РАССКАЗЫ

 

 

И НЕКОМУ СКАЗАТЬ: АМИНЬ

 

И сделали они всё, как ты сказал им.

Пошли в город и, увидев человека с кувшином воды, прошли за ним, покуда не вошел он в дом. Спросив же хозяина того дома, попросили его приготовить комнату, чтобы в ней смог ты есть пасху с учениками твоими, с теми, числом двенадцать, кто был для тебя здесь ближе всего, кто стал для тебя семьей, и с теми, кого ты избрал, дабы первыми с тобой вошли они в царствие мое.

А когда настал час, возлег ты с двенадцатью, с теми, кого избрал, говорил с ними и ел пасху в кругу их. Прекрасен и светел был лик твой, как никогда прежде, хоть и был ты и доселе неотразимее всех рожденных сынов человеческих. И слова твои как нектар вкушали они, те, кто был дорог сердцу твоему и духу твоему, и те, кого возлюбил и я, ибо ты для меня избрал их, сын мой возлюбленный. И видел я печальный свет глаз твоих, предчувствующих о наступлении часа твоего.

И был я с тобой, ибо не мог оставить тебя в сей тяжелый час. Видел я печаль твою и радость твою и пил их, как пили вино ученики твои, не ведающие о приближающемся. Но был я рад и за них и также был с ними, как с тобой, хоть и не был из их числа, как думали они.

В неярком свете масла блистало лицо твое. И глаза твои. Нестерпимо мне было видеть великолепие сие, ибо необъятное знание мое, слитое с ограниченным взглядом человеческим, коим созерцал я тебя, рождали неутешимую печаль мою об участи твоей.

 

Сеточка трещин в стене, в дрожащем свете огня, казалась живой и скорбящей. Тонко изливалась она по шершавому камню из тьмы и прерывалась на полужизни не замеченная никем, как и песчинки, долетевшие в ее устье с позавчерашним ветром. Серый камень приютил ее в теле своем, дал жизнь ей, от которой спустя десятки лет примет смерть, но благодарно, как должное, как принимает сейчас свою одинокую судьбу в теснине стеновой кладки. Он помнит еще тепло рук каменщика, указавшего ему это место, помнит густой его голос, который никогда больше не коснется его шершавых пор, у каждой из которых своя память, как своя участь, пока, всего лишь на десятки лет, слитая воедино, до того времени, когда ветер разнесет их по миру одинокими разбитыми песчинками. Ибо неисповедимы пути мои, сынок.

 

И разломились губы твои печальной трещиной, как разламывается глина в тоске по влаге. Но не смог ты сказать ученикам своим то, что собирался, и вместо этого встал в великом смущении. И потянулись руки твои к воде, как алчущие спасения, а любовь твоя к братьям твоим излилась печальным взглядом из сердца, полного до краев. И снял ты с себя одежду верхнюю и, взяв полотенце, перепоясался. Потом влил воды в умывальницу и стал омывать ноги двенадцати, коих избрал, дабы выказать им всю любовь свою и показать, что они не от мира сего, как и ты не от мира.

И снова узрел я грядущее твое, сынок, словно в отражении воды той, коей омывал ты ноги их. И влага та была влагой слез моих о тебе, за страдание твое. Тихо отвечал ты на вопросы их о том, что делаешь, но не могли они уразуметь истинного смысла речей и дел твоих, ибо близился лишь час твой, но не их.

И если бы мог, ты омыл бы их слезами радости твоей и печали твоей, ибо были они и так чисты, и не от грязи омывал ты их, а от любви своей. Но не стал ты смущать их слезами своими, и без того смущенных без меры, и отдал им до поры только лишь речи и влагу.

 

Вода целовала твои руки, струилась вниз, послушная и неприкосновенная одновременно. Сбегала блеском и прозрачностью, забирала тепло твое и рассыпалась, как солнечные брызги. И в каждой капельке жил закат, прижигающий горизонт, как кровавую рану. И рана тлела благодарным затушенным угольком, а капелька стекала на пол, другая — по холодной лодыжке, третья — по узору ладони, следующая — растворялась в полотенце, вплоть до последней, которая падала в глухой колодец памяти. И было их тысячи, и о каждой я мог знать, и на каждую пал мой промысел. Ибо нет ничего, что не подвластно воле моей, сынок.

 

Но вот наконец не смог ты смолчать боле. И снова отворились уста твои, и, возмутившись духом, сказал ты ученикам своим, что один из них, ядущий с тобой, предаст тебя. Они весьма опечалились и начали говорить тебе, каждый из них: Не я ли, Господи? Но не мог ты ответить им из-за великой печали своей и скорби и от великого смятения в сердце своем. Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком говоришь ты, и один из них сказал тебе: Господи! Кто же это?

Но смятение не покинуло сердце твое, и не знал ты, как ответить двенадцати, но знал, что вопрошающему должно ответ дать. С печалью взирал ты на тех, кого избрал, и были сомкнуты уста твои, храня звуки слов твоих. Но руки твои, сынок, преданные мне, как и тело твое изначала века, потянулись к хлебу и надломили его прежде, чем открылись уста твои.

 

Как великий разлом между телом и духом, как молния в темном небе, как глубокая морщина скорби во лбу, разделила надвое черная трещина теплую еще хлебную плоть. И упали не замеченные никем крошки этой питательной плоти на скатерть, как падают замертво птицы. И часть из них попала в вино, дрогнувшее кругами, но тут же вновь обретшее гладь и невозмутимость багрового отражения, где плясал огонь масляных светильников, как в смутных воспоминаниях или предчувствиях. И в них тонули набухшие крошки хлеба, навсегда отделенные от того куска, который дрожал в руке твоей, сынок.

 

И, не зная как быть, чего не было доселе с тобой, ты сказал, опустив глаза, переполненные влагой, подобно чаше, что не минует тебя: Тот предаст меня, кому я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, как наваждение, покатилась слеза по щеке твоей и, упав, обмакнула кусок хлеба в дрожащей руке твоей. И прошептал ты, скорбя: Но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается, лучше было бы этому человеку не родиться. И случилось всё так, как желал ты, сын мой возлюбленный. Протянул я руки к хлебу сему, окропленному слезою твоею и вином, то есть кровью твоей, ибо был я не рожденный от человека, а одно что призрак из тени в обличии человеческом.

Дрогнул ты всем телом своим и возвел печальные очи мне, сынок. И сам впервые узрел того, кто предаст тебя. И воскликнул в сердце своем: Иуда, ты ли это? Но никто не расслышал крик сей, только губы твои дрогнули в сухом алкании, а посему и я не раскрыл своей тайны тебе. О том, что был я с тобою рядом уже многие дни в обличии ученика твоего, ибо не смел отдать тебя на распятие иным путем, кроме как собственным волеизлиянием. Ибо люблю тебя без меры, сын мой. И не меньше чем тех, кого одиннадцать избрал ты. И не мог допустить я, чтобы кто-то из них стал предателем не по воле своей, ибо не было из них подобных, даже если бы ты приказал им. А посему стал я, отец твой небесный, двенадцатым, приняв обличие человеческое Иуды Симонова Искариота, сына, которого не было доселе никогда и никогда подобного ему боле не будет.

Долго смотрел ты в глаза мои, пока со скорбью в сердце своем промолвил: Что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежавших не понял, к чему ты это сказал мне. А как у меня был ящик с монетами, то некоторые думали, что ты говоришь мне: Купи, что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим.

 

Дрожала черная прядь на светлом лбу Симона Петра, как дрожит веточка смоковницы перед бурей. Ранние для его лет морщинки сбились в смущенные ряды, согнанные смутными мыслями, как стадо овец. Испарина пота выступила холодной росой, но не рождая просветления, как ручей, не стекая по взволнованному пульсом его виску. Алые трещинки проросли из уголков его светлых глаз, как будто знания о кровавых молниях, затаившихся в грозных небесах моих, что заставят его ныне в эту ночь, прежде нежели дважды пропоет петух, трижды отречься от тебя, сынок.

