образ Иуды Искариоцкого, ового писал с мешком денежным и с особливым, отличным от всех апостолов лазорьным нимбом. И означало сие лазорьное свечение, что Иуда Христу был наипервейший ученик, и аки брат, и аки сродственный Лазарь, овому он от смерти приказал во время оно восстать. И апосля того аки с меня Иуда был писан, посягли мя тем именем окликать. Но дабы никтоже из посторонних и чуждых не дивился на сие и напрасно не вопрошал, законоположил Феофил мя иначе нарекать. А именно: по должности Искариота средь апостолов, а он бысть у Христа, тот который имуществом и серебряниками управлялся и посему денежный мешок в руцех держал. И стали мя кликать «серебряником» али, играя, «рублевым» звали.

- Не сокрушайся, – ласкал мя по челу Феофил, гнев свой об «Их Житии» начисто позабыв. – Ты из числа избранных, буде те еще печаль на земле сей, и попрание, и мытарства всячески, аки всякому праведному мужу подобает. И должно тебе стойким бысть пуще ствола дебелого, несокрушимого.

И лобызал мя в превеликом раскаянии за гнев свой.

И подходили ко мне после многие из братии в раскаянии великом. И Михалыч лобызал мя, слово не проронив, но с теплым сочувствием, и я в ответ ему слезы из сердца ронял, аки кровному брату. И бысть средь нас, соартельников, велика скорбь по собственному недомыслию, хоша и не все понимали, пошто раздражили нашего исповедника и учителя.

Но по прошествию времени оставили мы предание об «Их Житии» и не желали боле к подобным деяниям подступать. Хоша после и многие вопрошали друг друга, не сподобиться ли нам сызнова подобное учинить, ибо было сие вельми благостно промеж нас. Но страшились ненароком нарушить завет Феофила и в ересь впасть, а посему боле об сем и помышлять престали, а память о времени том в лету канула. Благо промеж нас с Феофилом заноза не засела, дажно оборот чрез те слезы, что я на его власяницу пролил, он пуще прежнего мя возлюбил за искренность и открытый нрав. Простил мя за невольно прегрешение и благословил. С тех пор стал самолично пытать о нашем житии с Зульфой, вопрошать о здравии да нет ли в чем нужды. И часто меж нами беседа душевна простиралась с глазу на глаз, в уединении и доверии великом. И окромя как «сыне» Феофил мя никак иначе не величал, а я ж ему «отце» ответствовал.

 

Годы шествовали своим чередом, мы артельно свое ремесло богоугодное творили по городам и весям, по пустошам и монастырям. Изрядно потрудились и во многих сторонах побывать успели, и с каждным годом искусство свое изографное совершенствовали во славу Господа. И первым во все дни средь нас был Феофил, мы же его рачители неусыпные и о большем не помышляли.

Ан однажды отдали Феофилу на украшение буквицами и картинами Евангелие Хитрово. Мы по привычному оклад сготовили, камнями драгоценными украшенный и красны буквицы по прорисям Феофила сотворили. А егда настал черед картины писать с образами богословов Иоанна, Матфея, Марка и Луки, и иные. Рек нам Феофил:

- Средь вас, братие, множество искусных изографоф взрастилось. Негоже вам в помощниках обретаться, следует и самим к изографии приступать дерзновение иметь. А посему картины бытия в Евангелии сем будете вы писать. Азм же токмо едину сотворю об Иоанне Богослове и ученике его Прохоре. И настоял, дабы мы по его слову сие исполнили. Однако тяжко нам пришлось сие его велие доверие, ибо себя почитали пред лицеем его зело юными и несовершенными. Ан нашу скромность Феофил за леность почел и упрекал тех из нас, иже более других самостоятельному писанию противился. И сказывал об Иоанне и ученике его Прохоре, егда стал писать их. А писал он их по своему обыкновению с артельников: Иоанна писал с Сухана, а Прохора с вельми великого телом Черного. А рек сие:

