РАССКАЗЫ

ПОД ЗВЕЗДАМИ

 

Мы заперты в нашем вагончике, но мы не собираемся никуда ехать, а первое, что приходит на ум при упоминании вагончика — он должен ехать. Ездят другие, обычные вагончики, а наш — стоит на месте уже очень давно; еще до моего рождения его привезли сюда, на огород, и поставили вместо дома. И это, по-моему, была прекрасная идея! Обычный дом нужно долго строить, а вагончик строить не нужно. Так что мы сидим в доме-вагончике и ждем, когда кончится дождь.

В нем железные стены, вместо окон — круглые иллюминаторы на потолке с мутными толстыми стеклами, кровати-раскладушки (скрипучие — страх!) и много ведер, лопат, грабель и других полезных огородничьих предметов. Тут было бы хорошо, если б не так тускло, тесно и грязно, к тому же в вагоне совсем нечем заняться. Еще мухи поналетели — тоже прячутся от дождя, в глаза лезут, по ягодам ползают. Дядя захотел курить и уже вложил в рот сигарету, но тетя Поля выхватила ее у него изо рта.

— Ты что, обалдел? Мы и так здесь задыхаемся!

Дядя растерялся: неудобно — все-таки при детях.

— Я… эт самое… — пробубнил он и умолк, сделавшись хмурым. Обиделся. Ничего, через пять минут он уже полезет в ведро с только что собранной вишней и станет потихоньку ее поедать, подмигивая мне. А мне, конечно, сразу сказали: немытую — нельзя. Дядя ест, а я — смотри!

— Может, дверь приоткроем, — попросила девушка Соня; она приехала с моим старшим братом, у них, говорят, любовь. Дядя сказал: «фигуристая», и я подумал, что это хорошо — ему видней.

Тетя Поля пошла открывать тяжелую дверь вагона.

— Внимание! Стоянка три минуты, прочищаем легкие, разминаем ноги! — гнусавым голосом произнес дядя Коля. Я засмеялся, остальные — нет.

Едва открылась дверь, влетел сильный, совсем не летний ветер с острым дождем. Половик стал намокать и все недовольно покосились на Соню. Та смиренно вздохнула: закрывайте, мол, всё понятно.

В вагончике снова тихо — нет никаких лишних звуков: дождь стучит по железной крыше — на окнах-иллюминаторах целые лужи, мы дышим, дядя Коля кашляет. Начал есть вишню, как я и думал!

— Летит наш шашлык! — объявил дядя так, как будто сделал важный вывод из прожитой жизни.

— Может, и не летит. Вон там небо вроде прочищается, — невнятно сказал угрюмый Юрий Сергеич.

— Самое смешное… — громко начала тетя Поля (она часто начинает говорить с этой фразы, после которой никогда ничего смешного не следует). — Самое смешное, что я полила-таки морковь!

И тетя, хлопнув себя ладонью по коленке, расхохоталась.

— И грибы летят, — продолжил свою мысль дядя, делаясь всё грустнее и грустнее. Он собирался по грибы, а тут — дождь.

А мне, наоборот, стало даже весело: я представил, как всё вдруг куда-то полетело и как бедная морковь получает лишнюю порцию воды. От нечего делать я присматриваюсь к тому, что от нечего делать делают другие. Брат шепчется с фигуристой Соней. Они намеривались идти купаться, так что и у них купание «полетело». Мама с папой кротко сидят рядышком. Мама наклонила голову папе на плечо и закрыла глаза. Блаженная картина! Мелкая Райка опять что-то жует, а потом будет стонать, держаться за живот, заплачет, и тетя будет с ней маяться. Вредная девчонка: прожорливая, приставучая, ни капли гордости — лезет и лезет: пойдем играть да пойдем играть. Я ей говорю: «В садоогороде надо работать!». Молчит. Я тогда нарочно беру лопату и иду к какой-нибудь грядке покапаться для вида в земле. Она посмотрит, отстанет вроде, а потом снова пристает. До малины добралась! Это я ее собирал: руки-ноги исцарапал, пчела ужалила! …ну, чуть не ужалила. Малина всегда так быстро кончается, а Райка еще и не осматривает ее — ест прямо с червяками. Хватаю со стола огурец и сую ей:

— На, Рая, ешь огурец, малину помыть надо.

