РАССКАЗЫ

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ

 

Самым тяжким испытанием было стоять перед дверью того злосчастного кабинета, ждать, когда она откроется и всех пригласят, наконец, в так называемое кафе “Бродячая собака”, где каждый, как было сказано в объявлении, “может прочесть стихи собственного сочинения”. На самом деле никакого кафе не было: просто учителя сдвинули парты, накрыли их скатертями из столовой, поставили вазочки с искусственными цветами, зажгли свечи и приготовили горячий чай. Ещё задолго до начала этого добровольно-принудительного мероприятия собирались “поэты” – девчонки и мальчишки из разных классов. Как назло, все пришли с друзьями, не было ни одного одиночки, а какой-то нахальный паренёк, класса из пятого, даже привёл с собой маму и вертелся рядом с ней совершенно не стесняясь других школьников.

Одна Маша стояла в горьком одиночестве в сторонке и прислушивалась то к долетавшим до неё разговорам, то к собственным печальным мыслям. Она, конечно, горячо осуждала про себя наглеца-пятиклассника: и зачем это нужно, чтобы мама сидела рядом и умиленно вздыхала, глядя на своё родное дитя? Так рассуждая, Маша, между тем, завидовала этому мальчишке, который всё-таки был не один. Для всех окружающих в беспрестанной болтовне обо всём и ни о чём время летело незаметно, но только не для Маши. Она не могла даже точно сказать, страшно ей или нет. Вроде бы, бояться нечего, ведь чего проще: вышла, прочитала короткое стихотворение, даже не наизусть, а по листочку, прочитала и быстро села на место. Только и всего!

В классе кроме неё никто не признавался, что пишет стихи (хотя, наверняка, писали), поэтому учительница литературы велела пойти ей на вечер поэзии как представительнице от класса. Ничего не понимают эти учителя! Им бы только схватить пробегающего мимо ученика, заставить его участвовать во всяких глупых конкурсах и олимпиадах, а потом разбирать «непростительные ошибки» бедного школьника, разочарованно вздыхая при этом. Но это ещё не самое страшное: выступил разок неудачно, получил нагоняй – и всё, больше учителя ничего с тебя требовать не станут; гораздо хуже стать любимчиком какой-нибудь училки! Этого уж никто никогда тебе не простит! Знает Маша, как это бывает. Идёшь себе по коридору, думаешь о своём, навстречу – училка. Хочется не хочется, здороваешься с ней, потому что так положено, и уже проходишь дальше, но тут училка хватает тебя под локоток, отводит в сторонку, будто она твоя подружка, и начинается: как дела дома, как родители, учёба и т.п. Ещё хуже – начнёт шутить и, конечно, не смешно, а смеяться надо. Вот мучение! Уж лучше быть хулиганом, уж лучше пусть тебя ругают, чем так.

Маша звала с собой нескольких одноклассниц для поддержки, но все отказались, сказав, что им некогда и пойти они никак не могут. «Мысленно мы будем с тобой!» – сказала одна из подруг. «Конечно, это неправда, – размышляла Маша. – Никто сейчас обо мне не думает, никто не беспокоится. Они забыли обо мне сразу же, как только вышли из школы». От понимания того, что это и в самом деле может быть правдой, настроение ухудшилось почти окончательно. Маша изо всех сил пыталась взбодриться, вызвать в сознании светлые мысли, но это ей не удавалось, и, как часто бывает в таких случаях, в голову лезло всё самое неприятное. Вдобавок она вспомнила, что почему-то именно сегодня надела противную клетчатую юбку с катышками и забыла резинку для волос, отчего уже захотелось плакать.

Наконец, дверь отворилась, и вечно улыбающаяся учительница литературы пригласила всех собравшихся войти. Из кабинета, погружённого в полумрак, доносились звуки музыки – кто-то играл на фортепьяно. Горели свечи, и было довольно-таки душно и жарко. Только сейчас Маша заметила, что за окном стемнело и будет страшно возвращаться домой; ей было совсем не до поэзии, а остальные, казалось, были настроены весьма поэтично. Все рассаживались не торопясь, тихо, будто боясь нарушить приятную атмосферу, спугнуть вдохновение. Кроме школьников в кафе-кабинете сидели и взрослые. Всё происходящее сразу напомнило Маше обыкновенный урок: чуть поодаль от учеников, как бы отделив себя от них, сидели учителя и смотрели, как всегда властно и независимо. Одну из учительниц Маша знала плохо, другую очень не любила, а третью, Елену Сергеевну, наоборот, уважала и поэтому боялась ещё больше. Теперь Машу озаботила мысль о том, как она выступит перед любимой учительницей. Был здесь ещё какой-то незнакомый мужчина, которого Маша видела впервые.

