АРКАИМ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К СОЛНЦУ

(Окончание. Начало в №№7-8, 9-10)

 

16. Радость (Восторг, Вольность):

Благоприятное время для нахождения помощников и выдвижения войск в поход.

Суббота, гора Шаманка

 

Поселились мы на отшибе дикого лагеря, на пологом мысе, образованном изгибом Караганки – кристально чистой неглубокой речушки. Позади нашей палатки, на востоке, лежала степь, скрытая цепью невысоких холмов метрах в трёхстах, а вход мы обратили на запад, к реке, разливающейся в этом месте в широкое болотце, заросшее камышом и осокой. Местные жители называли болото Камышовым озером. За ним тоже, насколько хватало взгляда, колыхалась охра степных трав.

Мы пришли в Аркаим в субботу, и туристы, съехавшиеся на выходные, заполонили всё вокруг. Платный лагерь, оборудованный местами для палаток с розетками и каменными очагами, был забит до отказа. А машины всё прибывали и прибывали – микроавтобусы с дружными семьями, макроавтобусы с пионерами и пенсионерами, легковушки романтично настроенных пар и крикливых компаний.

Небольшая запруда для купания кишела мокрыми телами. В официальном лагере стоял несмолкающий гвалт, а жёлтая макушка горы Шаманки, у подножия которой и лежала территория палаточного городка, сплошь была покрыта разношерстными паломниками. Они трогали ветер, смотрели с вершины на солнце, босиком ходили туда и обратно по выложенному камешками спиральному лабиринту, оставляя в его центре монеты и записки с желаниями, фотографировали горизонт и друг друга на его фоне.

В стороне от официального, в диком лагере, где палатки можно было ставить бесплатно, было поспокойнее. Здесь, в основном, останавливались те, кто приезжал на день или два и те, кто не слишком жалует туристическое общество. В понедельник все разъехались. Осталась только наша маленькая синяя палатка и брезентовый шатёр оранжевого цвета, в котором жила дюжина закопчённых хиппи. Шатёр стоял на противоположном берегу мыса, его обитатели варили молоко с коноплёй, а по вечерам стучали в бубны и бренчали варганами.

На перекрёстке грунтовых дорог между лагерями стоял деревянный ларёк-вагончик, торгующий напитками и закуской. На заднем дворе коптился шашлычный мангал. Хозяйка, разговорчивая женщина средних лет, посоветовала нам ставить палатку подальше от их заведения с прозаичным названием «У поворота»:

- У нас тут по вечерам музыка громко играет, и люди разговаривают допоздна, так что если вы хотите ложиться пораньше, лучше всего вам на том конце расположиться, ближе к степи. В палаточном городке тоже всю ночь на гитарах бренькают и анекдоты у костра травят. Но если вам только этого и надо, то милости просим…

 

В чистом небе без единого облачка жужжал дельтаплан с бензиновым мотором. Взлетал, низко пролетая над Камышёвым озером, делал два широких круга над заповедником и заходил на посадку. Судя по несмолкаемому весь день жужжанию мотора, желающих прокатиться было предостаточно.

В центре лагеря на домике администрации висела доска объявлений с расписанием и прейскурантом экскурсий. Кроме двухэтажного музея с экскурсоводом можно было посетить не засыпанную часть раскопок городища Аркаима, реконструкцию жилища древних кочевников, верхушки всех близлежащих гор, казачью усадьбу, реконструкцию кургана Темир, парк древних менгиров – каменных надгробных идолов… Но, насмотревшись на местную публику, мы с тобой решили, что обойдёмся без экскурсоводов и каждый день будем посещать по одной горе: сегодня – Шаманка, завтра – гора Любви, а потом отправимся «с постом и смирением» к горе Разума за ответами на наши вопросы.

 

Мы шли по дороге через палаточный городок. В шортах, подставляя голые плечи и спины горячему солнцу. Расслабленные и довольные.

Нас обогнал молодой парень в ярко-жёлтом балахоне с длинными рукавами, в тёмно-зелёных клетчатых брюках, в очках на бородатом, таком чёрном загорелом лице, что вначале я принял его за араба. Обгоняя, он сверкал нам ослепительной улыбкой и ровными зубами и некоторое время шёл впереди, вывернув шею и не отрывая приветливого взгляда.

Мы искренне улыбались в ответ.

- Привет, – наконец произнёс он с мягким неземным акцентом.

- Привет, – отозвались мы хором.

Я вспомнил, где я раньше видел его жёлтый балахон, – у палатки хиппи.

Парень сбавил шаг и пошёл рядом с нами. Улыбка продолжала растягивать чёрную поросль на его лице.

- Меня зовут Аркадий, – представился он и дотронулся до груди абсолютно арабскими своими руками – с чёрными пальцами, белыми ногтями и розовыми ладонями.

Мы назвали свои имена.

Аркадий инопланетным эхом повторил их, слегка спотыкаясь, но всё равно не отрывая от нас взгляда тёмно-коричневых глаз.

- А я смотрю и любуюсь. Думаю, кто это, такие красивые молодые люди? Девушка с изящной спиной. И красивый длинноволосый парень… Вы откуда?

- Из Ижевска.

- Где ваша палатка?

Я показал рукой.

- А, эта малютка! – он улыбнулся ещё шире, как будто это было возможно. – А мы живём в оранжевой, большой. Недалеко от вашей. Она отовсюду видна. Можете заходить в гости.

Мы остановились на развилке.

- Вы куда сейчас идёте? – спросил Аркадий. – Купаться? А я вон туда, – он указал в сторону палаток вокруг административного домика, – вырезать из песчаника. Потом покажу, что получится, когда закончу. А вы приходите к нам вечером. На бубнах играть.

 

За палаточным городком в камышах мы случайно обнаружили глубокий заливчик, гораздо менее популярный среди несведущих туристов. Здесь никого не было, кроме парня с девушкой, которые уже заканчивали купаться. Они рассказали нам, что тот берег, крутой и скользкий, покрыт целебной глиной. Для тебя это был настоящий рай. Вымазавшись красной грязью от лба до пят, ты сверкала белоснежной улыбкой и счастливыми глазами.

 

Вернувшись в прохладную палатку, я уснул без задних ног. Ты, чрезвычайно обрадовшаяся нашему уютному убежищу, ждала моего пробуждения, что-то штопала, раскладывала вещи и фотографировала мои пятки, торчащие из палатки.

А вечером мы сходили на Шаманку. Так же как все, босиком ходили по спирали на её вершине, держась за руки, осторожно ступая по острым камням. Поддавшись всеобщему настроению, впали в какой-то транс – что-то между счастьем и усталостью от долгого пути. Тоже загадали что-то в центре спирали и долго шли обратно, осторожно уступая дорогу другим – девочкам, мальчикам, бабушкам… всему человечеству.

Ходил тут и один нахально-громкий молодой человек, лет тридцати, с компанией друзей и бутылкой пива. Шёл босиком, в одних плавках, и громко комментировал свои страдания. Друзья смеялись и фотографировали его, потом шумно поздравляли героя с выходом из лабиринта.

Бабки расхаживали по склону, растопырив руки и пальцы – заряжались энергией – с разными оттенками блаженства и благоговения на морщинистых лицах. Одна даже наматывала круги задом наперёд, пытаясь не оглядываться, развернув ладони, как навигационные локаторы, в сторону, куда смотрела её толстая попа. Другая – просто лежала на земле вниз животом, обнимая гору бледными веснушчатыми руками.

Мужчины ходили по склону с фотоаппаратами и очень умными лицами. На некоторых из них лежала кривая печать скептицизма, которым они делились друг с другом. Кто-то же, наоборот, пытался продемонстрировать спутницам всю широту своей эрудиции и снисходительно рассказывал что-то наукообразное. Один мужчина в тельняшке и с короткими усиками, видимо, взошедший на Шаманку без компании, с которой можно было бы поделиться своими душевными порывами, подошёл ко мне и спросил:

- Ну что, брат, как ты сам-то, веришь во все эти энергетики? Природа здесь, конечно, удивительная… – лицо его сияло пьяным добродушием, он любил сейчас всех людей в округе, но опьянел, казалось, только лишь от красоты пейзажа и ещё отчего-то необъяснимого, приятно бродившего в широкой груди. Об этом он мне и пытался рассказать. Я отделался имитацией понимания и односложными фразами.

Солнце разливалось в закатное зарево. Мы заняли место в первых рядах и несколько минут наблюдали, как оно брызжет раскалённым золотом, протискиваясь в щель между степью и фиолетовым небом.

Бабушки и тёти продолжали впитывать в подставленные ладони солнечные лучи до самого последнего мгновенья.

Вечером в палатке мы засыпàли под звуки наркоманского бубна, долетавшие от соседского оранжевого шатра. Если на душе и было какое-то смущение или сомнения, туда ли мы с тобой попали, то их полностью перекрывала простая радость и удовлетворение оттого, что мы, наконец, добрались до Аркаима, каким бы он ни был.

 

48. Колодец (Источник):

Город может измениться, но колодец не изменяется. Он не увеличивается и не уменьшается. Люди приходят и черпают из него. Если верёвки не хватает, чтобы достать воды, или твой кувшин разбился – это неудача.

Воскресенье, гора Любви

 

В полдень мы снова поднялись на Шаманку. Народу было вполовину меньше, чем накануне вечером. Степь изнывала от жары. Но зато поднялся такой сильный ветер, что даже сдвигал с места людей. Так приятно было подставлять ему лицо, грудь, руки, чувствовать его упругое существо.

- Слушай, – сказал я, – неужели это и есть та самая загадочная энергетика, которой вчера заряжались все тёти и бабушки? Просто мы с тобой вчера ещё не были готовы её воспринимать. Помнишь ту тётю, пятившуюся задом наперед, – её, видимо, уже вчера сдувал этот ветер.

Ты смеялась, поправляя волосы, раздуваемые ветром.

Мы наслаждались панорамой – бескрайней степью и морем ковыля. И только далеко на востоке в светло-жёлтом пейзаже темнела черта какого-то леса, а перед ним, от нас километрах в десяти, белела большая горбатая гора. Ветер дул именно от неё, с востока.

- Наверняка это гора Разума, – шепнула ты сквозь непрерывный шум ветра, треплющий наши одежды.

- Она так настойчиво зовёт нас к себе или, наоборот, отталкивает?.. – спросил я.

 

Рядом с нашей палаткой отдыхало башкирское семейство: муж, жена, двое детей – мальчик и девочка – и старый дедушка. Дед нервно воспитывал внуков – тискал их, отдёргивая руки от лягушек, ящериц и костра, кричал осипшим нервным шёпотом на пределе возможностей изношенных голосовых связок. Казалось, его сердце может разорваться от волнения в любую секунду. Его сын, молодой папа, разговаривал и с женой, и с детьми такой же нервной скороговоркой. По всей видимости, это было их семейной традицией. Дети под аккомпанемент хриплых голосов отца и деда капризничали и дрались друг с другом.

 

За продуктами мы ходили в Александровку. От нашей палатки до неё было меньше километра пути по солнцепёку и пыльной дороге. Деревянные домишки рассыпались по невысокой сопке на противоположном от Аркаима склоне. Всего одна улица в двадцать дворов. Кривые сараи, сухие заборы, скелеты сельскохозяйственной техники в канавах. Ветер метёт пыль и траву вдоль дороги.

В середине деревни белел одноэтажный кирпичный магазинчик. Но кроме хлеба, там не было ничего из того, что нам было нужно – ни яиц, ни огурцов, ни помидоров. Мы обратились к местным жителям. И ты спросила через забор у мужчины, в трико и в серой обвисшей майке, курившего на крыльце, нет ли у них огурцов?

- Сейчас глянем, – с готовностью отозвался тот, – что-нибудь ещё надо? Сметану, пирожки с вишней? Эй, ну-ка сбегай в теплицу, килограммчик огурцов собери, – мужчина хлопнул по затылку возившегося под ногами сынишку, и тот послушно побежал в огород. – Сами-то откуда будете?..

- Из Ижевска.

- Из Удмуртии? – обрадовался он. – У меня жена оттуда, из Можги. Жаль, её сейчас дома нет, познакомились бы. Ждите, я сейчас сметаны принесу.

Он сходил в дом и вынес банку из-под кофе, наполненную жирной густой сметаной.

- Держите. Приходите ещё, у нас сметана вкусная. У вас где палатка стоит?

- Там, в диком лагере, возле оранжевой палатки.

- Возле наркоманов-то? Знаю-знаю, – мужчина скривил презрительную гримасу, – они у нас молоко покупают и всю коноплю в округе пообдирали. Вы не с ними? Ну хорошо.

Его сынишка притащил полную футболку огурцов. Отец достал из-под лавки сетку с весами и, переложив в неё огурцы, взвесил.

- Килограмм с половиной. Хватит? Сейчас я вам пакетик отыщу…

- Нам бы ещё яйцо, – сказала ты.

- Это во-о-он в том дворе, – указал мужчина обгрызенным ногтем. – У бабушки-татарки спросите.

- Спасибо, – ты забрала пакет с огурцами и передала деньги.

- Всегда пожалуйста, – осклабил мужчина жёлтые зубы, – заходите ещё, если меня не будет, то жена дома или вон, сорванцы…

 

Бабушка-татарка, маленькая, толстенькая, медленно ковыляющая по двору, долго пропадала в сарае, потом вынесла в коричневых руках только два яйца:

- Что-то сегодня куры совсем не несутся. Возьми так, задаром. По-татарски – хаир, значит.

Ты взяла яйца из её узловатых пальцев и кивнула:

- Рахмат биг зур.

- О! – всплеснула бабушка руками и быстро-быстро тоже на татарском о чём-то заговорила.

Ты замотала головой в ответ, улыбнулась и попрощалась.

- Что она тебе сказала? – спросил я, когда мы отошли подальше.

- Говорит, что ж я сразу не сказала, что по-татарски разговариваю. Говорит, заходите как-нибудь чай попить, поболтать…

 

На костре, загороженном от настойчивого восточного ветра стеной из собранных в округе больших камней, в котелке мы варили рис. Дрова продавались у администрации, но нам – на зависть хиппи, бродившим по территории и собирающим редкие брошенные тут и там полешки – дрова достались от уехавшей утром башкирской семьи: дед хрипло предложил нам целую связку поленьев.

Деревенская сметана оказалась незабываемо вкусна, как сочный и жирный йогурт. Ложка стояла в банке. А салат с огурцами показался пищей богов.

 

Приходил в гости Аркадий. Мы угостили его сливовым соком, купленным в деревенском магазине. Он выпил стакан с таким видом, как будто дегустировал нечто небывалое и будто этот вкус ему нужно запомнить на всю жизнь. Почмокал губами, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Кивнул, отдавая пустой стакан.

- Чем ты занимаешься? – спросил я.

- Я художник. Живу и учусь в Екатеринбурге. А вы в Аркаиме первый раз?

- Да.

- Я сюда уже третий год приезжаю. Почти всё лето живу. У нас тут как бы постоянная тусовка.

Он задумался, по-птичьи склонив голову на бок, снова чмокнув губами, открыл рот для следующей фразы. Сказал после паузы:

- Кто-то приезжает, кто-то уезжает. Сейчас у нас живёт Ренат – он из Казани. Сумасшедший человек, шаман. Вы его, наверное, видели. Он лысый и в тёмных очках. Еще живёт Ольга. Она тоже удивительная девушка. Шаманка. Страшная. И красивая. Мы с ней вечером танцуем под бубны. Она из Перми. Ещё сюда приезжает Пата. Не знаете его? Он из Ирана. Вот, с такими вот дредами. Он, правда, когда приезжает, живёт вон там под деревней, у озера. Строит себе шалаш в ивах. Он настоящий шаман. У него десять барабанов и несколько хомусов. Сумасшедший человек и очень клёвый. Вон тот, волосатый и сутулый, видите? – Аркадий кивнул в сторону оранжевой палатки, где на солнцепёке вокруг костра ходили сонные неформалы. – Это Гарий. Он вообще-то конченый наркоман. Только спит и курит. Они, кстати, сейчас опять малагу варят. Я специально ушёл, думаю, хоть с нормальными людьми посижу.