Взяла, глазами захлопала и сразу стала есть. Сунь я ей черенок от лопаты — и тот бы слопала.

— Заботится, — похвалила меня тетя Поля и погладила по голове. Я не стал спорить. Не будешь же ей объяснять, что тут дело не в заботе, а в экономии.

— И звезды летят, — не унимается несчастный дядя. На него все посмотрели с удивлением. — Звезды должны сегодня падать! Говорил же, — обиженно ответил он на наши подозрительные взгляды. — Теперь не увидим.

— До звезд еще далеко, — сказал Юрий Сергеич. Хорошо сказал. — Дождь кончится, будет ночь, мы залезем на крышу, и звезды ка-а-ак начнут падать! Так? — посмотрел он на меня, и его коричневое колючее лицо на мгновенье улыбнулось.

— Так, — ответил я и тоже улыбнулся.

Но Юрий Сергеич тут же снова вернул лицо в привычное хмурое состояние — и я тоже нахмурился, из солидарности. Тяжелый он человек. Дядя Коля — наоборот. Работает-работает, копает, поливает — и вдруг запоет и начнет пританцовывать. Только песенки все у него не ко времени. Вот последний раз рубил дрова и неожиданно запел: «Кабы не было зимы…».

— Да-а-а, — продолжал мой говорливый дядя, — красота!.. Ну, Васенок-страусенок, главный костровой, не жечь тебе сегодня нашу «Юность», ей-богу не жечь! Летит шашлык.

Вот болтун! Не жечь так не жечь, завтра еще есть денек.

— Не дам «Юность»! — крикнула тетя Поля. — Жгите что-нибудь другое!

— И долго она у нас будет лежать, родная? До посинения?

Тетя Поля надулась и промолчала.

— Хорошо. Вася может жечь что-нибудь другое, — сказал дядя; он хотел успокоить тетю. — Ты можешь?

— Могу, — сказал я, потому что тоже хотел успокоить тетю. — Мне всё равно что жечь, хоть дрова.

Тетя успокоилась. Она всякий раз, когда натыкается на стопки с «Юностью», восклицает: «Сожгите наконец эту “Юность”!» И дядя Коля закатывает глаза и произносит заклинательную фразу: «Семь пятниц». Вот это название для толстой книги! Если книги с таким названием еще нет — напишу. Остальные дни недели звучат не столь выразительно: семь понедельников, семь вторников, еще хуже — семь сред, семь суббот… Но только в слове «пятница» живут звуки топота лошадиных копыт, лязга ножей, звона золотых монет, которые ковбои пробуют на последний или предпоследний зуб…

— Не смолкает, эт самое, хоть что ты с ним делай! — опять заговорил дядя Коля. Как будто он долго трудился над тем, чтоб усмирить дождь!

 

Почему на голове не растут цветочки,

А растут они в траве и на всякой кочке?..

 

Дядя пропел свою песенку так, как если бы этот вопрос его действительно очень интересовал. Я даже стал думать над ответом. В самом деле, почему?..

— Всё летит, — твердо заключил дядя, решив, должны быть, завершить на этом свое трагическое выступление.

Он сел и уже основательно принялся за вишню. Он ест ее ловко, быстро, косточки успевает аккуратно выплевывать в кулак. Он может есть до тех пор, пока кулак не будет полон косточек — это в лучшем случае, а если не поленится и возьмет глубокую чашку — не видать мне вишни до следующего лета. Скорей бы кончился дождь!

Еще день, но из-за того что небо темно-серое, кажется, что наступил глубокий вечер, поэтому хочется спать. Так уж человек устроен: если темно — надо спать. Инстинкт. Может, прав был Юрий Сергеич — небо прочищается? Я присматриваюсь к тому, что творится там, за толстыми мутными стеклами…

 

…Дядя Коля позвал меня ехать с ним за молоком. Мне не трудно, тем более что дел никаких важных нет, а в машине можно сесть на переднее сиденье, рядом с водителем. Дядя дал мне две пластмассовые бутылки, и мы поехали. Дорога от огородов до шоссе — не ахти. Пыли, канав, поворотов — полно, со встречными машинами не разъехаться, трепыхаешься, трепыхаешься до тошноты. Дядя то ворчит негромко, то бубнит песенку.