- Уважаемые посетители кафе “Бродячая собака”! – торжественно начала та учительница, которую Маша не любила. – Позвольте представить – Николай Осипович Серенький, поэт, наш гость. Он будет сегодня слушать вас и сегодня же вынесет своё решение о том, кто был лучшим. Пожалуйста, поприветствуйте!

Все зааплодировали. Поэт Серенький, худой и довольно болезненный на вид, как будто испугавшись аплодисментов, вздрогнул, привстал со стула и неуверенно поклонился. После этого учителя стали по очереди называть фамилии; каждый выходил, как к доске, читал одно или два своих стихотворения и садился на место. Некоторые из выступавших оставляли неизгладимое впечатление. Один мальчик очень раззадорился: он читал свои стихи, размахивая руками и громко выкрикивая некоторые слова, так что после его чтения трудно было понять, о чём он так вдохновенно кричал. Его проводили аплодисментами, и он, по-видимому, остался доволен.

Другой мальчик, тот, который пришёл с мамой, читал юмористические стихи. Он так и сказал, когда вышел, громко и чётко: “Юмористические стихи!” – и начал читать. Стихи и в самом деле оказались юмористическими, только почему-то в них часто встречались чужие строчки, которые в сочетании со строчками, выдуманными мальчиком, звучали очень странно:

 

Однажды в студёную зимнюю пору

 Лошадь прилипла ушами к забору…

 

Все смеялись, и Маша тоже – ей так делалось спокойнее. Правда у неё дрожали руки, и она теребила и без того изрядно помятый листочек со стихотворением. Потом на середину зала выскочила бойкая и очень уверенная в себе барышня из десятого класса. Выскочив, она смело прочла два стиха. В одном из них прозвучало не очень приличное слово, которое, как преждевременно предупредила десятиклассница, было совершенно необходимо для “твёрдости мысли”. Ей тоже аплодировали. После бойкой барышни вышла, или скорее “выплыла” другая, тоже из десятого класса, очень умиротворённая, красивая и элегантная. Барышня “выплыла” не с листочком, как остальные, а с коричневой папочкой, раскрыла её и начала читать. Она прочла одно стихотворение, очень длинное и, как показалось Маше, слишком заумное, но разве имела она право, она – человек в такой юбке, судить чьи-то стихи!

После того, как прозвучала последняя строчка, и утончённая барышня “поплыла” на своё место, чуть склонив головку, раздались довольно уверенные одобрительные аплодисменты. Маша взглянула на поэта: у него было такое печальное и вдохновлённое лицо, что, казалось, он сейчас заплачет. И как раз в тот момент, когда невесёлый поэт Серенький собрался плакать, прозвучала Машина фамилия. Маша неуверенно поднялась с места и поспешила на середину зала. Вышла она довольно ловко, только пару раз запнувшись о чьи-то ноги. И вот тут-то она и поняла, что ей страшно! Маше открылось нечто ужасное, чего она сама о себе не знала. Она-то представляла, как непринужденно прочтёт свои стихи, как поразит всех своей свободой и искренностью, как потом будут все восхищенно на неё смотреть, перешёптываясь, а сама Маша спокойно отнесётся к похвалам. Но всё будет по-другому, совсем не так, как ей хотелось бы.

Покраснев и убрав волосы за уши, Маша начала читать стихи. Голос её дрожал, руки дрожали тоже, а колени как-то неприятно подёргивались. Все смотрели на Машу, а Маша, стараясь придать лицу серьёзное выражение, глядела в основном в пол. Быстро покончив с оставшимися строчками, она вернулась на место. Ей, как и остальным, захлопали, вежливо и умеренно. Маша долго не поднимала глаза. Упершись взглядом в пятно на скатерти, она как будто хотела разглядеть там что-то такое, что непременно успокоит её. Пятно ей так и ничего не открыло. Через некоторое время, после того как ещё двое или трое вышли и прочли стихи, она решилась-таки оглядеться. Никто на неё не смотрел; все смотрели в одну сторону, туда, где читали стихи. Никто ничего не заметил: ни её страшного открытия, ни её падения, да и стихотворения, скорее всего, уже никто не помнил.