- Иоанн и Прохор вельми неразлучны бысть, аки братия, хоша Прохор бо млад, а богослов бо старче. И грешил порою Прохор чрез леность и чревоугодие, и в сем Иоанн непрестанно попрекал ученика нестрогим оговором. Но егда сподобил господь Иоанна Благую весть написать – а было сие после долгого поста средь пустыни и в непрестанном бдении апостола – и сниспослал Господь слова Евангелия через дух божий, иже Иоанн граил, а Прохору наказал писать за ним, а после переписать начисто. Взмолился Прохор и застонал вельми в жалости к собственной бренной плоти. Тогда разгневался Иоанн и в гневе привеликом вознял ученика сваго за шиворот и, избивая, молвил: «Акстись ропотник, сукин сын!» и так еще раз и ещежды множество раз воскричал «Акстись ропотник, сукин сын!», дондеже не пал Прохор бездвижимо. А пришедши в себя, все наказанное Иоанном исполнил с привеликим усердием.

И велел мудрок Черному и Сухану сие показать. И вышло сие вельми потешно, ибо будто вошел в Сухана бес и в исступлении сотрясал он дебелое тело Семена Черного и вопил: «Акстись ропотник, сукин сын!» и так множество раз, дондеже не пал Черный в образе Прохора аки замертво.

И был смех промеж нас и велика потеха сему, но после никтоже супротивиться Феофилу не посмел и все, кого он указал, исполнили прориси и картины в Евангелии нареченном Хитрово.

 

И вот однажды сам преподобный митрополит московский и всея Руси болгарин Киприан самолично послал Феофилу бирючей с наказом явиться к Пасхе в стольный град, дабы великокняжеску домову церкву, сиречь церковь каменну Святое Благовещенье, расписать и исполнить для оной иконостас по полному чину.

А в ту пору гречин вельми необъятную работу к завершению вел еще с прошлого году, а посему истощение сил и терпения некоторое претерпевал. К тому же стали мы подмечать, что мудрок печалится да ропщет на недуги разны, и что сие отражение и на челе его возымело. Кто даже сказывал, будто глаз его фрустальный замутнел, и из-под его гной слизистый каплет. На проповедях Феофил все больше гневался на кощунства мирские средь черного люду творяще да наставлял нас на послушание Богу крайне строгое, чрез непрестанный пост, молитву и бдение неусыпное.

- Доколе буде ми образа писать в столь превеликом множестве? – порой вопрошал нас старче. – Весьма старческо нутро аз возымел и ми надобно в пустошь каку удалиться, а аз все по лесам под сводами церковны скачу, аки козел. Кому сие надобно? Господу, молвите? Отцу нашему небесному храм в сердце надобно строить, а не из бела камня, и образа писать на лике своем, а не на ризах позолоченных. Разумеете о чем реку? То-то…

И зело люта печаль отражение имела на лике Феофиловом во все то время. Обуяло и нас, учеников его, беспокойство и горечь тяжкая так же овладела нами. Пошто отче напрасно печалится? Неужто недуги старчески одолели, али он по земле своей родной, по Царьградской стороне стосковался? Не могли мы ответы сыскать на сии вопросы. И в волнении ожидали, куда длань Господня направит прозорливо путь артели нашей.

И сказал нам после Феофил:

- Аз порешил не писать образов отныне.

- Пошто так отче?! – вопросили мы в изумлении великом.

- Незачем мне боле писать. Настало время пастве моей, ученикам моим творить. И те из вас, кого сейчас окликну, буде роспись для великого государя творить. Иные же им в подмогу пойдут, и аз вспоможу, никуда не денусь, так что не трепещите вельми.

Однако обуял нас трепет, а Феофил на мя перстом казал:

- Ты первой, кто писать должон. А такоже сыне мой Кирилл… и те, кто сами дерзновение возымеют и мне после назовутся. А сии преженареченные, числом двое, уготовтесь к Пасхе зачинать роспись. Возьмите себе вспоможителей и с ними все в подброностях растолкуйте, дабы после время зря не утерять. Аз все вымолвил.