 

И, приняв кусок хлеба от тебя, тотчас вышел я. А была ночь. Именно та ночь, в тени которой многое осталось сокрыто и многое случилось, что не возможно было отныне исправить. И опомнился ты, сын мой, и ужаснулся поступку ученика твоего, коим считал меня. Но не мог уже вернуть меня. И в великом смятении схватил хлеб оставшийся и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, воскликнул: Примите, ядите — сие есть тело мое, которое за вас предается. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: Пейте из нее все, ибо сие есть кровь моя, за многих изливаемая во оставление грехов. Творил ты сие, помня в сердце своем слова, что сказали уста твои до того: Тот предаст меня, кому я, обмакнув кусок хлеба, подам. Дабы снять груз тяжкий предательства с Иуды и возложить на плечи всех двенадцати, коих избрал. Но было поздно. И была ночь.

 

Тысячи тысяч маленьких звездных огоньков пронзали огромное тело ее, преодолевая неизмеримый земным взглядом путь. И находили последнее пристанище в черных зрачках моих, зрачках человеческих, зрачках предателя. И почувствовал я, сынок, нечто доселе никогда не веданное мной в сердце своем, ибо не было у меня ранее сердца человеческого, сердца Иуды. Вся безграничность моя, отца твоего небесного, вдруг сузилась до комариного писка разорванной совести, как если бы я был всем на свете песком, а меня заставили течь сквозь узкое горлышко песочных часов времени человеческого. Так впервые, как показалось мне тогда, постиг я суть души человеческой, мною же созданной, великой пред Господом в уничижении и раскаянии своем.

 

И шел я, шатаясь, под мрачным небом, также когда-то созданным мной. И видело оно в великом молчании, как вошел я к первосвященникам и фарисеям и говорил с ними, как предать тебя, сына моего возлюбленного. Видело оно, как обрадовались они и согласились дать мне денег. А посему взял я отряд воинов и служителей от первосвященников и начальников и пошел туда, за поток Кедрон, в сад, с фонарями и светильниками и оружием.

А небо по-прежнему молча качалось надо мной, словно не был я уже Создателем его, а был лишь кротким рабом, познавшим бездонное наслаждение падения своего. И хотя отказывались ноги мои сгибаться, шел я вперед к горе Елеонской, не ведая, как делаю это. И отказывались глаза мои видеть дорогу из-за слез навернувшихся, но вели меня уже фарисеи и воины их в Гефсиманский сад. И не внимал я от горя осторожным возгласам их и всему, что звучало вокруг, но пробилась ко мне, как когда-то в дом наш небесный, молитва твоя, сынок. И услышал я, как сквозь толщу мутной воды, голос твой. И шептал он мне: Отче! Всё возможно тебе. О, если бы ты благоволил пронесть чашу сию мимо меня! Впрочем, не моя воля, но твоя да будет.

Так и было.

Пришел я с отрядом воинов и служителей в Гефсиманию, не ведая, как оказался там. Но только лишь узрел тебя, сын мой, вышедшего к нам навстречу. И сказал ты: Кого ищете? Отвечали вокруг меня стражники: Иисуса Назарея. Сказал же ты им, что это ты и есть. Подкосились ноги мои, сынок, упал я ниц, не в силах двигаться в трепете перед тем, что предстоит быть содеянным, и стражники фарисеевы, завидев меня таким, отступили назад и пали на землю. Тогда опять спросил ты их: Кого ищете? Они вновь сказали: Иисуса Назарея. Отвечал ты им: Я сказал вам, что это я; итак, если меня ищете, оставьте их, пусть идут — да сбудется слово, реченное Им, отцом моим небесным: из тех, которых ты мне дал, я не погубил никого. Ибо надеялся ты, что нет среди воинов меня, кого считал ты Иудой по прозванию Искариот, и что не станет он предателем твоим.

Но нашел я силы в себе подняться на ноги дрожащие и вместо крика злостного только лишь приник к губам твоим, сын мой возлюбленный. Воспылал ты скорбным чувством, узнав во мне ученика своего, и молвил в смятении и в удивлении: Иуда! Целованием ли предаешь Сына Человеческого?

Да было так.

Взявши тебя, повели в дом первосвященника, а я остался в Гефсимании без памяти с тридцатью серебряниками. Во тьме катался я по земле в пыли, не ведая, от счастья или от отчаяния. Рвал волосы, не зная боли, и щипал кожу щек моих, дабы уразуметь содеянное. Но глаза мои человеческие отныне были сухи, как пески пустыни, где прошел ты искушение, сынок. Забыл я о мире и слышал лишь злостные крики избивавших тебя и как, закрывши тебя, ударяли они по лицу твоему и спрашивали: прореки, кто ударил тебя? И много иных хулений произносили против тебя, кои я слышал как обо мне. И кровь твоя текла по лицу моему, а боль твоя горела огнем во мне, но не мог я отныне остановить сие, ибо с трепетом понимал, что сам хотел этого. А когда взошло надо мной, лежащим в грязи, солнце, собрались старейшины народа и ввели тебя в преторию, где вышел к тебе Пилат. А я валялся грязный под молчаливым и осиротевшим небом, в слезах и влаге человеческой, как низший из всего людского рода во все времена. И снизошло на меня нечто неописуемое языком человеческим. Ибо это сравнимо лишь с помешательством и безумием. Понял я, что человек жаждет всемогущества, как счастья и величия, но мое же величие как отца небесного в ограниченности, коим владеет сознание людское, уничижающее себя до предела, подлое в пошлости и бессовестности, которого вкусил я из мира сего, как из кубка, в личине Иуды, хотя и не было на земле такого сына. Настоящее всемогущество узнал я в ощущении низости, ибо если ты можешь всё, то это то же, как если бы ты ничего не мог. А если ты червь, то воистину хотя бы в грязи можешь ползать. А значит, это и есть самое божественное чувство — самоуничижение.

И был я без памяти не знаю сколько, купаясь в своем безумии, выпивая его как нектар чудодейственный. Кричал я, как пьяный, звуки нечеловеческие, раскидывал серебряники в лица заплативших мне эту сумму ничтожную за столь невыразимое, что не доводилось еще испытывать никому во все времена, смеясь диким смехом, как в исступлении, будто помрачился разум мой, будто легла на него, а вслед за сим и по всей земле тьма кромешная.

А очнулся лишь от слов твоих, как гром средь неба ясного. Возопил ты громким голосом под моим тесным черепом: Или, Или! Лама савахвани? То есть: Боже мой, боже мой! Для чего ты меня оставил?

И стало это правдой. Ибо не нашел ты спустя некоторое время, как вознесся, испустив дух, отца своего на небесах опустевших, которые я всецело передал отныне в твои разбитые руки.

И сказал я в сердце своем, в сердце предателя Иуды Искариота, отвечая на крик твой: иду я, сын мой возлюбленный, ибо узрел я не истину, но правду, иду по путям сердца своего, но неисповедимы пути мои, а посему нет нам больше мгновения, чтобы повстречаться, ибо путь мой лежит не в царствие небесное, а через сосенку у ручья к геенне огненной, принимающей всех предателей, нечестивцев и грешников в лоно свое.

А посему заклинаю тебя, сын мой возлюбленный, не ищи меня боле ни под небом, ни в царствии небесном, ибо нет в них отныне моего наслаждения.

 

 

СКРИПКА ДЬЯВОЛА

 

Уснуть, сладко, как в приторном меду, и сплавляться вниз по туману сна — какое все-таки блаженство… Где-то рядом посапывает она, чье тепло окутывает вниманием даже в такой глубокой дреме, словно испариной джаза вливается в легкие, свингует где-то внизу, там, где и не различить мелодии и пространства, где не различить себя, где нет ничего, даже памяти, там, откуда уже ушла бешеная реальность, но еще не успели прийти сны, там, где достаточно глубоко………………идут со дна пузыри …………………чччЧЧЁЁЁРТ!!! Да это же телефон! Будь он проклят, пучч-и-ннны ада!