Маша не стала дожидаться подведения итогов этого глупого конкурса, и когда поэтический вечер был завершён восторженной речью всё той же нелюбимой учительницы, она прошмыгнула незаметно мимо всех, оделась и пошла домой. Всю дорогу она мужественно сдерживала слёзы, но, дойдя до дома, всё-таки всплакнула от обиды и от жалости к себе. Потом ещё поругала себя хорошенько, стараясь не думать о том, что там могут наговорить про её выступление строгие и требовательные учителя, поэт Серенький и, в особенности, Елена Сергеевна. В домашней обстановке, среди приятной суеты и беспечных разговоров, тоска постепенно отступила, и к вечеру на душе стало спокойнее. Но проснувшись на следующее утро и осознав, что нужно идти в школу, Маша вдруг снова почувствовала себя по-вчерашнему озлобленной и обиженной, но уже на всех тех, кто былсвидетелем её “позора”. Маше, как это часто бывает с людьми, у которых пострадало их самолюбие, захотелось сделать что-нибудь отчаянное и гадкое, поэтому она надела брюки, а не юбку, хотя руководство школы строго запрещало подобные вольности девочкам, и нарочно не взяла пакет со сменной обувью. “Пережить бы этот день, а там уже ничего не будет страшно”, – заверила себя Маша. Как назло, сегодня предстоял урок литературы, а стало быть, неизбежна встреча с Еленой Сергеевной.

Когда хочется, чтобы урок закончился как можно быстрее, этого не происходит, и ты мучительно считаешь минуты до звонка, с волнительной надеждой поглядывая на часы; а если мечтаешь о том, чтобы третий урок литературы не наступил как можно дольше – время летит.

Вошла Елена Сергеевна и как обычно строго оглядела класс. Сев за стол, она открыла журнал и стала называть фамилии, выясняя, кто присутствует. Назвав Машину фамилию, она на мгновение подняла, но тотчас опустила взгляд. “Помнит. Значит, заметила меня вчера”, – мелькнуло у Маши в голове (она почему-то решила, что, может быть, Елена Сергеевна зазевалась и вовсе не видела Машу). После опроса воцарилось молчание, Елена Сергеевна только постукивала ручкой по парте, а потом вдруг совершенно неожиданно сказала:

- Вчера был поэтический вечер (эта фраза прозвучала у Елены Сергеевны с некоторой долей сарказма, что вообще ей было присуще), и Маша прочла на этом вечере очень хорошее стихотворение, можете её поздравить, – класс дружелюбно захлопал, хотя, скорее всего, радуясь не за Машу, а тому, что бесполезно тратится время урока.

- Я рада, – продолжала Елена Сергеевна, – что в вашем классе есть такой по-настоящему думающий человек.

Последнее замечание показалось Маше не совсем справедливым по отношению к остальным ученикам, но она была слишком взволнована и не могла сейчас размышлять об этом. Она едва сдерживалась, чтобы не улыбнуться слишком широко – это сейчас было совершенно ни к чему, нужно было сохранять хладнокровие и вообще делать вид, что так, собственно, и должно быть. Ей вдруг стало очень стыдно, что она трусливо сбежала вчера и не дождалась результатов, а сегодня к тому же пришла в брюках.

- Это тебе, Маша, – по классу пропутешествовала до её парты маленькая книжка. Маша только и смогла вымолвить чуть слышно “спасибо”.

- Ты, к сожалению, не попала в тройку победителей, – сказала Елена Сергеевна, и в её голосе снова зазвучали нотки сарказма, – но, могу уверить, выступила ты достойно.

“Вот как, – всё рассуждала про себя поражённая Маша, – она хотела, чтобы я победила, боролась за меня, наверное, а я в уличной обуви пришла!” Потом Елена Сергеевна рассказала, кто занял призовые места. Оказалось, что на первом месте была утончённая барышня со своим длинным стихом, на втором – другая, бойкая, с неприличным словом, а на третьем – мальчик с мамой. Но это было неважно. Весь урок Маша думала о том, как неожиданно и здорово всё обернулось. После звонка на перемену Маша посмотрела подаренную ей книжку. На обложке было написано: Н. Серенький “Стихотворения. Разные”. Маша стала пролистывать страницу за страницей, прочитывая некоторые стихи. Она заметила, что почему-то поэт Серенький особенно часто упоминает в своих стихах бабочек, жучков, светлячков и прочую мелкую живность. Было у него стихотворение, посвящённое мухе, стрекозе и очень много было стихов, обращённых к кузнечикам. Серенький всячески оплакивал судьбу бедных кузнечиков, сопереживал им, но в то же время, очень хотел стать одним из них, чтоб “ускакать от суеты мирской”. Маша, представив, как грустный поэт Серенький скачет в траве, как кузнечик, засмеялась и, оставив книгу на парте, пошла вместе с одноклассниками в столовую.