И даже супротивословие наше старче презрел.

Зачал я готовиться к сей превеликой работе. А в сердце неусыпно волнение обрел и дажо глаз сомкнуть нощью долго не мог, все думу думал, аки не подвести учителя сваго, и должным образом его наказ исполнить. А тем временем в помощники не решался никого из соартельников зазывать ибо разумел, ежели сам вопрошу – сочтут аки просьба и не откажут, хоша сами к иному желали идти – к Кириллке али ко Максиму Леснику, что сам вызвался ужо мастером быть, – а то, глядишь, и сами вознамерились наречься в оные мастера. А мне любо было бы все по собственному почину, без нималого принуждения. Посему никогоже к себе не зазывал, но сам же молил господа, дабы послал ко мне в помощь моих теплейших братьев, овых еще при писании «Их Жития» возлюбил: Прохора с Гродца, Андрейку Огородова, Семена Черного, что позже в иночестве Даниилом нарекли. Егорушку закодычну головушку и вовсе не чаял зазывать, ибо знал его расположение к Леснику и желал ему в помощники, к тому ж помнил про прежереченное охладение в делах наших из-за супружейских начал.

Какое же было мое дивление и радость, егда и Прохор, Михалычем окликаемый, и Андрейка и даже Черный – все по собствену почину ко мне в поможение возжелали идти. А в перву очередь младшой отрок Феофилов попросился, самолично Данилка, сыне гречин.

Сие для мя была велия радость, така братия подобралась славна, о какой я и мечтать не смел. Один искуснее другого и каждный мне друже велик, и промеж всеми благодатно уважение и любовь простирались.

А Егорка мимо ходил да подмигивал, мол:

- Шо я к тебе в помощники пойду, кто ж тогда иным вспоможение устроит? Им ж чего квитайского барина из ся строить, овый сам орет да сам пашет. Несть, это уж совсем сказка выйдет, ежли мы с тобой вдвоем зачнем роспись творить. Меня уж Максим позвал, а там знаш како дело, как молвиться, позвал поп кота среди поста: поди, кот, возьми пирога в рот: а кот привел с собой и кошурку, да и сел с нею в печурку, – а сам Егорка довольный, будто б что-то умное изрек. Космата башка.

Однако кака изрядна компания и подобралась, а мне еще боле волнительно от сего об предстоящей работе размышлять сделалось. Ажно удеса трясуном ходют от волнительности. Видать чуяла душа моя, что великая тяжба предстоит. Ан то, что тем летом и вправду свершилося, я и во век сгадать не сподобился бы. А коли знал, то ни за какие блага бы не дал согласие писать тот злокозненный иконостас, а лучше бы самым распоследним помощником подвизался к Максимке али к Кириллке, прости мя господи за несмиренные раздумья.

Ан нынче разумею, что все на благо и все по воле божией, даже тако страшно спытание, что выпало на нашу долю тем летом достопамятным.

 

 

Глава 4. Аркаим

 

День пятый.

Гексаграмма 16 – «Радость»

 

Просыпаться в раю легко. Свежий воздух, чистые простыни, мягкая подушка и светлый ангел в объятьях. Он открывает лучистые глаза, улыбается, шея под мочкой уха пахнет молоком.

Дом молчал. Стрелки часов тянулись к семи утра. Рядом с часами я увидел незамеченные вчера семейные фотографии – улыбающаяся девочка с широкими скулами и узкими глазами, юноша в солдатской форме, групповой портрет – в обрамлении обступивших взрослых и совсем маленьких детей, почтенные родители.

Мы легко встали, чувствуя прилив небывалой энергии. Аккуратно сложили постельное бельё на кресло. Вышли во двор.