— Кто!.. — Он схватил трубку, спросонья смахнув с тумбочки фотографию. Она скользнула вниз, не успела перевернуться в падении и врезалась в пол углом рамки, отскочила с глухим стуком в темноту.

— Алло, Бесный?.. алло… — В трубке шел дождь. — Алло, ты слышишь меня?

— Торговец? — Бесный сморщился от яркого лезвия света, выпущенного разбуженным ночником. — Ты с ума сошел! — Взгляд забегал по поверхности тумбочки в поисках циферблата. — Что случилось?

— Алло, Бесный, давай встретимся… — Ветер помех задувал хриплый голос. — У меня для тебя что-то есть…

— …Черт, половина третьего… — Бесный смял ладонью небритое лицо, пытаясь стереть остатки сна. — Что у тебя?

— А? Что ты сказал? Хреново слышно… Эй, Бес, я жду тебя у мастерской. Слышишь?..

— Слышу. Можешь объяснить, в чем дело?

— Что?!.

— В чем дело?!! Какого черта ты…

— Да, да, приезжай. Уже жду… — Связь оборвалась, и в ухо ворвались частые гудки, резавшие слух и нервы.

Бесный положил трубку и, сморщившись, помассировал шею.

— Кто это был? — ее теплые пальцы коснулись спины. Голос сонный и нежный.

— А кто может звонить так поздно?

Он откинул одеяло и встал. Под ногами хрустнуло стекло и впилось в стопу шершавым клыком.

— Чччччёррт… — Бесный нагнулся, разглядел фотографию с треснувшим стеклом: они вместе, в обнимку, на фоне побережья.

Молча собрал осколки и скинул на тумбочку. Рана зажглась зудящей болью.

— О-о-о, — с сожалением протянула она, но, уловив выражение его лица: — Ты поранился?

— Пустяки.

Он не стал рассматривать ногу, вместо этого отыскал джинсы, рубашку, свитер и быстро оделся.

— Бинт в ванной. — Она тревожно вглядывалась в его глаза.

— Я же говорю — пустяки.

Увидел на полу размазанные пятна крови, но натянул носки и, хромая, прошел в коридор.

— Когда ты вернешься? — донеслось из спальни.

— Не знаю. — Мысли постепенно просыпались, в затылке покалывало, словно пузырьками газировки. — Я позвоню, если что… — Быстро завязал шнурки.

Часы забыл.

Бесный в ботинках вернулся в спальню. Она рассматривала разбитую фотографию, грустным пальчиком обводя трещинки, разбежавшиеся по их счастливым лицам. Вопросительно подняла на него глаза — лакированные угольки. Он быстро наклонился и поцеловал ее печальную улыбку, незаметно забирая часы…

— Спи.

 

На улице бесился штормовой ветер, раскачивая косые лучи фонарей, запутывая их в венах голых веток. Сухие листья стаями проносились над травой и асфальтом, будто гонимые ночным сумасшедшим дворником.

Бесный прошел к гаражу и через минуту выехал на пустынную улицу. Листья накинулись на лобовое стекло, как террористы-камикадзе, их желтые искры вспыхивали в свете фар. Поль Сезанн наверняка вселился в осень, подумал Бесный, а Ван Гог — в ветер.

Он свернул на автостраду и, развивая скорость, понесся как огромный черный лист в противоположную часть города. Мимо спящими фантомами замелькали встречные городские огни, обездушенные из-за отсутствия людей. Редко в темноте можно было заметить сгорбленные фигуры ночных бродяг. Или это были чьи-то сны.

Дождь встретил его на полпути к мастерской. Опрокинулся влажно-призрачной сутью, хлестая машину, как соскучившийся пес. Чиркнула молния в дыме туч. Рассыпался гром.

Минут через пятнадцать он уже был на месте.

Торговец, кутаясь в насквозь промокший плащ, ждал у дверей мастерской. Бесный выскочил из машины и, припадая на одну ногу, подбежал к нему. Молча открыл дверь, предварительно отключив сигнализацию, и пропустил замерзшего парня вперед.

— Ты пьян? — Бесный включил свет, сбросил куртку и уставился на Торговца.

— К сожалению, нет. — Тот нервно улыбнулся и посмотрел под ноги на обильно стекающую воду, видимо раздумывая, стоит ли снимать с себя что-нибудь.

— Человек дождя хренов, — Бесный усмехнулся. — Иди в душевую, там есть полотенце.

— Нет, я ненадолго.

— Рехнулся?

— Пойдем. — Торговец, так и не раздевшись, прошел в глубь мастерской и поставил на стол пластиковый футляр. — Вот, это я у тебя пока оставлю, как раз вспомнил про наш договор… ну, в общем… — Он щелкнул замками и открыл крышку.

 

…Идеальный темно-теплый глянец деки, стройная параллельность струн, преломленная штрихом подставки, изящные изогнутые линии обечаек, эфы — как смертельные прижженные рубцы от ампутированных крыльев, нереально-утонченная шея грифа…

 

— Гварнери… — Бесный осторожно подошел к скрипке, завис над ее блестящим тельцем, не решаясь прикоснуться, забыв о дыхании. Ладони поднялись к лицу, к глазам, сверкнувшим каким-то нечеловеческим шлейфом внутреннего огня. Он пытался заглотить ее всю своим страстным взглядом, оставить в памяти каждый ее изгиб, каждую черту, вплоть до малейшей полутени, пылинки или блика… — Где ты ее достал?

— Сейчас уже это не так важно… — Торговец внезапно подавился приступом мокрого кашля, согнулся, обхватив живот, но в конце концов, отвернувшись, выхаркнул что-то склизкое на плиточный пол. — Извини. — Выпрямляясь, вытер рот мокрым рукавом. — Короче, она у меня горит как бикфордов шнур — к вечеру ее уже надо будет… вернуть, поэтому… сам понимаешь, времени в обрез, давай, делай все необходимые замеры, ну, что ты там с ними творишь… Короче, как всегда.

— Сколько?

— О цене договоримся позже, когда я за ней заскочу. — По трясущимся кончикам слипшихся волос над глазами Торговца Бесный понял, что его беспощадно атакует мелкая дрожь.

— Давай я тебе что-нибудь налью.

Бросив еще один восхищенный взгляд на скрипку, как-то одновременно торжественно и очень просто лежащую в пластиковом футляре с красной бархатной обивкой, Бесный прошел к бару и заглянул в холодильник.

— Спасибо. — Торговец сунул руку в карман и достал пачку сигарет — совершенно вымокших и прокисших. — Черт. А сигарет у тебя нет?.. А, ты же не куришь. Ладно, ну, значит, я заеду к тебе завтра… — Он вскинул руку, чтобы взглянуть на часы. — Нет, уже сегодня… — Недовольно и нервно сморщился, выкинул в дальний угол всё, что осталось от сигарет. Лицо его посерело от каких-то недобрых мыслей, взгляд заметался, потом остановился на скрипке на несколько секунд… — Часов в пять постараюсь быть. Успеешь?

— Маловато, конечно, — Бесный протянул ему стакан с водкой, — но постараюсь справиться. Ты на чем сюда добрался?

— Да, кстати… — Торговец замер со стаканом в руке. — Послушай, я у тебя возьму машину? Тогда выиграем лишних часика два. Заберу скрипку позже. Идет?

— Идет, только тогда этого не надо, — Бесный указал на водку.

— Фигня, эта скрипка стоит нескольких «феррари», не говоря уже о твоей старушке. Если что — купишь себе новую.

— И оплачу твои похороны.

Торговец вздрогнул и помрачнел. Заметив внимательный взгляд Бесного, криво улыбнулся и отсалютовал стаканом.

— Твое здоровье. Не бери в голову, просто у меня сегодня сумасшедший денек выдался. Долбаный, как вся моя жизнь.