- А что такое малага?

- Вы не знаете? – изумился Аркадий. – Удивительные вы люди. А вы курите? Нет. И не пьёте? С ума сойти! Первый раз встречаю таких хороших людей. И не наркоманов, – он грустно улыбался жемчужными зубами. – Малага – это молоко с коноплёй. А что ты шьёшь?

Он наклонился к тебе.

- Да вот, я хочу кошку сшить, – ты показала ему кусок чёрного меха, из которого пыталась выкроить кошачью шкурку.

- Ну это очень мало для кошки, – авторитетно заявил он.

- А если вот так вот?.. А ноги потом пришить?

- Точно! Так можно. Давай я тебе нарисую, – Аркадий взял ручку и вычертил на кожаной стороне шкурки контур кошки.

- А где ты родился? – спросил я его. Я лежал на траве, смотрел снизу и он мне показался удивительно необычным и красивым – на фоне ярко-синего неба, жёлтый балахон, арабские зубы и белки глаз.

- А почему ты спрашиваешь?

- Мне всё время кажется, что ты какой-то султан арабских кровей.

Он с явным удовольствием замотал головой.

- Нет, я русский.

 

Провожать день вдвоём мы пошли на гору Любви.

Держась за руки, поднимались по очень крутому склону. Слева он зарос берёзами, почти карликовыми, с редкой листвой. Ближе к вершине пестрели низкие кустики, с ветвями в обрывках ленточек, по местному обычаю повязанных влюблёнными парами.

Гора Любви оказалась намного выше Шаманки, но не так популярна – только две-три парочки скромно устроились на вершине.

Мы тоже сели провожать солнце. Оно, умиротворяющее, укрывалось горизонтом, как будто совсем другое светило, не то, что было вчера.

Ты склонила голову на моё плечо и счастливо улыбалась, сжимая тёплыми пальчиками мою ладонь. Я чувствовал, как в тебе тоже живёт маленькое бархатное солнце. Ветер дул в спину с востока, крепче прижимая нас, друг к другу. По позвоночнику от горы Любви текли магические волны.

 

51.Гром (Молния, Удар, Шок, Потрясение):

Гром приносит успех. Гром приходит – испуг! А пройдёт, и засмеёшься. Гром пугает за сотни миль, но не перевернет и ложки жертвенного вина.

Понедельник и Вторник, гора Разума

 

Утром купались в секретном омуте на том берегу, между камышами и осокой. Ты самозабвенно мазалась лечебной грязью. Я фотографировал тебя с берега. В зарослях мы нашли белоснежные лилии, и ты очень хотела сфотографироваться с ними на голове, как с короной. Но добраться до цветов я не смог.

Над омутом стоял штиль – от ветра заводь ограждали камыши и земляной вал вдоль другого берега. Высокое небо отражалось в чистой воде и казалось ещё выше и глубже.

 

Лагерь опустел больше чем наполовину. Вокруг воцарилась тишина и спокойствие. Дельтаплан больше не нарушал небо своим ярко-оранжевым существом – его сложили и откатили в ангар.

Мы видели, как в полдень хиппи ходили на безлюдную Шаманку собирать брошенную на память туристами мелочь. Возвращались со связкой дров, накупив в ларьке пива и сигарет.

Один из них – Ренат, лысый, в тёмных очках, проходя мимо нашей палатки, поздоровался, постоял рядом, выкурил сигарету. Немногословно и тихо о чём-то спрашивал. Молчал и внимательно слушал, сдержанно улыбаясь. Пригласил заходить вечерами на барабанные концерты. И ушёл в сторону деревни с большим пустым пакетом, развевающимся на ветру, как парашют.

 

- Завтра встречать рассвет пойдём на гору Разума. Сегодня объявляется день моральной подготовки, – сказал я тебе.

И вдруг навалилось – как будто за четыре дня, проведённых в дороге, мы обогнали собственную боль и вот, только сегодня, она нагнала нас в Аркаиме. Я вдруг понял, что события… двухнедельной давности (оказывается, уже прошло две недели!) почти не вспоминал всю дорогу, заглушил внутренний зуд мазью внешних приключений. И теперь, перед походом на гору Разума – перед первоначальной и главной целью нашего путешествия – корка, покрывшая, казалось бы, залеченную рану, отпала, вновь обнажив болезненный нарыв. Весь этот день во мне всплывали образы прошедшего конфликта, ставшие как будто ещё болезненней и несправедливей. Если раньше мне хватало сил и веры не обижаться ни на ребят, позволивших ему так просто выгнать меня, ни на него самого – на человека, причинившего вдруг мне столько боли и которого я всю жизнь считал своим учителем, то теперь, несмотря на все мои сознательные усилия, в груди щемила банальная обида. Волны её накатывали на меня весь день, накрывая сознание и память. Всё вокруг стало напоминать мне прошлое. В груди засаднило и закровоточило.

Весь день я вспоминал, размышлял, пытался понять – внутри скрипела тщетная работа, и вечером я скептически усмехнулся сам себе: это хорошо, значит, мне действительно есть с чем идти на гору, «дающую ответы на все вопросы».

 

Аркадий приходил с полной тарелкой кислой вишни и хвастался фигуркой из песчаника.

- Вы тоже можете попробовать что-нибудь вырезать. Там у Вити ещё много камешков осталось. Целый мешок. Я вас с ним познакомлю. А ещё у меня вот что есть…

Он достал из кармана деревянный футлярчик, в котором лежал металлический варган. Аркадий бережно вынул его из углубления.

- Это чукотский хомус. У меня есть дома побольше. Но у этого звук чище, – он поднёс инструмент к лицу, выдержал паузу и вложил его между губами. Замелькала чёрная ладонь возле смольной бороды. Полилась шаманская вибрация.

Мы оказались сегодня не очень разговорчивы, и Аркадий, помолчав, повздыхав, сказал:

- Хорошо с вами сидеть. Сидел бы и сидел. Но пойду, пожалуй…

Он побрёл своей смешной походкой, раскачивая руками, как длинными крыльями, к оранжевой палатке.

 

От беспрестанно палящего солнца и сухого ветра лицо моё покрылось спёкшейся коркой. Ты заботливо мазала мне щёки какой-то целебной мазью. От твоих нежных рук и улыбки зуд быстро исчезал.

 

- Это Витя, – сказал Аркадий.

- Здравствуйте, – добродушно кивнул нам загорелый парень с длинными, аккуратно сцепленными в хвост, волосами.

Под натянутым возле деревянного вагончика брезентом, бьющимся на ветру, кроме Аркадия и Вити сидел ещё один высокий подросток. Все, кроме Аркадия в его неизменном балахоне с длинными рукавами, были только в шортах. Загорелые, атласнокожие, босые. Все ковыряли куски песчаника, время от времени обмениваясь разными типами резцов. Рядом на деревянной полке стоял чайник, какие-то кастрюльки и целая галерея светло- и тёмно-оранжевых фигурок.

- Как красиво, а можно их в руки брать? – спросила ты.

- Конечно, можно, – улыбнулся Витя. Широкоскулый и круглолицый, он напоминал мне молодого индейца. Было в нём что-то располагающее к себе с первых же секунд, какая-то мужская сила и благодушное достоинство.

Он показал нам свою поделку, почти законченную фигурку леопарда, вытягивающего лапы:

- Это будет подставка для благовоний.

- А у меня талисман индейцев майя, – сказал Аркадий, показывая угловатый амулет. – Жаль только, что вот здесь трещинка. Потом в печи обожгу. В мастерской. Если пустят.

- Вы тоже попробуйте. Это не сложно, – предложил Витя.

Он встал и принёс холщёвый мешок.

- Вот, тут ещё полно песчаника, можете даже себе домой набрать, – он раскрыл мешок, показывая камни разных оттенков жёлтого. – Вот хороший кусок, и вот тоже…

- А где ты его собираешь? – спросил я.

- Трудно объяснить, – он задумчиво улыбнулся. – В степи, далеко отсюда.

- Их суслики из нор выбрасывают, – подсказал Аркадий.

- Да. Мы с Юрой, ­– Витя кивнул на высокого подростка, – целую кучу этого песчаника нашли. Там холм был с норами сусликов…

Вырезать из песчаника оказалось легко и приятно. Твёрдый на вид камень послушно крошился под резцом. Лучшую медитацию сложно придумать.

 

Мы снова ходили в Александровку за божественной сметаной и хлебом. Возвращались вдоль камышового озера, потревожив в зарослях уток и лягушек.

- Знаешь, что мне пришло в голову, – сказал я у палатки, разглядывая, как ты режешь огурцы для салата, – насчёт веры. Вот говорят: «Я верю в Бога…». А что такое идеальная вера, самая чистая, сильная Вера?.. Это вера самого Бога. В человека. Люди верят в Бога, а Бог верит в человека, понимаешь? Вот вера Бога в человека – и есть самая сильная, идеальная, чудесная вера. В священных книгах пишут, что Бог так сильно верит в человека, что прощает ему всё. Хотя Он знает нашу судьбу наперёд, Он знает, что Адам ослушается Его, соблазнится, сорвёт плод с запретного дерева, но всё равно Он продолжает верить в Адама, в то, что Адам послушает Его, не съест плод, не совершит грехопадение. Он продолжает верить в нас. Точно зная, допустим, что мы совершим неправильный выбор, Бог не оставляет надежду, что мы повернёмся к Нему. А это значит, что мы с тобой абсолютно свободны, что нас хранит Его вера, что в каждую секунду нашего бытия, даже в самую последнюю секунду, мы находимся в самом начале пути к Нему.

Ты наградила меня очищенной половинкой огурца, который я сжевал с благодарным хрустом.

 

- Здорóво, творцы! – к тенту Вити, где мы вечером резали песчаник, подошёл худощавый парень в джинсах, в модной кожаной ковбойской шляпе и такой же жилетке.

Сел рядом на бревно, положив между ног большой бубен с привязанной к нему колотушкой. Закурил. На правой его щеке темнел шрам подозрительно правильной формы.

- Можно у тебя сигаретку?.. – попросил Юра.

- Конечно, – пожал плечами ковбой и протянул ему пачку Marlboro. – Что мне, отравы что ли жалко?..

Докурив, он взял в руки бубен. Стукнул разок, прислушавшись.

- Вроде бы просушился… – и ритмично застучал с очень серьёзным выражением лица, как будто выполнял работу, требующую предельной концентрации.

Аркадий отложил свою фигурку и резец, достал варган. Попытался включиться в ритм. Потом отдал варган Вите и вышел из-под брезента на открытое пространство. Зажмурился от лучей заходящего солнца. Затанцевал, смешно и странно, с закрытыми глазами. Танец его напоминал пляску каких-то африканских птиц – поднимая высоко колени, он хлопал руками-крыльями по бёдрам, дёргая и мотая головой. Все смотрели на него и подбивали в такт кто чем – ногой, головой, пальцами.

- Всё, – в конце концов, минут через десять такого дикого камлания, ковбой прекратил стучать. Засмеялся, обнажив мелкие, в тёмных пятнах, зубы. – У меня же рука с непривычки отвалится. Давно не практиковался, не ди-джеил на этно-вечеринке, наверное, уже полгода. В последний раз у нас в Челябинске была такая вечеруха, да и то кельтская.

Кто-то спросил его, что танцевали на кельтской вечеринке.

- Кельтские танцы, – выпучил губы ковбой. – Сейчас покажу.

Он вскочил, лицо его потеряло ироничное выражение и стало снова сосредоточенно серьёзным.

- Я ж этим танцам три года учился… Легко. Только надо вспомнить. Ещё бы на фанере, а то тут почва не подходящая.

Он заскакал, плотно вытянув руки по швам, сгибая ноги в коленях и захлестывая пятки назад и вбок, но тут же с головы слетела его фирменная шляпа.

- Уфф! Ну что-то в этом духе, – он опять засмеялся, показывая хищные зубы.

- Ребята, нам пора, – сказал я и поднялся. – Вставать рано…

- Приходите завтра, – сказал Витя.

 

Вычислив, что рассвет начнётся где-то около пяти, а на дорогу до горы Разума потребуется часа два, мы поставили будильник на три ночи.

Долго ещё не могли уснуть. Ворочались под завывание ветра и заглушаемые им звуки барабанов хиппи.

 

Будильник в три не сработал, или я, не успев проснуться, машинально выключил его.

Но ни с того ни с сего в четыре утра запищал сотовый, который вообще-то уже много дней был отключен. Я вскочил, выглянул из палатки. Вокруг стояли ещё зябкие и плотные сумерки.

Наскоро умывшись ледяной водой Караганки, сонные, мы выдвинулись на восток, вдоль забора, ограждающего зону заповедника. Чуть позже перебрались через забор и пошли прямо по заповедной полосе, впрочем, ничем не отличавшейся от обычной степи.

Небо впереди светлело, растворяя ночь. Утренняя прохлада растворялась. Тёмный профиль горы Разума медленно приближался. Мы ни разу не теряли его из виду за всё это время. Ветер дул в лицо, поддерживая навязчивое ощущение мистического зова. Мне даже начал слышаться в его завываниях древний рассыпающийся голос…

Постепенно трава на пути, сначала достающая до колен, выросла до пояса. Ты молча шла за мной след в след.

Я только сейчас понял, вспоминая карту заповедника, что между нами и горой должна сейчас протекать Караганка. Как мы её будем пересекать, я не знал.

В подтверждение моих догадок, справа заблестел изгиб реки. Нам пришлось взять левее, чтобы не забрести в болото.

Небо над горизонтом раскалялось, наливаясь розово-оранжевым. Стало уже совсем светло. И вот, наконец, брызнуло солнце.

- Как же красиво! – восхитилась ты. – В жизни не видела такого рассвета.

Глазки твои сверкали, как будто из них вот-вот хлынут слёзы.

- Сбросить бы сейчас всю одежду и помчаться прямо на солнце!

Я представил твою бархатную спину, поливаемую рассветом, и как мы бежим навстречу ему, захлёбываясь от смеха и света…

Но мне уже не терпелось попасть на гору. Я сосредоточенно выглядывал впереди место для брода. Река же только разливалась ещё шире, и пришлось идти дальше вдоль её глади, отражающей новорождённое утреннее небо.

Мы уже поравнялись с горой на той стороне реки, когда Караганка затерялась в высоких зелёных камышах. Мы вдруг разглядели среди них еле приметную тропинку как раз в направлении желтеющего склона. Будто кто-то невидимый протянул нам руку, примяв траву. Мы приняли приглашение, углубившись в камыши.

Река как будто растворилась. Растеклась широко-широко в камышовом море и стала такая мелкая, что только в единственном месте нам пришлось снять обувь и засучить джинсы, чтобы по колено в воде перейти небольшой ручеёк.

Запыхавшиеся и взволнованные, держа в руках ботинки, босиком, мы взошли на вершину горы Разума.

Молча огляделись вокруг – степь, далёкий лесок километрах в двух на востоке, деревня жмётся к нему серыми домишками. Солнце всплывает над горизонтом – огромное, ослепительное. Позади, на западе – лысина Шаманки и зелёный склон горы Любви ещё в утренней тени. С востока от солнца дует ветер, холодный и игривый, как озорной пёс. От него-то мы и спрятались, во впадине, на самой вершине горы, будто специально для этого и предназначенной. Закутались в предусмотрительно захваченный с собой спальник и, как и было условлено, приготовились бдить, думать и общаться с Горой до самого вечера.

Но мысли, как назло, остановились. Никаких мудрых решений и слов в голове не появлялось. Больше всего хотелось просто спать.