Небо, вылитое из лазурного фарфора, сверкало чистейшим куполом, без единой тучки, трещинки, без намёка на вчерашнюю грозу. Солнце прогревало степь.

- Доброе утро, – это был голос Гузель, но я не сразу разглядел её в огороде за теплицей. – Выспались? Чай ставьте. Я сейчас вам огурцов на салат соберу.

За завтраком к нам присоединился и глава семьи. Зашёл в светлой штормовке, бросил кепку на лавку и сел в угол за противоположный край стола.

- Мы с вами вчера не познакомились, – сказала ты и представила нас.

- А меня зовут Дима, можно – дядя Дима, – в морщинках его обветренного лица скрывалась добрая ирония. – Возлюбленная моя – Гузель, – он сделал широкий жест, представляя жену.

- Ну что ты говоришь… – махнула она рукой, – тебе чай налить?

- Да побольше, побольше, – кивнул дядя Дима.

В дымящуюся пиалу с чаем, он положил большую ложку сметаны и стал тщательно перемешивать.

- Большая у вас семья? – спросила ты. – Чьи это рисунки на стенах развешаны?

- Это у нас внучка – художница, – ответил дядя Дима, – скоро три годика исполнится. Больше всего на свете рисовать любит.

- Ой, всех рисует, – подтвердила тётя Гузель, подсаживаясь рядом, – и папу, и маму, и деда. Не оторвёшь от бумаги и карандашей. А недавно показывает мне каких-то чёрно-белых гномиков, говорит, это пингвины на Севере. Откуда только узнала? Неужто по телевизору успела посмотреть. А если нет?.. Вот загадка. Она в Челябинске живёт, с папой и мамой. Это у старшего сына семья. Летом только привозят внучку. А так только по телефону и общаемся: «Драстуй, баба, драстуй, дед». Вот привезли нам в прошлый год эту самую мобильную трубку, а она у нас только на горе, у обелиска ловит. По воскресеньям взбираемся да лялякаем немножко.

- А сколько у вас всего детей? – спросил я.

- Двое. Старший – в Челябинске, а младший в Чечне служит. Давно уже, – вздохнула Гузель, – уж и срок вышел, так он в последнем письме написал, что остается ещё по контракту служить. Деньги, мол, зарабатывать. Приедет, если только в отпуск. Ну а что ж ему… правильно, наверное. Тут же в деревне делать совсем нечего, сиди да спивайся себе. Молодёжь вся или пьёт по-чёрному, или в тюрьме сидит за воровство, хотя и воровать-то нечего, совхозы вовсе разорились.

- Ну да ладно, мать, – тряхнул головой дядя Дима, – пусть пацан служит. Пишет же, что сейчас обстановка поспокойнее. Что он тут в ауле не видел? Вместо моря – соседняя лужа. К нам только неместные стремятся, вроде вас.

Он кивнул на наши рюкзаки у двери.

- И много в Аркаим туристов едет? – спросил я.

- О-о-о! Тьма, – ответил дядя Дима, – особенно накануне дня солнцестояния. Пацанята у нас считали – в минуту сорок машин проезжает! Под вечер сплошным потоком – вж-вж-вж – посидели, песни попели, на небо поглядели, а на утро обратно – вж-вж-вж…  Ну а в обычные дни едут, как обычно, мы уж и привыкли. Вон, например, Александровка, деревня в километре от самого Аркаима – так она вообще за счет туристов живёт. Продукты им продают, дрова, бани топят, на гору возят смотреть – а иначе концы с концами не сведёшь, в колхозе зарплату не платят уж, поди, полтора года. А тут отдыхающие разные бывают – у некоторых денег куры не клюют. Недавно вот одни такие приехали на джипах, говорят, покажите-ка, где здесь можно порыбачить. Ну мы с Васькой свозили их до Урала, так они напились до чёртиков, валяются вокруг машин, храпят. Я порыбачил спокойно на их спиннинги, во-о-т такого сома выловил. И мы им к утру с Василием обалденный бешбармак сварганили, пальчики оближешь, сом такой жирный попался, ох! А этих городских мы с похмелья накормили, в джипы сложили и обратно повезли. Такие вот граждане отдыхающие.