Он вернул Бесному пустой стакан и развернулся к выходу. Его спина была расстреляна брызгами глины, на затылке блестело что-то темно-багровое и липкое.

— Что у тебя с головой?

Торовец обернулся, задумчиво потрогал затылок.

— Ты мне ключи дал? — спросил, словно не слышал вопроса.

— Нет. Они в куртке, сейчас… — Бесный поднял с пола кожанку и протянул связку. — Ты уверен, что справишься с машиной?

— Шутишь? — Торговец так же задумчиво взял ключи, не отрывая ладонь от затылка, и приоткрыл дверь. Холодный ветер с ливнем хлестнули в его мрачное лицо. — Господи, я уже сырой, как утопленник, скоро водорослями заблюю. Ладно, Бес, не теряй времени, мы с тобой обо всем договорились. И… знаешь еще что… — он чуть скривил губы.

— Что?

— Ладно, потом. Счастливо.

— Аккуратней там…

Торговец только сплюнул под ноги и нырнул в дождь.

Бесный закрыл дверь на замок, подошел к окну и озадаченно проводил взглядом машину, скрывшую в себе Торговца, пока та не исчезла за поворотом. На востоке небо начинало светлеть и, кажется, очищалось от чернильного покрова туч.

Он задернул штору и развернулся. К тишине. И к скрипке.

Она спокойно отражала мягкий свет, рассеянный в воздухе мастерской, пропитанный запахами столярного клея, натуральных красок, лаков, гулким эхом. В этом блеске Бесный как будто чувствовал ее красивую улыбку, наполненную ожиданием, когда же его пальцы коснутся ее трепетного существа. Сердце тяжело пошло в гору, в ушах зазвенела тишина, а где-то на дне подсознания всплыла знакомая мелодия, исполненная голосом этой самой скрипки. Какой же у тебя голос? Какой трепет струн? А запах?.. Кто ты, красивая?

Он осторожно подошел, наклонился, будто даря ей восхищенный поклон.

Можно?.. Пальцы, не касаясь еще скрипки, погладили воздух в миллиметрах над ней, стирая границу между чувствительной кожей и гладкостью лака… Смычок нежного взгляда скользнул по струнам, задержался на колках. Влажный выдох проник внутрь сквозь щель эфа и растворился там навсегда. …Теперь можно.

Он трепетно коснулся ее возбужденными подушечками пальцев, приподнял, извлекая из бархатной колыбели… ближе к лицу, к расширенным зрачкам, к губам, к улыбке… иди сюда, ты ведь не боишься, правда?.. вот умница, дай мне тебя почувствовать, доверься мне, красавица…

Она заблестела еще пронзительней, радостней, как будто свет рождался где-то в томной глубине ее насыщенно-янтарного лака. Казалось, струны задрожат сами, не дождавшись, когда он пройдет по ним уверенным движением смычка, и вся она завибрирует, отдастся преждевременной агонии, запоет — для него и из-за него.

Но он не спеша и внимательно изучил скрипку со всех сторон, поворачивая в огромных ладонях, как гипнотизер, манипулирующий чьим-то сознанием, его глаза заблестели, как горячее стекло… Славно, милая, спасибо за открытость и красоту… а теперь… Он взял ее за гриф и приблизил выпуклый свод деки к шее, к пульсирующей и беззащитной артерии. Слышишь мое сердце? Это ты так взволновала его. Мне нечего от тебя скрывать… Ты готова?..

Медленно поднял смычок в правой руке, подарил затихшей тишине последнюю сочную паузу и — разрезал и ее, и тишину, и ожидание маленькой скрипки одним движением. Скрипка вскрикнула мелодично и надрывно, заплакала от счастья, запела слезами нот и растворилась в музыке, которая понесла ее в пугающую, неизбежную даль, разверзнувшуюся там, в закрытых глазах Бесного, закачавшегося от удовольствия, раненного в шею вибрацией теплеющего инструмента.

Музыка облегченно вздохнула минут через десять и затихла.

Бесный опустил смычок, отвел от себя скрипку, улыбаясь полуприкрытыми глазами… Ты чудо, теперь я знаю тебя и счастлив этому. Спасибо. Извини, у нас мало времени, а дел еще очень много, теперь я бы хотел тебя немного протестировать, может быть, даже будет чуточку больно, но ты меня простишь, я знаю.

Он направился к тестовому стенду, но его остановил тонкий сигнал телефона.

— Алло.

— Бесный-Небесный, — ее голос солнечным светом пролился из трубки. — Всё в порядке?

— Да, принцесса. Почему ты не спишь?

— Просто так. Когда ты вернешься?

— Вечером, часов в семь.

Молчание с ее стороны налилось сожалением, но она смогла его преодолеть, нежно отстранив фразой:

— Приезжай скорей.

— Да, конечно, малыш. Я позвоню тебе позже.

— Ладно, — тихое, как поцелуй. — Пока.

Бесный положил трубку и задумчиво выдохнул. Потом вспомнил про скрипку — пойдем, я познакомлю тебя с моим Душещипателем.

Он подошел к стенду, который собрал собственноручно, — предмету его профессиональной гордости. Аккуратно положил скрипку в специальное углубление и подсоединил датчики. Оживил компьютер и вдруг вспомнил: а ведь именно Торговец нас познакомил. И старина Душещипатель еще помнит нашу первую встречу.

 

— Как вы его называете? — переспросила она тогда.

— Душещипатель, — он улыбнулся, плохо скрывая гордость и смущение, атакующие его с разных сторон.

— Почему? — Блестящие глазки удивленно сверкнули, головка наклонилась влево. Она пыталась записывать каждое его слово в большой, по-видимому новый, блокнот, но иногда просто не успевала, путалась и бросала это занятие. Но через некоторое время предпринимала новые отчаянные попытки, чувствуя, что запомнить всё просто не в состоянии.

 

«Тебе обязательно надо написать о своем методе, — убеждал Торговец. — Тогда, глядишь, богатенькие чудаки сами захотят протестировать у тебя свои скрипочки. Давай, Бес, у меня есть одна знакомая журналистка, очень, кстати, хорошенькая. Размажешь ей всё как следует, ты же умеешь. Она состряпает статейку, а там и посмотрим». За идею Торговец попросил наглую сумму, какую обычно брал за оставленную на время скрипку. Только вот журналистка в конце концов, в отличие от скрипок, задержалась у Бесного на более длительный срок.

Однажды утром Торговец сам привез ее в мастерскую Бесного и благополучно ретировался, оставив их наедине. В тот день Бесный понял, что рай и ад погибли в момент рождения этих удивительных глаз…

 

— Почему Душещипатель? — повторил вопрос журналистки Бесный, немного стушевавшись и старательно подбирая слова для ответа. — Посмотрите сами.

Он выбрал одну из скрипок, лежавших на столе, и как будто почувствовал себя гораздо увереннее.

— Вот. Уникальная скрипка, работы знаменитого кремонского мастера Амати. Живая тайна, изящная вещь в себе. Видите, как блестит ее лак, как трепетно напряжены струны… Красота рождается и умирает в ее деревянном теле. Даже ее молчание поражает мелодикой. Слышите?..

Она, широко распахнув глаза, не знала, куда и кому отдать свой взгляд — скрипке, его гипнотизирующему лицу или блокноту. А Бесный вдруг ощутил необычайный прилив вдохновения, его понесло, потому что впервые за много лет он вдруг увидел, что его понимают, а не воспринимают как полусумасшедшего чудака.

— Триста с лишним лет специалисты пытаются разгадать тайну этой скрипки и тайну всех ее родных и двоюродных сестер — Страдивари, Гварнери… Почему они так великолепны, почему они позволяют высекать из себя такие волшебные звуки — божественную гармонию? В чем секрет? Кто они? Как объяснить их бесспорно и неизменно магическое звучание? Причем пока мы даже не в состоянии понять, в чем же это волшебство, чтó именно так волнует нас, чем их звук отличается от звука современных инструментов, — видимо, наши приборы еще не в состоянии распознать какой-то аспект скрипичного звука, и только наши уши, или, скорее всего, наши сердца, способны уловить особый аромат, присущий только голосу кремонских инструментов.

