ВЫЖИВШИЕ В АДУ

(глазами очевидца)

Всем павшим в Великой войне посвящается…

Великая Отечественная война скрывает еще немало тайн. Одна из них — немецкий плен. В прошедшие после победы десятилетия эта тема была или закрыта, или о ней говорили походя, вполголоса.
Советский Союз не участвовал в деятельности Красного Креста, который занимался помощью попавшим в плен людям. Сталин декларировал, что в плен попадают одни предатели и относиться к ним нужно соответственно. Поэтому судьба всех советских военнопленных была предопределенно трагичной.
Только в самое последнее время стало известно, что в результате крупных наступлений немецко-фашистских войск в период 1941—1942 гг. в плену оказалось более 2 млн. 285 тыс. советских солдат и офицеров. А за всю войну в плен попало 5 млн. 754 тыс. человек. Предполагается, что только 15 процентов из них смогли вернуться домой. Вернувшиеся и выжившие в гигантской мясорубке, без орденов и медалей… Дома же их, после многочисленных проверок, ожидало или настороженное отношение со стороны карательных органов, или того хуже — сибирские лагеря.
Евгений Игнатьевич Пензин — один из тех, кто испил горькую чашу до дна. Не раз находился он на краю гибели, не раз чудом оставался в живых.
Обо всем этом он рассказывает в своем повествовании. Самое интересное и важное в нем — детали и обстоятельства, которых более нигде не сыщешь, именно они придают тексту глубину и точность документа, а комментарий участника и очевидца событий, предельно скупой и достоверный, помогает нам, современникам, соприкоснуться с трагедией и ужасом войны.

АРМИЯ

Нас, молодых людей, имеющих среднее и высшее образование, по призыву Шарканского райвоенкомата Удмуртской АССР осенью 1940 года направили служить в армию. По пути до Свердловска наша небольшая группа пополнялась такими же, как мы, призывниками. В Свердловске сформировался эшелон, и нас поместили в крытые теплушки. В теплушках имелась печка, нары, матрацы и подушки, набитые соломой. Поезд шел, не утруждая себя великими скоростями, от одного продовольственного пункта до другого. В пунктах — кормежка в вагонах, а иногда и в столовых. Путь выпал долгий, но с нами была наша молодость, патриотический задор, радость и таинственная неизвестность армейской службы. За окнами вагонов сменялись сибирские города и станции, проплывали реки, поля и тайга. Какой был восторг, когда поезд, извиваясь змеей из тоннеля в тоннель, шел берегом Байкала. Наконец остановка и долгожданная команда: «Выходи строиться с вещами!» На станции Бикин встретили нас командиры с черными петлицами на шинелях и эмблемами артиллеристов. Наша разношерстная команда скрылась в дверях санпропускника. Выходим из других дверей помытые и неузнаваемые до такой степени, что начинаем окликать и искать товарища, который стоял рядом. Все одеты в новое обмундирование — серые шинели и островерхие шлемы, завершающие наш уже не гражданский вид.
Построились со своими домашними вещами и одеждой, упакованной в специальные мешки с биркой владельца. В то далекое время в армии был заведен порядок: отслужил в любых родах войск — уходишь домой в том, в чем призвали. Поэтому в течение службы мы должны были периодически брать со склада свою одежду, сушить ее, проветривать, чистить и снова сдавать на склад.
Служить предстояло в 119-м легком артиллерийском полку, в первой батарее. Ближайшая задача — в течение двух лет службы овладеть основами артиллерийской науки и уйти в запас младшими лейтенантами. Дело непростое даже для людей с высшим и средним образованием — одолеть программу среднего военного училища с четырехгодичным сроком обучения.
Начались армейские будни. Новое обмундирование висит в каптерке на плечиках, одеты все по второму сроку, проходим курс молодого бойца. Наш полк, как и все полки легкой артиллерии того времени, передвигался на конной тяге. Поэтому нам, будущим командирам, надлежало овладеть конным делом вплоть до умения рубить шашкой, брать препятствия на коне, спешиваться на полном галопе и снова оказываться в седле.
Уход за лошадьми ставился во главу угла и отнимал не менее четырех часов дневного времени. От коней были освобождены только наводчики, но они отвечали за артиллерийские орудия и приборы. С большой благодарностью вспоминаются командиры, которые из нас, зеленой молодежи, старались сделать защитников родины.
Легкие артиллерийские полки состояли из пушечных и гаубичных дивизионов. Наша пушечная батарея входила в состав первого пушечного дивизиона и была вооружена новейшими по тому времени полуавтоматическими пушками калибра 76 мм на резиновом ходу. Орудия имели неплохую скорострельность и дальность, хорошо поражали броневую защиту танков. Зима 1940—41 гг. проходила в напряженной учебе в классе, на плацу, в артиллерийском парке. Первые боевые стрельбы показали, что выучка прошла не даром — наш орудийный расчет заслужил поощрение от командования. Большой закалкой стала для нас поездка в зимние лагеря: жизнь в тайге без палаток, ночевки на снегу, устланном лапником и сеном, ногами к огню большого костра. Завтрак, обед и ужин из полевой кухни прямо на льду таежного ручья. Днем — занятия по огневой подготовке и заготовка топлива для костра на ночь. Весной 1941 г. часть курса направили на запад, в район Львова. Как мы им завидовали! С отъездом товарищей в батарее людей не прибавилось, а работа с лошадьми и орудиями легла на плечи оставшихся.
Время летело в непрерывных занятиях, ночных тревогах, нарядах и караулах. Никто не предполагал, что четкий ритм армейской службы может быть нарушен, но приближалось неумолимо 22 июня.
Наша группа, призванная Шарканским райвоенкоматом, была, как уже говорил, небольшая, и почти все мы попали в одну батарею. После войны я встречался только с Дмитрием Гуменниковым, работавшим в 60-е годы директором Шарканского промкомбината. Кто еще вернулся из нашего курса с войны — не знаю.