- Ну мы-то ещё не такие бедные, чтоб за счёт туристов жить, – вставила слово тётя Гузель. – У нас, слава богу, отец без работы не сидит – овец пасёт. Да и хозяйство одно из самых богатых в округе. А в той же Александровке совсем же беда, если бы Аркаим этот не нашли…

- Ага, было-то это в 87-ом, – сказал дядя Дима, – Серёга-тракторист и нашёл. Мы же хотели там луга заливные делать.

- Отец сам место выбирал, – кивнула на мужа тетя Гузель.

- Да. Там место очень хорошее, как будто специально для плотины: большая такая долина и две сопки – меж ними Караганка протекает. Всего метров сто ров навалить – и плотина готова. Всё согласовали, телеграмму из Москвы прислали, чтоб начали Караганку перекрывать. Серёга там один землю бульдозером двигал. А потом вдруг этот, в очках, с Магнитки который, не помню как его… в общем, бежит, руками машет, баста, мол, плотине. Гаси двигатель. Оказывается, когда с самолета местность фотографировали, увидели этот самый Аркаим, ну город, значит. Снизу-то не видать, а сверху оно всё видно. Ещё бы чуть-чуть и срезали бы нафиг все их раскопки.

- А в прошлом году Дима в степи топор нашёл, бронзовый, – сказала тётя Гузель, – тоже в музей ихний отдали.

- Ага, – крякнул дядя Дима, – вот такой большой, с ручкой. Иду себе по степи, ногой бац – запнулся. Степь у нас, вообще, много чего скрывает. Тут много, что найти можно – что в войну прятали, а что и так – пылью присыпано. Рассказывают даже, что где-то золотое седло Чингисхана запрятано…

- Ну а что же там нашли на месте плотины? – не терпелось узнать тебе.

- Говорят, город древний, – ответил тебе дядя Дима. – Ну, следы от города, точнее. Так-то его и не видно – земля землёй, ходишь и не ведаешь ничего. А начнёт ихний экскурсовод рассказывать – ох и интересно, круглые сутки слушать можно. Вот, думаешь, чудеса! – дядя Дима залился ироничным хрипловатым смехом. – Недаром, значит, их там в университетах обучают. Так что и вы послушайте, посмотрите. К нам и Путин месяц назад прилетал на вертолёте, как волшебник. Перекрыли тут всё кругом, и шагу не ступишь. Ладно, хоть, говорят, обещал деньгами помочь.

- Ну а нам-то что эти деньги? – махнула рукой тётя Гузель.

- Как на что? – улыбнулся её муж. – Всеобщее благосостояние района и тому подобное. Тут всё между собой взаимосвязано.

- Ай, болтовня одна…

- Посмотрим…

- Спасибо за завтрак, – я приподнялся из-за стола, – огурцы у вас очень вкусные.

- Вы с собой в дорогу возьмите что-нибудь, огурцы хотя бы, – предложила тётя Гузель, – у нас их ещё много. Помидоры тоже берите.

- А хлеб-то у вас есть? – спросил дядя Дима. – А то там, в Аркаиме, дорогой хлеб, буханка десять рублей или около того.

- Правда? – удивилась ты. – А можно мы у вас купим? Вы сами печёте? Такой вкусный…

- Берите, только у нас не так много… – тётя Гузель открыла хлебницу, – буханки две вообще-то наберём.

- В самый раз.

- А там, если что, скажите, что от дяди Димы, – подмигнул её муж, – пусть скидку делают.

Провожали нас оба. Вышли за ворота. Тётя Гузель дала пакет продуктов, дядя Дима – подробные инструкции дальнейшего маршрута:

- Тут всего-то километров двадцать осталось до Аркаима. Всё прямо, прямо, а там, на повороте, указатель будет, увидите.