На своем стенде я максимально полно тестирую скрипки, Душещипатель способен проникнуть в самую их глубину, измерить их тончайшие колебания, отследить малейшие изменения в поведении и настроении… А если говорить более научным языком, на стенде я могу измерить практически все важные характеристики скрипок. Я измеряю волну Гельмгольца, резонансные частоты и силу акустического выхода на разных частотах, исследую структуру колебаний с помощью интерференционной голографии, провожу электронную микроскопию, делаю ультрафиолетовые фотографии. Подключенный к стенду компьютер помогает мне производить модальный анализ, обрабатывая данные переходной реакции, полученные с помощью очень чувствительного акселерометра при простукивании всей скрипки молоточком в определенных точках, в результате я получаю полный перечень частот важных акустических резонансов и карту структуры колебаний всей скрипки…

Бесный заметил, что девушка совсем шокирована обилием научных терминов, и запнулся.

— …Простите, я, может быть, не совсем понятно изъясняюсь, просто… привык иметь дело с сухими коллегами, больше внимающими языку физики и цифр. Честно говоря, я это чертовски ненавижу, и считаю их всех вместе взятых черствыми клоунами. Об этом, правда, можете не писать. Понимаете, они спорят о секрете скрипок, козыряя какими-то страшными терминами, аргументируя в пользу идиотских исследований структуры древесины, химического состава лака или сложных формул изгиба обечаек, ни на миллиметр не подбираясь к истинной тайне.

— А ваш стенд способен разгадать тайну скрипок? — робко спросила она.

— Да ну что вы!.. — Бесный жалобно сморщился. — Конечно же, нет. Но только если говорить всю правду, то это вряд ли можно будет опубликовать, поэтому, пожалуй, и записывать не стоит, но раз уж я начал… то, честно говоря, мой монстр только щупает по поверхности, хотя и называется Душещипатель. Для меня он всего лишь повод и способ общаться со скрипками. Все, кто пытается отыскать ответ, лежащий на поверхности, или даже в глубине поверхности, все, кто надеется раскрыть секрет кремонских скрипок, изучая лак, клей, древесину, струны, способы изгиба и пропитки скрипок, — безнадежные идиоты, вместе с теми, кто заявляет, что никакого секрета нет и в помине. Во-первых, эти олухи своими исследованиями собираются отнять у нас самое сладкое в этих скрипках — их тайну. Они хотят расщепить скрипки до молекул и в конце концов найти материальную причину их уникальности, не понимая, что этим самым они просто убивают нечто живое, существующее совсем в других плоскостях реальности. Во-вторых, они ищут совсем не там по причине своей природной близорукости и даже, скажем прямо, — слепоты. Они все так же бесчувственны, как и их «сверхчувствительные» железяки. Они не понимают, что изготовление скрипок — это не наука, а настоящая магия, это волшебство, общение с душой будущего инструмента. Вы знаете, как делают скрипки?

Девушка помотала головой, как будто на самом деле она боялась пошевелиться.

— Только настоящий маг может создать нечто подобное скрипкам мастеров кремонских династий. Нужно быть необычайно чувствительным ко всему происходящему вокруг и к тому, что ты собираешься сделать. Самое сложное на первом этапе — это выбрать древесину: обычно применяют мелкослоистую ель для верхней деки и клен — для нижней и обечаек. Древесину нужно собственноручно простукать костяшками пальцев, проверяя звон и ауру. Потом нужно найти единственную, неповторимую форму изгиба и степень выпуклости каждой деки, тонко чувствуя древесину и будущую скрипку, вырезать из массива ее тело. Кто-то использует для тестирования будущей скрипки серебро высшей пробы — и это настоящий ритуал: надо подвесить деку горизонтально над большим динамиком и затем наблюдать, как рассыпанные на ней серебряные крупинки, подпрыгивая, складываются в узор, повторяющий линии резонансных мод… О, простите, тут я не знаю, как сказать иначе.

— Я всё понимаю, — улыбнулась она, похоже совсем позабыв о своем блокноте. — Продолжайте, пожалуйста.

— Слишком много факторов влияют на то, какой в конечном итоге родится будущая скрипка, чтобы можно было взять и просчитать ее характеристики по каким-то математическим формулам. От самых незначительных изменений форм купола дек, их толщины и массы меняется голос скрипки — и это еще самые грубые параметры, я даже не говорю о тех тонких материях, из которых на самом деле соткана судьба инструмента.

Нет на свете двух скрипок с одинаковым голосом и вряд ли когда-нибудь появится. И только один этот факт лично меня приводит в благоговейный трепет, а если узнать скрипки еще ближе… то вы останетесь их рабом на всю жизнь. Понимаете, всё дело в том, что они… живые. И причем во много раз лучше каких-либо разумных земных существ. Они — порождение красоты и служат только красоте, она их удел и награда.

Нет, не думайте, что я буду глупо утверждать, будто разгадал секрет скрипок. Я просто говорю, что готов разгадывать его всю свою оставшуюся жизнь, и надеюсь, что никогда не найду единственного окончательного ответа. Их тайна стала и моей основой жизни. А что случится, если эту основу «разгадать», то есть препарировать и засушить, сделав достоянием цифр и научных трудов?.. К счастью, красота лежит вне пределов человеческой логики, и именно где-то там будет вечно скрываться от нас секрет скрипок Страдивари, лишь иногда озаряя наши души бликами просветления, для того чтобы только лишний раз поразить нас своей непостижимостью…

Да, единственное, в чем я, может быть, полностью уверен, так это в том, что они действительно живые. Они всё понимают и чувствуют, слышат всё, что ты можешь сказать им… Вы спросите — откуда? Кто вдохнул в эти небольшие деревянные скульптуры жизнь?.. Конечно же, их создатели — мастера божьей милостью.

Черт возьми, и что меня убивает еще больше — это образ самих мастеров. Понимаете, скрипки — только след своего создателя, форма, впитавшая в себя его отраженный свет и эхо его голоса. Какие же должны быть создатели подобных шедевров, чтобы до сих пор, спустя три с лишним века, мы с таким упоением внимали голосу их созданий. Я уверен, что всё дело не в секрете добавки для лака, не в особом методе замачивания древесины и не в том, что якобы для изготовления этих скрипок использовали мачты затонувших венецианских кораблей, нет. Всё дело в мастерах, изготовлявших скрипки, в их человеческих качествах, в их отношении к своим созданиям. Они с ними разговаривали, я не сумасшедший, нет, я точно знаю, что они относились к своим скрипкам как к живым существам, более того — как к любимым женщинам. Только так можно создать нечто божественное, подобное этим инструментам. Вы, конечно, можете надо мной смеяться…

Но журналистка и не думала смеяться, она просто улыбалась в восхищении от яркого огня, пылающего в душе этого человека, чувствуя себя заблудившейся принцессой, чье сердце он безнадежно опалил…

— Эти скрипки — след великих мастеров, они были созданы как знак их мастерства и скрывают в себе нечто гораздо большее, чем просто какой-то технологический секрет. Они вечны, в том смысле что существуют как струны, пронзающие всё время — и прошлое, и будущее, объединяя нас и их — тех загадочных творцов. Разгадывая их, мы можем разговаривать с вечностью, восхищаясь ими — мы заглядываем туда, играя на них — можно уйти и не вернуться. Мне очень сложно объяснить всё, что я чувствую и знаю про них, как бы странно это ни звучало, но для меня эти скрипки — знаки другой, более сложной реальности, которую не все еще научились видеть, они подобны священным оракулам, предсказания которых — вернее, знаки, которые они нам посылают, — читаются во всем, что происходит вокруг них, они оживляют ткань реальности, превращая ее в язык этих самых знаков, которые мы обязаны научиться понимать.