ВОЙНА

Вихрем ворвалась она в нашу жизнь, закрутила и понесла судьбы людей, как соломинки, раскидывая их по земле. В воскресенье 22 июня полк отдыхал, но несли свою службу караулы, стояли на своих местах дневальные, день был тихим и погожим, и вдруг боевая тревога. Любая тревога для нас была по-настоящему боевой, ведь до японского гарнизона на той стороне Уссури расстояние измерялось траекторией полета снаряда. И вот: «Гитлеровская Германия напала на наши границы без объявления войны». Получаем боеприпасы и снаряжение, материальную часть передаем другому подразделению. Полк снялся со своих квартир и ночным маршем проследовал в укрепрайон на Уссури. Продолжаем усиленную учебу и усердно кормим неисчислимые полчища комаров и гнуса. Живем скрыто и тихо, ведем наблюдения в стереотрубы за противоположным берегом, делаем расчеты и вычисления для стрельбы.
В армии всё случается неожиданно даже в мирное время, а тем более в военное. При построении называют фамилии, строимся и двигаемся на зимние квартиры. Должны забрать личные вещи, сдать оружие. По вагонам. Едем, гадаем — куда? Движемся на запад. Прибыли в город Свободный, направили на формирование полка, разместились в хорошо оборудованных палатках с земляным основанием. Занятий нет, да и заниматься не с кем. Полка тоже пока нет, есть только группа командного состава. Долго блаженствовать не пришлось, приехало пополнение из числа мобилизованных. В середине июля батарея была уже в полном списочном составе. Батарея самая интернациональная — русские из Сибири, татары, узбеки, евреи из Биробиджана, украинцы и даже несколько гиляков с реки Амур. Весь этот разновозрастный люд, не служивший в армии, нужно сделать артиллеристами.
Итак, формируем 46-й запасной артиллерийский полк 27-й стрелковой бригады. Командир полка — майор Сахаров, заместитель — майор Дорожкевич, оба кадровые командиры, остальной комсостав призван из запаса. Время проходит в непрерывной армейской работе. Получаем коней: среднеазиатские скакуны, которые не знали до этого даже уздечки, должны стать нашими стараниями строевыми. Кони не объезжены, бойцы не обучены, некоторые раньше к лошади и близко-то не подходили. Конь отвяжется от коновязи, его пытаются поймать, а он бросается на людей с оскаленными зубами.
Получаем амуницию, снаряжение и основное оружие. Пушка 76 мм, горновьючная, образца 1905 года, выпуска 1910 года. Маленькое облегченное орудие, которое ходило на деревянных ошиненных колесах и за несколько минут разбиралось по частям и навьючивалось на лошадей в специальные седла: во вьюки шли передки, зарядные ящики и весь боезапас. Учимся не покладая рук и не считаясь со временем. Наставляем людей, объезжаем коней, ведем огневую подготовку.
Приказ от 22 августа 41 года. С этого момента существуют два самостоятельных полка. Майор Дорожкевич остается командовать 46-м артиллерийским полком, майор Сахаров — 982-м артиллерийским полком.
Мы уже пообвыклись, можем даже открыть огонь, кони научились ходить в упряжке и под седлом. Однажды поднимаемся по тревоге и грузимся в вагоны. Каково же было наше огорчение, когда поезд покатил на восток. Прибыли на станцию Одарка недалеко от Спасска. Разместились в самодельных шалашах среди перелесков. Батарея простояла в Одарке до середины сентября. Нам наконец-то выдают командирскую форму со знаками различия на петлицах, офицерские шинели, полевые сумки, планшеты, портупеи, кавалерийские шашки, присваивают звание младших лейтенантов. Теперь мы похожи на командиров и не должны в служебное время ходить без этих ни к чему не пригодных шашек. Нужно заметить, что почему-то не оказалось ни пистолетов или хотя бы наганов, и вот эти шашки и считались личным оружием. Получаем боеприпасы, фураж для лошадей, недостающее снаряжение и снова в путь. Сборы не вызывают сомнения — теперь уж точно на фронт.
Чем дальше на запад уносит нас поезд, тем больше проступают признаки войны, которых мы не ощущали на Дальнем Востоке. Чаще встречаются санитарные поезда, открытые платформы с заводским оборудованием, теплушки с людьми. А поезд спешит, вот уже и Свердловск — не виделись ровно год. Едем по Удмуртии — хочется на станции встретить своих близких, но это несбыточно.
Чем ближе Москва, тем больше встречных эшелонов с эвакуирующимися предприятиями и людьми. Чувствуется напряженность военной атмосферы. Погода сухая и теплая, стараемся ехать на открытых платформах — хочется больше увидеть, больше узнать. Ждем Москву, но от Каширы поезд поворачивает на юг. Некоторые эшелоны подвергаются нападениям «юнкерсов», нам пока везет — небо над нами чистое.
Прибыли на станцию Узловая, там срочная разгрузка. Марш уже под бомбежкой, но обошлось без потерь. Продвигаемся в пешем порядке, где-то впереди гремит июльской дальней грозой фронт. Мимо деревень и поселков — нас молча провожают жители, у женщин на глазах слезы. Останавливаемся в каком-то селе — надо напоить лошадей, задать овес. Подошла полевая кухня, обедаем у заборов: кто на земле, кто на бревнах, кто пристроился на орудийных передках. По улице на большой скорости мчатся три танкетки — для нас это диво, за время службы мы их видели редко. И вдруг раздаются один за другим несколько пушечных выстрелов, танкетки с хода замирают на месте. Немецкий танк, неизвестно откуда взявшийся, проламывая заборы и изгороди, исчезает за огородами. Всё произошло в считанные секунды, никто не успел и ложку положить, не то что изготовиться к бою. Танкетки получили сквозные пробоины, хотя не взорвался ни один снаряд и не загорелась ни одна машина. А вот экипажи уцелели не все. Вот мы и получили первый урок. Заночевали в этом же селе, вражеские танки больше не появлялись. Заняли огневую позицию, оборудовали укрытия, получили боеприпасы.
Наши горновьючные пушки имеют грозный вид в боевом положении. С развернутыми броневыми щитами, поднятыми на высокую боевую ось, напоминают ощетинившегося при виде собаки кота. Для любого боя имеем только две разновидности боеприпасов — фугас и шрапнель. Боеприпасы старых выпусков, остались, видимо, после гражданской и Первой мировой войны.
Наш 982-й артиллерийский полк вошел в состав действующей 50-й армии, обороняющей Тулу. Перемещаем позиции на окраину города, ведем огонь по противнику через реку. Наш дивизион стоял там, где сейчас в Туле стоит на пьедестале танк.
Днем донимает вражеская авиация, ночью — холод. Снова меняем огневые рубежи. С рассветом попадаем под минометный обстрел, уходим из-под огня. Потери: один ездовой и три лошади. Минометная батарея немцев пристрелялась, их корректировщик находится близко — слышим даже его команды. Поступила команда и нам: подавить минометы. Дуэль выигрываем мы: немцы дали по нам несколько выстрелов, но без результата, а их батарея приказала долго жить, замолкла окончательно. Слева впереди, в перелесках, слышится трескотня немецких автоматов, команды на чужом языке — наша пехота ведет бой с прорвавшимися автоматчиками. Команда с наблюдательного: открыть по пехоте огонь. Несколько залпов — и трескотня затихает. Ночью снимаемся, движемся по дороге в неизвестном направлении. Пошел снег, и мы укрываемся на колхозном гумне. На рассвете появились «юнкерсы». Один самолет делает заход на гумно и сбрасывает продырявленную железную бочку, которая издает жуткий свист. Солдаты бросаются кто куда — это врагу и нужно: все самолеты заходят на цель и обрушивают огонь. Помощь приходит неожиданно в виде звена наших тупорылых истребителей. «Юнкерсы» бросают бомбы куда попало, а их преследуют наши ястребки. Обошлись без потерь — потери были у стрелкового батальона, который разделил с нами ночлег.
В очередной раз занимаем позицию. Оборудуем ровики для боеприпасов, укрытия для людей. Подвозят большие запасы снарядов. Впереди, в перелесках, расположилась пехота. Позади неизвестная деревня. Прямо на ее огородах — огневая позиция гаубичной батареи нашего дивизиона. Справа от нас поле, за ним овраг, за оврагом редкий осинник.
Воюем по немецкому расписанию. Ночью в порядках линии пехоты редкая перестрелка, висят осветительные ракеты. У нас на батареях тишина, спим в ровиках на соломе, сверху сделали накаты из снарядных ящиков. С рассветом ведем непрерывный огонь. В полдень фашист обедает, обедаем и мы, а потом канонада — ходим глухие, краска почернела на орудийных стволах, растут груды снарядных гильз. Приезжал командир батареи с наблюдательного пункта, проинформировал, что на нашем направлении наступает танковая армия генерала Гудериана. Ее задача — прорвать фронт под Тулой и пойти на обхват Москвы.
В ноябре напряжение боев заметно возросло. Получили несколько ящиков противотанковых гранат, оборудовали окоп в тылу батареи, обучили двух бойцов-узбеков, как пользоваться этими гранатами. Седьмого ноября старшина постарался в честь праздника, накормил бойцов гороховой кашей с мясом. Из противотанкового окопа пришли еще раз с котелком за добавкой. Сидим, обедаем, и вдруг мощный взрыв в том окопе. Взорвалась противотанковая граната. Что уж они там с ней сделали — неизвестно. Оба получили тяжелые ранения в грудь, лицо и руки. Узбеков отправили в госпиталь в сопровождении политрука. Это первые наши потери.
На другой день с утра непрерывно ведем огонь. Командир батареи с наблюдательного передает: «По танкам гранатой, взрыватель фугасный». Огонь усиливается, подвоза снарядов нет. Сообщаем комбату, что кончаются снаряды. Он командует: «Огонь шрапнелью, трубка на удар». Вражеский танк где-то рядом, на позициях пехоты слышна непрерывная стрельба, гремят взрывы, снаряды достигают батареи. Осколком снаряда убит заряжающий Ищанов. Исчезает на глазах солдат у второго орудия — высоко вверх взлетает только каска. Собираем его останки на лопату и вместе с Ищановым хороним в ровике. Стою за щитом первого орудия, удар — и исчезает панорама прицела вместе с головой наводчика. Орудие больше непригодно для прицельного огня.
Команда с наблюдательного: «Огонь шрапнелью, трубка на удар». Ведем стрельбу тремя орудиями. По лощине с передовой просачиваются разрозненные группы пехотинцев, пытаемся задержать на батарее — бесполезно. Неожиданно вражеские танки появляются справа.
Командир четвертого орудия сержант Сомов успевает развернуть свое орудие в нужном направлении и сделать один выстрел. Немецкий танк, прикрывшись невысоким кустарником и мелколесьем, хорошо изготовился и с близкого расстояния ударил по батарее. Первый же снаряд оставил орудие Сомова без колеса, завалив его на бок. Сомов получил смертельное ранение — лишился обеих ног. Мой товарищ по курсам, весельчак и плясун из Иркутска Василий Бережных, танковым снарядом разрезан пополам. Многие бойцы легли под пулеметным огнем из танковой башни. Положение спасла гаубичная батарея, которая оказалась вне внимания танка. 122-миллиметровые снаряды гаубицы быстро сделали свое дело. Завалилась башня, замолчало орудие. Но наши потери были уже велики. Из четырех орудий пригодным к бою осталось лишь одно. Людей в строю — не более 10 человек. Тут же, на огневой позиции, в ровиках похоронили своих боевых товарищей. Столкнули в лощину битые орудия и вновь приготовились к атаке. Танки появились из-за бугра прямо против фронта батареи, заполнив всё поле, за танками шла пехота. Наше орудие вступило в бой под прикрытием гаубичной батареи. Огонь танков сосредоточился на гаубицах. От автоматных очередей прикрываемся броневым щитом орудия, ведем стрельбу. Вдруг яркая вспышка, и черная стена вдавили меня в бездонную яму…
Где я — не могу понять, попробовал двигаться — что-то мешает. Трясет, раскачивает, мелькают какие-то далекие светлячки. Чувствую запах отработанного топлива, как от трактора, звуков не слышу. Затем тряска прекратилась, светлячки перестали прыгать и превратились в звезды. Чувствую, кто-то освобождает меня от того, что мешает. Толкают под бок, стараюсь приподняться и сесть. В темноте вижу над собой рожи в касках и башню танка. Стаскивают на землю, заставляют пинками встать и шагать вперед. Толкают в какой-то сарай, падаю на солому и засыпаю.
Просыпаюсь и слышу звуки. Вчера не слышал даже двигателя танка. Несколько незнакомых бойцов, сидя на соломе, переговариваются. Открываются ворота, в сарай падает свет, на фоне двери солдаты с автоматами. Один, с пистолетной кобурой на животе, командует по-русски: «Артиллерист, выходи, живо!» Ведут в дом, в комнате за столом немецкие офицеры. Который с кобурой, начинает задавать вопросы по-русски. И тут выясняется, что я не могу вспомнить свою фамилию, напрочь забыл номер полка и дивизии, могу извлечь из своей памяти только девичью фамилию матери. Офицеры добиваются от меня, что я знаю о «катюшах». Это слово всё пытался произнести какой-то немолодой, высокого звания офицер. Какие «катюши»? Я и сам впервые услышал о них от этих любопытных немцев. Пригласили еще одного немецкого офицера, мне приказали раздеться до пояса. Офицер начал осмотр как обыкновенный врач. Посмотрел, я оделся, они поговорили, покачали головами. Переводчик сказал: «Контуженная свинья», и меня отправили обратно в сарай. Подвела шикарная офицерская шинель и новые портупейные ремни — наверное, поэтому меня и подобрали на поле боя. Лежу в сарае, временами волной накатывает глухота, временами как будто раскачивается земля и подступает тошнота, как после деревенской качели.
Днем нас пристраивают к группе бойцов человек в пятьдесят и куда-то ведут. Проходим проселочными дорогами через населенные пункты, места недавних боев. Вот на краю овражка разбитый станковый пулемет, погибший расчет лежит тут же. Искореженные винтовки, рассыпанные патроны, противогазы и другое имущество. Выходим на тракт, по обеим сторонам аккуратные одноэтажные домики, кругом машины, мотоциклы, солдаты в рогатых касках. Немцы веселы, смеются, показывают на нас пальцами: «Рус капут».
Гонят без остановок, вспоминается гороховая каша с мясом, выданная старшиной, сухари и сливочное масло. Впереди трубы доменной печи — металлургический завод. Наша колонна увеличивается еще не менее чем на сотню человек. Конвой меняется — эти настоящие собаки: беспрерывный крик «шнель-шнель», тычки прикладами, пинки коваными сапогами. Колонна пленных свернула на Ясную Поляну. Встали вблизи пруда, в парке, под деревьями. Садиться на землю не разрешают, к пруду подходить запрещено. В усадьбе снуют солдаты, подъезжают мотоциклисты, облепленные грязью, кругом валяется покалеченная мебель, сорванные двери. Дом с выбитыми ставнями выглядит раненым живым существом.
Снова выходим на дорогу, орут конвойные, изредка потрескивают короткие автоматные очереди, добивают упавших, потерявших силы. Падают в придорожные кюветы молодые ребята — кто их похоронит, кто узнает, где они нашли смерть?
Впереди Щекино. Колонну загоняют в школу. Размещаемся по классам, везде холодно, стекла выбиты, парт нет. Обшариваем химический кабинет, но кроме лимонной кислоты съедобного ничего нет, воды тоже. Небольшой группой облюбовали для ночлега туалет — помещение невелико и окна поменьше, значит, теплее.
Утром марш по дорогам продолжается. Выходят женщины с хлебом и картошкой, пытаются передать в руки проходящим пленникам, но работают приклады, раздаются выстрелы. Женщины меняют тактику, оставляют еду на дороге — возникает свалка. Голодные люди скопом бросаются на пищу, топчут друг друга, и, конечно, мало что кому достается. Конвой открывает по толпе огонь, обходим упавших, конвойные их добивают. Идем из последних сил, стараюсь не отстать, не оказаться в хвосте колонны, не упасть. Сзади всё постреливают. Идем по какому-то селу, рослый солдат, шагающий недалеко от меня, рывком кидается из колонны, бежит к забору. Рыжий немец бросается за ним, настигает уже на заборе, бьет ножом в спину, вытирает лезвие, нож сует за голенище сапога. Ножи за голенищем почти у всех. Немцы отдыхают на едущей сзади машине, меняются и обедают, а мы идем на сухую. Мучаются курящие, выпрашивают друг у друга окурки.