Мы тепло попрощались и двинулись в путь. Прошли по асфальту вдоль деревни. Солнце поднималось над степью, накаляя воздух, но ещё прохладный утренний ветер вкусно щекотал ноздри. У окраины деревни возле указателя паслись жеребята, подергивая атласными мышцами и встряхивая хвостами. Ты обрадовалась, подбежала к ним, попросила меня сфотографировать.

Кроме жеребят на дороге не было никого, за сорок минут не проехало ни одной машины. Неторопясь, мы брели по обочине в степь.

Потом до поворота с указателем «Аркаим» нас добросил местный колхозник на старом почти музейном экспонате грузового ЗИЛа. Ехали чуть быстрее пешего хода, но зато в тени, и рюкзаки тряслись не на спине, а в пыльном кузове.

- Сам-то я из Александровки, третий дом. Так что заходите за огурчиками или ещё по каким вопросам, – высаживая нас на повороте, водитель хитро щурился, – а сейчас вам прямо по этой дороге ещё километров семь.

Он указал вдаль, куда за холмы змеилась заасфальтированная узкоколейка и испарялась в небо жаркой рябью.

- Я бы вас подвёз, но мне работать надо, а это совсем в другую сторону.

Движение на дороге оживилось – сначала, далеко впереди перед нами, асфальт пересёк, выскочив из ковыля, суслик, а потом друг за другом с перерывами в десять-пятнадцать минут потекли на Аркаим переполненные туристами легковушки. Лишнего места в них не находилось. Но я его и не искал.

- В Мекку надо входить босиком, – подмигнул я тебе.

Редкие и скромные облака, появившиеся в небе, почти не скрывали нас от солнца – и оно беспощадно плавило асфальт и наши макушки. Мы шли по горячей дороге, как по твёрдой реке посреди жёлто-зелёной, трещащей кузнечиками, травы. А Аркаима впереди за степными холмами по-прежнему не было видно.

Сзади нас нагнал туристический автобус, объехал и остановился впереди метрах в ста. Из него высыпали туристы и экзальтированной стаей устремились на вершину близлежащей сопки. Поднимали руки и лица к небу, трогали ветер.

Мы, уже изрядно вспотевшие и спёкшиеся, подковыляли к автобусу и спросили у флегматично покуривающего водителя:

- Вы в Аркаим? Не подбросите нас?

- Не знаю, – водитель скептически покосился в сторону сопки, усеянной его пассажирами, – когда ещё они поедут… Вы уж и сами к тому времени дойдёте.

Мы не стали спорить, двинулись дальше.

Минут через десять автобус с грустным водителем ещё раз медленно обогнал нас. На сигнал остановиться шофёр только пожал плечами.

- Всё-таки Аркаим хочет, чтобы мы пришли к нему пешком, – предположил я, но тебе, изнывающей от полуденного пекла, такая перспектива совсем не казалась романтичной.

Впереди, чуть правее в степи заблестело озеро с рыбаками на берегу.

- Пойдем, искупаемся, – предложила ты.

- Мы уже дойдем скоро, зачем зря останавливаться, – я вошёл в ритм, Аркаим грезился мне мерцающим миражом.

- Ну пойдём… – умоляла ты.

- Вперёд-вперёд, промедление смерти подобно. К тому же, где мы там купаться будем, если там рыбаков так много, – упрямился я.

Кузнечики трещали в ушах всё громче и громче. Какое-то доброе облако ненадолго задержалось над нами, прикрыв от тяжёлого взгляда солнца. Впереди, как наше собственное миражное отражение, показались трое путников – нагруженные такими же огромными рюкзаками молодые люди: два парня и девушка. Их приближающиеся голоса покачивались у меня в голове.

- До Аркаима ещё километров пять… – эхом отозвалось нам на наш вопрос.