 

 

ПРОЩАНИЕ

 

Ночи летом короткие, их трудно застать. Они проходят так быстро и незаметно, что просто не верится, что всё на какое-то время погружалось в темноту; не верится, что не было солнца, что было тихо и темно. Прекрасно просыпаться летней ночью от того, что через с шумом распахнувшееся окно в комнату влетает ветер с дождём, и ты лежишь и вслушиваешься всем сердцем в невероятную кипучую жизнь за окном. Сначала лень подняться с кровати, но потом всё же решаешь подойти к окну, чтобы посмотреть на грозу и вдохнуть чудесного воздуха. В мутном свете фонарей и окон домов всё сливается перед глазами: деревья, готовые оторваться от земли, раскачиваются и стучатся ветвями в стёкла; молния вспыхивает и гаснет; тяжёлые капли что есть мочи бьют по карнизу; ветер гудит во всех щелях, ему вторят вой собак и сигналы машин – всё это превращается в разноголосую симфонию, величественную и прекрасную, неповторимую в каждую грозу. Такая гроза случается отчего-то только по ночам, а значит не для всех: для тех немногих, которые проснутся и не поленятся подойти к окну.

Алексей застал короткую летнюю ночь, хотя он рассчитывал спать крепко: закрыть глаза – и открыть их уже утром, когда прозвенит будильник; он хотел, чтобы ночь прошла незаметно, чтобы не мучила бессонница, не мешали сну мысли. Выспаться было совершенно необходимо, поэтому-то он отправился спать в десять часов, ведь нужно проснуться в пять, наскоро выпить стакан чая, съесть через силу пирожок и бежать на поезд. Поезд проходящий, стоит всего три минуты, гудит, торопит опаздывающих. Он замрёт на мгновение, захватит Алексея с собой и помчится дальше.

Алексей любил ездить на поездах и, несмотря на все неприятные моменты, связанные с путешествием, относился к поездкам как к особому ритуалу, сопровождающему летнее время. Он привык не обращать внимания на суетливых соседей по купе, которые только и делают что едят, громко обсуждают свои домашние дела да усмиряют балующихся детей, не сердился, что в вагоне нехорошо пахло и не всегда было чисто, не возмущался, как многие, если поезд опаздывал. Он обыкновенно забирался на верхнюю полку и на протяжении почти всего пути глядел в окно на открывающиеся взору картины, мгновенно сменяющие одна другую. И тогда казалось, что вот это окно и мелькающие за ним виды, резкие, холодные струи ветра, бьющие по лицу, и стук колес – это как раз то, что делает человека счастливым.

На остановках Алексей обыкновенно выходил прогуляться на перрон, редко чтобы купить что-либо, а только размять ноги и оглядеть очередной населённый пункт. Приятно было представить себя на мгновение здешним жителем! Приятно потому, что это происходило только в воображении, – вдруг, неожиданно погрузиться в совершенно иную жизнь, с деревянным домом, забором и всевозможной живностью, бегающей по двору, – это казалось таким далёким и странным для человека, никогда не жившего в деревне. Однако, конечно, это была лишь фантазия, потому как оказаться здешним жителем в действительности Алексею, конечно, совсем не хотелось. Он воображал себя, к примеру, на месте какого-нибудь худого старика с загорелой, морщинистой коричневой кожей, торгующего на перроне овощами из своего огорода. По выходным этот старик наверняка выпивает, много курит и с каждым днём чувствует себя всё слабее. Даже если он, всю жизнь занятый житейскими заботами, не думал о смерти, то сейчас волей-неволей начинает иногда задумываться и тяжело вздыхать, не умея ответить на все вопросы.

Странное чувство вызывали у Алексея эти остановки. Пыльный и нечистый перрон был одинаков на всех станциях и полустанках: он был сплошь усеян торгующими всем, чем возможно, бабками, пьяницами, валяющимися прямо под ногами, маленькими, всегда худыми, но дерзкими детьми и прочими людьми, похожими друг на друга как две капли воды. Они, как будто одни и те же, кочевали вместе с Алексеем от станции к станции. К некоторым из них Алексей присматривался с особенным сочувствием и грустью. Грусть появлялась оттого, что все те, кто мелькал на многочисленных остановках, быстро забывались, и Алексею было жаль, что ему ничего не известно об этих людях, что он их увидел лишь в короткий момент их жизни и более уже не встретится с ними никогда.