ПЛАВСК

Этот маленький городок на берегу речки Плавы я запомнил хорошо, хотя в то же время мучительно пытался вспомнить свою фамилию, номер своего полка и дивизии. Память вернулась позже, через несколько месяцев. Номер полка так и не смог восстановить, номер дивизии вспомнил. Контузия отзывалась потом всю жизнь плохой памятью на цифры — не держатся в голове числа больше трех-четырех знаков. За время трудовой деятельности извел не один десяток записных книжек. Телефоны старался заучивать.
Нас загнали в деревянную двухэтажную школу, огороженную небольшим двориком, кругом охрана. Хочется отдохнуть после изнурительного голодного пути, согреться. Пытаюсь попасть в помещение, но уже в коридоре натыкаюсь на живую плотную толпу. Пробиваюсь по лестнице и все-таки проникаю на второй этаж. Людей набилось — как сельдей в бочку. Немного поспал стоя, стало душно, пробиваюсь наружу. На лестнице давка: одни лезут в тепло, другие, как я, задыхаются и хотят наружу за глотком свежего воздуха. Прижимают к стене, чувствую, что конец, но спасает случайность. Углядел на уровне пола второго этажа вдоль стены площадку шириной не более 20—25 сантиметров. Отчаянный рывок, и толпа помогла мне оказаться на этой полочке. Устраиваюсь бочком, меня не давят, упасть не дают сплошные головы и плечи стоящих, можно уснуть. Ночью внутри помещения раздаются крики тех, кто задыхается, нижние, стремясь в тепло, напирают и лезут внутрь. Утром обнаруживаю соседей по своему куриному насесту. Двое казахов положили в конце лестничного пролета поперек дверное полотно и устроились совсем хорошо. Днем людская масса пришла в движение, все устремились на улицу. Оказывается, привезли и раздают баланду. Вот когда пожалел, что нет у меня ни котелка, ни сумки от противогаза. Выручают соседи — одного зовут Табынбай, другого Султан. Они дали мне жестяную банку из-под консервов, договорились, что будем выходить по очереди, кто-то охраняет место. Протискиваюсь во двор, свежий морозный воздух кружит голову, уставшие ноги плохо слушаются, голод ослабил тело. Встаю в длинную очередь, голова которой начинается около деревянных бочек, исходящих паром.
Вдоль очереди прохаживаются гитлеровские солдаты и раздают пинки и удары прикладами. В стороне стоит унтер-офицер, не переставая ругаться. Вот и мой черед, получаю какое-то варево, полную банку — первая еда после гороховой каши на огневой позиции. От бочки нужно шустро работать ногами, освободить место другим. Возвращаюсь на свой насест, смотрю, что принес. На воде, без соли сварена шелуха, что остается от переработки гречихи. Выпиваю жидкость, в которой наварилось мизерное количество муки, принимаюсь жевать шелуху. Кое-как справляюсь, благо зубы крепкие, да и голод не тетка. О последствиях не думал никто, а эта изощренная немецкая выдумка сказалась уже потом. Шелуха, которая не усваивалась и не переваривалась желудком, никак не хотела покидать организм. Колючие чешуйки вонзались в кишечник, пленные страдали запорами и испытывали адские мучения.
Лежу на своей полочке только на правом боку даже днем, силы понемногу тают. К воротам школы подходят женщины, бросают еду, но охрана неумолима. В один из таких дней Султан попытался поднять брошенную в ворота картошку, но автоматная очередь пришила его к мерзлой земле. Я переселился на дверное полотно к Табынбаю. Каждый день шелуха, но я теперь выпиваю только мутную жидкость. Пошел побродить по двору. В одном из его уголков трое на маленьком костерке палят неизвестно откуда взятую конскую шкуру и пытаются ее есть. В подвальном помещении лежат раненые, гниют заживо, от них тяжелый запах, помощи никакой, двое стараются делать перевязки грязными тряпками. В лагере нет воды, только снег во дворе и баланда. С каждым днем число раненых уменьшается, умерших отвозит на санях какой-то дед из местных в сопровождении конвоя. По улице мимо школы течет непрерывный поток пехоты и танков в направлении Тулы, поселок забит частями, находящимися на отдыхе. В то время враг воевал еще по-европейски: части с фронта отводились по очереди на отдых в ближайшие тылы.
Силы тают, нужно бежать во что бы то ни стало. Вскоре представился случай. На дворе школы стоял деревянный сарай, задней стеной выходящий на огороды. Из любопытства заглянул — двое пехотинцев стараются вытащить подгнившее бревно нижнего венца. Встретили меня неласково, помочь не дали, сказали: не вздумай стукнуть. Ночью не пошел на свое место, стоял в сенях, жался в толпу, чтобы согреться. Переждал немного, завернул в сарай, ощупал лаз и решил рискнуть. Высунулся на полтуловища — часового не видно. Решил ползти к строениям усадьбы на соседней улице. Вжимаюсь в снег, ползу, даже дыхание затаил. Вот и дощатый забор, надо преодолеть его незамеченным. На счастье, увидел небольшую калитку и тропинку к колодцу. За забором встал на ноги, иду по двору. И вдруг у школы автоматная очередь, шум, снова стрельба, светят фонарями. Потом только понял, что не повезло тем двум пехотинцам. А на этой улице тишина, люди привыкли к частым ночным выстрелам, да и выходить из дома никто не будет, кроме немецких солдат. Куда идти — не знаю, обследую двор. Поленница дров, пустая собачья будка, попробовал разместиться — маловата. Нашел лестницу и залез на сарай, решил переждать до утра. Утром вышел на улицу, весь на виду, иду вдоль заборов. Встречаю немцев, на меня не обращают внимания, чуть осмелел. Присмотрел домик, как будто без немцев, решил зайти. Хозяйка, немолодая женщина, подвела к небольшому зеркалу, поди, говорит, сынок, умойся. Дала полотенце утереться. Оглядел себя: шинель хорошая, на ногах сапоги, шлем новый, петлицы на месте, матерчатая черная звезда на шлеме не тронута, полевые ремни еще раньше спрятал, надев на голое тело под нижнюю рубашку.
Хозяйка говорит: «Сынок, покормить нечем, кроме картошки ничего не осталось, немцы всё пограбили, и даже собак постреляли». Поставила на стол дымящийся чугунок. После гречневой шелухи картошка показалась мне райской пищей. Неожиданно в дом вошел немецкий солдат с винтовкой. Не обращая никакого внимания на меня, — а я чуть не подавился горячей картофелиной, — пристал к хозяйке: «Матка, яйки, матка, курка». Так я впервые узнал, чему гитлеровцы научились при завоевании Польши. Пошел искать, ничего не нашел. Маленький мальчик сидел за столом с кружкой молока. Немец выхватил у ребенка кружку, залпом выпил молоко, хлопнул дверью и ушел в следующий дом. Еда меня разморила, я начал дремать сидя. Хозяйка постелила на широкую лавку, и я провалился в сон.
Проснулся от того, что хозяйка трясет за плечо: уходи, сынок, тебя расстреляют и нас не помилуют, такой приказ, не пускать никого без разрешения комендатуры. Побрел дальше по улицам, вышел к взорванному железнодорожному мосту. Решил перейти реку и двигаться вдоль железнодорожного полотна, когда стемнеет. Запомнился временный мост на главной дороге, когда шли из Тулы. Вышел к перекрестку, куда дальше? Тут навстречу трое рослых солдат — впервые вижу таких, с металлическими бляхами овальной формы на груди, руки на автоматах: «Хальт, руссише зольдат». Иду в сопровождении этих верзил, они не проявляют никаких намерений расправиться со мной. Дошли до школы, получил хорошего пинка в воротах от часового. Мое место на дверном полотне занято. Табынбай нашел земляка, но сохранил мое место на карнизе лестницы.
Пленные теряли силы, осталось одно желание — чем-нибудь набить желудок. Неожиданно в лагерь врываются солдаты, пинками, прикладами и палками вселяют бодрость и резвость в ногах, выгоняют на улицу. Строят по четыре, пересчитывают. В здании гремят выстрелы. Добивают больных, раненых и ослабевших, кто не смог подняться. Колонна двигается стараниями конвоиров, под окрики и щедрые удары. На станции Горбачево загоняют в вагоны. Стучат колеса, раскачиваются вагоны, стоим впритирку — куда качнется вагон, туда валится и живая масса. Тем, кто в середине, тесно, сжаты со всех сторон. Стоящим у стенок еще хуже — их то прижмет, то отпустит. Время остановилось, считаем остановки, двери не открывают. Люди голодны, но природа требует своего, желающие опростаться стараются пробиться к двери, но там только щели. В вагоне скапливается смрад и уменьшается содержание кислорода, задыхаемся. Кому-то становится плохо, а он не может ни лечь, ни просто упасть — плотная масса удерживает надежно. Мучениям нашим, кажется, не будет конца, атмосфера становится невыносимой. Наконец открывается дверь, и люди, живые и мертвые, вываливаются из вагона, очумев от свежего воздуха. Толпа редеет, оседают на загаженный пол те, кто уже отмучился…

ОРЕЛ

…Живых загоняют во двор тюрьмы, окруженный высокими каменными стенами, по углам вышки с пулеметами. Немцы и какие-то злобные личности, говорящие по-русски, ведут сортировку, отделяют от общей массы офицеров, комиссаров и евреев. Ориентируются по обмундированию, по знакам различия, если они сохранились, ну а евреев отделяют как им заблагорассудится. Заставляют произносить какие-нибудь слова с провокационной целью, например, кукуруза. Отсортированных ведут в здание тюрьмы. Вестибюль — как ладонь с растопыренными пальцами, от него расходятся три коридора на всю высоту здания, на каждом этаже натянутая стальная сеть, вдоль камер узкие проходы и лестницы. Попадаю в одиночку, закрывается массивная дверь, глухо и тихо. Железный стол привинчен к полу, железный стул тоже, на железной кровати есть даже одеяло, больше ничего, еще у двери посудина с неприятным запахом. Такая благодать, эта койка и одеяло, после жуткого вагона и езды стоя. Спал бы долго, но разбудил звон открываемых замков. Появился тюремщик, поставил на стол чашку с горячим варевом и молча ушел. Быстро достал ложку из-за голенища и к столу. Баланда из гнилой, почерневшей фасоли, горькая, как полынь, не лезет в рот даже голодному. Выбираю фасолины, которые посветлее, попадают зерна пшеницы, немного поел. Начинаю проверять свое имущество. От фронтового сохранились только ложка и небольшой кусочек карандаша в одном из карманов. Решил вести учет дням. Дни определяю по свету в окошечке под потолком и ежедневной порции фасоли, палочки ставлю на стене под столом. Через несколько дней начинается нестерпимый зуд по всему телу, жжет, как крапивой. Снимаю гимнастерку и нижнюю рубашку. Она усыпана с обеих сторон крупными вшами. Вот что таило в себе серое тюремное одеяло. Нашел в камере маленькую баночку из-под вазелина, сижу и отлавливаю насекомых, складываю в баночку, а по мере наполнения произвожу расправу — каблуком о бетонный пол.
Время идет, делаю пометки на стене, воюю с насекомыми, получаю один раз в сутки пол-литра гнилой фасоли, воды не дают, вкус хлеба забыт. Давит одиночество, неизвестность, в камере холодно.
Ночью гремит запорами дверь, появляется некто в форме тюремщика, говорит по-русски с акцентом. Думаю — допрос, нет — это мародер. Велит показать зубы: ага, золота нет. Спрашивает: есть ли часы, кольца, портсигар? Требует вывернуть карманы — пусто, тогда снимай сапоги. Так я лишился армейских яловых сапог. Первая обдираловка за всё время плена. Мародер вернулся с чунями, сшитыми из ткани и простеганными ватой. Шинель, брюки, гимнастерку не тронул — много вшей. Портупея сохранилась под нижней рубашкой.
Моему одиночному заточению пришел конец — перевели в другую камеру. Нас теперь трое: лейтенант Гавриил Столяров, военный инженер Иван Гажов и я. Узнаю причину поспешной эвакуации лагеря в Плавске: немцы разгромлены на подступах к Москве. Коротаем время, соревнуясь, кто больше отловит паразитов. Уходят силы, организм истощается, ноги кажутся тяжелыми, нельзя резко встать — в глазах мурашки, кормят по-прежнему гнилой фасолью. Тюрьма без срока и никакого просвета впереди.
Но вот нас строят колонной на дворе тюрьмы, оцепляют конвоем и ведут на вокзал. Трамбуют в вагоны пинками и прикладами. По подсчетам на стене, за спиной остался месяц одиночной камеры и 10 дней втроем.