Ты засопела у меня на плече, а я всё ещё боролся с дремотой. Но монотонные завывания ветра и раскаляющаяся всё больше с каждой минутой жара сделали своё дело. Сам для себя незаметно я опрокинулся в сон…

 

Проснулся от чьих-то голосов. Встал, потягиваясь и шатаясь от ветра, огляделся. Оказалось, местные привезли на машине группу туристов. Те ходили по горе, переговаривались, как будто играли в какую-то логическую игру.

Уехали минут через пять.

Ты тоже выспалась, выбралась из ямы и стала собирать монетки, разбросанные по всей поверхности горы. Молча я присоединился к тебе. Всё, что нашли, как на алтарь, мы сложили на бетонный столбик, торчащий из вершины. И я сел под него медитировать на горизонт. Солнце уже перевалило через зенит и медленно плыло к западу.

- Что ты чувствуешь? – спросила ты.

- О, я чувствую великую мудрость, влившуюся в меня как тёплое вино… – басом ответил я. – Ну а так, больше ничего. А ты?

- И я ничего особого. Замёрзла немножко вначале, но сейчас уже согрелась.

- Я думаю, может быть, зря мы уснули и проворонили момент прихода мудрости. Помнишь, Иисус говорил апостолам в Гефсиманском саду: «Не спите, не спите…», а они, как и мы, задремали.

- А тебе что-нибудь снилось?

- Смутно помню.

- Надо вспомнить, может, ответ пришёл во сне.

- Надо было его бодрствуя встретить, – покачал я головой. – Как теперь поймёшь, что ты помудрел? Это как если бы в одну секунду всё на свете пропорционально увеличилось в десять раз – мы проснулись и ничего не заметили, потому что эталона для сравнения нет. Изменились и мы, и весь без исключения мир.

- Ты думаешь, если бы не спал, то этот скачок смог бы заметить?

- Ну, есть такой шанс…

- Вряд ли. Лучше вспомни, что тебе снилось.

- Борхес говорил, что литература – это управляемое сновидение.

- И что?

- …если так не вспомню, то можно будет написать…

- Точно, – ты улыбнулась, озарённая всего лишь тенью недосказанной мысли.

Мы замолчали.

Расстелили спальник ближе к западному склону. Ты легла загорать, подставив солнцу нежную спину.

Когда стрелки часов подбирались к четырём, я сказал:

- Наверное, надо возвращаться.

- Пошли, – с готовностью отозвалась ты.

Обратно мы двинулись по другому берегу Караганки, через заповедник, напрямик к Шаманке, куда тянулась грунтовая узкоколейка. Поначалу мне всё грезилось, что вот-вот послышатся крики местных рейнджеров и нас арестуют как нарушителей заповедной границы. Но всё было спокойно и тихо. Никому мы не были нужны, среди высокой травы и треска кузнечиков.

Дорога привела нас прямо к раскопкам городища. Группа туристов стояла на краю траншеи сложной формы, разбитой на множество прямоугольников разной глубины. По периметру раскопок были натянуты шнурки, вбиты колышки.

Экскурсовод, пожилая дородная дама, негромко что-то объясняла. Мы тоже обошли раскопки, прислушиваясь к её словам и заглядывая в котлован, на дне которого не увидели ничего примечательного: ни древних скелетов, ни черепков, ни остатков фундаментов и строений. Туристы любопытно косились на нас и, решив их не смущать, мы прошли в сторону лагеря.

 

Зашли к ребятам в мастерскую песчаного промысла.

- Привет, – поздоровался с нами Юра, худой и грустный.

- Привет, а где Витя?

- Он уехал в Магнитогорск. Дела какие-то срочные. Вернётся дня через два…

- Жаль, что его нет. У нас тут камешки были приготовлены. Он разрешил с собой забрать…

- Конечно-конечно, берите, – всё так же грустно кивнул Юра, ковыряя отвёрткой в своей песчаной поделке.

 

По лагерю шли двое уже знакомых нам хиппи.

- Пирожки! Тёплые пирожки. С творогом, с вишней, с мясом. Покупайте пирожки, – негромко предлагали они окружающим.

- Привет, – увидел нас сквозь тёмные очки Ренат, – берите пирожки. С повидлом, очень вкусные.

- Вы их сами напекли? – засмеялась ты.

- Нет, это не мы пекли, нам местные дали, – сказал Гарий, с голым загорелым торсом и жирными лохматыми космами. ­– Тётка знакомая, видимо, не рассчитала свои силы и выпила чуть раньше и чуть больше обычного. Поэтому заниматься сбытом продукции оказалась не в состоянии. Перепоручила эту миссию нам. Берите, очень вкусно. И с творогом, и с вишней, – в доказательство Гарий достал из пакета пирожок и смачно откусил, показав нам начинку.

 

25. Невинность (Простота, Беспорочность, Отсутствие заблуждений):

Невинность приносит высший успех. Хорошо быть настойчивым. Если кто-то не таков, каким должен быть, ему – неудача, и активность не поможет.

 Среда, музеи Аркаима

 

Утром в лагере установился полный штиль – сильнейшего восточного ветра, который дул все три дня до этого, как будто и не бывало. Гора Разума больше не звала к себе. Нам стало ясно, что этот день в Аркаиме последний. И мы решили обойти напоследок все музеи и другие, ещё не виденные нами достопримечательности.

По сложившейся традиции, кипятили в литровой банке воду для кофе. К розетке под навесом возле кухни тянулась очередь – сонные туристы с электрочайниками, кипятками и термосами. Рядом на длинный дощатый стол накрывали пионервожатые. Их подопечные, челябинские школьники, шумно умывались холодной водой за кухонным вагончиком.

- Я поспрашиваю, может быть, кто-нибудь завтра уезжает в сторону Челябинска или Уфы, – сказала ты. – Как найдём попутку, так и поедем.

 

В мастерской народных промыслов – в тёмном низеньком амбаре с печкой для обжига – нервная тётя, прикрикивающая на всех входящих, чтобы немедленно закрывали за собой дверь и пресекали сквозняк, сказала сквозь зубы, что мы опоздали; группа желающих попрактиковаться в лепке и обжиге уже час как трудится, а следующая вряд ли сегодня наберётся, если только самим нам удастся сагитировать ещё пятерых человек…

Мы купили глиняный кулончик, посмотрели издалека на счастливцев, возившихся с глянцевой коричневой глиной и ушли к реконструированным жилищам древних кочевников.

Это были круглые в плане землянки, перекрытые характерным сводом, напоминающим юрту из брёвен.

Где кочевники брали в степи такие брёвна? – этот вопрос задать было некому: экскурсовод отсутствовал, на дверях в древнее жилище висел массивный железный (а может быть, даже и бронзовый!) замок.

Не работал по средам и дом-музей «Казачья усадьба», неизвестно по каким соображениям возведённый в центре Аркаимского заповедника. Нам осталось только посмотреть на окна хаты с кружевными занавесочками и оглядеть двор через щель забора, украшенного поверху ржавой колючей проволокой.

 

В главном двухэтажном музее заповедника девушка-администратор сказала нам:

- Если хотите пройти по музею с экскурсоводом, то нужно ещё человек пять набрать. Для двоих мы не работаем. Подождите, может быть, кто-нибудь ещё придёт.

Вышли ждать на мраморные ступени крыльца. Сели в тени.

Из музея вышла женщина в тёмном платке. Поздоровалась радушно. Увидела на газоне у крыльца какую-то траву.

- Ой, надеюсь, никто меня тут не арестует… – она заговорщицки понизила голос и подмигнула нам, – а я себе травку эту сорву. Она очень от головной боли помогает.

Аккуратно слазила в газон, щипнула травку.

- А вы случаем не играете на каком-нибудь инструменте? – снова обратилась к нам женщина. – На варгане или барабане?

- Только на флейте, – ответил я.

- Жаль, я очень хотела бы варган послушать.

- А у нас во-о-он там есть соседи, – я указал на оранжевую палатку хиппи, на той стороне камышового озера, – они каждый вечер на барабанах и варганах играют.

- Где? – женщина посмотрела на тот берег Караганки. – Это там, где яркая палатка? А вы с ними живёте или просто соседи? Ох, – она озабоченно выдохнула, – не ходите. Не ходите к ним. У них нехорошая энергетика. Под вибрацию их барабанов лучше не попадать, потом сложно будет. Ну да ладно, заболталась с вами.

Женщина махнула рукой, поправила платок, тонкими пальцами с оловянными колечками.

- Пойду домой, пока степь ещё не нагрелась.

 

В музей никто так больше и не пришёл. Мы прождали ещё минут сорок, а потом отправились на экскурсию вдвоём, без экскурсовода, рассматривая в гулком зале экспонаты и читая друг другу мелкие надписи к ним.

В центре зала стоял искусно выполненный деревянный макет городища Аркаим, напоминающий сверху сложной конструкции колесо со спицами-улочками и каналами. Два внешних кольца земляных рвов, выложенных из сырцовых блоков и дерева, окружали регулярную систему деревянных жилищ-землянок с колодцами, погребами для продуктов и даже с системой ливневой канализации и отапливаемыми полами.

«Люди жили здесь в течение трёхсот лет, а потом внезапно покинули город, – процитировал я надпись под макетом, и эхо рассыпалось под побелённым сводом, – возможно, жилища были многоэтажные, но пожар, бушевавший несколько тысячелетий назад, и время полностью стёрли следы деревянных построек. В руки учёным попали только хорошо сохранившиеся фундаменты и древесная зола вперемешку с землёй, которые представляют собой совершенно “нечитаемый” слой. Однако, совершенно очевидно, что всё сооружение было сначала спроектировано, а потом вынесено строителями в натуру. Возможно, город строился как сложная обсерватория предельного класса точности. Подобная обсерватория находится в Англии – знаменитый Стоунхендж, ровесник Аркаима, возраст которого примерно 4800 лет».

В остальных витринах были рассыпаны древние изделия из камня, керамики и бронзы, из найденных в округе стоянок человека разных временных эпох. В большом стеклянном саркофаге лежала бабушка-шаманка, оставившая нам только свой пожелтевший рассыпающийся скелет.

 

В обед приходил Аркадий.

- Я вам принёс свои рисунки показать, – и он вручил каждому из нас по пачке ксерокопий формата обычной тетрадки, – выберите себе по одной… нет – по две картинки на память.

Чёрно-белые диковинные русалки, черти, викинги, ганеши, индры с причудливыми лабиринтообразными сплетениями рук, волос, языков и даже взглядов ютились на помятых листочках. У некоторых красной гелевой пастой были подкрашены глаза и волосы.

- Это называется «Птица фениксомозг», – из-за плеча комментировал Аркадий, – а это я Рената сначала рисовал, а получился какой-то чудик, называется «Грустная русалка»… А это Царь лилий, он живёт в Камышовом озере, на том берегу.

Аркадий взмахнул рукой, показывая владения Царя лилий.

- Какой суровый… – сказала ты, разглядывая картинку. – Мы, действительно, видели там лилии. Хотели сорвать, но не дотянулись.

- Да вы что! – встрепенулся Аркадий. – Никогда не рвите! Это же священные цветы.

Я выбрал священного воина-ягуара и фениксомозга.

- Теперь ты выбирай, – со счастливой улыбкой предложил тебе Аркадий.

- А можно три, а не две картинки выбрать?

- Выбери четыре, – серьёзно кивнул Аркадий.

Тебе достались плачущий ангел, Царь лилий, Пата с барабаном и Змей-искуситель с лицом Аркадия, только без бороды.

 

Сходили в парк менгиров прощаться с каменными истуканами. Обнимались с ними и фотографировались, а они невозмутимо торчали в небо и только еле заметно улыбались древними физиономиями.

- Витя вырезает из песчаника искусней, чем его далёкие предки, – сказал я, – а эти фаллосы вообще похожи на бетонные муляжи, изготовленные археологами-практикантами от нечего делать. Вот смотри, они же глаза им гвоздём нацарапали. За пять тысяч лет настоящие давно бы истёрлись?

- Не обижай их, – ответила ты, – они хорошие и шершавые. Представь только, пятьдесят веков простоять в степи или пролежать в ёе пыли… У меня даже мурашки по спине идут.

- Да, действительно, магические камни.

 

К вечеру отыскались и попутчики – семья физиков из Екатеринбурга, Михаил и Лариса. Заехали в Аркаим на трёх машинах вместе с друзьями-коллегами в рамках так называемого научного туризма. Обещали довезти нас до деревни Ларино, откуда до трассы на Уфу, по их словам, оставалось всего километров пятьдесят.

 

В последний аркаимский вечер мы так и не воспользовались приглашением обитателей оранжевой палатки, да и барабаны их в эту ночь почему-то молчали.

- Завтра едем обратно, – полувопросительно сказала ты. – Я уже соскучилась по Ижевску. Как ты думаешь, на все вопросы мы нашли ответы?

- Не знаю, – я пожал плечами и поворочал палкой тлеющие угли. – Может быть, поймём на обратном пути…

Над Камышовым озером пролетали утки, еле угадываемые в сумерках на фоне тёмного неба. Над сопками на западе, как и каждую другую ночь до этого, мерещились какие-то огни, мерцающие и быстро снующие по комариным траекториям. Казалось, стоит дойти до них – и там, за сопками, откроется не только тайна наших вопросов, но и тайна всего мира, тайна этого удивительного места, как постаревшего, обветшавшего и вновь найденного, хотя и не признанного рая, остывающего в пыльной степи.

 

 

З Е Л О

 

Ежели до сих пор сказывал я о делах моей юности с превеликой радостью и надеждой и благодарностью ко всем, иже со мной в те дни обретался, то ныне преступаю с воздыханиями и со скорбию к вельми печальной главе повести моей.

Слух о том, что преподобный Киприан самолично наказал отче Феофилу Благовещенский собор расписывать и будто б Феофил доверит писать образа своим наипервейшим ученикам, вельми борзо аки по ветру по всем четырем странам распространился. И как в том обыкновение завсегда имелось, много что лукаво переврали. Говорили даже, что будто б мы с Прохором с Гродца и самолично Феофил Гречин ужо приступили подписывать церкву на великокняжеском дворе, а всамделишно мы еще и выдвигаться ко Москве не думали, а мудрок и свою прошлогодню работу не скончил.

Услыхав об сей напраслине средь народа распространение возымевшей, гречин исполнился великим негодованием и велел послать гонца к Киприану, дабы оный посодействовал обуздать всевозможны слухи. Такоже повелел гречин передать, что писать зачнем не с церквы, как в обычае средь иконников, а с иконостаса. И исполнять сей в глухой пустоши вознамерился, в Саввино-Сторожевском монастыре близ Звенигорода, дабы по обыкновению, уберечь святобожеско ремесло от праздных зевак и любопытников. И чрез некоторо время пришло от митрополита благословение с вестью, что в монастыре Феофилом избранном для писания артель нашу всенепременейше ожидают и все, в чем нам нужда образуется, вспомогут.

И скончал мудрок свою работу, как мы разумели вельми тужную, и собрал нас тогда и рек:

- В скором времени выступать предстоит ко Звенигороду. Как вы находите намерение наше писать иконостас по полному чину токмо лишь при моем вспоможении и токмо лишь вашими руцеми? Али вовсе откажемся от сего подвизания?

- Несть, отче, – ответствовали мы с велим рвением, – не можно нам отказывать преподобному митрополиту и великому князю. Но лучше бы ты самолично писал, а мы бы, как обычно, во вспоможении были.

- Не бывать тому, не любо мне сие. Аз глаголил. Али вы сами устрашились и усомнились, что сподобит вас господь на сию работу?

- Не устрашились, отче, но вельми волнительно во первой раз таку большу работу сотворять, – отвечам.