Особенно хорошо выходить на перрон ночью, когда повсюду рассеяны огни, разноцветные и мигающие, раздаются вдалеке гудки других поездов, и появляется всё то же необъяснимое настроение, какое бывает только по ночам, когда кажется, что в этой окружающей тебя темноте, где-то рядом, скрыта манящая разгадка всего и вся.

Алексей предвкушал приятность предстоящей поездки и улыбался сам себе, когда думал обо всех её подробностях. Но никогда не бывает так, как хотелось бы…

Перед сном Алексей и его старые дед и баба сидели за столом и пили чай с пирогами. Баба весь день пыхтела у плиты. Сначала пахло сырым тестом и маслом, потом воздух наполнился горячим ароматом хлеба; и без того накалившаяся за день жаркая квартира, стала напоминать парилку. Баба выходила время от времени на балкон, помахивала на себя фартуком, стирала пот с лица. Алексей весь день шатался по квартире, не зная, чем себя занять. Хотел прогуляться, но было как-то неудобно оставлять стариков одних всего за несколько часов до отъезда; наоборот, нужно было поговорить с ними, рассмешить, чтоб они забылись, хотя бы на время, и не вздыхали тоскливо, предчувствуя разлуку. Алексей приходил время от времени на кухню, интересовался, более из чувства долга, чем из интереса, как идут дела с пирогами, на что в ответ получал долгое и обстоятельное объяснение обо всех подробностях приготовления.

- Главное тут хорошие дрожжи, а то быват ешо плохие попадутся – тесто не подымется, пироги будут жёсткие, – говорила баба, продолжая увлечённо заниматься своим делом. Она, видимо, понимала, что дед вряд ли когда-нибудь спросит её об этом, и потому, воспользовавшись моментом, старалась поделиться опытом. – Размешивать надо хорошо, а то быват комочки какие – не вкусно будет. Потом, когда уже слепишь пироги, яйцом их помажешь, чтоб румяны были. Надо ешо, чтоб пироги небольшие были: большой в рот не полезет, пусть будет поменьше, с пол-ладошки, и не плоскай, а кругленький немного. Начинки много тоже не клади, чтоб жирно больно не было…

Выслушав бабу со старательным вниманием, Алексей отправился к деду, который, как всегда, читал газету при свете своей древней лампы, бог знает какого года выпуска, уже засаленной и заляпанной до невозможности всем, чем только можно. Дед со счастливой улыбкой и таким выражением лица, будто на всё сейчас готов ради внука, тотчас выключил лампу, отложил газету и пытливо, с надеждой, уставился на него:

- Ну что, дед, не скучаешь? – начал Алексей. – Что пишут?

Вопрос был рискованный, так как дед мог бы теперь довольно долго распространяться обо всех подробностях криминальной и культурной жизни города почти с тем же увлечением, как только что баба говорила о своих пирогах. Но дед, как ни странно, промолчал и продолжал улыбаться, глядя на Алексея.

Они сыграли несколько раз в шахматы и в карты. Дед не мог ни минуты просидеть молча, он сопровождал комментариями каждое своё движение, что ужасно раздражало Алексея, к тому же, он очень долго думал над своими ходами, что ему, однако, не помогало, так как он всё равно играл слабо и постоянно проигрывал. Даже попытки Алексея поддаться не проходили, но дед, как было видно, ничуть не огорчался из-за своих поражений. Он был, напротив, безмерно доволен, что хотя бы таким образом может пообщаться со взрослым внуком.

- Вот ведь как, опять проиграл… Ты не хитришь? А вот теперь я так пойду… а ты, значит, так… Хм… Ах ты, опять облапошил! – здесь дед начинал смеяться, покашливая и хрипя, причём он даже смеяться умудрялся как-то очень медленно, растягивая этот процесс, так что партия останавливалась минут на пять.

Алексей, конечно, любил, отчасти по привычке, этих стариков, хотя и злился на них, и теперь втайне радовался, что уезжает. Они были не очень умны, больны, ворчливы, старомодны, с ними трудно было разговаривать, как со всеми дедушками и бабушками, совершенно необходимо было придумывать такие темы, чтоб увлечь их и не напрягать особенно их соображение, нужно было постоянно подстраиваться под них, говорить на темы, им известные и понятные.