УНЕЧА

Снова битком набитый вагон, задыхаются от тесноты люди, не выдерживают ослабевшие от голода и умирают стоя. Везут долго. На стоянках поднимаем крик, чтобы открыли двери, в ответ ругань и стук прикладов в стены. Задыхаемся, теряем сознание. Очнулись от свежего воздуха, кружится голова, легкий морозец, пленные вываливаются большой кучей, встают на ноги немногие, кто сверху, остальных поднимают пинки и приклады, но и это помогает не всем. Умерших складываем между путями. Мои друзья по тюремной камере Столяров и Гажов живы. Гажов совершенно ослаб. Столяров мучается без курева. Видим разбитое здание вокзала с надписью «Унеча». Колонна бредет по улице, на окраине города лагерь — группа недостроенных деревянных зданий, обнесенных многими рядами колючей проволоки, со сторожевыми вышками. Входим в ворота колонной около полутора тысяч. Лагерь не обжит. В деревянных двухэтажных зданиях нет ни окон, ни дверей, ни печек, оконные проемы забиты досками, на полах дощатые загороди, на них слой соломы. А на дворе январь.
В этом лагере изверги тоже изощрялись в кулинарном искусстве. Кормили баландой из сахарной свеклы. От нее люди начали страдать расстройством желудков. Однажды обратились к начальнику лагеря с требованием выдать хлеб и заменить свеклу другой пищей. Последовал ответ: «Хлеб просите у Сталина, а свекла хорошая, полезная пища». От скуки немцы придумали себе забаву. Бросали у ворот вареный картофель, куски хлеба. Изголодавшиеся пленные бросались обезумевшей толпой, устраивали свалку. Конечно, мало кому попадал в руки кусочек, но враги получали удовольствие, ржали от восторга. Натешившись зрелищем, били из автоматов по барахтающейся куче. Живые разбегались, убитых и раненых раздевали, грузили на тележки и увозили в неизвестность. На другой день всё повторялось, и снова люди бросались в объятия смерти.
Понемногу начала проясняться память. Вспомнил свою фамилию, и вот Столяров уже называет меня Женей. Гажов окончательно ослаб, холод дает о себе знать. Поменялись с ним обуткой — стеганые чуни на его сапоги. Люди мало двигаются, в основном лежат на соломе, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. Столяров мучается из-за отсутствия курева, пробует курить вату, какие-то веревочки, снимает остатки коры со стен. На дворе лагеря действует «базар». Голодные пленные меняют последние кусочки вареной свеклы и картофеля из своей порции на курево. Махорка стоит дорого: за один наперсток отдают хорошую шинель, а за свеклу — только одну затяжку. Умирают каждую ночь, смерть забирает в первую очередь пожилых и курящих. Утром лежат скелеты, обтянутые кожей, — одежду успели снять мародеры. Приезжают местные на санях, насильно мобилизованные на эту повинность, увозят хоронить. Холод и вши допекают не меньше, чем голод. Начались бураны, просыпаемся под сугробами снега, нанесенного ветром в помещения. Народ мрет, а вши с мертвых уходят на живых и размножаются. Солома превратилась в труху, кишащую паразитами. Пробуем разводить на дворе костры и прожаривать у огня одежду, тело получает небольшой отдых от постоянных укусов. Те ослабевшие, кто этого не делает, покрываются вшами в невиданном количестве.
Многие страдают расстройством желудка. Человек истощается, а за несколько дней до смерти глаза его выцветают, приобретают бессмысленный взгляд — таких в лагере называют доходягами. Появились случаи людоедства. У умерших, раздетых ночью мародерами, начали вырезать части тела, где оставалось хоть что-то мягкое. Внутрилагерная полиция, созданная немцами из добровольцев, продавшихся за лишнюю порцию баланды, с ног сбилась в поисках людоедов. Псы с дубинками свирепствуют по лагерю, чтобы выслужиться перед хозяевами. Нашли группу, может быть, и невинных людей, расстреляли перед строем военнопленных. В одну из морозных ночей случилось несчастье — сгорело одно из зданий. Сухое дерево и солома вспыхнули как порох, люди погибли в огне во время паники и давки в дверях. Через несколько дней построение. Жалкая кучка — не более 400 человек — бредет к железнодорожному вокзалу, подбадриваемая окриками и пинками…

КЛИНЦЫ

Этот офицерский лагерь запомнился тем, что здесь мы впервые получили по кусочку эрзац-хлеба. Какой же он был вкусный! Разместили в хороших казармах — это после неотапливаемых-то коробок. Пребывание в лагере не затянулось. Меня ставят в маленький этап, снова вагон, но в сносных условиях, и даже с кусочком хлеба за пазухой. Везут с массой остановок, с долгими стоянками на станциях.

ГОМЕЛЬ

Большие конюшни на территории кавалерийского полка немцы переоборудовали для военнопленных. На месте станков устроены двухъярусные сплошные нары. Попадаю в офицерский блок. Помещение, отгороженное стеной, занимает одну треть конюшни, посредине — кирпичная «буржуйка». Старший по бараку — капитан Иванов. Разместились на нарах, знакомлюсь с соседом — лейтенант Корневский. В бараке поддерживается дисциплина. Утром подъем, обязательное умывание на колонке, посильная гимнастика, уборка помещения, выжарка одежды у топящейся печи, заготовка топлива. Дрова привозили в лагерь в виде бревен и досок — из разобранных деревянных домов. Пилить и колоть нечем, несем бревно в ослабевших руках, облепив как муравьи, и суем одним концом в печь, по мере сгорания подвигаем, в помещении дымно. В лагере действует полиция из военнопленных, которые носят нашитую на одежде латинскую букву «Р» (полицай) и палки до метра длиной. Морды сытые, живут за пределами ограждения, но под охраной, получают паек. Стараются вовсю, работают палками. У кухни и по территории у них круглосуточное дежурство. После отбоя не высовывай нос на улицу, отделают так, что не встанешь неделю на ноги. Немцы только за пределами ограждения. Днем видим прогуливающихся генералов — Преснилова и Наумова. Они живут во флигелечке, ходят в полной форме, ведут себя независимо, полицаи к ним не суются. Преснилов часто заходит к нам, беседует, просит не вешать головы, блюсти достоинство советского человека. Он сохранил при себе партийный билет, знаки различия, всегда чист и подтянут.
В гомельском лагере немецкая изобретательность совершенствовала чудовищную машину по уничтожению пленных. Неизвестно, какой палач был комендантом лагеря и кто проявил иезуитскую сметку. «Мы вас хлебом обеспечить не можем, но в еде ограничивать не будем» — таково было заявление комендатуры. И действительно, слово они свое сдержали. Построили большую кухню. Сюда подходили машины с картошкой, которая прямо из кузова загружалась в котлы. Добавлялись внутренности забитых стельных коров. Всё это варилось без соли, и по мере готовности картофель прямо в котлах мелко дробился. Плоть не родившихся телят и прочее разваривалось на отдельные нити. Горячая масса разливалась в деревянные бочки с ручками как у носилок. Бочки стояли до тех пор, пока масса не закисала. После этого бочки выставлялись на площади. Военнопленные выстраивались в четыре очереди к четырем бочкам. Порядок наводили полицаи. Добра не жалели, наливали по размеру имеющейся посуды. И вот эту массу, с землей, навозом, соломой и прочим мусором, голодные люди поедали в надежде выжить. В лагере начался страшный понос. Заболевших переводили в отдельную конюшню. На площади устроили отхожие места открытого типа. Большие ямы, накрытые дощатым настилом со множеством отверстий. Больные, кто еще мог ходить, сидели над отверстиями как нахохлившиеся воробьи, не поднимая шинелей, некоторые падали тут же и больше не вставали. Ослабевшие лежали на нарах, оправлялись под себя. Жижа с верхних нар текла на нижние. Каждое утро подкатывали телеги с особой командой могильщиков. Голых людей укладывали на телеги, некоторые еще пытались шевелиться, и под конвоем вывозили, по словам могильщиков, в противотанковый ров. Смерть забирала ежедневно до ста человек.
Более осторожные и терпеливые старались как-то очистить эту отраву. Мы с Корневским поступали следующим образом. Приходили в барак и ложками вылавливали мелкие куски картофеля. Оставшееся выливали, а картофель мыли под струей чистой воды, толкли и делали оладьи. Оладьи пекли на печке и ели с кипятком.
Разумеется, и в этом лагере основная масса погибших приходилась на курящих, отдающих всё за курево. А на лагерь навалился новый, более грозный враг, чем понос, — открылась эпидемия сыпного тифа. Говорили, что в гомельском лагере погибло тогда около 200 тысяч человек. Не избежал тифа и я, заметался в горячечном бреду. Лагерные санитары отправляли всех больных в двухэтажное помещение бывшей казармы. Тифозники лежали вповалку на полу. Помню, что временами приходил в сознание и обнаруживал соседа справа или слева уже мертвого. Снова впадал в забытье, а приходя в сознание, видел рядом уже совсем другие лица. Смерть работала как конвейер. Прошел кризис, молодой организм победил болезнь, перевели в помещение для выздоравливающих. Единственным «лекарством» был термометр — ежедневно утром и вечером санитар измерял температуру. Получали котелок кипяченой воды, есть пока не могли. Когда температура спала до нормы, на носилках перенесли в конюшню. Здесь оставались те, кого пощадили понос и тиф. Пришлось перенести незабываемо мучительные дни ничем неутолимого голода. После тифа человек постоянно хочет есть и в нормальных условиях, а тут только баланда. Невозможно было закрыть глаза — сразу виделись горы еды, даже ощущался ее запах. Сны состояли только из пирогов и прочего, чем мать кормила в детстве. Баланду нам приносили санитары, в тех же бочках с прибитыми ручками, раздавали по нарам. Хлеба и теперь не давали. Ослабевшие люди почти не двигались. Даже при попытке сесть обносило голову, и я валился обратно.
Бывают, очевидно, и в самые тяжелые дни жизни счастливые минуты. Однажды при раздаче меня признал один из санитаров. Оказалось, земляк из Ижевска, да к тому же еще знал моего отца — работали вместе. Звали его Иван Андреевич Шадрин. С этого дня он находил время и лазейку, чтобы пронести для меня лишний котелок съестного. Благодаря его стараниям я постепенно начал обретать силы и вскоре стал ходить. На дворе был март, пригревало солнце, но из конюшни нас не выпускали полицаи. Чесалось давно не мытое тело, белье, которое я надел еще на Дальнем Востоке, после бани, в августе, не снимал девять месяцев. После тифа у многих начались осложнения, пухли и чернели ноги, многие глохли, смерть и здесь находила жатву. Раз бродил по конюшне и встретил знакомого, вернее он меня узнал, а я его признал только по черному танкистскому комбинезону. Ваня Жеглов, знакомый по офицерскому бараку, сосед по нарам. Он заболел после меня. Вставать не мог, распухли ноги, налились водой. Рядом с Жегловым лежал пожилой военврач, который сказал, что ноги надо массировать. Как делать массаж, тоже рассказал. И вот каждый день я стал приходить к Ване и растирать его. Опухоль на ногах начала спадать. Жеглов медленно пошел на поправку.
В один из дней всех ходячих начали готовить к отправке. Последний раз вечером встретились мы с Шадриным. Вот где пригодилась моя портупея — подарил ее Ивану Андреевичу. Посидели, поговорили, вспомнили, как я ходил в детстве к отцу на работу с обедами, вспомнили Ижевск. Больше я его никогда не встречал. Он не вернулся с войны, остался пропавшим без вести для семьи и родных.