- А разумеете ли, что ежели имеете веру хотя бы с семя горчичное, то и гора с места сойдет. Уж тем боле и вы, младые, управитесь с работой божеской. Аз зело истощен духом и плотию, посему отдохновение от трудов дерзновею возыметь, хоша и негоже почивать на лаврах, аки в отчине моей молвят. Аз разумею, ажно ежели не выйдет у ны иконостас подобающий, никтоже не посмеет ны посрамить, а церкву мы и не дерзнем расписывать, а ежели сподобит господь, то там узреем и порешим, може и собор распишем, а иконостас будет нам первоначальным спытанием. На той седьмице надобно выступать, а до того времени вы мне уготовьте речи, что писать возжелали.

И ушел гречин в свою келью, согбенившись земле аки древний старче али кощей.

После сего собрались мы купно с возжелавшими иконостас писать. И был промеж нас разговор об предстоящем творении, каждный свое рек, свои чаяния и сомнения вымолвил. А по скончании вечевания сподобил нас господь, и по его благоволению у ми в главе чудным образом строгий замысел обрелся, овый я и простер сотоварищам, а они вельми радостно сему вняв, согласие дали. И все им по нраву пришлось. А порешили мы дерзнуть сотворить осемь первых икон праздничного чина, иже ошую: Благовещенье, Рождество, Сретенье, Преполовение и остальные, до Входа в Иерусалим. И порешили промеж собой, кто каку икону писать будет, ибо все я писать не желал, а желал и собратиям работу дать, и подобно Феофилу, учителю нашему, выбрали тех, с кого писать будем и Христа и Богоматерь, вплоть до Лазаря да ангелов. А кроме всего прочего, задумали сотворить иконостас не со строгими ангелами и господом богом Пантократором, строгим судиею, а с ласковы серафимы и богом Христом вселюбивым и чающим благодати детям своим. Сие почли за благо, ибо разумели таким манером образ и слово божие внутри нас. И все так складно выходило, что воспряли мы духом, дабы уверовали окончательно, что не подведем учителя нашего и наставника.

Егда настала же пора, в последний раз собрал нас Феофилушка и вопрошал:

- Разбились ли вы промеж собой? Порешили ли, кто кому во вспоможение идет?

И усомнился я в сердце своем, что узрит Феофил моих рачителей, иже пришли и есть одни из лучших изографов во всей артели, и Прохор, и Огородов, и Черный, и даже его сыне кровный Даниил и запретит мне сие. Скажет, пошто лучших избрал и к себе соблазнил, а иным кто же в помощники достанется? Но узрел Феофил всех, иже со мной и ничего не сказал супротив сего. А после выслушал всех мастеров – меня, Кирилла и Лесника – со тщанием словам нашим внимая. Но акромя нас, ины дружины ничегоже о собственном труде не сказывали, будто бы чаяли, что Феофил все же опомнится и сам за писание возьмется. Одни мы сподобились. И изрек отче ещежды велико сомнение свое, надобно ли вообще за роспись браться. И все ответствовали, мол, надобно. И вопросил гречин ми, ибо вельми мне доверялся и как бы совету испрашивал:

- Може писать нам одну икону из каждного чина о трех копиях. Каждный и ты, и Кирилл, и Максим… прорисуют, а после мы узреем, как у кого вышло и таким манером буде у нас праздничный ряд числом множественным?

Но усомнился я, памятуя в сердце своем наш со товарищи замысел и почел сие небрегомым, об чем Феофилу почтенно и ответствовал. И пришел Феофил в негодование из-за сомнения моего и рек:

- Там видно будет, уготовайтесь в путь-дорогу.

И боле с нами не беседовал, ажно до самого Саввино-Сторожевского монастыря молчком помалкивал да все свои фолиянты листал-перечитывал, будто не мог каку загадку решить.

В пустоши же Саввино-Сторожевской нас благодушно встретили и уделили многи кельи и цельну иконну мастерскую для писания иконостаса отдали нам. Феофил же наказал всей местной братии подале от наших работ держаться и носу сваго в наши дела не казать. На что его спокоили и полное согласие выразили и ктитор, и настоятель монастыря, честной старец, имя запамятовал, сниспошли ему боже здравия.

И перед началом работ паки выслушал нас Феофил, ещежды вопрошая, что мы разумеем и каким манером иконостас писать намерены. Опять сообщил я отче, что хотим мы сотворить первые иконы праздничного чина от Рождества младенца Христа до Входа Иисуса в Иерусалим. И предложил, може, Кирилл зачнет одесную часть праздничного чина, а Максим со рачителями деисусный чин сотворит. А после рассказал все в подробности, аки мы и обговаривали в нашей дружине, что и как писать вознамерились, сообщив, что у нас ужо все готово и доски липовы подобраны, и даже ковчег в них сготовлен, и шпонками сии укреплены. А некоторы даж и поволокой обклеены, осталось токмо левкас наложить. В иных же дружинах дело мало продвинулось, но все ж свои мало-мальски разумения и Максим и Кирилл сообщили. Но Феофил все же попрекал их за нерасторопность и беспокоился, а после вопрошал ми:

- Пошто же ты мое разумение об писании одного образа на многи иконы каждным из мастеров презрел? Али корысть каку возымел в деле сем?

Дивился я зело сему вопрошению мудрока и с откровенной главой в смятении ответствовал:

- Нет, отче, истинно реку, нет мне здесь ни единой корысти, единственно об общном деле беспокойство имею, дабы сотворить сию работу в наилучшем виде, а не абы как, и твое доверие великомудрое оправдать. Ан нас ужо сподобил господь на кое-како подготовление, об чем я ужо сказывал, а ежели по иному творить, то сомлеваюсь я, можно ли попрать прежереченые сготовления и сподобит ли господь нас ещежды на иную задумку.

И Максим Лесник тоже встрял в разговор и молвил, что у их дружины некоторы сготовления с той Феофиловой мыслью не соразмерные.

Нахмурился отче, молвил:

- Неразумные чада! Какие такие зготовления, разве тому азм обучал вас?!

Взмолился я:

- В чем, отче, наше нерузумение? Укажи, ибо воистину не разумеем. Ежели разгневали тебя чем, укажи прямо, неразумным. Я с радостью бы токмо клей да левкас варить стал и даже к краскам близко подходить не осмелился, токмо лишь бы ты не гневался и в благодушии пребывал. Клянусь клятвенно тебе, истинну реку! – и, самому не гаданно, у ми слезы из глаз под ноги полились.

Узрел Феофил мои слезы, внял дрогнувшему гласу, посветлел челом и рек, оставив гнев свой:

- Благодарствуй, сыне, за сию влагу из очей. Верую твоим словам. Завтра же готовьте левкас, а на второй день зачнем прориси по всеобщному вечеванию.

Так мы и сотворили.

И настал день первых прорисей. И, помолясь, бросили мы жребий, кому из дружин первой зачинать, ибо желал Феофил самолично при сем быть. И выпал нам первый жребий.

Стали мы приготовления учинять, дабы прорись по Феофиловому обычаю с фигур срисовывать, коим сами артельники подобились. И решено было промеж нас, что с Андрейки Огородова, тощаго и вельми светлаго – аки Егорка про его рек: его и всего-то на кошачий обед – будем Иисуса писать, а супружница его Аленка, в богоматерь наружно отобразится. Стали мы сцену Рождества устанавливать, с волхвами, с яслями, с ослом и мулом – словом, все по букве Евангельской. Так дело споро пошло, что я чрез скоро время, расставив собратиев, стал прорись тонку на левкас класть, размечая, где кто, да в каком углу напишется. И егда кончил, хватился Феофила, дабы ему свою работу казать, ан его и след простыл. А соартельники грят, мол, он давно вышел от нас, ещежды егда зачинали. Опечалился я безмерно, но остальным дружинникам прорись казал, и оные весьма радовались и дивились, будто лепо выходит.

В полдень же на всеобщей трапезе Феофил гневно глядел на ми и гнобил всех моих содружников, мол, неблагостно начинание творите. «Пошто так, отче?» – вопрошали те. «Уж больно мерзки прориси ваши», – ответствовал гречин. А после во всеуслышание молвил, что я со дружинники ересь писать вознамерился и упротив его господа бога восстал своей гордыней и неразумием.

- Помилуй, отче, – взмолился я в страшном трепете. – Не возьму в толк упреки твои, правда ли что глаголишь? Не ведаю я злого умысла, вразуми мя малого. Не стану я от сего дня в руки краски да кисти брать и к иконам святым подходить не позволю себе.

- Не смей! – вскричал в исступлении Феофил. – Не суйтесь буки поперек аза! Ехидново отродье. Ежели уж взялись, докончайте свое непотребно дело, дабы после никому повадно не было. Буде ваш иконостас дьявольский отдельно от нашего, ангельского. Единственно сожалею, что людей, овые любы мне, в разврат и ересь кинул, и аки юродивых ты их написал на иконах блаженных.

И еще попрекал разными словами и Михалыча гнобил, аки старшего среди прочих, что позволил сему разврату быть. А сыне кровного Даниила погнал в келью окриком грозным да замахнулся на малого дрыном.

И были мы в смятении великом, не ведая, за что на нас пал гнев отчий. И вопрошали друг у друга, и не могли ответа обресть.

- Кажись, вовсе тяжко мудроку, как бы нам его обрадеть, да выказать невиновность свою? – вопрошал я у спостников своих.

- Не будем писать, – отвечали.

- Рад бы не творить сии иконы безрадостны, во перву очередь сам сие молвил, слышали вы, но слышали вы и иное, что сам упорствует гречин, заставляет писать, – рек я в печали.

И после трапезы гневный Феофил пошел лицезреть на работу сыне кровного Кирилла и, не сдержавшись, самолично прорись ему сотворил на Тайну вечерю и на следущу – Распятие – казал подробно, аки писать. И глаголил: «Вот сие учеба еси, а Кирилл мой сущий ученик еси, а не то, что тот шелудивый, сам себе с усам», имея в виду меня.

На вечерней же трапезе пуще прежнего Феофил нашу дружину гнобил, насмехался и грозил даже не глядеть на наш иконостас диавольский, а предать его анафеме. И рек, что деисусный чин буде самолично писать и никомуже не доверит. И попрежднему не желал слышать меня.

И был у мя с Михалычем разговор об чудном гневе Феофиловом, и вечевали мы, что делать. И рек я:

- Прохор, отче пуще всего возлюбил нас в образах святых, что писаны с нас. Мя за Иуду почитал, с тя часто Иоанна Предтечу писал, а с Егорки Адама. Може, мы обернемся оными святыми угодниками и придем ко Феофилу с покаянием? Узреет он сие и опомнится, что мы есть не кто иные, как его отчелюбивые чада.

Улыбнулся печально Михалыч и рек:

- Страшно господа гневить.

- Эка, Прохор, – молвил я, – неужто ты Феофила за господа почитаешь?

Не ответил мне Прохор, но обрядиться святоугодником согласился. И зазвали мы Егорку в помощь, обсказали, что задумали, каким манером мудрока обрадеть.

Егорке сия мысль по сердцу пришлась, согласился он в Адама облачиться.

- Эх, – грит, – зовут мя зовуткою, а почитают уткою. Хороша мысля, устал наш учитель, измаялся, а мы тут, проклятые, со своим гонором народились. Давай-ка сие сотворим, пошутим-поиграем, глядишь и залыбится, махнет руцей на обидку. К тому ж шелудивому и почесуха кстати.

- Это ты про нас-то – шелудивые? – смеюсь не весело.

- А кто ж еще? Мы с тобой, да он с котомкой, – отвечат Егорка.

Обрядились мы: я – Иудой Искариоцким с мешочком денежным, Михалыч – Иоанном Крестителем с крестовым посохом, а Егорка – Адамом в кожаных одеждах, хоша так и порывался вовсе нагишом по монастырю пойти, ан мы его повертали.

Подошли мы к келье Феофиловой и окликнули старче гласом тихим.

Глянул на нас гречин из-за понявы, тьфу молвил да руцей махнул:

- Вон отседава, – и мя псом обозвал, велел идти почивать, аки пьяному.

Разошлись мы по кельям в молчании тягостном, потупив очи долу, не смея друг на друга глядеть. А у кельи мя Черный поджидал.

- Как, – вопрошат, – здравие твое? Ми токмо что гречин принял.

- Тебя принял, а меня прогнал с порога, – рассказал я ему, как худо дело было и вопросил, об чем говорили они с Феофилом.

- Вопрошали друг друга об сей замятне, – ответствовал мне Черный. – Он мя вопрошал, как сие мне видится. Я ж ему прямо ответствовал, будто б со стороны видно, что ревнует он ко тваму мастерству и младости. А Феофил же рек, что нечему тут ревновать, что ни ревности, ни зависти в его гневе несть, ибо за все дни живота своего он стоко сотворил, что и ревновать потешно и неразумно.

- Поди, правда слова его, – рек я, а в сердце своем разумел, что негоже в зависти учителя подозревать, и вопрошал Черного не тужно ль ему, что в мою крамольну дружину угодил.

- Эка, напасть! – хлопнул мя по плечу Черный. – Ми с тобой, брате, завсегда приятно подвизаться, не печалься, не такое видывали, простит нас Феофил, опомнится.

Цельну нощь напролет я и глазу не сомкнул, с боку на бок вертался да думы думал, да все никак уразуметь не мог, в чем пред учителем провинился, что в таку немилость впал. Вопрошал супружницу, а Зульфа сама плечами пожимат и сего не ведат. Ей тоже туго, что мужа распоследними словами величают низачто.

- Утомился наш отче, – молвила она, плечми пожимая, – весьма великое множество работы на его долю сей весной выпало. А може и по Царьграду тоскует безмерно, ажно русски морды в тягость стали. Нет на Руси у его ни друга закадычного, ни отповедника, некому ему, родному, главу преклонить, вот и тужно ему без меры, не спровариват свою долю, ропщет. На что Христос, сын Бога, ан и тот на кресте не стрепел, роптал: пошто, господи, оставил мя.

- Може и верно сие. Ежели б я подобно Феофилу роптал, мя б Егорка отхлестал, аки Иоанн богослов слугу сваго Прохора, молвя «Акстись ропотник, сукин сын!» – сие я ответствовал на слова супружницы моей.

 

Утром же сказывали нам, будто занемог мудрок. Порывался я ещежды к нему в келью, но его сыне Кириллка путь преградил и запретил, ибо вельми худо отче. Ан пред трапезой Феофил на проповедь все же вышел с ликом мрачен и блед и после, мя узрев, помышлявшего к нему подойти, позволил молвить. И мы, отошедши в сторону, егда все в трапезную удалились, оставив нас с глазу на глаз.

Нрав его по прежднему суров был, и уподобился он некому страдающему великим недугом, аки грайворон спину согбенив и с очи неясны. И велел он ми на скамью подле него сесть и рек:

- Ну, сказывай, чаго ерепенишься?

Не понял я слова сии, но молвил:

- Не разумею, отче Феофил, отчего разум твой помутнен и гневаешься ты на мя безмерно и неправедно, будто утерял доверие к чаду своему али в чем недобром подозревашь.

Нахмурился Феофил пуще прежнего и пресек мои речи:

- Не любо ми, что ты в сей час глаголишь. Зачинай сызнова.

Смутился я, но не сыскал иных слов в сердце своем и молвил:

- Воистину вопрошаю, пошто доверие ко мне попранию предал?

Вспылил Феофил гневом и ненавистью, распростер длань свою и мя зашкирку схватил аки кутенка со словесами иступленными:

- Ересь глаголишь!..

И в едино мгновение упомянул я в сердце своем разговор в полунощи с супружницей своей Зульфой об том, что нет на земле русской Феофилу друга-товарища, а одни токмо безсловестные овцы-ученики да мамки-прихожанки круг его обретают. И шепнул мне бес под руку, что сие есть не благо, что некому старче подружески попрекнуть за несмирение пред судьбой своей. И в то же мгновенье высвободился я из длани Феофиловой и ответствовал ему, ударив безгневно пощечиной со словами:

- Акстись ропотник… – и дале не домолвил, ибо исполнились очи Феофила ясной злобой торжествущей и будто опал он всем своим телом и умолк и после молвил:

- Вот и все, кощей недалекий, что же ты сотворил… нет боле тебе прощения.