Два года назад Алексей привёз им в подарок фарфоровую сахарницу с цветочным узором на крышке, красивую, белую новую сахарницу. Дед поблагодарил за подарок, заглянул вовнутрь сахарницы, осмотрел её внимательно со всех сторон и поставил в сервант за стекло, где было много старой посуды, пожелтевшей от времени и давно не использовавшейся по назначению. В потрескавшихся стаканах, кружках и пиалах хранились пуговицы, скрепки, и ползали тараканы. Вот там стояла до сих пор сахарница, уже поблекшая, потускневшая, лишившаяся былой прелести от своей неприспособленности, а сахар по-прежнему засыпался в пластмассовую коробку с трещиной, заклеенной изолентой. Алексей устал спорить с дедом, уговаривать его переложить сахар, намекая, что это, мол, подарок, и так принято, но дед имел слабое представление об этикете.

- Увезу я сахарницу, – небрежно и как будто безразлично сказал Алексей, – всё равно она у вас уже паутиной покрылась.

- Увези, – ещё безразличнее, но, в отличие от Алексея, совершенно искренне вымолвил дед. Алексей обиделся, но терпеливо промолчал.

Так и прошёл этот последний вечер – скучно, печально. На протяжении всего ужина молчали, только Алексей от души нахваливал пироги, которых наелся так, что потом было тяжело дышать. Когда же ужин закончился, он поблагодарил за чрезвычайно вкусное угощение, поцеловал старуху в лоб, погладил её по седым волосам, пожал ещё довольно крепкую руку деда и, пожелав доброй ночи, удалился, с чувством выполненного долга.

Старики суетились: баба бегала, как умела, шаркая ногами и собирая половики, спрашивала: положил ли то, взял ли это. Дед величественно восседал на стуле и медленным взором измерял торопливые движения своей старухи, время от времени покрикивая на неё. Алексея вся эта суета тяготила. Он умолял стариков не беспокоиться, объясняя, что сам прекрасно может собраться, что ему уже не пять лет, и, наконец, почти силой отправил их спать.

И вот теперь они крепко спали, а Алексей, лёжа в кровати с открытыми глазами, слышал их громкое сопение; они спали, а он, которому так был нужен сейчас крепкий сон, уставившись в потолок и наблюдая за тенями, проплывавшими по нему, никак не мог заставить себя уснуть. Дождь уже ослабел и больше не буйствовал, а только чуть постукивал редкими мелкими каплями по карнизу, убаюкивая, подобно стуку колес, когда едешь в поезде.

Алексей просыпался несколько раз. В первый раз он пробудился оттого, что свело мышцу на правой ноге; нога как будто онемела и неприятно покалывала. Алексей поморщился спросонья, почувствовав неудобство, попытался пошевелиться, надеясь, что неприятное ощущение пройдёт само собой, но это не помогло, наоборот, боль ещё явственнее дала о себе знать. Алексей медленно поднялся на скрипучей кровати, сел на край и не спеша опустил ноги на голый пол. Он вздрогнул от пробежавшего по тёплому телу холодка, посидел с полминуты не шевелясь, вновь надеясь на чудесное избавление, и, не дождавшись, стал мучительно вспоминать, где у стариков хранятся все их лекарства и мази. Наконец он медленно поднялся с кровати. Пол заскрипел, Алексей замер от резкого звука и прислушался: старики по-прежнему сопели. Вообще в этой квартире нельзя было сделать ни шага, невозможно было отворить ни одной дверцы, чтобы не раздался надоедливый противный скрип. Днём скрип был ещё не столь заметен, но ночью казалось, что все петли и половицы звучат втрое громче. Алексей очень осторожно прошёл босиком на цыпочках в другую комнату, где в тишине раздавалось оглушающее тиканье древнего будильника, разносившееся по всей квартире, и стал открывать один за другим скрипучие ящики в поисках какого-нибудь оздоровительного средства. На глаза попался помятый тюбик, по-видимому, забытый или потерянный. Алексей открыл его, и в нос ударил резкий, противный запах. Срока годности – не разглядеть, но ничего другого более подходящего к случаю на глаза не попалось.

Натерев больную ногу и, как ни странно, почти сразу почувствовав значительное облегчение, Алексей ворочался в кровати и по-прежнему не мог уснуть. На мгновение он,может, и уснул, но если и так, то тотчас пробудился – ему стало казаться, что в комнате теперь невыносимо душно и жарко. Он снова поднялся с кровати с мученическим выражением лица и медленно направился к окну, желая вдохнуть свежего воздуха. Форточка была отворена, и Алексей потянулся к ней, приподнявшись на цыпочках. Глубоко вдохнул и выдохнул пару раз, стало легче, но сон как рукой сняло. Снотворное глотать не хотелось, потому что не хотелось чувствовать себя беспомощным, не могущим справиться с собой. Очередной раз глубоко вздохнув, Алексей снова отправился в комнату, в которой по-прежнему яростно тикал будильник, и, обессилев, присел на край дивана.