 

* * *

Телефонный сигнал вытащил Бесного из скрипичного бытия. Он оторвался от датчиков, колонок цифр и глянцевого существования красавицы Гварнери и взглянул на часы — без пятнадцати шесть. Это Торговец.

Но в трубке он услышал чей-то совсем незнакомый голос с сильным южным акцентом.

— Здравствуйте. Мистер Бесный? — спокойно и неторопливо произнес мужской голос на том конце. Так обычно начинают долгий и важный разговор.

— Да. Это я, чем могу быть полезен?

Повисла задумчивая пауза, словно мужчина всерьез размышлял над вопросом Бесного.

— Скажите, — наконец продолжил голос, всё так же неторопливо растягивая гласные, — вы виделись сегодня или вчера с мистером… с Торговцем?

— Простите, а кто говорит?

— К сожалению, мое имя вряд ли что-нибудь вам скажет… Но всё же вы правы, и мне лучше представиться. Маруф. Пока этого будет достаточно, — голос хрипло откашлялся. — Вы так и не ответили… Хотя, мистер Бесный, я знаю, что на днях вы виделись с Торговцем и он одолжил у вас машину, и меня, на самом деле, интересует совсем другое… а точнее, я хотел бы знать, не оставлял ли он у вас, может быть даже в залог, нечто ценное.

— Что например?

— У вас интересная привычка — отвечать вопросом на вопрос… Обычно это вызывает подозрения. — Бесный уловил в голосе собеседника уверенную и даже в чем-то профессиональную угрозу. — Хорошо, мистер Бесный, я думаю, нам лучше переговорить лично, как говорится — с глазу на глаз. И чтобы не затягивать разговор, я не буду спрашивать, не возражаете ли вы, если я к вам как-нибудь заеду. Может быть, даже сегодня. До свидания.

И мужчина повесил трубку.

«Так, похоже, что Торговец во что-то влип, — подумал Бесный и взглянул на скрипку. — И наверняка это связано с тобой».

Бесный прошел на кухню и заварил себе кофе. Его густой аромат разлился по мастерской и немного успокоил взъерошенные мысли.

Он успел провести почти все важные тесты, и теперь оставалось только дождаться Торговца, который явно где-то задерживался. Впрочем, это было в его стиле — объявляться в самое неожиданное время, зачастую очень некстати, а на назначенные встречи в лучшем случае просто опаздывать, если вообще приходить. Бесному же это было совершенно непонятно, он никогда не позволял себе опаздывать и, если такое случалось, чувствовал себя препаршиво, вплоть до физических ощущений, словно внутри ворочаются какие-то огромные солитерно-душевные черви. Эти же черви нетерпеливо шевелились в нем и когда кто-то заставлял ждать его самого.

Он допил кофе и решил сварить себе еще, чувствуя, как в груди знакомо заворчали те самые слизкие твари. Злорадно улыбнулся сам себе: что, приятель, нервничаешь? А где же твое хваленое буддийское спокойствие?..

Краем уха он уловил шум мотора подъехавшей машины, но, отметив в себе жгучее желание тут же выглянуть в окно, специально, «всем червям назло», заставил себя неторопливо наполнить кружку свежим кофе, вдохнул его запах и даже сделал пару глотков и только после всего этого подошел к окну. Но подъезд к мастерской оказался пуст. Только длинные тени от ярко-оранжевого заходящего солнца были разбросаны в пожелтевшей, давно не стриженой траве и на мокром асфальте, как умирающие от истощения призраки, из последних сил протягивающие свои костлявые руки на восток.

Вдруг за спиной, где-то в том конце дома, раздался резкий и неясный звук, похожий на скрип двери. От неожиданности Бесный вздрогнул и насторожился, втянув расширенными ноздрями тишину. Ему показалось, что кто-то зашел через дверь, ведущую на задний дворик, и осторожно крадется среди пыльного полумрака мастерской. Он непроизвольно огляделся в поисках чего-нибудь тяжелого или острого… Из камина, словно обуглившаяся ветка, торчала кочерга. Бесный понял, что ему панически захотелось взять ее в руку, и тень ироничной улыбки коснулась его губ, но тут же она слетела, как от дуновения отравленного ветра, — когда в глубине дома отчетливо скрипнула половица. В горле моментально пересохло, как будто вся влага ушла в похолодевший и сжавшийся желудок.

Бесный все-таки подошел к камину, стараясь не дышать, вытащил из его черной пасти кочергу и осторожно пошел к черному выходу, где он уже почти отчетливо слышал чьи-то крадущиеся шаги.

Коридор захлебнулся мраком, и, когда Бесный заглянул туда, выставив вперед свое импровизированное оружие, ему показалось, что в густой черноте кто-то замер, словно слившись со всем этим узким пространством, превратившись в его суть. Бесный напряг зрение, вглядываясь во мрак. Спертое дыхание вырывалось из приоткрытого рта, заполняя тяжелую паузу.

— Бесный-Небесный, это я… — испуганный голос Принцессы искоркой вспыхнул в глубине коридора.

— Ооооо! Милая, ты меня чертовски напугала. — Бесный всплеснул руками, тело вмиг освободилось от тысяч тягучих и нервных нитей, опутывавших его еще несколькими секундами ранее, но сердце, наоборот, еще сильнее забарабанило в груди.

— Прости меня, я не хотела, — ответила она из черноты коридора.

— Ну что ты. Просто в следующий раз хотя бы стучи или позвони предупредить о том, что приедешь.

— Я просто не хотела тебе мешать, думала, ты работаешь. Собиралась тихонько посидеть, подождать тебя. Мне там знаешь как скучно без тебя… — Она всё не выходила из черноты коридора и Бесному стало казаться, что он сходит с ума, разговаривая с темнотой. — Скажи, я честно не помешала?

— Нет, конечно, иди сюда, что ты там прячешься.

— Если вдруг ты еще работаешь, давай я подожду тебя в комнате отдыха.

— Прекрати, малышка, иди сюда. Я уже закончил.

Бесный заметил, что до сих пор размахивает кочергой, и отбросил ее в угол.

— Ты даже не представляешь, как я по тебе соскучилась. — Она наконец выбежала из мрака и набросилась на него наэлектризованной волной радости и восторга. — Почему ты так долго?

Он нежно обнял ее, поцеловал, словно глотнул дорогого теплого вина.

— Тебе Торговец скрипку привез? Да?

— Да. Он должен уже заехать, забрать ее. Подождем и поедем домой. Хорошо?

— Хорошо… — ответила она, как будто повторила его теплую интонацию, не обращая внимания на смысл сказанного. Ее пальчики зарылись в его волосы на затылке, на губах всплыла расслабленная и счастливая улыбка.

— Чем ты занималась?.. — прошептал он, касаясь носом мочки ее уха.

— Читала…

Шею обжег ее влажный язык.

— Интересную книжку?

Ладони скользнули вниз по спине, завладели талией, повторяя изумительный изгиб…

— Не… очень…

Она глубоко задышала, отвечая на движение его рук внутренней дрожью, словно стала его продолжением, его глубиной, заволакивающей теплым взглядом.

— Про что?..

Шепот уже тонул в ее губах, горячим снегом погружаясь в тлеющее сознание, кружась, вспыхивая в свете гаснущих мыслей и отражаясь новой гармонией трепещущих ресниц.