- Акстись, отче, – молвил я смиренно, – всяко думал, как вразумить тя, сия крайня мера, ибо не должно тебе, пастырю, слабость казать и суеречить неправедно, на малых блажа аки боягус.

- Эким ты стал, – в сердцах рек гречин и вдруг покатились слезы из очей его и молвил он, рыдая, – ты разумеешь, азм по собственной воле возжелал пастырем бысть над сим стадом неразумным? Не по доброй воле выбрал сие. Думашь, желаю проповеди простирать вам слепцам? Несть. Не желаю, устал от сего, но разве льзя мне поприще сие оставить?…

И бросился я влагу с ланит Феофиловых утирать и успокаивать его, и в объятия заключил. И припал он к груди мей и рыдал горючими слезами аки младенец. Я же ласкал чело его седое и окликал душевно Феофилушкой, дабы прекратил он.

И отринулся от мя гречин и утрев слезы, молвил:

- Изыди от мя, не желаю боле видеть тебя и ненавижу род твой.

- Не могу, отче. Пошто прогоняешь?

- Нет мне с тобой любы, не снести твоего духу окрест. Либо ты, либо я ныне пребудут.

- Ты ли речешь сие? Что ты, отче…

- Не отец я тебе отныне. Отрекаюсь. И так порешим – созовем артельников из числа близких и объявим им, что ты с супружницей своей ныне же исходите из артели.

- Как скажешь, отче, – но не желал я уходить от братии и, чаял, что супротивиться тому будут и други мои, вступившись за ны.

И созвали тот час мы избранных. Я возжелал зреть Егорушку с супружницей, Андрейку такоже с Аленкой его, Черного Семена, Прохора и иных, а Феофил от себя добавил сыне Кирилла да Ольгу, ту, с овой они мя когда-то в незапамятно время в лесу повстречали, егда я и Феофила еще не ведал.

Сели все округ нас с гречином и молвил он, что сегодня же покидаю я артель. Я же молвил, что не желаю того. Зарыдали жоны друзей моих, а лица всех опечалились, разве что Кириллка невозмутим был, да Зульфа моя из распоследних сил страшилась слезиться, на меня глядучи очами темными. Вопросил Черный о причине изгнания моего. Молвил же Феофил ему, что возмужал я боле, чем надобно, что даже дерзнул на отца руку поднять, а посему не быть двум мужам, аки двум медведям в единой берлоге.

 И посреди безмолвствия Ольга взмолилась ко мне тихим гласом:

- Ежели не желаш уходить из артели, не бывать сему.

- А что же я поделать могу, ежели отче изгоняет мя?

- Неужто не знаешь, что делать, дабы простил тебя он?

- Все уже сотворил, что мог, не слышит мя отче, не внемлет словам моим.

И тако же слезы из очей ея ясных полились, и молвила Ольга на нас с Феофилом глядючи:

- Я разумею токмо то, что хоша един из вас должон покаяться пред другим, ибо в покаянии спасение. Непереносима боль мя гложет, что гибнет в сие мгновение все великое, что промеж вас взросло за все годы. Разве можно то попранию предать?

- Видит Бог, – ответствовал я, – что покаялся бы, ежели бы знал, в чем воистину повинен. Ан мне сие не ведомо, а лгать не научен.

А Феофил начал сызнова меня попрекать в разном, да такими словами, что и пересказать стыдно, и гневался паки в исступлении ехидно. Я же молчание хранил смиренно и лишь в сердце своем молил господа, дабы ниспослал он мне спокойствия и образумил учителя моего, предостерег его от злословия. Сам же до последнего мгновения надежду хранил, что все благостно окночится.

Но попрежднему злословил и поносил меня Феофил пред очами артельников. И рек я смиренно ему, пошто так неблаговидно поступает. Он же ответствовал:

- То не аз гневаюсь, а Господь Бог во мне. Возгордились вы выше всякой меры, забыли, что есть вы, черви, во прахе обитающие. И место вам во прахе, ибо вы суть твари, а тварям должно пресмыкаться пред лицем Божиим, ибо начало премудрости – в страхе пред Господом, как цветок – начало ягод и всякого овоща, так и начало всякой добродетели – страх божий! Азм ведаю и обучаю сыне свого младшого, Даниила, и наставляю яко следует Богу молиться, преклонив голову в раскаянии, на коленях – вот сие положение плоти, вас достойное. Учу так сыне и попираю его ногами и удесами ударяю по хребту, дабы разумел сие на всю жизнь. Но, ещежды реку, не аз сие гневаюсь, а святый дух во мне, гневный и строгий!

- Но Господь всемилостив, а не строг, – рек я.

- Это ты так разумеешь. Господь есть Пантократор, великий судья ревностный наш. А ты сего не разумеешь, и посему иконостас твой богопротивный еси, ибо впал ты в ересь привеликую и упорствуешь в ней. А значит сие, нет больше места тебе подле меня, идолопоклонник нечистый. Ну же, реки, уходишь али нет? Ты али я? Твой Боже али мой?

И узрел я, что нет мне боле возможности супротивиться и молвил:

- Я ухожу, – и после сих слов, будто вериги спали с удес моих али какой груз тяжкий с плеч пал.

И в то же мгновение возопила жона моя диким гласом, со слезами обильными и, рыдая, удалилась за врата монастрские в лес. Никто же ее не смел удержать.

- Вот и ладно, – воздохнул Феофил и молвил, будто оставил его гнев, – ступайте с богом, одно отрадно, что не один ты уходишь от нас, а с супружницей возлюбленной. Видать, не нужен пастырь овцам парным, супружеским, нет мне над вами власти и нет вам доверия. Но все же знай, что дурень ты, кощей недалекий, ибо помяни мои слова, днесь лучшая година твоя скончалася, какой не быть у тя боле за все дни живота тваго. Но дело твое, поступай как знаш, ты уже возрос и возмужал, да так, что сам могешь собственну артель собирать, раз дерзнул учителя сваго уму разуму учить. Глядишь, какой толк с тебя буде. И нечему те боле у мя обучаться. Може, то и промысел божий ныне свершается. Иди, разыщи свою Зульфу, собирайтесь в дорогу и изыдите от нас.

Сыскал я свою любу под березаньками плачущу, им свою тоску изливающу.

- Неужто не истина то, в чем нам во все дни знакомства нашего Феофил клялся, глаголя о любви к нам непресекаемой? – взмолилась ко мне супружница милая. – Неужто все не правда и от злого навета в прах рассыпалось? Как он отныне на иконы свои зреть буде, идеже с нас писаны, аки с родных сердцу? Пошто все попранию предано? Кто из нас согрешил?

- Все ко лучшему, Господь один ведает, что творит, – спокаивал я Зульфу рыдающу и очи ея перстами утирал.

А как собрали мы скарб свой малочисленный, пошли в последний раз со другами прощаться. Каждный обнял нас, кто с печалью, кто со спокойствием, но никтоже не остановил и не возмутился безчинствию. Один Даниил, сыне гречин, молвил в волнении:

- Не могу уверовать, брате, что ты нас ныне покинешь. Неужто угодно Богу, чтобы ты так вот востал и отошел из нашего лона братского? И неужто не узрею тя боле?

И побратались мы на прощание.

И подошел я к Феофилу проститься. И позволил он заключить в объятия себя. И боле не рек мне словес злокозненных, не попрекал, а смотрел упокойно. Высказал я ему благодарность за научение и за жизнь, подле него проведенную, и за самое главное – за сакральный дух, овый открыл он мне и чем исполнил мое бытие. В ответ лишь пожал плечами старче. И в порыве чуйств рек я ему последнее:

- Береги, отче, аки чадолюбивый родитель овец твоих, детей твоих духовных, братьев и другов моих, соартельников, иже остаются ныне с тобой.

Он лишь усмехнулся словам моим.

И вышли мы с Зульфой за стены монастыря на тропу пустынну и отошли, аки изгнанные из сада первочеловеки, не ведая пути своего и с тяжестью в сердцах своих. И чаяли в сердце своем, что вот-вот ктоже настигнет нас и повертает обратно, ибо негоже братьям духовным расставание такое небрегомое и неприязненное помеж себя позволять. Но никтоже нас не окликнул посреди пустоши безмолвной.

 

 

Глава 5. Аркаим – Набережные Челны

 

День десятый.

Гексаграмма 2 – «Исполнение» («Земля»)

 

Небо хмурилось. Я встал пораньше, опасаясь, что физики забудут про нас и уедут одни. Мне даже показалось, что именно их кортеж из трёх легковых машин скрылся за сопками на западе.

- Сходи, пожалуйста, посмотри, уехали они или нет, – попросил я тебя, – а я пока соберу рюкзаки и палатку.

Ты вернулась через несколько минут:

- Нет, они не уехали, всё в порядке. Пошли пить кофе.

Мы попрощались с местом, приютившим нас на эту неделю, присели на дорожку, посмотрели друг на друга и пошли в лагерь.

Завтракали под кухонным навесом вместе с физиками. Михаил, полноватый, флегматичный, с короткими усиками рассказывал о своем научном туризме: как он ездил на различные симпозиумы по сверхпроводникам, как работал в Японии и во Франции. Его жена подсказывала важные подробности, вносила уточнения, хотя сама всё это время жила в Екатеринбурге. Тебя больше всего интересовала Франция, и здесь вы нашли общий язык.

Выехали только в двенадцать. Долго оглядывались на уменьшающийся позади аркаимский лагерь, на Шаманку и гору Любви, не согреваемые в это утро солнцем, на далекий абрис горы Разума.

Лариса, очень серьёзная, аккуратная до педантичности, женщина развернула на коленях «новейший, двухсот пятьдесят тысячный» атлас автомобильных дорог и у каждого поворота объявляла близлежащие ориентиры:

- Справа поселок Гранитный. Через три с половиной километра слева будет поворот на Альмухаметово. Нам прямо.

- Лариса, вы, наверное, учителем в школе работаете? – спросила ты.

- Почему? – пожала плечами она. – Нет, я топограф.

- Карты – это стихия Ларисы Ивановны, – авторитетно подтвердил Михаил.

Возле Степного дороги нашего научного каравана расходились. Михаил поворачивал на Кидыш, его друзья в остальных машинах через Челябинск держали путь в Екатеринбург. Свернули в придорожный лесок – попрощаться и пообедать. Друзья Михаила и Ларисы оказались весёлыми приветливыми людьми. Улыбались, с энтузиазмом строили планы на будущий отпуск, расспрашивали нас об Ижевске, накормили до сыта. Эдик – молодой симпатичный математик, сам похожий на обрусевшего японца – рассказывал, еле сдерживая заразительный смех, об особенностях японского слова «ху-у-и-й» и о своей практике в Токио. Его мама с гордостью демонстрировала тебе красивые японские носки таби с застёжками сверху и с отделённым большим пальцем, чтобы просовывать его в ремешки дзори – японских тапочек.

После шумного прощания мы продолжили путь в тихом Жигуленке Михаила, под негромкие комментарии его верного штурмана Ларисы.

Они высадили нас на окраине Ларино, сдержанно, но тепло попрощались, оставив нам свои электронные адреса.

Погода иронично улыбалась, а вслед за ней и наша непредсказуемая судьба: пославшая нам старенький ЗИЛ – я не успел опустить руку, когда он выскочил из-за поворота. Посмотрел на тебя – мол, придётся долго трястись по пыльной дороге. Ты пожала плечами.

Водитель, лет сорока, с гладковыбритым морщинистым лицом кивнул:

- Садитесь, довезу до Миасса.

И мы медленно, со скоростью чуть ли не сорок-пятьдесят километров в час, поехали в душной кабине.

Мы начали воодушевленно рассказывать водителю о проделанном пути. Но Амур, так звали мужчину, нашего энтузиазма не поддержал. Молча пожимал плечами, да и вообще, особо не был расположен к разговору. Но через полчасика мы всё же отыскали ключ и к его великодушию.

- У вас есть дети? – спросила ты.

- Есть. Сын, – ответил он, – зовут Урал.

- Какие у вас в семье звучные имена. Так получается, что он у вас Урал Амурович!

Водитель улыбнулся, плохо скрывая гордость. Смущённо добавил:

- У меня отец в Забайкалье жил. Его туда в Сталинские времена сослали. Вот он и назвал меня Амуром, да ещё завещал, чтобы внуков назвали Урал и Енисей. Только вот, второй сын у меня не народился. Зато внук растёт – его мы Енисеем и назвали.

- Енисей Уралович и Урал Амурович! Здорово! А как звали вашего отца?

- Петя…

Когда, спустя час, мы высаживались на трассе Челябинск-Уфа, Амур Петрович нам тепло улыбался и даже махнул на прощанье рукой.

Спустя некоторое время мы поймали попутку до поворота на Сатку.

Молодой энергичный парень, с лицом и прической Олега Газманова, выскочил из «Лады», открыл багажник и уложил наши рюкзаки. Нам он представился Юрой.

- Выбирайте себе музыкальное сопровождение, – уже в салоне он кивнул на бардачок, наполненный кассетами, – всё что захотите, от шансона до джаза.

- Давайте включим Шевчука, раз уж мы в Уфу едем, – предложил я, – хотелось бы сегодня до неё добраться.

- Какие вопросы?! Сегодня будете в Уфе, точно вам говорю, – засмеялся парень. – Откуда вы?..

- Из Ижевска!

- Ух-ты, хорошие там туристические коврики делают, как профессионал-альпинист вам говорю. Я в Магнитогорске чем только не занимался, в том числе и промышленным альпинизмом. Хотя, у нас альпинистов – каждый второй в городе, конкуренция большая, приходится воображение развивать. Рюкзаки, например, на заказ шью, ваши коврики для этого вовсю использую. А недавно на массажиста-массажера выучился, предлагаю услуги населению. Но в последнее время всё больше в Интернете просиживаю. Правда компьютер у меня не дома. Незачем ещё и дома это чудовище держать. В гости или на работу прихожу, включаю – и поехало, чатимся до потери ориентации, в буквальном и переносном…

Расстались с Юрой на повороте среди гор и елей, за которыми уже скрылось солнце. Хотели одеться потеплее, но не успели – перед нами резко затормозила спортивная «Лада».

Еле я успел произнести слова приветствия за опустившееся тонированное стекло, как мне ответили.

- Садись скорее, – прожевал короткостриженный водитель, барабаня пальцами по спортивному рулю.

Так же резко, как и остановился, он рванул с места. Замелькали сосны, развилки, ржавые скалы и дорожные знаки.

- Люблю автостопщиков подвозить, – сказал парень, подкручивая звук у гремящей аудиосистемы, – недавно тоже, вот, парень с девушкой попались, прикинь, от самого Владивостока до Москвы едут, днём и ночью, видимо, срочно нужно. Муж и жена, спрашиваю, нет, отвечают, просто путешествуем вместе, у каждого своя семья, это они в отпуске друг от друга отдыхают, фиг ли, такие вот отношения придумали. Я, кстати, Москву не люблю, работал там полгода автослесарем, херовые там людишки, все на понтах, а сами из себя ни хера не представляют, один этот… гонор, на фиг. Так и хочется каждому вдолбасить по роже, чтобы не гундосили. Питер, в этом отношении, куда лучше, я там тоже годик жил. И, кстати, москвичей вонючих и там не любят. А сейчас я дома. Полгода как на родину вернулся, всё же тут лучше всего.

- А как твой город называется? – спросил я.