Напротив, у приоткрытой балконной двери, ветер бесшумно шевелил занавески, а за стеклом, в странном освещении, видимо от фар машины, покачивалась высоченная, громадная берёза. Она появилась у этого дома уже давно, больше сорока лет назад, поэтому Алексей помнил её с самого детства, ещё когда она не дотянулась до их четвёртого этажа, а только едва задевала кроной низ балкона. Теперь она переросла дом и разрослась так густо и широко, что днём в комнате было сумрачно из-за её ветвей, свисавших прямо на балкон; казалось, она оберегала дом, стараясь закрыть его целиком всей своей громадой. Алексей вдруг понял, что давно не вспоминал о том, как любит эту старую квартиру, каждую её комнату, каждый уголок и эту берёзу – могучего и благородного стражника его самых лучших воспоминаний.

Квартира стариков была обставлена на манер прошлых лет: тяжеловесная мебель, побеленные стены вместо обоев, повсюду на полу ковры или вязаные половики – всё старое, местами потёртое и изъеденное молью, однако надёжное, проверенное не одним десятком лет. По подоконникам во всех комнатах были расставлены горшки с какими-то всегда казавшимися маленькому Алексею странными растениями. Они хорошо подходили к окружающей их обстановке: у них были толстые корявые стволы и такие же ветки, а из-под земли торчали корни, так, что в темноте эти, совсем непохожие на домашние цветы, “существа” напоминали чудовищ. Под кроватями и в других укромных уголках было много пыли, но, кроме пыли, там можно было найти и массу нужных затерявшихся вещей: мячи, кубики, колёса от сломанной игрушечной машины. А на кухне, если заглянуть в шкафчик под столом и внимательно поискать, то за мешками с крупами и макаронами обязательно найдутся конфеты. И вообще, из-за некоторого беспорядка, царившего в этих стенах, квартира казалась ещё интересней: неизвестно, какие таинственные и необыкновенные вещи могли находиться в кладовках, на шкафах, в ящиках.

Теперь, в особенной ночной атмосфере, в этой звучащей тишине, Алексей чувствовал живое дыхание всего того, что его окружало – стен, ковров, мебели. Квартира выветривала пыль, накопившуюся за день, прочищала лёгкие, пропитываясь свежестью ночного воздуха. Казалось странным, что когда спят люди, почти недвижимы, подобно умершим, квартира живёт, дышит и, казалось, чувствует. В этом странном, почти лишённом света, пространстве, когда глаза, наконец, привыкли к темноте и более или менее чётко различали предметы, всё виделось по-другому, иначе, чем днём.

Алексей вспомнил, как ребёнком прятался под этим столом (который тогда казался ему необыкновенно огромным), когда не хотел идти обедать или гулять; как втайне от деда открывал его ящик с лекарствами, книгами и прочим, уверенный, что непременно найдёт там, в этом запретном месте, что-то ужасно интересное. На шкафах, думал Алексей, всегда хранятся самые таинственные вещи, поэтому он часто придвигал стул и перебирал старое, пыльное и большей частью сломанное добро, убранное так далеко за ненадобностью, но, как ни странно, находил иногда что-нибудь такое, что хотя бы отчасти отвечало требованиям его воображения, – и был счастлив. Вдруг стало горько и обидно за это светлое прошлое, когда Алексей вспомнил, что говорил ему брат, собиравшийся со временем всё переделать в этой квартире, сделать её “соответствующей новому времени и новым представлениям о жизни”.

Алексей вышел на балкон, позабыв о том, что был босой, а бетонный пол на балконе, как правило, грязный, а после дождя к тому же мокрый. Он стоял на этом мокром бетонном полу, ни о чём не думая, вглядываясь в темноту. Именно в эти минуты на улице царила та необыкновенно приятная атмосфера, то состояние природы, которые по душе многим людям: холодный, чистый воздух, ветер и темнота, в которой проглядывают мокрые от дождя деревья, тишь и тусклый свет. Потом Алексей вернулся обратно в комнату уже с твёрдым намерением уснуть: у него возникло какое-то тяжёлое волнение, которое он был не в силах понять и побороть, с которым был только один способ справиться – отрешившись от реальности, погрузиться в сон и попытаться разобраться во всём на следующий день. Может оттого, что только теперь Алексей почувствовал, как необходим ему сон, или просто от усталости, которая всё-таки завладела им, но на этот раз он уснул быстро.