— …

Она не смогла ответить, не смогла подобрать слов, превращаясь в музыку тела, в поток страсти, пробудившийся от его горячих касаний и сильных движений, от его пальцев, сводящих с ума, возбуждающих ее, как струну, уходящую отсюда и в бесконечность, распадающуюся еще на тысячи таких же дрожащих струн, разрезая пространство и бездну подсознания, как нескончаемое падение в себя или взлет в его высоту, навстречу свисту ветра, фейерверку цветов и звуков, удушливых стонов, бьющих в висок мелодией вздымающейся груди. Его пальцы обхватывают шею — пульсирующую артерию, несильно сжимая, как теплую струнку жизни, и впрыскивая в тело новую порцию огня. Вторая рука ласкает живот, освободившийся от одежды, испепеливший ее жаром легких. Подушечки пальцев целуют маленький пупочек, стайку рассыпанных рядом родинок, как будто играя с ними и на них симфонию влажного восторга. Он роняет ее на диван возле камина, окутывает ее всей своей неимоверной силой и нежностью, он радуется ей, он превозносит ее к небесам, он обрушивает на нее звезды, он рядом, он с ней, он для нее, он разоблачает ее — иначе она в отчаянии задохнуться в своем желании и безумии сделала бы это сама, — но он убивает ее, он создает ее и после этого — или вместе с этим — …он… как же он… ну… о… он о о:::::::…. он входит в нее.

Всё переворачивается и взрывается нестерпимым ярким светом, вступают тысячи новых звуков и нот, это продолжается неизвестно сколько, до конца времени, где ее уши неизбежно закладывает от собственного крика, и она уже не слышит ничего в таком стремительном падении в никуда.

 

Отдышаться никогда не получится… Сердце аритмично стучит в звенящей, выпавшей прозрачным инеем тишине и вдруг вырывается в воздух барабанной дробью.

Нет, это стук в дверь.

Бесный вскакивает, как Везувий, и по дороге к двери натягивает штаны.

— Ну наконец-то, — бормочет он, с потерянно отстраненным взглядом, словно разговаривает с собственным отражением в темном озере.

Дробь стука снова настойчиво просыпалась в пространство мастерской. Принцесса грустно нахмурилась и закуталась в старый плед, спрятавшись в нем с головой.

— ИДУ! — крикнул Бесный, накидывая рубашку и торопливо борясь с пуговицами. Обошел стеллаж с книгами, шлепая босыми ногами по холодному полу. Споткнулся о неизвестно откуда взявшуюся коробку, выругался и наконец, хромая, добрался до двери.

— Сейчас, — сказал в ответ на еще один приступ стука и открыл дверь.

Пожелтевший и обшарпанный, как осенний лист, недорогой плащ устало свисал с плеч маленького человека с тонкими чертами лица, словно не раз защемленными резко закрывающимися дверьми.

— Мистер Бесный? — спросил он, как будто собирался этими словами нанести оригинальное оскорбление.

— Да, — Бесный поежился от холода, ворвавшегося с улицы.

— Следователь Гроссбух.

Человек раскрыл красную корку, одновременно с этим делая шаг внутрь. По-деловому захлопнул дверь, продолжая демонстрировать Бесному документы, огляделся быстро и цепко.

— У вас тут темно, — с этими словами он нащупал справа от двери выключатель и попытался воспользоваться им.

— Лампочка перегорела, — Бесный иронично улыбнулся, внимательно наблюдая за щелками-глазами незнакомца и намеренно не предлагая ему пройти дальше, преградив путь голым торсом, выглядывающим из-под рубашки. На красную корочку он даже не взглянул.

Оставшись в сгустившихся сумерках между закрытой дверью и явно негостеприимным хозяином, следователь пожал плечами и посмотрел под ноги, делая вид, что тщательно вытирает их о коврик.

— Простите, может, я слишком поздно, но работа такая. Пройти можно? — наконец произнес он, покончив с обувью и, видимо, оценив за это время обстановку.

— А что-то случилось? — Бесный даже не пошевелился.

— Да, — следователь медленно поднял глаза и тщательно сфокусировал их в зрачках Бесного. — Сегодня, час назад, в вашей машине был обнаружен труп мужчины, в некоторых кругах известного как Торговец.

Бесный шумно выдохнул, словно ему ударили в живот.

— Как это случилось? — Горло внутри вдруг стало липким, слова зашевелили беспомощными лапками, пытаясь вырваться из его плена.

— Он съехал с Долгого моста, видимо не справившись с управлением. Пробил ограждение и, перевернувшись в воздухе, оказался в реке.

 

— Может, мы все-таки пройдем? — спросил следователь, и Бесный понял, что не может сообразить уже целую минуту, потерянно уставившись себе под ноги и теребя угол рубашки.

— О да, конечно, — он указал в сторону бара, — проходите, сейчас я включу свет.

Следователь прошел, не снимая обувь, всё так же цепко осматривая пространство вокруг. От включенного света его «защемленные» глаза даже не дрогнули.

— Когда вы в последний раз видели покойного? — спросил он, облокотившись о барную стойку.

— Прошлой ночью, часа в три. Он позвонил мне домой и попросил встретиться в мастерской.

— В каких отношениях с покойным вы состояли?

— В принципе, я его почти не знал. Он только иногда помогал мне со скрипками. Покупка, продажа и так далее… Короче говоря, это скорее были чисто деловые отношения.

Бесный кое-как пришел в себя, но не зная, чем заняться перед следователем, просто сел напротив в кожаное кресло и стал следить за его вопросами, представляя их глупыми серыми воробьями, вылетающими из маленького рта.

— Что он хотел на этот раз? — следователь достал небольшой черный блокнот и занес в него несколько пометок, словно вел счет своим воробьям, делая вид, что отмечает детали интерьера, который продолжал упорно сканировать холодными глазками.

— Эта информация достаточно конфиденциальна…

— Послушайте, Бесный… — птичью ухмылку следователя на излете прервал телефонный сигнал, и его глазки вбурились в глянцевый аппарат, словно проникая внутрь телефонных линий.

— Простите… — Бесный потянулся и снял трубку. — Да?

— Алло. Это Маруф, — приглушенно произнес уже знакомый голос на том конце.

— Да. Может быть, вы перезвоните позже…

— Нет, я как раз вовремя. Слушайте и не тратьте слов понапрасну. К сожалению, я не успел посетить вас раньше этого служебного пса, который, я надеюсь, нас сейчас не слышит…

— Нет, — Бесный повернулся к следователю спиной и отошел в глубь мастерской.

— Хорошо. Мистер Бесный, у меня к вам большая просьба, которая для вас может стать и выгодным предложением, и… неприятным диагнозом, скажем так. Речь идет о скрипке, которую Торговец недавно вам оставил в наследство… — Голос пропустил тестовую паузу, ожидая возражений или другой реакции Бесного, после чего удовлетворенно продолжил: — Так вот, мистер Бесный, я прошу вас проследить, чтобы ни в коем случае она не попала в руки этих… клерков в погонах. Я заплачу вам любые деньги за нее. Будем считать — мы договорились. Алло, вы еще здесь?

— Да, я вас слышал.

— Вот и хорошо. Я зайду к вам чуть позже. Желаю удачи.

Бесный положил трубку на место и вопросительно взглянул на следователя.

— Я спросил вас, почему Торговец встречался с вами сегодня ночью? — тот слегка улыбнулся, как будто подслушивал весь телефонный разговор.

— Он попросил у меня машину на время.

— И всё?

— Простите, господин следователь, но всё никак не могу уловить, к чему весть этот допрос. Понимаете, я очень устал, целый день работал, тут еще вы с такой новостью…

— Ясно. Вы не беспокойтесь. — С лица следователя исчезла тень ироничной улыбки, он вдруг как-то собрался, подтянулся, спрятал блокнот и сказал: — Дело в том, что Торговец, судя по всему, был за рулем в нетрезвом виде, но есть пара фактов… к тому же по нему отрабатывалась одна версия, связанная с политическими преступлениями. Короче говоря, у нас есть основания предполагать, что он погиб не из-за несчастного случая, другими словами, всё это было сфабриковано. Мы ждем заключения патологоанатома и экспертизы и на данном этапе сказать что-то определенное не можем, просто я рассчитывал на вашу помощь, как говорится, действовал по горячим следам.

— Я сожалею, но, кажется, ничем вам помочь не могу.