Наконец мы выехали на шоссе! Тут у каждого дома стоят бабушки со своим товаром.

— Нам нужно вечернее, — сказал мне дядя. — Чтоб прямо из-под коровы.

Хорошо сказано — «из-под коровы». Мне приглянулась эта мысль: только что из-под коровы — стало быть, самое свежее. Я, правда, молоко не люблю еще с глубокого детства, но ведь тут-то совсем другое дело. Свежее молоко на природе — это благодать!

— Где остановимся, Васек? — советовался дядя.

Я стал приглядываться, где лучше остановиться, около какого дома. Трудно, конечно, определить, кто честнее, кому действительно очень нужно продать молоко, может быть жизненно важно. Дом нужно выбрать понеприглядней, попроще, победней. Старушку — сухонькую, а не толстую.

— Вон у той бабушки, — наконец определился я. — Уж очень она щуплая!

Дядя послушно подъехал к моей бабушке и сказал мне:

— Давай, командуй!

Я протянул бутылки:

— Полные, пожалуйста… не разбавленное… из-под коровы.

На обратном пути я крепко держал влажные бутылки, в которых побулькивало молоко, прижимал их к себе, чтоб не растряслось, и с нетерпением ждал, когда мы приедем, — боялся, что молоко успеет состариться. Как только мы приехали, я тут же выскочил из машины и, не выпуская из рук бутылок, помчался к столу. Печка уже разгорелась, всё было готово для приготовления шашлыков, на стол выставили хлеб и всё, что было собрано в огороде: овощи и ягоды. Я сразу взялся за молоко. Сначала пил пустое, потом, распробовав его как следует, стал подыскивать, что можно съесть с молоком. Ел картошку, после, по совету тети Поли, в кружку с молоком наложил викторию, раздавил ее — молоко стало розовым. Когда я всё это подмел, понял, что шашлыка мне, скорее всего, теперь не захочется. Вот, оказывается, каково бывает Райке! Посочувствовал девчонке. А Райка всё время, пока я ел, поглядывала на меня, но ничего не просила: наверное, уже не лезло, до этого успела наесться.

От прошедшего днем дождя не осталось и следа, всё давным-давно высохло под солнцем. Еще не стемнело, но я чувствую, как всё засыпает; я осторожно хожу между грядок, стараюсь не задевать яблони и громко не разговаривать. А шашлыки уже вовсю готовятся! Уже ничем больше не пахнет, кроме как ими и дымом от костра. Кажется, что только вот так и было всегда, что никогда не было другого воздуха.

— Звезды! Не пропустите звезды! — кричит кто-то…

 

— …Настало время покинуть наше укрытие, — объявил дядя Коля и первым вышел из вагона — Вон и птицы уже летают как угорелые! Пора и нам крылышки размять.

И мы пошли разминать крылышки. Мы вышли из вагончика, потому что дождь наконец кончился и было тихо как никогда.

Я сразу почувствовал, как нужно сейчас идти: не в сандалиях, а босиком, и очень медленно и осторожно, как будто бы я в гостях и никогда здесь раньше не был. Это не мой сад: я впервые иду по этой дорожке, я раньше не видел этих деревьев, не этим воздухом дышал. Особенно воздух другой — совершенно новый. Я дышу им изо всех сил. Мне достаточно воздуха, но я всё равно дышу очень старательно, впрок, чтоб надолго хватило. Земля стала чистой; я собрал ее в кулак и поднес к лицу, чтоб посмотреть и понюхать. Как хорошо от нее рукам!

Да, надо идти очень осторожно, опустив голову. Потом голову можно будет поднять, но не сейчас, не сразу. Как холодно! Вот уже доносятся первые звуки: лает собака, ругаются, где-то включили музыку. Зачем ее включают?..

 

…Мы залезли на крышу вагончика: брат с Соней, дядя Коля, Юрий Сергеевич и даже Райка, остальные остались внизу, посчитав, что смотреть на звезды — легкомысленное занятие. Понятно. Значит, будут есть и сплетничать. А мы, легкомысленные, запрокинули головы и уставились во все глаза на небо. Уже минуты через три дяде надоели звезды, и он стал курить, что-то напевая. Соня с братом начали болтать.