БОБРУЙСК

Лагерь располагался в крепости. Мы прибыли весной. А зимой в цитадели произошли страшные события, когда были подожжены казармы и расстреляны на плацу крепости пленные.
Нас разместили в юго-западном форте. Во дворе росли большие старые липы. С наступлением тепла на них начали набухать почки, и за какие-то нескольких десятков дней деревья были почти полностью уничтожены голодными людьми. Сначала съели все почки, потом мягкие ветки, а дальше ели кору, курящие ее сушили и пускали на курево. Кормили баландой, сваренной с добавлением пшена. Зубы скучали по хлебу.
В форте свирепствовал переводчик, скорее всего из поволжских немцев. Устраивал ежедневные построения. Заставлял голодных людей маршировать на плацу. Кто плохо держал ногу, тот должен был ходить гусиным шагом. Обессилевших и упавших избивал палками самолично или вместе со своими подручными из узбеков. Построив людей, бегал вдоль строя, пристально вглядываясь в лица, если находил подозрительного, кричал пронзительным голосом: «Жид? Говори, жид? Снимай штаны». И если, по его мнению, человек был еврейской национальности, забивал перед строем ударами увесистой дубины по голове. Память не сохранила фамилии изверга, но будем считать, что он не избежал справедливого возмездия.
В лагерь приехали люди в штатском, начали выявлять украинцев. Были такие, которые выдавали себя за украинцев, но их разоблачали, заставляя произносить какие-нибудь украинские слова, например, «паляница». В Бобруйске не задержались. В начале июня грянул новый этап.
МОЛОДЕЧНО

…Ряд низких зданий из гофрированного железа сводчатой формы огорожены рядами колючей проволоки, по периметру сторожевые вышки. Стены, переходящие в крыши, расписаны запрещающими надписями на польском языке. Стоит прохладная пасмурная погода, страдаем по ночам от холода, который исходит от железа. Спим на одноэтажных нарах, едва поднимающихся над землей. Впервые получаем хлеб, даже не хлеб, а чудо пекарского искусства: он выпечен из древесной муки, вывалян в мелких опилках. Дают небольшую буханочку немецкого военного стандарта на 20 человек. Разбиваемся на строгие двадцатки, выборные и доверенные товарищи делят хлеб на порции, взвешивают на самодельных весах. Когда всё готово и бдительно охраняется от неожиданных посягательств, один оборачивается спиной, другой спрашивает — кому? Названный забирает свою порцию. Этот суррогатный хлеб становится основной денежной валютой лагерного рынка, который работает с обеда и до конца дня: продают и покупают, покупают и продают. Многие голодные и ослабевшие продают за пайку шинели и сапоги, брюки и гимнастерки, остаются в одном нижнем белье. Курящие отдают свою пайку за «обжечь губы». Надеются на баланду. Получаем похлебку из загнивающего картофеля и отрубей.
В лагере сооружен отдельный блок, отгороженный проволокой, с теми же железными бараками. В нем размещены украинцы из добровольцев, которых набирали в Бобруйске. Все одеты в наши армейские диагоналевые синие брюки, французские желтые куртки и французские береты, на ногах кирзовые сапоги. Все эти «франты» численностью до батальона поротно и повзводно с утра и до вечера под командой немецких унтер-офицеров и фельдфебелей постигают немецкую муштру и немецкий строй. Начало хорошо припекать, а на плацу целый день слышится: «Ой, жаль, жаль, не по малу любил дивчину…». И это всё на той же баланде и пайке деревянного хлеба — не позавидуешь. В лагере начали появляться темные личности то ли армянской, то ли узбекской национальности и, кажется, из белоэмигрантов, с сытыми физиономиями. Нас строят, и начинается обработка: выявляют желающих соответствующих национальностей или просто добровольцев послужить «фюреру» и «родине». Старания этих сытых господ остаются безрезультатными, а их вежливые речи заканчиваются угрозами. Пригревшиеся на солнце измотанные люди находят себе различные занятия: пересказывают по памяти прочитанные книги, кто-то мастерит поделки из подручных материалов, а группа голодных гурманов целыми днями обсуждает приготовление различных блюд и составляет рецепты.
Однажды ночью я укололся обо что-то живое, моментально понял — ежик. Участь его была предрешена: он послужил нам с товарищем приправой к горячей баланде. Осталась только чистая шкурка с иголками.
В июле наш лагерь снимается и едет на запад.

КАЛЬВАРИЯ

Колонна ползет мимо чистеньких хуторов, жители не похожи на русских, кто-то сообщает — Литва. Путь от станции не очень длинный, на окраине небольшого городка лагерь в бывшем доме умалишенных. Большое кирпичное трехэтажное здание госпитального типа, с отдельными палатами, двор обнесен колючей проволокой, вышки с пулеметами. Лагерь исключительно для комсостава. Каждое утро, после обеда и перед отбоем — построение на плацу. Весь лагерь состоит из трех батальонов, батальоны соответственно разбиты на роты, взводы и отделения. Начиная с отделения назначены командиры, которые несут ответственность за своих «подчиненных». Стоим на плацу, идет проверка, отчитываются старшие. Командиры батальонов рапортуют коменданту лагеря. Комендант — майор из белоэмигрантов — ненавидит нас и сыплет отборным матом. Припекает солнце, люди стоят по команде смирно, по рядам снуют лагерные полицаи-добровольцы, польстившиеся на лишнюю порцию баланды.
Свирепствует бывший полковник Копытов с большими усами — он начальник полиции. Двинулся, переступил ногами, заговорил — если заметил Копытов, сразу получишь удар резиновым шлангом или плетью. Читают приказы, чинят расправу над провинившимися. Наказание в виде плетей следует тут же, на скамье перед проходной, по голому заду и спине. Количество ударов зависит от степени тяжести «преступления». Наказывают и стойкой смирно с непокрытой головой на несколько часов на солнцепеке. В разряд проступков входит: опоздание и неявка на построение, неприветствие полицая, немецкого солдата и офицера, игра в карты, хождение по лагерю после отбоя, хождение в другие роты и батальоны, ходьба не в ногу во время движения к кухне и многое другое.
Кухня находилась за пределами лагеря. На кухню ходили побатальонно, очередность батальонов менялась, каждая рота шла с интервалом, возглавляемая «командиром». Охраняли украинцы, вооруженные винтовками, и немецкие солдаты. Вдоль дороги и на ее поворотах за пулеметами лежали немцы, вся колонна могла быть моментально уничтожена перекрестным огнем. К бочкам с баландой подходим чинно, по рядам и в затылок, получаем черпак варева, маленький кусочек просяного хлеба и снова строем в ногу.
Единственный, кто был освобожден от построения, — генерал Преснилов, тот самый, из Гомельского лагеря. Человек, который был примером для всех нас. Он не скрывал своей принадлежности к Коммунистической партии и вроде бы даже хранил партийный билет. Между ним и комендантом лагеря постоянно происходили стычки и дискуссии. Ходил он всегда опрятный и чисто выбритый, в генеральской форме со знаками различия. Нужно сказать, что немцы относились к генералам более снисходительно, чем к лицам офицерского состава любого звания. По решению коменданта, Преснилов даже имел денщика — чтобы как в царской армии, да и весь порядок и дисциплина также были поставлены по царскому образцу. Генерал придумал разнообразить жизнь пленных и организовал хор, но за исполнение патриотических песен хор разогнали, а организатор попал под домашний арест.
В лагерь новые пленные не поступали, мы не знали, что делается на фронтах, царила безысходность и не светило никакого будущего. Смертность, как ни удивительно, была низкой, не в пример прошлым лагерям. Люди сбивались в небольшие группы на основе землячества или общих интересов. У меня сложились добрые отношения со старшим лейтенантом Петром Прохоровичем Васильевым, артиллеристом из Миасса — почти земляк и родство по оружию. Был он старше меня лет на десять и относился ко мне по-отечески. Высокого роста и сильный физически, Васильев никогда не унывал, часто шутил, имел хорошую память на прочитанное. «Графа Монте-Кристо» он нам пересказал почти дословно, как по книге. Возникающие ссоры и драки пресекал немедленно. Единственной его целью и стремлением был побег из лагеря, и он постоянно делился со мной своими планами: «Давай, сынок, рванем на волю». Доверять такие мысли посторонним было опасно, полиция и комендатура стремилась внедрить в нашу среду провокаторов. За подготовку к побегу и его попытку — расстрел перед строем.
Монотонную лагерную жизнь нарушило одно сногсшибательное происшествие. Случилось так. Двое военнопленных понесли хоронить умершего под присмотром украинского охранника куда-то за пределы лагеря. Офицеры не растерялись, пристукнули охранника и закопали его вместе с покойником. Вечером после ужина украинцы принесли убитого. Сделали большой деревянный крест. Поставили у входа в здание охраны, где находился гроб с убитым. Поход на завтрак прошел под пинки и удары рассвирепевших охранников. Но главное началось в обед — вот тут круто досталось. Батальону, которой шел последним, попало больше всего. В ход пошли приклады, дубинки, резиновые шланги, обрезки кабеля. В расположение лагеря батальон вбежал в половине своего состава — на дороге остались лежать люди, котелки, тапочки из шинельного сукна, пилотки. Украинцы хоронили охранника, а из лагеря на крестьянских повозках увозили убитых пленных. Немецкий караул в побоище не вступал, а просто смотрел, как на интересное представление, сопровождая всё смехом и аплодисментами. На другой день украинцев убрали, осталась усиленная охрана из немецких солдат.
Не успели утихнуть страсти, как лагерь всколыхнуло другое событие. Бежал денщик генерала. Ушел светлой летней ночью, под колючей проволокой переполз через асфальтовую дорогу между двумя патрулирующими постами. Немцы бегали как ошпаренные, комендант исходил яростью. Чудом для нас и позором для охраны явился этот дерзкий, хорошо продуманный и подготовленный побег. Патрульных направили на восточный фронт, а генерал отсидел на гауптвахте. Жизнь пошла в прежнем режиме: построения, проверки, экзекуции…
Как-то на послеобеденном построении Копытов докладывает коменданту, что не вышел на проверку генерал. Приказ полицаям: проверить комнату. В комнате генерала нет. Тревога в лагере, вводится дополнительный наряд охраны. Немцы и полицаи мечутся по всем этажам, проверяют все закоулки, чердаки. Стоим на плацу по стойке смирно дольше обычного, ноги уже не держат, нарушивших приказ тут же воспитывают резиновыми шлангами. Поиски результата не дают, все расходятся по своим местам. Утром подъем, завтрак, построение и шагом марш на вокзал. Потом между военнопленными шли слухи, что на лагерь готовилось нападение партизан.

КОВНО

Название этого лагеря я узнал после войны, уже дома, но об этом позднее. В лагере та же жестокая дисциплина, что и в Кальварии. Новичков содержат отдельно в изолированном блоке. Ведется тщательная перепись, впервые за всё время плена. Заполняются карточки зеленого цвета из 14 пунктов на немецком и русском. Через четыре года оригинал моей карточки попадет мне же в руки при самых невероятных обстоятельствах, но об этом тоже чуть позже.
После выполнения формальностей наш блок начали небольшими партиями разгружать. У остающихся пошли пересуды и догадки: одни предполагали, что увозят на работы в шахты, другие — что в сельские хозяйства. Впрочем, догадок хватало всяких, и ожидание собственной участи тревожило каждого. Васильев держался мнения, что везут на смерть.