Когда Алексей проснулся, уже было светло, как днём, но за окном ещё бродил утренний туман, тихо и пустынно было на улицах, и по квартире распространился тот чудный аромат свежести, который ночью только неуверенно пробирался через открытые окна и балконную дверь. Старики проснулись как всегда раньше будильника и, уже успев поставить греться чай, копошились и говорили что-то шёпотом, чтоб не нарушать сон внука, но Алексей слышал все шорохи и звуки, доносившиеся из кухни. Наконец он заставил себя подняться, аккуратно и не торопясь, потому что он не любил и не умел спешить, заправил кровать, потянулся от души и отправился в ванную к каждодневным обязательным водным процедурам.

Всё утро, с момента пробуждения, ощущалось то особое настроение, волнительное и печальное, какое возникает перед прощанием, и оттого было непривычно мало разговоров со стороны бабы и деда, и, напротив, вечно молчащий Алексей болтал обо всём подряд, сам удивляясь своему красноречию, остроумию и задору. Минувшая ночь казалась далёким прошлым, одним из тех воспоминаний, которые кажутся скорее плодом воображения, чем реальными событиями.

Перед выходом из дома, по традиции, присели “на дорожку”. Нужно было подумать в эту минуту, как в минуту молчания, о чём-то важном, но Алексей только смотрел в пол, и вместо серьёзных мыслей в голове вертелась только строчка из какой-то глупой песни. Раньше дед и баба провожали внука до самого вокзала и стояли на перроне, глядя в окно его купе, а потом Алексей ещё видел, как, когда они уходили, удаляются постепенно их фигурки, становясь всё меньше и меньше. Теперь им стало тяжело ходить до вокзала, и прощание ограничивалось объятиями и обещаниями, каждый раз одними и теми же: давали зарок писать и звонить друг другу, и, как всегда, искренне верили, что скоро непременно увидятся вновь.

Город, в котором жили старики, был очень маленьким, больше половины его составляли сады и огороды. Редко по нешироким дорогам проезжали старые машины, как будто из другого времени, ещё реже ходили автобусы, на которых жители ездили не часто, так как весь город можно было перейти пешком вдоль и поперёк всего за несколько часов. Раннее летнее утро особенно располагало к прогулке, на улицах было тихо, и Алексей шагал бодро и легко, без особенных мыслей, которые он сам старался не пропустить в себя. Хотелось, чтобы было шумно, чтобы машины гудели, чтобы бежали люди, чтобы нельзя было остановиться ни на минуту.

Поезд, как всегда, пыхтел и торопился снова отправиться в путь, не тратя много времени на незначительные остановки в маленьких городах. Войдя в своё купе, Алексей безучастно, более по привычке, поглядел на пассажиров. Следовало бы сейчас погрузиться в мир этой шумной жизни поезда, познакомиться с соседями, но Алексей не смог ничего сказать. Он сел, не отпустив ручку чемодана.

“Если б можно было сейчас сойти с поезда и вернуться обратно – ведь это был бы, может быть, самый смелый поступок в жизни! Поезд стоит три минуты – это немало, а прошло только минуты две, значит, есть ещё целая минута. Если б выйти сейчас из вагона и вернуться в дом, где так много неописуемо прекрасного и родного! За серыми домами, за пыльными деревьями, за дорогами – этот дом. Там – двор с песочницей и старушками, сидящими на скамейках, самая лучшая на свете берёза, которая свешивается своими ветвями прямо на балкон. Велосипед был только там, пирожки со щавелем, мёд в огромных банках, плюшевый медведь в синем комбинезоне, долгие унылые и сонные, но счастливые вечера…” И поезд тронулся. Алексей отпустил напряжённую руку от ручки чемодана и сел поближе к окну: теперь нужен только этот пейзаж, мелькающий за стеклом, и больше ничего. И главное, не задумываться ни о чём; чем дальше – тем легче, тем спокойнее. Это ещё пока держит недавнее прошлое, и, кажется, от него не оторваться, потому что оно вот только что было – и вдруг нет, но как только поезд остановится в новом городе, как только снова нужно будет торопиться куда-то, всё успокоится, всё встанет на свои места.