— Небо плохое, слишком облачно! — печально произнес Юрий Сергеевич и тоже опустил голову.

Оказалось, следить за звездами — занятие не только не легкомысленное, а наоборот, чрезвычайно тяжелое, почти неподъемное. Шея затекает очень быстро, и кажется, что уже никогда не сможешь ее разогнуть. Если мне, молодому, с еще не затвердевшим организмом так тяжело, то каково же остальным! Тут невольно позавидуешь Райкиному возрасту: запрокинула голову и стоит хоть бы что, почти не моргает! Так смотрит, как будто звезды у нее перед глазами падают и падают. Я всё же не сдаюсь, всматриваюсь в самую глубь, стараюсь не проглядеть ни одной мелкой звездочки. Прозрачные облака, похожие на старую шаль, плывут по небу, и кажется, что это само небо куда-то движется. Сквозь них действительно трудно разглядеть звезды. Трудно, но возможно. Вот же они — рассыпаны повсюду. Блестят, как будто мигают. Я встал на цыпочки — небо сразу приблизилось… Летит!

— Летит! — закричал я.

— Где? Где?

Все снова уставились на небо, но было поздно. Оказалось, что звезды падают крайне неприглядно, почти незаметно: мелькнуло что-то — и всё. Я даже стал сомневаться — видел ли я, как падала звезда на самом деле, или нет? Смотрю дальше. …

 

— …Эт самое… готово, что ли, Васек? Дай на пробу.

— И зачем я, скажите пожалуйста, съела огурец?

Дядя Коля откусил кусок мяса прямо с раскаленного шомпола, даже не подув на него, и многозначительно жевал, пытаясь определить, готово оно или нет.

— Одобрям. Можно.

— И квас я зря выпила… три стакана.

Я поддерживал огонь, переворачивал шашлыки, поливал их уксусом и думал: как приятно — взрослые шумят, болтают, а я о них забочусь, не даю пропасть.

— Чего никогда не съем, так это таракана! — восклицает тетя Поля.

— А лягушку?

— В ней хотя бы мясо есть.

— Мяса-то там…

Все смеются, и я смеюсь. Пойдем спать еще не скоро, когда будет очень поздно, даже комары к тому времени уснут. Меня, конечно, стали отправлять спать раньше. Мама сказала:

— Зеваешь ведь уже, глаза закрываются.

— Ну что ты, мама, не компрометируй.

— Эт самое, пусть сидит, — говорит дядя Коля. Он уже выпил и окончательно подобрел. — Ешь, кот Василий, сам же готовил.

Я и ем, не сопротивляюсь. А Райку положили спать. Жаль. Все-таки по возрасту она мне ближе, да и по духу.

Разговаривают. Взрослые истории всегда страшные, поэтому я слушаю во все уши.

— …ну и вот, пошла она к нему, значит, домой, со страху плоскогубцы взяла…

— Это безрукая-то?

— Не-ет. Без руки — это тёть Нюра, а то тёть Зина, у нее еще дочь пьет.

— Та, что из тюрьмы вышла?

— Ну… пришла она, он — буянить, орать. Она вроде: ну что ты, Вань, всё хорошо, успокойся. Нет, орет, стул сломал.

— Что с него возьмешь… больной человек.

— Какой стул? Из завещанных, что ли?

— Ну…

— Ах, как жалко! Столько лет берегли…

— Больной человек, конченный, всё с ним.

— Ну и она милицию вызвала. Приехали — говорят: вызывайте скорую…

— Вот так всегда…

— Вызвала, приехали, еле увезли. Неделю пролежал — воротился, хмурый. Терпел с месяц —снова за свое.

— Ай-ай-ай…

— Дочь-то ее, стало быть, так и пьет…

— Зины-то? Пье-от, компании водит, шумят, мать плачет, просит — ни в какую.

— Беда…

— Ну и дерутся, видать.

— С матерью-то! Стыда нет.

— Какой там стыд, мозги последние пропила, и всё тут.

— Вот жизнь…

— И Алексей Михалыч тоже…

— Муж, что ли, Тонькин?

— Ну…

— А что с ним?