РИЗА

Утром вызывают группу, попадаем вместе с Васильевым и другими ребятами из взвода. Петр говорит: если и смерть, то пусть, избавимся от мук. Везут спокойно, конвоиры молчаливые. Грузимся в вагон. Можно лежать на полу, есть параша и желоб из досок на двери вагона. В щели наблюдаем, как проплывают мимо поселки с красными черепичными крышами, ухоженными приусадебными участками, сосновыми посадками и полями. Помнится, путь был короткий. Шагаем по чистому городку. Видим перед собой ворота, привычные вышки с пулеметами, колючую проволоку в несколько рядов под напряжением. Размещают в небольшие блоки. Сколько времени здесь находились, память не сохранила, кажется, только одну ночь. Помню построение, команду: с собой ничего не брать. Тщательная проверка по карточкам — их положено иметь при себе. Выходим из лагеря. Время позднее, но еще светло. Везут за город. Глубокая длинная яма, похожая на котлован, ставят на краю ямы, руки не связывают, не раздевают, выстраивается наряд, офицер неторопливо лает команды. Резкая команда — вскинуты автоматы, стою как во сне, ни один военнопленный не подает признаков страха. Мощный удар и толчок, теряю сознание…
Почему мне так неудобно лежать? Кто-то навалился на меня, наверное, сосед по нарам. Делаю попытку его сдвинуть — не могу пошевелить руками. Кто-то стонет, наверное, видит плохой сон. Невыносимо тяжело, но пытаюсь шевелиться. Освободил голову, вокруг темно, а ведь в бараке всегда горит свет. Почему гудит в голове, почему стонет сосед по нарам? Но он неподвижен, он давит на меня мертвым грузом. Стараюсь выбраться из-под него. Устал, нет сил, пробую кричать, голос слабый. Освободил руки и одну ногу, откуда-то сыплется земля, лезет в лицо, попадает в рот. Свободной ногой и руками отталкиваюсь от навалившегося, но он не один. Освободился, хотя и обессилел, но стало легче дышать. Полежал, попробовал встать на колени и осмотреться. Барака нет, над головой небо, в разных позах лежат люди, присыпанные землей, слышны стоны. Сознание подсказывает: надо уходить отсюда. Касаюсь ближних — холодные, значит, мертвы, руками чувствую кровь. Встаю, бреду, спотыкаюсь и падаю, пытаюсь выбраться из ямы. Стена отвесная, высоко, иду вдоль нее до угла. Карабкаюсь, осыпается земля, падаю и снова лезу. Восток неба светлеет. Делаю руками ямки в стенке, ломаю ногти, рвусь наверх. Выбираюсь на край ямы, ложусь животом, ноги висят, подтянуться не могу, рукам не за что ухватиться. Немного отдохнув, последним усилием переваливаюсь за край ямы и прочь от этого страшного места. Добрался до соснового леса, рассвело, надо прятаться. Лес ненашенский. Сосны стоят ровными рядами, как солдаты, ни кустика, ни травинки, всё просматривается из конца в конец. Тихо, безлюдно, надо спрятаться поглубже. Шел долго то между рядами сосен, то меняя ряды, чтобы не заметили. Вышел к краю леса, впереди поле и небольшой хуторок. Нашел ложбинку, решил отсидеться до темна, а ночью двигаться на восток, подальше от дорог и населенных пунктов. День отлеживался и осмысливал случившееся. Побаливала голова, но странно, ко мне стала возвращаться память. Понял, что нас расстреляли, и понял, что меня спас друг Васильев, в последний момент перед залпом столкнувший меня в яму. Вечная ему память.
Здесь хочу сделать небольшое отступление. В 1946 го-ду, когда я был в командировке, мои домашние получили письмо. Возвращаюсь — дома плач. Спрашиваю: в чем дело? Жена подает мне письмо-треугольник. Привожу его текст точно слово в слово:
«Здравствуйте Игнатий М. Я хочу уведомить вас в том, что я как его очевидец Николай Иванович Чирков Удмуртской АССР, гор. Глазов, Глазовского р-на, дер. Омутница, уничтожая фашистских варваров при наступлении был найден документ вашего родственника, отец которого — Игнатий, мать — Трифонова. Ваш родственник попал в плен 8.11.41 года под Тулой и был отправлен в город Zugv K.T.F 336 Kowno Ковно 10.08.42. и оттуда был отправлен в Германию город Риза в концлагерь. Где и найдена братская могила в которой было 24000 убитых в том числе и ваш родственник, у которого я нашел вот этот самый документ. С глубокой скорбью извещаю вам о преждевременной смерти вашего родственника. До свидания, писал его очевидец».
Вот в этом треугольнике боец Чирков и выслал ту самую зеленую карточку учета. А к двум «похоронкам», которые получили на меня мои близкие, прибавилось еще и это письмо…

День приближался к вечеру, вокруг спокойно. Утешало то, что мертвого искать не станут. Но волновало другое: сил в истощенном теле совсем не осталось, при резких движениях, когда приподнимался, темнело в глазах и сильно кружилась голова. Зато — свободен и жив. С наступлением летних сумерек вышел на поле, за короткую ночь надо уйти подальше, чтобы к рассвету снова найти укрытие. В пути понял, что нужно оставлять меньше следов. Если идти по полям напрямую, след будет приметен по мятым хлебам. На пшеничном поле набрал спелых колосьев, нашелушил зерна на ходу. Нужно искать дорогу, но где она? Попал на картофельное поле, аккуратно, как дома, подкопал под корни, не ломая стеблей, набил карманы клубнями, с жадностью ел на ходу сырую картошку. Вышел на небольшую дорогу, но вот беда — впереди селение, нужно обходить его стороной. Обошел благополучно, опять вышел на дорогу, ступал по обочине, чтобы не было слышно шагов по мощенной камнем проезжей части. Нужно добыть одежду. На мне всё армейское, и шинель, полученная еще при отправке на фронт. Вид у нее, правда, уже не тот, да и на спине и груди выведены красной краской буквы «SU». Эти же буквы на спине гимнастерки и на брюках выше колен. Днем буду виден за версту. Близко рассвет, надо укрыться. Вот страна: ни кустарников, ни зарослей бурьяна, ни ям, ни оврагов — всё как на тарелке, всё ухожено и возделано. Выход один: залечь в пшеницу, но ее вот-вот должны убирать. Дорога рядом, днем по ней проехали несколько раз телеги с резиновыми колесами, запряженные быками, на телегах поляки, судя по остаткам военной формы. Проехал на велосипеде немец в светлой форме с тесаком и в каске — полицейский, решил я.
Иду уже несколько ночей. Передвигаться трудно, поселения следуют одно за другим, обходить их неудобно по полям, кругом темно — светомаскировка. Пойдешь вплотную к деревне и только тогда разглядишь крайние строения. Хорошо, что нет собак, тишина стоит. Скрываться днем еще сложнее — начались полевые работы, лесов нет, оврагов нет. Приходится таиться в самых неподходящих местах. Днем слышно и видно работающих на полях крестьян — это поляки и еще какие-то люди в голубой форме. Немцев почти не видно. Пищей служит сырая картошка, горох, пшеничные колосья. В одну из ночей решил пройти по деревне. Всё тихо, хутор небольшой — пронесло. Позднее набрался смелости и решил деревни не обходить.
Так вот вошел в одну деревню, тихонько пробираюсь, а ей нет конца — всё улицы и перекрестки. Видимо, в темноте допустил ошибку, вошел в небольшой городишко. Нужно возвращаться обратно, а как найти дорогу? Яркий луч фонарика высветил меня на фоне каменной стены, негромкий окрик: «Хальт!». Подошел верзила-немец с велосипедом, посветил еще раз фонарем в лицо: «А, рус!». Полицейский с тесаком на левом боку и пистолетом на животе, откормленный, как боров, под два метра ростом. Вежливо командует: «Ком, ком!». Вел долго, пока не пришли в какое-то здание. Закрыли в подвале, не кричали, не били, не допрашивали. Утром явился тот же полицейский и немец в гражданской одежде с желтой повязкой на рукаве и пистолетом на поясе. Дали небольшой бутерброд с маргарином и эмалированную фляжку кофе. Проглотил за милую душу.
Снова командуют: «Рус, ком!». Как я понял, меня перепоручили человеку с нарукавной повязкой. Тот жестом указал мне на пистолет — это тоже понятно. Проходить днем по городу не очень просто. Встречались женщины на велосипедах, смотрели как на волка, пытались плюнуть в меня. Мальчишки норовили запустить камнем. На железнодорожной станции сели в поезд. Вагоны с дверью в каждое купе. Народа едет мало, в купе с нами один гражданский немец и два солдата с винтовками и ранцами. Усадили меня в угол, все едут молча, на меня никто не обращает внимания. Ехали долго, сменялись в купе пассажиры. Подошло время, и мой конвоир и все пассажиры достали металлические коробки с бутербродами и фляжки с кофе, молча поели, как по команде, и снова кто читает газету, кто просто смотрит в окно. Вот и приехали. Стоим на станции, ждем другого поезда. Опять такое же купе, опять меняются пассажиры, каждый меня сторонится, как прокаженного. Да и неудивительно — перед ними существо в грязном обмундировании врага, не видавшее бани почти год, завшивевшее. Поздним вечером сошли на небольшой станции, мой конвоир спрашивает у железнодорожников дорогу. Провожатый молчит, но не подгоняет, идем моим шагом. Пришли — перед нами лагерь. Сдает охране, козыряет унтер-офицеру, меня уводят и запирают в небольшом помещении. Утром ведут в канцелярию. Офицер и переводчик ведут допрос. Кто по званию? Солдат. Почему задержали одного? Бежал из вагона. Где бежал? Не знаю. Заполняют карточку и ведут в изолятор. Долго не просидел. Днем вывели и пристроили к колонне военнопленных численностью до тысячи человек.

ЗАКСЕНХАУЗЕН

Проходим в ворота по коридору из колючей проволоки, у конвоиров с поводков рвутся огромные овчарки. На вышках пулеметы. Тщательно считают по рядам. Идем по большой улице, образованной из нескольких рядов колючей проволоки. За проволокой ровные ряды приземистых бараков. Около десятка бараков образуют свою изолированную зону. Заходим в зону с какими-то строениями, колонна останавливается у печей с большими чугунными дверцами. Против каждой дверцы железная вагонетка на рельсовом пути, рельсы уходят прямо в печь. Нам еще не известно назначение этих сооружений. Рядом за проволокой люди с темной кожей и тюрбанами на голове в обмундировании защитного цвета ходят по огромному кругу и, как муравьи, таскают мешками землю из огромного котлована. Нашу колонну по партиям уводят в огромное здание с печами. Доходит очередь до группы, в которую попал я. На входе стоит человек в странной желтой одежде и тихонько сообщает: ребята, не бойтесь, не сожгут, здесь только баня и дезинфекция. Как потом выяснилось, это был целый комбинат, вроде санпропускника: тут стригли, брили, мыли, дезинфицировали, рвали золотые зубы, травили газом, сжигали, — всё происходило в том порядке, в каком задумывали хозяева этого заведения.
Вот мы попадаем в комнату с неприятным химическим запахом, раздеваемся, сдаем одежду. Нас стригут, мажут чем-то волосяной покров на теле, затем попадаем в душевую. Теплая вода льется на голову, мы ее пьем и моемся — несказанное блаженство. Кончаем мыться, получаем пропахшую химикатами одежду. Обслуживают нас узники под присмотром угрюмых военных в коричневой форме. Чистые, легкие от голода, избавившиеся от вшей, попадаем в только что открытый блок с рядами новых бараков и туалетов. Вся площадь заросла зеленой мягкой травой. На другой день обнаруживается, что это мелкий кислый щавель — у нас его называли «заячья кислинка». Люди едят траву, лежа на животах, ползают на коленях — выпаса хватило на несколько дней. Через неделю вокруг бараков осталась утоптанная голая земля. Фасад блока выходит к наружному ограждению в несколько рядов колючей проволоки, где между основными рядами «спираль Бруно» и «волчьи петли». Первый ряд проволоки под напряжением, она на изоляторах, и всё так густо заткано, что плохо просматривается вид за ее пределами. Перед ограждением — мертвая зона, простреливаемая пулеметным огнем со сторожевых вышек. Днем и ночью беспрерывно стучат скорострельные зенитные пушки — на базе лагеря работает военный завод. Две боковые стороны блока граничат с соседними блоками, между ними добротно выполненные проволочные заграждения, которые не преодолеть без саперных средств. Задняя сторона выходит на лагерную улицу, ворота охраняются автоматчиками из войск СС. По улице проходит узкоколейный путь. Каждое утро по нему катится в направлении крематория состав из нескольких вагонеток с грузом, накрытым желтым брезентом. Получаем питание два раза в сутки — это кусочек деревянного хлеба и вареная капуста кольраби, она порезана кусочками, сварена в воде, замутненной отходами мукомольной промышленности. Внутри блоков демократия, все равны, за порядком следят немцы, каждый заключенный знает свой барак, свое место на нарах и старшего по бараку. Самое главное требование — чистота в туалетах, а они так устроены, что нарушить эту чистоту невозможно при всем желании. Стоит теплая погода, заключенные греются на солнце, ведут бесконечные разговоры, спорят, стараются найти земляков. После обеда открывается шумный лагерный базар, торгуют всем, что есть, меняют на закурку кусочки вареной брюквы, пайки хлеба, сапоги, шинели, гимнастерки, поясные ремни. Пришлось пожертвовать половину пайки хлеба на приобретение посуды. Выменял литой алюминиевый кавалерийский котелок. Много свободного времени, его надо чем-то заполнять. Досуг придает немного сил и отвлекает от беспросветности лагерной жизни. Как-то достал пехотинские обмотки, но не тканые, а вязаные, из хорошей полушерстяной нитки — пришла идея связать к зиме носки. (Вязанию научился еще в детстве. На нашу большую семью мама не успевала вязать, и мы, старшие, помогали ей, вязали сами себе носки и варежки.) Спицы я сделал из куска колючей проволоки, обточив концы на кирпиче. Распустил обмотки, смотал нитки в клубки и начал ежедневно работать.
В один из вечеров ко мне подошел какой-то парень и спросил, что я делаю. «Не видишь, вяжу», — ответил я не поднимая головы. Попросил посмотреть — один носок был уже готов. Парень оказался цыганом, назвался Иваном Коваленко. Посмотрел, ушел, а на другой день появился снова и предложил продать. Давал за носки большую банку из-под консервированной сельди лагерной баланды. Соблазн был велик, банка вмещала не меньше двух моих котелков. Иван называл ее «шаландой». Цыган и одессит, он сумел меня уговорить. Я поел от души, но остался без носков на зиму и без работы. На другой день цыган приходит снова и говорит: «Женя, а это годится?» — и извлекает из-за пазухи французские морские шапочки, как он сам выразился. Шапки были связаны из отличной пуховой шерсти, низ синий, верх светло-голубой. Потом поставил передо мной на землю полную «шаланду» жратвы и предложил подкрепиться. Работая ложками, мы быстро договорились о «деловом сотрудничестве». И вот я сижу целыми днями за вязанием, из моих рук выходят отличные носки. Иван торгует, и у нас всегда полная «шаланда» лишней еды. Появилась сила, лучше стал себя чувствовать. А у Ивана всегда имелось курево. Для этого парня, казалось, не существует преград — ему удавалось уходить из нашего блока и проникать в иностранные блоки. Когда я освоил вязание перчаток, он поднялся в своей коммерции до охраны. Солдаты с удовольствием покупали мягкие теплые перчатки, а нам перепадала не только баланда, но и кусочки настоящего хлеба с маргарином, иногда даже жареная картошка. Наша «фирма» просуществовала недолго, но оказала нам впоследствии неоценимую услугу.
Однажды в блок вошла вооруженная охрана, скомандовали строиться с вещами. Мы с Иваном держались вместе. Началась сортировка. Представьте большую площадь, вернее широкий коридор из проволоки. Входные ворота, а метров через 150—200 — выходные, посредине коридора ворота налево — там нет бараков, только дымит широкой трубой большое приземистое здание крематория. За проволокой передвигаются изможденные люди. Охрана выводит за ворота поочередно четырех человек, по команде «марш» четверка бежит к следующим воротам. Кто упал или отстал, тех налево, в крематорий, кто пробежал дистанцию — прямо. Немцы потешаются, улюлюкают, свистят, засекают время на часах, ведут себя как болельщики на стадионе. Дошла очередь до нашей четверки. Иван говорит: «Женя, не подкачай, не подведи Одессу и Удмуртию». Я побежал так, как никогда не бегал в жизни ни до ни после. Чуть впереди меня бежал Иван с болтающейся на поясе «шаландой». Мы обогнали всех, даже заслужили аплодисменты. Из тысячи с лишним человек «победителей» оказалось лишь несколько десятков, кто достиг заветного и спасительного рубежа. Для остальных он оказался последним.
Нас перевезли в город Торгау. Лагерь старый, в нем сидели военнопленные еще в Первую мировую войну. Разбили на группы по 40 человек. С Иваном мы оказались в разных группах. Заполнение документов и различные работы внутри лагеря вели пленные из польской армии. Нас переодели в немыслимо яркую зелено-голубую форму немецкого покроя. Мундир, брюки, пилотка, на ногах долбленые деревянные сабо. Шинели остались свои. Мундиры, брюки, пилотки помечены ярко-оранжевыми буквами «SU». В такой одежде нас погрузили в вагон и привезли ночью на небольшую станцию. Вокруг высокие горы каменного угля. Ну, пропали, думаем, попали на шахты.