— Хорошо. Я не буду вас сейчас ни о чем спрашивать, вы и вправду устало выглядите. Но я думаю, что нам с вами в любом случае еще придется разговаривать. — Следователь порылся в карманах плаща, извлекая на свет какие-то скомканные чеки, билеты, связку ключей. — Если вдруг вспомните что-нибудь, на ваш взгляд, важное, ну, там, странное поведение, какие-то подробности, может, он говорил вам о своих планах или еще что… то позвоните мне. Повспоминайте неторопливо, когда отдохнете. — Он выбрал из всего мусора в карманах клочок оберточной бумаги и нацарапал в углу свой телефон. — Да, кстати, а он вам не оставлял ничего в залог машины? Все-таки вы говорите, что друзьями не были, бизнес, всё такое…

— Оставлял, — спокойно сказал Бесный и увидел, как следователь моментально принял служебную стойку: замер, глазки остановились, ноздри расширились, дыхание пропало.

— И что же это? — спросил он, так и не начав дышать.

— Скрипка. — Бесный поднялся из кресла и направился к Душещипателю, за которым стоял остекленный стеллаж с небольшой коллекцией скрипок. — Вот, старая скрипка Гварнери, как-то он уже просил меня отреставрировать ее, и я слегка над ней поработал. — Бесный открыл стеллаж и достал блестящее тельце инструмента. — Он оставил мне ее на день, чтобы я проверил характеристики и кое-что настроил. Ну и заодно в качестве залога за машину, правда, это, конечно, более подразумевалось по умолчанию, то есть…

— Ясно, ясно… — Следователь слегка растерялся, Бесный же, заметив его замешательство, простодушно протянул ему скрипку.

— Не знаю, кому теперь она должна принадлежать. Все-таки машину восстановить, я думаю, будет нелегко. Хотя всё это, конечно, пустяки, — он вздохнул. — Торговца жалко… Возьмите ее. Не знаю, как вещественное доказательство, что ли.

Следователь сглотнул, всё еще не решаясь взять в руки скрипку. Но в конце концов решился.

— Хорошо. Конечно, я ее заберу. Вы говорите, Гварнери? — Он неловко взял инструмент и осторожно рассмотрел его. — Чертовски дорогая, должно быть, вещь?

— Точную цену сказать не могу. Но вы правы.

— А это точно Гварнери?

— Во всяком случае, очень похоже, — усмехнулся Бесный.

Следователь кивнул на телефон.

— Я позвоню от вас. — Он отложил скрипку на барную стойку и набрал номер. — Алло, это я. Слушай, тут, как ты и предполагал, всплыло кое-что по Торговцу. …Да. Скрипка. …Да-да, ты был прав… …Ну, теперь куда ее?.. …Гварнери. Но я хотел бы еще проверить. …Да. Кто у нас в городе специалист? — следователь покосился на Бесного. — А еще кто? …Ладно, разберемся. В общем я ее забрал. Давай.

Он положил трубку и осторожно взял скрипку.

— А… у вас нет какого-нибудь футляра? — после небольшой неловкой паузы спросил он.

— Есть. — Бесный протянул ему черные корки.

Следователь упаковал в них инструмент и торопливо направился к двери.

— Мрачновато у вас здесь, — заметил он по дороге.

— Наверное. Я уже привык.

На прощание следователь просто кивнул Бесному, немного стеснительно оглядел футляр со скрипкой, который он держал под мышкой, и, больше так ничего и не сказав, вышел на улицу, закрыв за собой дверь.

Бесный щелкнул замком. На лице ясно очертилась усталая задумчивость.

— Нее-бее-сныыыый! — раздался ее голос из-за книжных полок. — Где ты там? Иди скорей. Кто к тебе приходил?

Он задумчиво вернулся к камину и присел на диван. Принцесса радостно обняла его, накрыв одеялом и защекотала губами мочку уха.

— Это Торговец приходил?

— Нет. Торговец не придет.

— Почему?

— Так получилось.

— Значит, мы сейчас поедем домой? — она вспыхнула восторгом и прижалась к нему еще крепче.

— Думаю, тебе придется ехать одной.

— НО ПОЧЕМУ?!! — Моментально напряглась всем своим существом, даже ее тепло изменилось.

— У меня еще есть нерешенные вопросы.

— Я подожду тебя здесь. Я не буду тебе мешать, вот увидишь.

— Знаю, малышка, но лучше будет, если ты вернешься домой. — Он повернулся и поцеловал ее в левое ве-ко. — Ты же всегда верила мне и понимала все мои бредовые завороты. Просто эта скрипка… Всё, что происходит вокруг нее, будто четко говорит мне о том, что я должен укрыть ее у себя, сохранить и где-нибудь спрятать.

Принцесса исподлобья внимательно блестела на Бесного темным глянцем.

— Торговец больше не сможет забрать ее. Так получилось, что он оставил ее мне. Какие-то люди знают об этом и пытаются забрать ее, но что-то — какое-то чувство, какие-то неясные мелочи — подсказывают мне, что я ни в коем случае не должен отдавать ее им. Только что приходил один из них, и я отдал ему подделку из моей коллекции, скрипку, которую продал мне Торговец в прошлом году, — помнишь, я тебе показывал ее, удивительно точная копия Гварнери. Ее поддельность можно было определить только по одной мелочи… которую я исправил. Думаю, теперь никто не сможет отличить ее от настоящей. Но я еще не всё уладил, и тебе придется пока ехать домой одной. Хорошо? Ну? Принцесса…

— Черт! Бесный! — она вскочила с дивана в гневе, прекрасная и сияющая. Грудь яростно всколыхнулась перед печальным и спокойным лицом Бесного. — Ни черта ты не понимаешь, какая скрипка, о чем ты?! Все эти знаки, о которых ты мне твердишь, говорят совсем о другом, просто ты, черствая железяка, зациклился на этих своих скрипках и ни черта не понимаешь!.. Неужели тебе не понятно… ааа… — Она смутилась своей наготы, схватила плед и, кое-как прикрыв им грудь, побежала к черному ходу, откуда и появилась.

Бесный даже не сделал попытки удержать ее.

Он проводил ее взглядом, пока она не скрылась в темноте коридора, и ее красивая фигура — утонченный изгиб спины, скрипичная талия, бархатные плечи, гладкие бедра — образом изящной белой скрипки отпечаталась на гладкой поверхности его сознания. Из темноты пришел звук захлопнувшейся двери.

Беги, милая, беги, подумал Бесный, откидываясь на спинку дивана и запрокидывая голову с зажмуренными глазами и стиснутыми зубами, убегай отсюда и подожди, пока я не догоню тебя, чтобы всё объяснить, если это понадобится. Если ты и так не поймешь, что никакой я не олух и тем более не «черствая железяка», что всё я отлично понимаю и знаю, про чтó мне пытаются рассказать все эти ясные знаки и намеки. Просто я не знаю другого выхода. Я не могу спрятать тебя, как самую дорогую драгоценность в моей жизни, где-нибудь в глубоком подземелье или за тысячами замков и бронированных дверей, не могу скрыть тебя от этого мира, от его жесткого света и жадных обитателей, отдав им вместо тебя какую-нибудь подделку — искусственную куклу, — чтобы они не заметили подмены. Мне остается только одно: сделать вид, что меня на самом деле интересует именно эта деревянная скрипка и никакая другая, что именно за нее я и собираюсь бороться с их глупыми мозгами и немытыми лапами, тянущимися со всех сторон, что именно она занимает в моем уме главное место.

Может быть, тогда, поверив мне, они все не заметят ничего подозрительного. И мне удастся сохранить в тайне, где-нибудь в самом темном уголочке моего сознания, секрет о моей единственной волшебной и магической скрипке, о существовании которой никто и никогда, кроме меня самого, не сможет догадаться. И тогда мы с тобой, оставив их возиться с их поддельными драгоценностями, очень тихо и незаметно куда-нибудь улизнем.

На лице Бесного расцвела теплая, умиротворенная улыбка и даже не дрогнула, когда в дверь настойчиво постучали.