- У-у-у, – протянул парень и с улыбкой посмотрел на меня, не переставая вдавливать газ, – даже не могу назвать тебе, не имею права, секретный мой городишко, весь колючей проволокой обнесён, понял да? Посты стоят на въезде, у каждого пропуск проверяют. Прикинь, да, чтобы в родной город въехать нужен специальный пропуск, во, глянь…

Он достал из кармана пластиковый футляр – под прозрачной плёнкой его смешная фотофизиономия и красная черта через угол.

- Вот так оно, братан, живем в глуши и под охраной.

- А что охраняют? Производство какое-то?

- Ну, ты че? – ответил парень. – Думаешь, если я тебе и название города сказать не могу, то эту информацию за так отдам? Не обижайся, не положено нам, нашего города и на карте-то нет.

Сто километров за окном пронеслись смазанным пейзажем в полчаса.

- Слышь, давай, я вас у заправки высажу, а то потом я направо ухожу, а там лес сплошной, если никто вас не заберёт, в лесу что ли ночевать будете? А тут заправка, кафе, гостиница… Хотя, сами смотрите.

- Хорошо, – согласился я, – давай на заправке.

Небо уже потемнело. Горы смешались с лесом, обволакиваясь сумерками. Подул холодный ветер.

Пока совсем не стемнело – ещё минут сорок – мы отдали автостопному камланию, но духи дороги решили оставить нас на ночлег в горах. Уставшие и замерзшие, мы побрели в кафе, фасад которого был облицован в стиле старинного замка, на втором этаже с зубчатой стеной располагались гостиничные номера. На балконе курили тёмные силуэты.

В зале кафе было уютно и тепло. Из умывальника даже текла горячая вода, которой мы с огромным наслаждением умылись. Заказали один на двоих борщ, два яйца и немножко хлеба, остальное – из своих аркаимских запасов, которые захватили с собой. Горячий борщ чудодейственным элексиром разлился внутри, наши мысли и взгляды потеплели, лица расслабились.

За соседним столиком аппетитно ужинали четверо армян, ломая толстыми пальцами в перстнях курицу, запивая красным вином. Дымили дорогим табаком в низкий, с декоративной отделкой потолок. За другим столиком пили кофе и курили сигареты две перекрашенные косметикой и недвусмысленно одетые в слишком короткие юбки дамы с большой дороги. Кривили яркие губы, с шипением рассказывая друг другу что-то о своей трудовой жизни. В углу сам с собой о новостях разговаривал телевизор. И мы ещё некоторое время, наслаждаясь покоем и теплом, смотрели на его пестрые картинки.

Наконец мы оделись, вскинули рюкзаки и вышли в ночь, под дрожащий свет ртутных фонарей, искать место для палатки. Звёзды над зубцами гор медленно поворачивались вокруг Большой медведицы. По трассе продолжали двигаться тёмные левиафаны с угрожающим рёвом и ослепительными глазами.

Мы зашли за каменную крепость кафе-гостиницы, где за небольшой полянкой поднималась чёрная стена хвойного леса. Осторожно вошли в траву. Я впереди, ты – молча за мной.

- Мне страшно, – прошептала ты.

- Нечего тут бояться, – также шепотом ответил я, спотыкаясь о камни в высокой до колен траве, отчего едва не уронил с плеча рюкзак. – Так. Ты подожди меня здесь, а я пойду, поищу подходящее для палатки место.

Ты неохотно согласилась и осталась одна с рюкзаками. Я углубился в темноту и в лесной запах с фонариком наготове. Метрах в десяти в глубине леса отыскал небольшую ложбинку, потоптался вокруг, проверяя землю, и решил, что место вполне подходящее для ночлега. Вернулся за тобой. И ещё минут тридцать мы ставили в темноте палатку, натягивая веревки замерзающими пальцами. Но, в конце концов, закинули внутрь все наши вещи, расстелили знаменитый ижевский коврик и забрались вдвоём в один спальник.

 

 

День одиннадцатый.

Гексаграмма 1 – «Творчество» («Небо»)

 

Палатка изнутри покрылась испариной. В боковые, слишком низко расположенные окошки, дышала влажная прохлада. Я выкарабкался из спальника. Выглянул из палатки.

И оторопел от вида холодного утра, подбитого молочным туманом, который змеился к нашей палатке от глади чёрного горного озера всего метрах в двадцати от нас. В нём, как в идеальном зеркале, отражались верхушки гор, окрашенные с востока оранжевым заревом. Я шёпотом разбудил тебя, чтобы поделиться этим красивейшим пейзажем.

В зябкой утренней свежести мы собрали палатку и здесь же выбросили И-Цзин. Выпали все шесть янских черт, что сулило активную удачу. Улыбаясь и предвкушая горячий кофе в уютном кафе-замке, мы поспешили в сторону дороги, уже беспокойно жужжащей автомобилями. Комплекс автозаправки и гостиницы, оформленный в средневековом стиле, с постройками, декорированными диким камнем, башенками, бойницами и пушками, предстал нам во всей своей красе, в аранжировке тумана и восходящего солнца.

Не торопясь и с удовольствием позавтракав, внимательно прочитали толкование выпавшей гексаграммы. Первая черта гласила: «Дракон спрятан. Не действуй», вторая продолжала: «Дракон появляется в поле. Время для встречи с влиятельной персоной». По собственному опыту мы уже знали, что первая черта обычно предсказывает события с шести до девяти утра, вторая – с девяти до двенадцати и так далее, все шесть черт делят сутки на трехчасовые зоны своего влияния. Было половина восьмого. И если верить предсказанию И-Цзин, можно ещё полтора часа не спеша пить кофе, потому что в книге ясно написано: «Не действуй». Это до девяти, а потом книга предсказывала «встречу с влиятельной персоной».

Несмотря на рекомендации оракула, просто сидеть в кафе и ждать неизвестно чего в такой ясный день для нас оказалось невыносимо. Мы ещё попытались не спеша обойти заправку и пофотографировались на фоне изысков местной архитектуры, но душа рвалась в путь, и мы, вопреки советам И-Цзина, стали голосовать.

В отличие от нас, проезжающие машины строго следовали выпавшему предсказанию. За час ни одна из них так и не остановилась. А водитель на стареньком «Форде», выезжающий с заправки, даже зло бросил из-за грязного лобового стекла неприличный жест в нашу сторону.

И ровно в девять (как мы с удивлением вспоминали потом) от стоянки у гостиницы к нам подкатил серый симпатичный микроавтобус. Мы даже не сразу сообразили, что это не иномарка, а новая модель «Лады» – с символичным именем «Надежда».

- Вам до Уфы? Садитесь, – сдержано ответил молодой человек за рулём, – сейчас я вам открою.

Он вышел из машины в тапочках и в тренировочных брюках и, открыв заднюю дверь, освободил сидение от сброшенных в кучу вещей.

- Поместитесь с рюкзаками? – спросил он.

- Конечно… – мы забрались в салон.

- Как вас зовут? – спросила ты.

- Александр, – у него была приятная чистая кожа, светлые волосы и голубые глаза, которые я хорошо видел в зеркале заднего вида, когда мы двинулись по шоссе, – автостопом едете?

- Да, возвращаемся домой из Аркаима, это недалеко от Магнитогорска. А вы откуда и куда?

- А я почти из Владивостока – тоже домой, в Самару. По работе ездил. Ну, почти. Вообще-то я в отпуске, поэтому решил не спеша добираться своим ходом. У нас на дальнем востоке ребята работают, строители, вот я к ним ездил, вопросы кое-какие решал. У нас большая строительная фирма. Я один из руководителей. Образование строительное, плюс еще курсы архитектуры и дизайна прошел в Германии.

- Я тоже архитектор, – сказал я.

- Где работаете? – Александр посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

Я рассказал вкратце.

- А у нас объекты по всей стране, – сказал Александр, – работаем по уникальной технологии, единственной в России. Суперпрочные полы, устойчивые к любым воздействиям, конструкции из фибробетона… Слышали про такой?

Я покачал головой.

- Это минус тебе, как архитектору. Фибробетон армирован стальной стружкой – фиброй, благодаря ей обладает уникальными механическими свойствами. Технология изготовления, кстати, не так сложна, как может показаться на первый взгляд, к тому же экономический эффект беспрецедентный. Американская технология. Мы её недавно стали внедрять, специально для этого ездили в Штаты. Американцы, конечно, в отношении экономии и эффективности большие молодцы. России у Америки есть чему поучиться. У них даром ничего не пропадёт, любую идею могут превратить в деньги и в пользу для человека. Если бы у нас такая же система была, мы бы давно уже были богатейшей страной в мире. Хотя, с другой стороны, есть в США и много глупостей, достаточно там тупых людей живёт, без инструкции ни к чему не способных. У них даже на тюбике с зубной пастой – подробная инструкция по применению.

- А сколько времени вы там жили?

- Полгода учился и жил. Очень много нового для себя открыл. Особенно, что касается организации строительного производства. Правда, для того чтобы наладить такой механизм у нас, в России, нужно очень много времени и сил отдать. Но, с другой стороны, я не думаю, что нам следует слепо копировать их методы, Россия страна совершенно другая, а мы скорее живем в Азии, чем в Европе, в основе менталитета лежит далеко не здравый смысл, мы не сможем так же работать как американцы, тут нужны другие подходы. – Поначалу сдержанный и подчеркнуто серьёзный, Александр заговорил экспрессивней, глаза его в зеркале всё чаще отвлекались с дороги на наши глаза, на губах замелькала улыбка, светлая и искренняя, и я вдруг подумал, что, должно быть, он даже младше меня. – У них же на стройплощадке всё до самых мелочей расписано. Каждый гвоздь учтён – я на полном серьёзе говорю, каждый гвоздь, любой шуруп обозначен в спецификации, да ещё указано пошагово, как и где его нужно прикручивать и каким инструментом. Как они ведут техническую документацию – это просто чудо. Нам такого не снилось. У них проект разрабатывается как минимум за год до строительства, и без него строители и шагу не ступят, а русским же вообще плевать на проекты, мы их делаем уже после того, как дом выстроим, пост фактум, для согласования со всеми службами. Но вы не подумайте, что я плохо отношусь к России. По натуре я патриот. Я очень люблю нашу страну и хочу, чтобы мои дети жили здесь достойно, гордились своей родиной. Вот те же американцы – почему они каждое утро поднимают во дворе флаг страны, а во всём мире гордо заявляют о своей родине? Я, конечно, излишний фанатизм не приемлю, но достоинство и в себе и в своих детях обязательно буду воспитывать.

- А у тебя уже есть дети? – спросила ты.

- Есть, – Александр широко улыбнулся, – дочка и сын. Сейчас жена третьего собирается родить. Мне же уже двадцать девять в октябре будет. А моему старшему четыре года… Вообще насчет патриотизма, я всегда честно говорю – я патриот России, может быть, в наше время это звучит неправдоподобно, но, тем не менее, это так. Я люблю нашу страну и никуда из неё не уеду. Считаю, что наше дело построить достойное общество, что, между прочим, вполне по нашим силам. Учиться – да, за этим можно съездить и за границу, но жить я и мои дети будем здесь. Уже проходят времена так называемой смуты, послеперестроечный период, люди скоро наедятся своей превратно понимаемой свободой, кончится время «рыночных» отношений. До сих пор ещё большинство так называемых бизнесменов думает только о личной выгоде и о деньгах. Я же в первую очередь думаю о качестве предоставляемых нами услуг и товаров. Я лучше сработаю себе в убыток, но сделаю свою работу максимально качественно, так, чтобы моему клиенту было приятно, чтобы он обязательно захотел вернуться или, как минимум, посоветовал своим друзьям именно мою фирму. А современные дельцы этого не понимают, для них сиюминутная прибыль важнее всего, и уже второй вопрос – какой ценой.

- Приятно слышать, – сказала ты потеплевшим голосом, – такие слова сейчас редко от кого услышишь, вы настоящий… новый русский интеллигент.

- Ну, не знаю, – заулыбался Александр, – я, может быть, ещё не интеллигент, а вот мои дети имеют все шансы ими стать. Знаете почему? Наш классный руководитель, Зоя Петровна, всегда нам говорила… я на всю жизнь запомнил и всем рассказываю. Она говорила, для того, чтобы быть интеллигентом, у вас должно быть три диплома о высшем образовании: свой собственный диплом, диплом вашего отца и диплом вашего деда!

- А где ты учился? В каком-нибудь специализированном лицее?

- Нет, в обычной школе. Разве что мне с учителями повезло, все такими хорошими людьми оказались. У нас вообще из класса в люди выбились очень многие, шестеро в МГИМО поступили, представляете шестеро из класса, из – казалось бы – какой-то самарской средней школы. Ещё трое в МГУ. Со мной работают двое, совладельцы нашей компании. Между прочим, все настоящие патриоты. Мы почти каждый год в школе встречаемся. Очень дружный класс.

- Дай Бог, чтобы у вас всё получилось. По телевизору показывают, что и во власти, кажется, стали появляться толковые люди.

Александр скептически улыбнулся.

- Да вранье всё это, что по телевизору показывают. Тоже очередная пропаганда, вы поменьше верьте. У нас просто сейчас в Москве очень большой объект готовится. Бизнес-центр мирового уровня. Ну, так вот, следят за строительством этого объекта не самые последние люди в правительстве, поэтому лично мне пришлось с некоторыми из них пообщаться. Это я к тому, что практически из первых уст знаю, кто сегодня в России на что живет. Обо всём наслышан – и как прокуроры живут, между прочим, самая коррумпированная должность. Да что там говорить, по той же дороге всё видно. У нас в Самарской области вдоль трассы столько деревень вымирающих было. Это сейчас их пытаются скрыть подальше от глаз. Целыми деревнями вывозят вглубь страны, где села вымирают от алкоголизма. Сельское хозяйство всё развалилось, на грани вымирания, да что там – за гранью вымирания, – вот и остается людям только пить и деградировать. Даже страшно становится. Нет, вы не всему верьте, что по телевизору показывают. Есть там и показуха, и обман. Да та же коррупция и делёж денег. К огромному моему сожалению. Уж поверьте.

- А как же тогда при этом оставаться патриотом? – спросил я. – Если знаешь всю безысходность положения. Быть патриотом вопреки?

- Я считаю, что главное, это отвечать за себя, а там и всё остальное может измениться. Не знаю, я вот хоть и читаю мало, к сожалению… читать надо больше, но пока времени нет, только в самолётах да в аэропортах, но всё-таки иногда и мне очень важные книжки попадаются. Вот, например, одна из последних – «Одиннадцать минут», кажется, называется, Паоло Коэльо. Не читали? Ну, это тот, кто «Алхимик» написал. Но «Алхимик» так себе книжка, скажу я вам. А вот «Одиннадцать минут» мне так вовремя попалась, даже трудно объяснить, особенно, если вы не читали… ну, так что я хочу сказать… по-моему, есть в нашем мире что-то высшее, какая-то истина, какое-то высшее… ну, существо-несущество, но какой-то высший разум. Причём, не обязательно его называть Богом. Я, во всяком случае, считаю себя ещё не готовым к этому, хотя и сам крещённый и детей своих крестил. Я точно знаю, что человек существо не только материальное, мы с вами просто обязаны думать ещё и о чём-то выходящем за рамки нашего обыденного земного существования. Понимаете о чём я?

- Понимаем, – кивнули мы вместе.

- Я так для себя решил. Как там говорится в пословице?.. «Каждый мужчина должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына». Я же ещё прибавляю – понять секрет своего существования. Не цель земной жизни, а именно её секрет. Хотя, я на сегодняшний момент подозреваю, что однозначного ответа на этот вопрос не существует, но с другой стороны мне кажется, что важен сам процесс – поиск ответа. Может быть, это главное, что отличает нас от животных. Хотя я почти уверен, что наша жизнь здесь, на земле – это, как говорится, только вершина айсберга. Мы существа в некотором роде космические… не хочется говорить про душу или нечто подобное – эти слова сейчас как-то дискредитированы. Но всё равно что-то такое есть…

По голосу было слышно, как Александр взволнован. Он как будто чувствовал наше удивление и поддержку и открывался всё больше и больше. Постепенно разговор перешёл в ещё более интимные, если не сказать, сакральные области – мы заговорили о любви, о смысле жизни… Дорога пронеслась, как струйка песка меж пальцев.