ЛАНДСБЕРГ

Маленький городок в округе Галле имеет одну достопримечательность: среди плоской равнины возвышается над окружающей местностью совершенно отвесная скала, наверху — небольшое двухэтажное каменное строением с узкими окнами-бойницами.
Небольшой получасовой маршрут, и мы стоим у одноэтажного кирпичного здания. Проверка. Теперь у нас никто не спрашивает фамилию, есть лагерный номер. Это металлическая пластина размером с детскую ладонь, разделенная на две половинки путем просечки. На каждой половинке выбито: Sct-IV № 190678. Номер висит на шее на крепком шнурке. Каждый должен называть свой номер по-немецки и показывать его.
Конвой производит передачу встретившей нас охране, и группу разводят по комнатам по десять человек в каждой. Койки металлические, с матрасами, подушками и одеялами. Два больших окна затянуты колючей проволокой и закрыты ставнями для светомаскировки. Утром выходим на завтрак в столовую, встречаемся со старожилами, узнаем, что попали на сахарный завод. Ребята нормальные, упитанные, помогают нам, чем только можно. Завтракаем в столовой, каждый получил котелок с крышкой немецкого образца и ложку. (Странно, мне всегда не везло с котелками — у этого вот не оказалось крышки.) После завтрака новоприбывших построили и повели на работу. Убираем в поле лук, рядом убирают картошку. На радостях едим лук и сырую картошку, вызывая удивление и сострадание работающих пожилых немцев и поляков. Кто ел картошку, тому пришлось сильно покаяться. В обед привезли в термосах хороший, густой гороховый суп, наливали по потребности. Конечно, и здесь мы отличились. Один «чревоугодник» умудрился съесть шесть литров супа и лежал потом на меже как надутый пузырь. В конце дня приехал немец-инспектор и распорядился дать всем военнопленным за работу луку. Вот здесь и пригодились нам сумки от противогазов. Вернулись в расположение с трофеем, поделились луком со всеми. Я получил тумбочку для личных вещей рядом с тумбочкой Ивана Евглевского. Мы понравились друг другу. Сам он принес не менее двух килограммов сахара. Нужно сказать, что на завтрак и ужин выдавали суррогатный кофе в неограниченном количестве, но без сахара. На другой день строем в сопровождении конвоира идем на сахарный завод. Встречают сменные мастера и ставят на рабочие места. Я попал работать вместе с Евглевским под присмотром старшего немца. Ему 80 лет, он плохо слышит. Мое рабочее место на мостике, похожем на капитанский мостик на корабле. Да и машина, которую я обслуживаю, тоже чем-то напоминает море. Рядом с мостиком бассейн, там постоянно бьет волна, которую вызывает подвижное дно. В бассейн элеватором подаются хвосты, которые отделились от сахарной свеклы в ходе мойки. Эти хвосты промываются в бассейне и волной передвигаются в устройство, похожее на мясорубку, только во много раз больше. Машина требует периодической очистки путем спуска песка из бассейна, чистки мясорубки, смены воды.
Евглевский со стариком-немцем занимались сменой режущих ножей в «шницельмашинах», разбирали их и затачивали. С помощью этих машин корнеплоды шинковались и превращались в мелкую лапшу. В отделении нас только трое. Иван Евглевский был человеком большой жизненной энергии. По своей натуре он не мог тихо и плохо работать. Он с блеском и с задором успевал мигом заточить комплект ножей, смонтировать блоки, сложить их штабелем у машины и исчезал где-то на территории завода, а возвращался (что для меня было в то время просто непостижимо) с объемистым пакетом сахара под ремнем брюк. Наш старший хорошо относился к нам обоим, тем более что Евглевский хорошо владел немецким языком и был неофициальным переводчиком. Я быстро освоил машину, изучил ее капризы, так что стал управляться с ней за считанные минуты, а остальное время помогал Ивану. Старику мы старались больше времени оставить для отдыха, а Ивану — на походы за сахаром.
Рабочая смена длилась 12 часов. Неделю работали днем, другую ночью. Пересменка происходила в воскресенье, в 18 часов. Обед приносили на завод, завтрак и ужин получали дома. Кормили сносно, готовили на кухне три женщины-немки. Еда была чистая и вкусная, главным образом морковь, капуста, шпинат. Праздничный обед в воскресенье состоял из 4—5 вареных картофелин с подливкой из шпината, один раз в неделю получали гороховый суп. 100 граммов хлеба хорошего качества получали утром с кофе, к хлебу кусочек мармелада или маргарина, ужин — суп и кофе. Основным продуктом питания для нас стал сахар — в нем состояла жизнь, спасение, предмет товарообмена, а в дальнейшем и оружие сопротивления. Добыть его было совсем непросто, за ним строжайше досматривали, виновные в хищении карались повешением. Сами немцы никогда не покушались на сахар, за исключением отдельных случаев, о которых речь будет дальше. Одним из асов по добыче сахара был Иван, и делал это он с ловкостью циркового фокусника.
Производство сахара — сложный и тяжелый процесс, всё связано с паром, с горячей водой. Много грязи от известкового шлама. На подаче свеклы применяется гидрослив, где люди работали, постоянно находясь в холодной воде. Только мы двое оказались в хороших условиях. На особо трудных участках работали военнопленные. Бригада самых крепких ребят стояла на прессах в большом цехе. Специальные фильтры-прессы напоминают по устройству пчелиные ульи. Литые чугунные рамы передвигаются по направляющим, обтягиваются бязевым полотном, сжимаются мощными винтами, и через них фильтруется сок. Температура в помещении — как в хорошей русской бане, пахнет известью, из-за пара ничего не видно, вентиляции нет, все окна и форточки забиты транспортерной лентой в целях светомаскировки. Каждый пресс периодически очищается от известкового шлама. Два человека ослабляют винтовой домкрат, освобождают рамы, поочередно отделяют одну от другой и специальными лопатками снимают слой горячего шлама, налипший на полотно. Рама двигается по направляющим, отделяется следующая, и так до конца, а длина пресса — до трех-четырех метров. Температура исходящего от шлама пара — не менее 60 градусов. Когда открывают раму, лицо, руки и грудь обдает мокрым жаром, обжигает кожу. Дыхание перехватывает, и нельзя передохнуть, пока пресс не будет закрыт и сдан под фильтрацию. Работают ребята практически голые, имея на себе только кусок полотна вокруг бедер. Стоят ведра с холодной водой, заправленные сиропом или сахаром. Это банное действо длится двенадцать или восемнадцать бесконечных часов. Выдерживали только сильные, слабых отправляли на шахты и каменоломни. Таким же адом было место удаления шлама, которое находилось под прессовым помещением. По проложенным узкоколейным путям люди катали вагонетки с горячим шламом. Два человека должны были вовремя подставить вагонетку под очищенный пресс, собрать упавшие с пола комья шлама и выкатить вагонетку на улицу, на длинную эстакаду, опрокинуть и закатить обратно. Распаренный, мокрый человек выходил на холодный воздух и снова возвращался в тепло. Выдерживали такую закалку немногие.
Одновременно с сахаром-сырцом завод выпускал сушеный шницель и производил сушку жома (отходов от производства сахара), а также ботвы сахарной свеклы. Вся эта масса от сушильных печей подавалась пневматически по трубам на большое расстояние в специальные амбары. В амбарах военнопленные занимались упаковкой сухой массы в бумажные мешки. Пыль стояла такая, что когда рабочие выходили из склада, то не могли узнать друг друга. От этой пыли не спасал ни респиратор, ни защитные очки. Доставалось ребятам и на известковых печах. Приходилось работать кувалдами, разбивая глыбы известняка на щебень. На складе сахара и погрузке вагонов ворочали, таскали и поднимали на штабеля пятидесятикилограммовые мешки сахара-сырца, тяжелого, как земля.
Кроме нас, военнопленных, на заводе трудились западные украинцы, приехавшие по вербовке. Они находились в промежуточном положении между немецкими рабочими и нами. Жили они в том же корпусе, где и мы, только в другом крыле здания, пищу получали с кухни из одного с нами котла, но ходили свободно, ездили в другие города. Было их шесть человек, работали с нами на тех же рабочих местах. Была еще группа французских военнопленных, но их вскоре куда-то перевели.
Мы с Иваном стараемся иметь больше свободного времени. Передвигаться по заводу никто не запрещает, кроме сменных мастеров и главного инженера. Поэтому не попадайся им на глаза, иначе схлопочешь тумаков или оглохнешь от ругательств. Знакомимся с немецкими рабочими, с их стороны в основном встречаем участие, сострадание и неподдельный интерес.