- Если бы окунулись в том озере, было бы гораздо легче, – обиженно констатировала ты, проводив взглядом встречных туристов.

- Теперь уже всё равно далеко возвращаться, – я оглянулся на озеро, скрывшееся где-то в волнах ковыля. – Давай, тут отдохнем…

Поставили рюкзаки на горячую корку асфальта. Попытались спрятаться в их тени. Воздух запёкся и остановился. В ноздрях стоял сухой соломенный запах. Ты надула губки и злилась. Тогда я достал фотоаппарат и стал фотографировать тебя на фоне бесконечного выгоревшего асфальта. Когда же на твоё лицо вернулась улыбка, можно было продолжать путь.

Мы тяжело поднялись. Ещё тяжелее подняли рюкзаки.

Дорога медленно взбиралась на сопку, задрав и приблизив горизонт. Я едва заметно прибавил шаг, в надежде увидеть за ней наш долгожданный древний город.

На вершине сопки нам открылся вид на широкую долину, на дне которой, от нас ещё километрах в трёх внизу, белели какие-то маленькие, замыленные в дымчатом пейзаже, постройки.

Ты выдавила из себя протяжный стон:

- И главное, машин совсем нет…

- Ничего, идти осталось совсем чуть-чуть… – сделал я несостоятельную попытку подбодрить тебя и сам чуть не застонал от звука своего безнадёжного голоса.

Навстречу из долины медленно ползла тёмная легковушка. Мы двинулись под гору. Когда автомобиль не спеша проехал мимо нас – за рулём седой дедушка, а в прохладном салоне позади него жена в соломенной шляпке, с умиротворённой улыбкой на губах, – ты сказала:

- Всё, давай здесь остановимся и дождёмся попутки.

- Пошли-пошли, здесь всё равно уже никто не остановится, – я демонстративно даже не замедлил шаг, – осталось совсем чуть-чуть.

- Тогда иди медленнее.

- Я и так медленно иду.

Ты с недовольным видом поплелась позади. Хмурилась и больше не разговаривала. Я же автоматически, назло жаре и ландшафту, шагал широко и упорно. Расстояние до построек внизу таяло нереально медленно, как в раскалённом кошмаре. Время сплавилось от жарящего солнца и перестало существовать, поэтому невозможно было определить, спустя сколько минут мы, наконец, добрались до символического забора из двух горизонтальных жердей.

«Музей-заповедник Аркаим» – сообщала старая выгоревшая вывеска. Под надписью бледнела зашифрованная карта заповедника, в которой я, несмотря на все умственные усилия, никак не мог разобраться. Ещё ниже – длинный перечень мелким шрифтом: «На территории заповедника запрещено…»

Ты страдальчески вглядывалась в непонятную карту местности, пытаясь понять, как идти дальше.

Асфальтовая дорога огибала весь заповедник вдоль деревянного забора. На территорию заповедника от неё отделялась грунтовка, перегороженная шлагбаумом. Я не мог разобраться – идти ли дальше по асфальту, или же перелазить за шлагбаум на грунтовку. Карта только ещё больше запутывала меня.

- Срежем по прямой, – наконец решил я, указав на грунтовку.

Мы перелезли шлагбаум и пошли по пыльной дороге к виднеющимся постройкам – ангарам и двухэтажному кирпичному зданию необычной многоугольной формы. Поравнявшись с постройками, мы увидели, что дальше склон уходит резко вниз, и перед нами вдруг предстал вид на долину речушки. Извиваясь, она поблескивала на солнце, пряталась в зелёной осоке и ускользала вдаль между двумя высокими сопками. На том, пологом её берегу, рассыпались разноцветные палатки, а на этом, крутом и длинном склоне – в ряд стояли несколько бунгало, жались друг к другу ангары-гаражи, белели художественных форм статуи и в счастливой растерянности стояли мы, поражённые и уставшие.

- Дошли, – сказал кто-то из нас.

 

 

(Окончание следует)