- Ну что, где вас лучше высадить? – спросил Александр, когда на горизонте появилась Уфа.

Я развернул карту города и окрестностей и указал на поворот с трассы, где нам было бы сойти удобнее всего.

Этот перекрёсток появился также неожиданно быстро. Мы даже не успели сообразить, не успели подготовиться к прощанию, а уже надо было выходить, вытаскивать рюкзаки, жать друг другу руки. И Александр исчез со своей «Надеждой» в оживлённом потоке машин, оставив только тёплое ощущение после долгого дорожного разговора.

 

Наша старая и добрая знакомая Уфа быстро приняла нас в объятия. Мы как будто вернулись в родной город и были рады даже такому мимолётному свиданию с ним. Небо, как всегда для нас в Уфе, очистилось до прозрачной лазури, солнце тепло и пристрастно наблюдало за городом.

Мы доехали до знакомого студенческого профилактория, предвкушая приятную встречу, попросили позвать Юлю. Вышла её мама, выслушала нас и сказала:

– Да, Юля про вас что-то рассказывала, но, к сожалению, её сейчас нет в городе, а что вы хотели?

- Мы хотели просто увидеться с ней и взять почтовый адрес, в прошлый раз забыли. Хотим фотографии вам выслать, – сказала ты.

- Адрес я вам дам, – женщина улыбнулась, и её улыбка была так похожа на улыбку дочери, – и рюкзаки, конечно, оставляйте.

С собой мы захватили книгу И-Цзин. Пока ты покупала продукты в супермаркете, я ещё раз просмотрел толкование выпавшей на сегодня гексаграммы, и только сейчас вспомнил про «встречу с влиятельной персоной» между девятью и двенадцатью. Всё сошлось – этой персоной, или может даже, как пишут в некоторых других переводах – этим «великим человеком» оказался Александр.

- А что там дальше оракул нам приготовил? – спросила ты.

- Какую-то опасную ситуацию, – я указал на текст в книге, – но всё кончится хорошо: написано мы «поступим правильно». А потом – ещё одна встреча с великим человеком!

- Здорово, значит, домой доедем быстро. Может быть, даже на иномарке.

Обедать мы решили в знакомом нам скверике Пентагоне и зашагали по центральной улице в прохладной тени деревьев.

Вдруг под ногами на серой брусчатке я увидел какой-то маленький мохнатый комочек. Остановился и присел на корточки перед ним.

- Что это? – спросила ты и осторожно присела рядом.

Детёныш летучей мыши, маленький, не больше спичечного коробка, лежал прямо посреди пешеходного тротуара, незамеченный спешащими прохожими. Глянцевые чёрные глазки остро и напряженно таращились в солнечный день. Пепельно-серая шёрстка подрагивала – существо часто дышало, испуганное городским миром, шумом транспорта, яркими мелькающими пятнами.

- Как он сюда попал? – удивилась ты.

- Наверное, с дерева упал. Может, его куда-нибудь в траву отнести, на газон. Затопчут же.

- Только руками не бери, а то укусит.

Мне и самому было страшновато брать это мистическое животное голыми руками

- Давай его в пакет посадим, – придумал я, доставая целлофановый пакетик.

Тёмная мордочка разломилась пополам, ощерив розовую пасть. Заблестели мелкие и белые-белые зубы, как растения, выросшие в темноте.

- Ой, какой страшный, – ты схватилась за моё плечо.

- Аккуратней, – я вздрогнул, – дай-ка я его сфотографирую.

Достал фотоаппарат и сделал несколько снимков.

- Он на кого-то похож, тебе не кажется? – заметил я. – Большие остроконечные уши, острый подбородок, седенькая бородка, даже шёрстка – точь-в-точь как его серый свитер.

- Да, есть что-то общее, – ты улыбнулась.

- Полнейшее сходство, чёрт возьми. Давай-ка его, всё-таки, спасём.

Я стал пытаться накинуть на летучую мышь пакет, но существо неожиданно подскочило с громким щелчком и расправило огромные жилистые крылья с серо-бордовыми перепонками. Упало обратно на тротуар, зашипело разинутой пастью.

- Мамочки! – пискнула ты.

- Ух, ты какой. Как же тебя схватить, глупый? – я снова стал наезжать на испуганного малыша пакетом. Но он не смог этого вытерпеть, подскочил ещё раз, взмахнув страшными, с коготками на местах сгиба, крыльями и стремительно, по крутой траектории полетел в сторону проезжей части.

С ветром пронесся автобус. Раздался хлопок, будто лопнул кожаный пузырь. На асфальте я разглядел только тёмное пятно.

Мы даже не успели испугаться. Осознание пришло с запозданием.

- Глупый… Это ж надо прямо под колёса попасть.

 

На душе стало жутковато и гадко. Мы медленно продолжили свой путь

- Как ты думаешь, мы виноваты? – спросила ты.

- …Нет. По-моему, мы всё делали правильно… – я понял, что случайно повторил фразу из И-Цзина, вспомнил вердикт оракула. – Мне кажется, это был какой-то знак, не простая случайность.

- Какой знак?

- …может быть, он означает, что всё лунное и мрачное ушло из нашей судьбы. С таким же вот хлопком. Лопнуло.

Мы дошли до пустующего в рабочий полдень сквера. Выбрали скамейку подальше от дороги, в тени пышных елей.

Я не сразу заметил какую-то чёрную книгу, оставленную на скамейке рядом с нами. Огляделся в поисках хозяина. Никого.

- Смотри, опять нам что-то дарят, – улыбнулся я и поднял «подарок».

На тёмном фоне белели позолоченные буквы – «Новый завет».

 

Съев обед, мы сидели в тени сквера, вспоминая удивительные дополуденные находки и встречи. Ты вертела в руках Евангелие, перелистывая страницы.

- Однажды я читал, – вспомнил я, – что Новый и Ветхий завет – это книги абсолютно разных религий. Даже не понятно, почему их объединили в одну книгу. Будто в них рассказывается о совершенно отличных друг от друга богах. В Ветхом завете владычествует Бог-ревнивец, воинствующий и карающий Яхве. А в Новом завете – другой, о котором Христос проповедует как о любящем и милосердном отце. А может быть, тут вечный конфликт поколений, непонимание отцов и детей. Христос не понял Отца своего, думал, что он милостив, а тот оказался судьёй карающим, потому-то и возроптал Сын на кресте: «Или, Или! Пошто ты оставил меня?..» Но было уже поздно.

- И среди людей так же, – кивнула ты, – вечно сын и отец не понимают друг друга, хоть и любят друг друга безмерно. А учитель проклинает ученика, и последний предаёт первого, хоть и вместе они одно. Знаешь, я всегда не могла понять эту сцену Ветхого завета об изгнании Адама и Евы: вроде бы Господь сам поставил в центре рая дерево с плодом, и сам же запретил есть от него.

- Между прочим, в Библии на церковнославянском языке змей, искусивший Еву, назван не хитрейшим, а дословно: «мудрейшим из всех зверей на земле», и когда он спросил, почему они не едят от райского дерева, и Ева ответила, что Бог запретил, дабы они не умерли. Тогда змей сказал, что они и не умрут, а запрещено им, потому что у съевших плод отверзнутся очи и будут они, как боги, ведать добро и зло. Я тоже не понимаю этот эпизод. Яхве будто из-за ревности и страха скрывал от своих детей такую удивительную вещь как плод познания добра и зла и боялся, что Адам с Евой смогут приравняться самим богам. И потом это странное «будут как боги». Почему во множественном числе? Он же всё время твердил людям, что он единственный бог на земле, а если единственный, то зачем вообще об этом говорить, разве были и другие боги?

- Очень всё запутано, – вздохнула ты, – но Адам и Ева всё-таки попробовали запретный плод и стали отличать добро от зла и стали как боги. И Яхве выгнал их за это.

- Я думаю, что не был нужен им этот рай. Что они там потеряли? Блаженное неведение, непонимание добра и зла? Кажется, они гораздо больше приобрели с изгнанием – целую землю, а ещё друг друга.

 

Часа в два мы доехали на городском автобусе до окраины Уфы, вышли на конечной остановке возле западного кладбища в Затоне и пошли по трассе, как обычно в поисках удачного места для голосования. Но настроение нам подпортили знаки «остановка запрещена» и большой щит с устрашающей надписью о том, что за дорогой ведётся видеонаблюдение. Понятно, что никто возле нас остановиться так и не рискнул. Пришлось идти пешком. Ещё через километр с подветренной стороны возникла птицефабрика. Ты совсем пала духом. Я же пытался шутить, но от моих острот запах с птицефабрики менее острым не становился.

Прошли километра четыре. По жаре и зловонию. Остановились передохнуть, и я на всякий случай поднял все-таки руку.

Тут же на обочину съехала пассажирская газель, нагруженная ящиками с овощами и фруктами. За рулём сидел, судя по внешности, узбек лет тридцати.

- Вам кюда? Я Дртли.

- Куда? – переспросил я.

- В Дртли, – снова сказал водитель.

- Это далеко? – я так и не понял, о каком населенном пункте идёт речь.

- Далико.

- По пути в Набережные челны?

- Да, да. Па пути, зализай.

И мы забрались в машину.

- Мы уже, наверное, километров пять от Уфы прошли – никто не останавливается, – сказал я водителю, когда ты захлопнула дверь, и машина тронулась с места.

- Э-э-э, – затянул узбек, оголив полный комплект металлических зубов, – тщас мала кито становится. Я вот тожи никагда не станавьливаюсь. А раньши ваще ощинь зилой бил. Вот если стаит на краю дароги, да? Я ище шпицально праеду у лужи, чтоби абрызгать его. Такой зилой бил.

- Почему?

- Ну, маладой бил, а еще зилой бил иза таго, что са мной пилохо паступили. Эта я адин дженщин падвазил, да? Зимой дело бил. Думаю, как так, замерзнит, никарашо. Решил памочь. Падвез до диревини, и она ушел чирез поле. Ну, ни знаю, кто иё так научил или что, но, наверна, она падумал, что с миня можна деньги взять. И она суд падала, как будта из-за миня она ногу сломал. Мне пракурор по тилифону звонит, приходи, говорит, в суд. Что такое, думаю, что я натварил? Ничаго ни помню, вроди би не пил многа эти дни, дамой ни пьяный прихадил. Пришёл, мине гаварят, зачем ногу сламал? Потом толька в суде ту дженщин узнал. Она на миня совсем ни смотрел, стиснялся, видима. Но потом пракурор кароший папался, даказал, что я ни виноват и с той дженщин исчо денги взял. Она штраф запилатил. Но всё равно я злой бил и после этага никаго ни падважу.

- А нас почему взяли? – удивился я.

- Ну, как? – пожал плечами водитель и сделал жест за спину, как будто встряхнул воображаемый рюкзак. – Я вижю, что ти далико идешь. Паэтому. Миня, кстати, Миша завут. Все миня так завут, даже жина.

- А дети у вас есть?

- Есть. Ма-а-алинький дочка. Вот такой, – Миша опустил ладонь до уровня колена. – Редко вижу, позна дамой прихажу, уже спит. Ана ощинь играть любит. Но времени мала. Одна работа. Но раньши хужи било, ищо хужи, савсем дамой ни прихадил. Я же овощи прадаю, памидоры, агурсы, яблак, арбуз, диня. В Уфе прадаю. У миня там пять ларек. Нада всё время вазить тавар. Туда-сюда. Вот я утрам в шесть из дома виижаю, дамой толька посли дисяти биваю.

- А в какой деревне живёте?

- Рядам с Дртли.

- Дюртюли? – наконец понял я, вспомнив название города на карте.

- Дюртли, Дюртли, – закивал Миша.

- А откуда туда приехали?

- Усьбикстан, – подтвердил он мои догадки.

- Давно?

- Вот ужи дисять лет будит.

- Вас не обижают? Как вы в Дюртюлях живете?

- Карашо. Больши ни абжают. Раньши джуть-джуть абжали, савсем ни разгаваривали, а сичас карашо.

- У вас в деревне одна только семья из Узбекистана?

- Сичас ужи многа. Брат приехал, ищё брат, многа стала. Мы там живём вместе с татарами, нидалико дома, значит. Ани сичас нас ни абжают. Патружились. Раньши они ваще гаварили, уижай, зачем пришел. Там адин банидит бил у них главный, он у всех криша бил. У всех деньги брал, за то, что ты таргуиш. И с нас дениги брал, и с татар дениги брал, и с башкир брал. Патом иго убили. Я знаю, кто убил. Не отсюда чиловек. Он уже сразу уехал. Другой плахой чиловек. Ну, как плахой?.. Так, всё же карошее дело для людям сделал. Тот банидит савсем никароший бил. А после этаго все пачему-то падумал, что эта усьбек банидита убил. Такой слюх пашел, панимаишь. И после этаго нас уважать стали. Ни ругают. Ни гаварят, уижжай.

- А языки у вас похожи? Татарский и узбекский?

- Пахожи, – кивнул Миша, – ощинь пахожи. У миня даже щёк бил. Кагда я толька приехал, слишу татар при встречи гаварит другому: «Исям исис!». Эй, думаю, какие злие люди, зачем так дрюг дрюгу гаварит. На усьбикском эта значит «Ты ищё жив? Ты не умир?» У миня щёк бил. А патом аказытся по-татарски эта «Здраствуйте» азначаит.

Мы рассмеялись все втроем. Узбек сверкал металлическими зубами.

- А там, в Узбекистане у вас кто-нибудь остался? Родители?

- Радитили остался. Атец, мать, систирёнка. Тожа би хател их в Рассия привисти. Но атец нисагласица. Он там ощинь уважаимый чиловек. Гаварит, уже умирать нада думать, а ни приижжать.

- А как там жизнь в Узбекистане? Трудная?

- Ощинь трудная. Плахой джизнь. Динег нет, работа нет, бандиты людей убивют.

- А кто у вас сейчас президент?

- Казёл он! – вспылил неожиданно Миша. – Чмо, а ни призидент! Толька сибе деньги думаит как взять. О народе ни думаит. Целую сибе армию сделал из ментов, ани там сибя карашо тщуствуют, что хатят, то и делают, никто им ничего сказать ни можит. А если кто скажет, его сразу в тюрму пасадят. Вот у нас в Усьбикстане если дажи такой маленький бародка, как у тибя есть – эта ощинь плоха, сразу падумают что ты ваххабит. Заставляют сбривать такой барада. Милиция тибя аристуит, посадит в тюрму на несколько дней, а бриться не дает. И у тибя барада вирастит. Патом ани тибе автамат дают и в горы визут. Сфатаграфирают и патом гаварят, что ты ваххабит. Вот такие шакалы. У нас бил случай, мущины в наш деревня пашли ругатся к дому, где главные сидят, патаму что ни хотели, чтоби бил бардак в стране. Вощим митинг сделали. Милиция им гаварит, карашо, всё карашо, идите дамой, мы всё сделаем, как вы хатите. Люди пашли дамой спакойные. А патом все мущины, каторый в этот митинг бил, стали прападать. Проста с работы ни придет. Никто не знаит, где он. Так, наверна, сорак чиловек пропал. И до сих пор никто ни знаит, где этот мущин. До сих пор ни нащили. Можит их убили давно, можит, как я сказал, в горы атпустили и сказали, чтоб ни вазаращался. Бардак у нас в Усьбикстани. Плахой президент, казёл. Но никто так в Усьбикстане ни скажит, все уже баяца. Он дажи поэта нашиго в тюрьма пасадил, чмо, савсем совисти нет. По телевизару паказиваит дженщина, песни паёт и тансуит пачти голый. У нас в Усьбикстани дажи вот так низя показать, – Миша указал на мое непрекрытое запястье, – если у дженщин вот так рука видна, то некарашо, низя так. А по телевизару она в один лифчик и трусы тансуит. У миня щёк бил. Эта призидент разрешил. Патамучта, гаварят, эта его любовница. Эта придставь, да, я ищё жинатый и такое па телевизару вижу. А в Усьбикстане савсем галодный мущина есть, что ани думать будут, кагда увидят? Низя так. Эта щёк у миня бил. Там сичас тока пракуроры карашо живут и те, кто наркотики прадаваит. А главный пракурор лучище всех живет, как Кофи Анан. Так что лучше всего пракурором бить или милицанером, им тожа кароший зарплата платят.