— Да уж давно помер, года три уже, тоже пил.

— Всё от этого…

— Пошел в мороз пьяный и замерз.

— Жалко дядь Лёшу, добрый такой был, никогда не ругался. Тонька постоянно ругалась, а он — нет.

— А сама-то она тоже ведь умом повернулась и того…

— Да-а, не поминай, страшно, тьфу-тьфу-тьфу…

Я устал и пошел спать. Налетели здоровенные мотыльки, бьются о стекла, и я на них смотрю и жалею. И родственников своих бедных жалею: не пощадила их жизнь. Скорей бы заснуть и проснуться, когда будет светло. Закроюсь с головой: пусть жарко, зато не страшно…

 

…Поглядели на звезды еще немного и решили спуститься, а я остался. Присел на край крыши, свесил ноги и смотрю вокруг во все глаза — на родную землю. Наверное, и сейчас, пока я гляжу по сторонам, звезды мелькают на небе, но я о них не думаю. Сейчас хорошо здесь. Не только от нашей печки идет дым, но и на чужих садах — из труб, от костров. Значит, и у них, у незнакомых, неизвестных людей пахнет так же и им тоже тепло; может быть, они и шашлык делают, как мы. Значит, всё у всех одинаковое…

 

 

Нос Пушкина

 

Девочка, которую, конечно, звали Маша, вдруг увидала, как в ларьке с газетами ей подмигнул знакомый лик. Случаются же в жизни неожиданные происшествия! И с чего бы ему здесь быть? Но ведь вот он — как есть! Рядом с розовыми поросятами, среди блестящих заколок стоит и смотрит направо. Он! Пушкин! Небольшой, примерно с палец, этакий мальчик-с-пальчик, правда без рук и без ног, но зато голова, плечи и кудри имеются, а голова, как известно, — это самое главное. Стоит, смотрит вправо, весь золотой. Ну, может, и не весь, не целиком, но уж позолоченный-то точно! А Пушкину и не надо быть золотым изнутри, потому что золото — тяжелое, а Пушкин — легкое существо.

— Пушкина! — закричала Маша. — Дайте мне Пушкина!

Принесла домой, поставила на стол и смотрит. Как есть Пушкин! Во всей красе! Тут и бант на груди, и сюртук, и бакенбарды. Улыбается! Смотрит вправо, а справа — окно, а за окном — небо, солнце, птицы. Сам смотрит! Маша засмеялась. Соскучился стоять среди поросят: те хоть и прехорошенькие, да разве что поймут? А здесь Пушкину хорошо, покойно. Маша нарочно поставила рядом с ним побольше книг. Еще пуще улыбается! Рот до ушей! Пушкинский рот до пушкинских ушей!

Так и жили — Маша да Пушкин, Пушкин да Маша, вовсе не ссорились. И вот однажды приходит Маша к Пушкину, а он без носа. Всё остальное на месте: и бант, и кудри, и рот до ушей, и глазища ясные, рук как не было, так и нет, но ведь нос-то был! Нос, носик! Пушкинский носик! Носишка! Где же ты? Маша искала, плакала, но нос не находился. А какой это был нос! Одно слово — золотой!

Как же могло такое произойти? А так. Пришел кто-то, может быть даже уважаемый человек, и, может быть, всё в нем хорошо да ладненько — и голос тихий, и взгляд ласковый. Смотрит — Пушкин. Дай, думает, возьму — погляжу. Берет в руки, вертит, на зуб пробует. Пушкин — великий страдалец — терпит, даже улыбается. Вертел-вертел и выронил, и полетел Пушкин прямо на пол (потому что не мог долго удержаться в злодейских руках!). Маленький, хрупкий, золотой малыш полетел на пол! Ну и нос, конечно, отпал. Злодей сразу испугался, поставил Пушкина обратно и — бежать, но поставил небрежно: лицом не к окну, а к стене. Слезы так и покатились по лику Пушкина. «Поверните меня к окну! — кричал он. — Я не хочу смотреть в стену!» И плачет, и плачет…

Как теперь жить? Что теперь делать? Если маленький безносый Пушкин плачет, стоя лицом к стене! Нет больше радости, нет счастья, совсем нет, и кажется, что уже никогда не будет.