- А как у вас в Узбекистане к туристам относятся? Путешествовать не опасно?

- О-о! Что ты, какой апасно. У нас низя плохо к гость отнасится. Традиция такой. Гость ощинь любят. Аллах заприщаит плохо гость вситричать. У миня атец дажи спицальна дом для гость строит. Если ты мима праходиш и тибе нада спать на ночь, то можишь проста в этот дом зайти и спать. Тибе никто ни скажет, ухади, патамучта эта для тибя спициально такой дом. Ты дажи можишь ничиго хазяину ни сказать, если толька тибе что-та стала нада, можишь на кнопка нажать и хасяин придет, что нужна принисет. У нас ощин гость уважают. Никто никагда ни обидит. Можишь спакойно приижжать. У нас дажи никто ни варуит. Низя варавать. На базаре если вора паймают, то сразу руку атрубят. Ты даже машина на дороги можишь аставить, и даже дверь ни закрывай, никто ни вазьмет. Такой закон, с самый древний времени. Я дома в прошлый год был. На поизде ездил. Через Казхстан нада ехать. Так билет мала ситоит. Дишевле всиго чирез Казхстан. Толька таможиники деньга забирают. Но если повизет, так можно праехать карашо.

До самых Дюртюлей мы разговаривали без умолку. В основном, конечно, говорил Миша, быстро и азартно рассказывал о своей жизни и жизни своего узбекского народа. Мне было безумно интересно и приятно слушать его бархатный акцент. Ты, уморённая жаркой прогулкой вдоль уфимской птицефабрики, постепенно приходила в себя, молча улыбалась, весело поглядывала на нас.

Расстались мы практически друзьями. Миша приглашал нас к себе домой, рекомендовал обязательно съездить посмотреть Узбекистан и, радушно улыбаясь, посигналил несколько раз на прощанье.

До Набережных Челнов нам оставалось совсем немного, и мы были там уже немногим позже десяти вечера. Нас довез на грузовой «Газели» с рефрижератором шофер фармацевтической компании, развозивший лекарства в Уфу и Екатеринбург из Нижнего Новгорода. Невысокий рассудительный мужчина лет сорока. На наши рассказы кивал, как будто бывал сам и видел всё собственными глазами. На наши вопросы отвечал с видом заправского знатока и так ничему и не удивился за всё время беседы.

Въезжали мы в Челны под растяжкой через позолоченную закатом трассу: «Это город сильных машин и свободных людей». Небо накалилось алым и потрескалось бурыми облаками.

 

 

   

 

З Е М Л Я   И   И Ж Е

 

И по выходу нашему с Зульфой из монастыря по тропке лесной, направились мы в сторону людной дороги, дабы добраться до ближайшего града. И было окрест пусто и безмолвно, а солнышко к закату клонилось. И шли мы с суженной моей, не ведая, то ли печалиться, то ли смириться. И не ведали, идеже ответы сыскать, пошто претерпели сие изгнание, и как нам далее быть с сей тоскою душевной. И страшился я в сердце своем, что оставит мя отныне господь и проклянет, ниспослав на главу мою неразумную всяческие напасти, аки на прокаженного, али лишит благословения, отсечет милость свою к человеку, напрасно впредь попирающему землю, подобно смоковнице бесплодной из притчи.

Ан вышло, что по прошествии некоторого времени послал нам Господь навстречу добрых людей и теплых сопутников, а чрез их речи и путь указал, идеже обрести успокоения сомнениям нашим. И столь велико было наше смятение от речей гневных Феофила, что не могли мы сыскать себе места на земли и дела иного, акромя того как, не сдержав юности, пуститься в паломничество за тридевять земель, в место достопамятное, овое люди добрые нам указали, как избавляющее от сомнений и тягот. И вышло так, что истинно успокоили мы сердца свои в той сторонке. Но токмо не в месте том чудном, а в пути том не близком, туда да обратно. Сниспослал Господь нам в дороге той, многие сретения с людьми добрыми, овые порой нам аки ангелы всеблагие, бирючи воли господней и его наипервейшие рачители представлялися.

Однако, сие хожение наше есть совсем иная повесть, отличная от агиографии моей при Феофиле. И должно ее отдельно и обстоятельно высказать, а для сего подобает особые словеса подобрать и глас рассказа иной.

Ан в сей же час, с Божьим благословением и при покровительстве Иоанна богослова, заступника неподкновенного нашего, настала пора завершить мне сказ об юности моей в фефиловой артели и о нашем с Феофилом расставании.

И токмо по завершении сих трудов, идеже я все обстоятельно и истинно описал, открывается мне, что отпустила меня тоска по артели и сопостникам. Узрел я тако же, что простил я в средце своем с Божией помощью и сотоварищей, что не удеражали нас с Феофилом от попрания дружбы нашей, и самого старца тако же простил, как призывает нас ныне и присно ко всепрощению Господь наш Иисус Христос.

Одна лишь загадка для меня неразрешимой осталась, овая сокрывает от меня причину нашей с Феофилом злокозненной разноголосицы. Разумею я, почитал он строгого Господа ревнителя, кого Пантократором нарекал, и в плоти человеческой узрел слабосилие и безволие, страхом лишь и гонениями смиряемое. Я же, оборотно, утверждал – и до сего дня не разуверился – будто Господь наш всевышний есть всеблагой и всепрощающий, а человек сотворен им по образу и подобию для блага и любови, аки чадо наисветлейшее. Чья правда есть? Феофил напраслину навел на Господа, али я неразумением опростоволосился? Пошто каждный из нас по иному, да по своему Божий промысел разумел? Возможно ли, что каждный иному богу поклонение учинял: один – судие ревнивому, второй – отче всеблагому?

Но Господь един есть. В сем истину разумею. А посему, выходит, Господь наш в один миг и судия строгий, и отче чадолюбивый, ибо всемогущ и несть у него причин любые из чаяний людских пресекать. Ан вся заковыка в молитвах наших к нему простертых, и в чаяниях, с коими мы к нему обращаемся. И ежели ты слаб и сир, то и Господь на тебя, аки на слабого и сирого взирает, а ежели ты благостен и смирен, то и отче наш небесный ниспошлет тебе благость и смирение.

Истинно ли сие, али нет?

Однако же каждому свое, и каждому свой ответ из читателей повести моей. А мне на сем пора завершение утверждать, ибо обо всем я уже поведал, о чем желал, и о чем по неким причинам почел важным упомянуть.

Завершить же повесть сию хотел словами благодарности ко Господу обращенными, ибо он один разумеет тайну судьбы моей, да и она испокон веку в его лишь руцех обретается.

Господь вседержитель, Боже вечный и безначальный, ради одной лишь благости приведший все из небытия в бытие словом своим вседеятельным, духом уст своих живоначальных, который попечительство вечное над всем сущим имеет и опекает каждое творение свое, по имени его взывая. Укрепи, Боже, вложенное тобою в нас по неисповедимой глубине промысла твоего, ты, давший христианам истинную премудрость, вразуми мя, и постигну я закон твой, и не отними от уст моих слов истины ради братьев моих и ближних моих. Услышь молитву мою, Господи, и молению моему внемли и слезам. Скиталец я и пришелец по воле твоей, как и все отцы мои. Избавь меня от страстей моих, дабы жил я в трудах и успокоился в созерцании и смирении. Ибо ты, о владыка, и прежде многое прощал из прегрешений сердца моего по молитвам святых твоих, изначально угодивших тебе и ныне служащих святостью и правдой. Аминь.

 

 

Эпилог. Возвращение

 

День двенадцатый.

Гексаграмма 34 – «Мощь Великого»

 

Совсем уже не по автостопному, переночевав в Набережных Челнах у твоих родственников, ближе к обеду мы отправились дальше. Пешком преодолели плотину, за которой поймали КамАЗ и благополучно доехали до развилки, откуда на север, уже прямиком к Ижевску вела узкая асфальтовая дорога.

Мимо тяжело пропылила фура и затормозила далеко от нас. Я побежал к кабине. Со стороны пассажирского сиденья сверху из окна высунулась седая голова.

- Доргай! – крикнули мне сверху.

Я попытался дёрнуть дверную ручку.

- Нэт! – у мужчины сверху встопорщились чёрные усы. – Нэ так! Нэ так!

Я ещё раз дёрнул ручку, но дверь не поддавалась.

- Эйх! – почти зло воскликнул водитель. – Атайды!

Оконное стекло опустилось до конца, и в окно наружу почти по пояс вылез полноватый водитель в красной футболке. Он сам подцепил ручку пухленькими волосатыми пальцами и рванул её так, как надо. Дверь распахнулась.

- В сторону Ижевска подбросите? – спросил я.

- Так. Я вас вазму! – крикнул с высоты водитель, в первые секунды почему-то показавшийся мне то ли турком, то ли человеком с Кавказа.

Я побежал к тебе за рюкзаками.

- Пойдём, нас до самого Ижевска довезут, – сказал я тебе, – правда, там дядька какой-то грозный.

Грозного дядьку звали пан Станислав – именно так, с ударением на втором слоге. Он ехал в Пермь из Польши. Русский язык знал плохо, ­– вернее знал хорошо, но помнил плохо, ибо учил его ещё в школе. Карты российских автодорог у него не было, ехал по указателям и подсказкам.

- Паехали, будим немножко разговариват, – важно заулыбался он тебе, подправив симпатичные, еле тронутые сединой усы. Грозность его рассеялась, а вместе с ней и черты разъяренного горца. И весь последующий путь я видел в нём обаятельного мельника, или даже молочника, кого-то очень радушного и шутливого.

Мы быстро нашли общий язык, подбирая русские слова попроще, у которых быстро находились аналоги в польсоком. В обмен на наши «как это будет по-польски», он сыпал свои «а эт-то что так-кое?». «Автомобиль, жена, спасибо, подделка» – говорили мы. «Самоход, жинка, дженкуе, наёпка!» – отдавал нам в ответ пан Станислав и наэлектролизовывал всё больше хриплым смехом свои усы. Глаза его, как и у всех иностранцев плохо говорящих по-русски, были гораздо красноречивее словарного запаса. Он вопросительно вскидывал брови, улыбался, иногда переходя на неопознанные польские бормотания.

- Пач-чему у вас такие сер-рые дома? – спрашивал он, указывая пальцем на покосившиеся деревенские постройки.

Мы пожимали плечами и делились предположениями, что раньше, во времена Советского Союза, когда эти дома ещё строили, не было ярких строительных материалов, а те, что были, быстро выцветали. А сейчас уже и яркие домики возводят. В доказательство отыскивали в проносившемся мимо ландшафте дома с яркой кровлей из металлочерепицы и облицованные ярким, хорошего качества, сайдингом. Пан Станислав понимающе кивал и спрашивал дальше:

- Сколько хавает бензина этот самоход? – указывая на обгонявшую нас «Ладу».

Мы отвечали примерно, по памяти. Пан Станислав поднимал брови.

- В Польше ты будишь банкрот, если у тебя такой самоход.

Мы расспрашивали про его семью и дом. Узнавали о трёх сыновьях, старший из которых строитель. Он-то и помог отцу построить новый, очень красивый дом, в котором пан Станислав, отдыхая между поездками, любил попивать пиво.

- А дети у вас понимают по-русски?

- Не, – с сожалением разводил он руками.

- Ну, а как вам Россия вообще?

Он, прищурив глаз, неопределённо пожимал плечами.

- Есть интересные человеки, веселые. Но полисия кочит много грошей. Эта очень плохо. Очень ни харашо, – и он хмурил брови.

- Как мне ехать в Перрм? – вопрошал пан Станислав.

Мы достали свой атлас и показали ему дорогу через Игру.

- Игра, – кивал он, делая ударение на первом слоге, – я понял, мне надо просто через Игру.

Ближе к Ижевску впереди возник указатель на Пермь, предписывающий свернуть с основной трассы.

- Почему? – округлил глаза поляк, указывая на табличку.

Я начал вспоминать, открыли или нет строящуюся ещё совсем недавно новую объездную дорогу. Но размышлять времени не было, фура неслась вперед, а пан Станислав вопросительно глядя на меня, спрашивал:

- Просто?

Я пожимал плечами и кивал в ответ на этот странный вопрос: просто, так просто. Мы проскочили развилку прямо к Ижевску, и только потом я вспомнил, что «просто» с польского на русский переводится, как «прямо».

- Придётся показывать дорогу через весь город, – бормотал я тебе. – Мне кажется, иначе он не отыщет дорогу в Игру.

- Придется, – соглашалась ты, – ну и хорошо. Давай тогда выйдем на том конце города, у поста ГАИ, где дача твоих родителей. Вдруг они как раз там. Сегодня же суббота…

Пан Станислав молча смотрел на меня, вскинув брови.

- Просто, просто, – махал я рукой на дорогу.

Начался Ижевск. Как будто хорошо известный, уже просмотренный не однажды документальный фильм, прокрутился перед нашими глазами. Всё было так узнаваемо и одновременно так по-другому, словно это вовсе не мы ехали через город, по знакомым улицам, мимо знакомых домов, почти знакомых людей, живущих, как и месяц назад, своей малоизменчивой обыденной жизнью, и даже не подозревающих, что мы проезжаем сейчас мимо, мы, вернувшиеся, как будто с другой планеты, как будто после собственной смерти, ещё не осознавшие, что родились вновь. И ангел по имени Станислав несёт нас у себя за пазухой через весь город, делая вид, что плохо понимает то, о чём мы друг с другом переговариваемся.

- Сколько жителей? – спрашивал ангел.

- Почти миллион, – отвечали мы ему на удивление.

- Как много людей! Какой бóльший город! – всплескивал крыльями ангел, а мы пытались не пропустить следующий поворот.

Ты указывала пану Станиславу на здание университета, где работала, потом на наш дом, и на здание, в котором работал я.

И всё больше возникало ощущение ретроспективного просмотра собственной, почему-то ставшей такой далёкой, жизни.

Фильм кончился так же внезапно, как и начался. Мимо проплыл финальный титр – «Ижевск», и как «Theend» – пост ГАИ.

- Всё? – спросил постмодернестический ангел Станислав.

- Всё, – ответили мы и оставили ему в подарок атлас дорог.

- Дженкуе! – сказал он нам на своём, на ангельском, и взмахнул крылом.

Мы сошли с трассы на грунтовку. Впереди, в стрекоте вечерних насекомых, к закату клонилось солнце, подсвечивая золотом макушки деревьев и наши тени. Мы молчали и смотрели друг на друга. Вдыхали воздух возвращения. Оставалось пройти совсем чуть-чуть, в сторону солнца.

 

«Чистотою душевною Божественно вооружився, и непристанныя молитвы яко копие вручив крепко, пробол еси бесовская ополчения Андрее, моли непрестанно о всех нас.

Ублажаем тя, преподобне отче Андрее, и чтем святую память твою, наставниче монахов и собеседниче Ангелов»

 Кондак и Величание преподобному иконописцу.

 

(октябрь 2005 – февраль 2009)