ФРАНЦ

В одно из путешествий по заводу я поднялся по лестнице, ведущей к установке, расположенной под самой крышей завода. Ее обслуживал небольшого роста, пожилой, худощавый рабочий. Об этом человеке я не могу не вспомнить и обязан уделить ему хоть несколько строк своих воспоминаний. Он располагал к себе, хотя в его характере проступала ершистость и задиристость. В следующий раз мы пошли к нему с Иваном, так как в то время мое знание языка было на уровне средней школы. Закурив огромную самокрутку, Франц, участник Первой мировой войны, инвалид, изведавший французского плена, поведал нам о битве под Сталинградом. С этого дня Франц регулярно информировал нас о происходящих событиях, а мы, в свою очередь, сообщали своим товарищам. Он стал нашей подпольной газетой. Франц тайно слушал передачи советского радио, сопоставлял их с геббельсовской пропагандой и выдавал нам зерно истины. Место для встреч было удобное, его редко кто посещал из мастеров, да и подняться к нему незамеченным было невозможно, на наши же хождения никто не обращал внимания.
Раз случилось событие, которое повлияло на мою дальнейшую судьбу. Наш старичок (не осталось в памяти фамилии этого хорошего человека) показал мне кусок белой жести и сказал: если нужно, мол, заберите. Я уже упоминал, что мне достался котелок без крышки, неудобный. И я решил сделать крышку для котелка. Нужный инструмент нашелся, и я приступил к работе. Жестяные работы были мне не в диковинку. Со школьного возраста я помогал отцу делать ведра на заказ, железные печки, крыть кровли. Крышка получилась отличная, с ручкой, ровными швами, без вмятин и забоев. Началось паломничество немцев — все приходили смотреть, как русский умеет обращаться с жестью. Многие ведь считали, что мы, дикие полуазиаты, ничего не умеем делать, кроме черновой работы. Слух об этой крышке дошел до главного механика завода. Пришел мужчина средних лет, худощавый, живой и подвижный, как ртуть, с открытым приятным лицом, с добрыми большими глазами. Звали его Пауль Зиман. С ним нас связала судьба на долгие три года.
Чередуются смены, непрерывным потоком перед глазами идет по наклонному шнеку сахарная свекла. Мой учитель Иван мною доволен. Я делаю успехи, знаю все закоулки и пути, по которым ночью можно проникнуть в склад готовой продукции и исчезнуть незаметно с 5—8 килограммами сахара, а потом снова пройти по всему заводу, не вызывая подозрений. Благодаря сахару мы, новоприбывшие, не отличаемся от тех, кто попал на завод раньше нас. У всех округлились лица, налились силой мышцы. Поначалу, правда, от избытка сахара и постоянного тепла по телу почти у всех пошли мелкие прыщи, но скоро они прошли, тело стало гладким и чистым. Каждую неделю моемся в душевой, которая оборудована в самом общежитии, стираем белье, забыты грязь и лагерные вши. Ежедневно посещаем Франца, который обстоятельно рассказывает о тяжелых боях в Сталинграде, палочкой чертит на полу расположение окруженных дивизий Паулюса, линию внешнего фронта. Кампания по переработке свеклы заканчивается, ее запасов хватит примерно на три месяца.
Завод находится в составе акционерного общества, при нем небольшая контора, директор, главный инженер, главные специалисты, лаборатория, несколько мастеров, ремонтный цех и транспортный отдел, состоящий из грузового автомобиля, трактора и пары упряжных быков. Довольно сложный механизм, управляемый небольшим аппаратом, работающий почти без сбоев и аварий. Мне пришлось после войны бывать на наших сахарных заводах, которые не шли ни в какое сравнение с этим немецким ни в плане чистоты, ни в плане компактности и ритмичности работы. Своя паровая котельная, механизированная подача топлива от вагона до топки, свои турбогенераторы, то есть в сезон работы завод действовал на собственном энергообеспечении. Кроме того, свое водоснабжение, очистные сооружения, полное оборотное водоснабжение технической водой. Всё это делало его независимым ни от кого, кроме свекольного поля.
Германия оделась в траур, по углам и закоулкам завода зашушукались немцы. Франц торжествует: «Сталинград капут, Паулюс капут». Почти все немецкие рабочие, которые раньше относились к нам с враждебностью или презрением, стали с нами заговаривать и часто произносить: «Война — дерьмо!». Началась отправка лишней рабочей силы. Мастера и специалисты дают рекомендации руководству лагеря, кого оставить до следующего сезона. Из нашей партии оставили меня одного, остальных отправили. Несколько человек переводят в соседнюю деревню, туда попал и Иван Евглевский. Связи с этой командой мы никогда не прерывали и даже ходили организованно под конвоем друг к другу в гости. Мою судьбу решил главный механик Пауль Зиман, а всё началось, как я уже говорил, с крышки от котелка. Работаем в одну смену, завод стоит холодный, в цехах сумрачно. В трубах, аппаратах, насосах и емкостях забродили остатки производства. Народ занимается чисткой, разборкой, вывозом отходов. Много дел на отгрузке сахара по железной дороге, где работают только пленные, и расфасовке в мешки сушеной продукции. Здесь тоже хлебают пыль наши под руководством пожилого немца. Несколько человек работают в ремонтной мастерской. Молодых, пригодных к службе немцев почти не осталось. Чувствуется, как скрипит гитлеровская военная машина, особенно после Сталинграда. Теперь у нас есть выходные дни. По воскресеньям не работаем, сидим дома, после праздничного обеда — вареного картофеля с подливкой из шпината — занимаемся своими делами, поем песни. Сидеть в четырех стенах скучно, выйти не можем, всё закрыто (на заводе лучше — там нет проволоки и конвоя). Бежать некуда, в нашей одежде и деревянных сабо не пройдешь и 500 метров, словит любой немец, а там концлагерь и крематорий. В столовой общежития висят плакаты на нескольких языках, в которых четко сказано, что за нарушение законов рейха каждого ждет виселица.
Работаю в бригаде на дворе под присмотром мастера Мохи. Небольшого роста человек, полный, на коротких ногах, из чешских немцев, пытается нам толковать на чешском: «Тута чепач, тута возить». Так и норовит двинуть кулаком под ребра. Однажды приходит главный механик и забирает меня от него. Приводит на насосную станцию, говорит: будешь работать здесь. Я поступаю в распоряжение мастера по центробежным насосам, которых по заводу сотни. Зовут его Отто, фамилию не помню. Тут же работает наш друг Франц, один из наших — Иван Ворошилов и я. Сидим в глубокой насосной яме, надо отревизировать два центробежных насоса — основной и дублер, собрать, смазать, покрыть лаком. Греемся возле угольной печи, сидим на перевернутых ведрах, слушаем Франца. Отто появляется редко. Франц передает последние известия с фронтов, соблюдая, понятно, конспирацию.
Не торопясь скоблим шаберами ржавчину на деталях, чистим их металлическими щетками, моем в керосине. Отто молчит, никогда не подгоняет, но в его присутствии Франц работает живее, не отстаем от него и мы с Иваном. Сборку и выверку насосов ведет сам Отто. За всё время в течение трех сезонов он ни разу не повысил голос, не обронил лишнего слова, молча производил тщательную сборку и регулировку насосов, выверку соосности с электродвигателями. Мы шли от одной насосной установки к другой. Они находились в разных местах, были различных размеров и назначения, но непременно состояли из двух насосов.
Обычно рабочий день начинался с построения и марша строем на завод. Шли по каменной мостовой, громыхая деревянными ботинками. После долбленой обуви нам выдали ботинки с кожаным верхом на высокой деревянной подошве — шуги. Строй останавливался на площади внутреннего двора, и по команде мы расходились по местам.
Нас уже поджидал Франц, восседая на ведре с подстилкой из мягкой кошмы, во рту традиционная самокрутка, изготовленная с помощью специальной машинки. Начинались последние известия с детальной расстановкой враждующих армий по всем фронтам, карта вычерчивалась на полу мелом или шабером. К тому времени я, да и Ворошилов, хорошо понимали немецкую речь, но всё равно нужно отдать должное нашему политинформатору — он старался говорить просто и доходчиво, укладывался в 30—40 минут.
Полученные новости по цепочке шли дальше и передавались только доверенному кругу лиц. Приходилось проявлять огромную осторожность в отношении Франца, ведь в случае чего ему грозили большие неприятности, самая меньшая из которых — Бухенвальд. Сам он совсем не доверял немецким рабочим, среди которых постоянно шныряли хорошо замаскированные провокаторы и открыто действующие очень бдительные «наци». В нашей команде немцы старались держать одного-двух провокаторов, которые докладывали обо всем унтер-офицеру, начальнику охраны. Кроме тайных, были и явные. К таким относился Григорий Власов — человек богатырского сложения, огромного роста, но имевший мелкую душонку. Его назначили старшим команды, при случае он мог и ударить. Власов ушел добровольцем во власовскую, так называемую Русскую освободительную армию (РОА). Пленные стремились сдружиться между собой, но двигаться к дружбе и доверию приходилось вслепую. Люди собрались разные по возрасту, образованию, гражданской специальности, социальному происхождению, общественному кругозору. Не сразу мы сошлись, например, с Василием Десятнюком, уроженцем Каменец-Подольской области, работавшим до войны бухгалтером. В команде держался основной костяк до конца войны, несмотря на небольшие пополнения в период кампании по переработке свеклы.
Итак, мы втроем готовим детали насосов, ведем уже и сборку, а старший Отто ведает только регулировкой и подсоединением их к электродвигателю. К нам он наведывается редко, что нас вполне устраивает. Иногда приходит Пауль Зиман. Этот не может без шутки и смеха. Человек живой, подвижный, в свободное время тренирует в легкоатлетическом клубе девушек. Я чувствовал с его стороны внимание, как будто он приглядывался, изучал меня. Он обладал каким-то особым чутьем. В последующие годы бывало так: стоишь за слесарным верстаком, работаешь, не торопишься, в голове мысли о будущем. Подходит незаметно Зиман и продолжает твои мысли вслух.
С наступлением лета закончили с насосными установками и начали заниматься отладкой и другими работами, которые необходимо было выполнить к началу сезона. Помогали на очистке паровых котлов в котельной, меняли кипятильные трубки и колосники. На этой работе познакомился с оператором Германом Девисом. Человек крепкого телосложения, очень похож внешностью на Тельмана. Мы с ним сидели в котле и говорили о чем угодно, нас никто не мог подслушать. Он всегда делился своим завтраком, не лез за шуткой в карман, мог спеть песенку на ломаном польском. Забегая вперед, хочу сказать, что после окончания войны мне пришлось еще раз побывать на сахарном заводе. Вместе с Паулем Зиманом мы навестили бывшего подпольщика, немецкого коммуниста, ставшего бургомистром, — Германа Девиса. Работая и разговаривая с этими людьми, я чувствовал их участие в моей судьбе и убеждался в существовании другой Германии. Мои предположения оправдались, когда я, оказавшись на заводе после войны, увидел у старых знакомцев билеты членов коммунистической партии.
Лето подошло к концу, близилось время пуска завода. Прибыли военнопленные сербы, человек 16—18, их поселили в нашем крыле, и мы свободно общались. По сравнению с нами они были богачи: получали ежемесячные посылки от Красного Креста, носили форму своей армии со знаками различия, даже имели гармошки и аккордеоны, переписывались с родными. Родина помнила о них. Появился и молодой русский парень Сергей Майоров, уроженец Калининской области. Он был со мной одних лет, мы очень сдружились и даже спали рядом, он вверху, я внизу. Работая в разные смены, мы носили друг другу обеды. Как-то раз, уже в середине сезонных работ, он стоял в очереди, чтобы получить обед себе и мне. В тот день за очередью вышел наблюдать сам комендант, который требовал стоять строго в затылок. Сергей то ли переступил с ноги на ногу, то ли еще что, но отклонился на полкорпуса из очереди влево. Этого хватило, чтобы офицер разрядил в него свой парабеллум. Падая, Сергей сделал два шага от очереди и получил еще одну пулю. Хоронили мы его, завернув в бумажные мешки, на городском кладбище Ландсберга. Его могила находится в одном ряду с могилами наших отцов, погибших в плену во время Первой мировой войны.
Однажды ночью нас разбудили женские голоса — прибыла партия девушек с Украины. Разместили их в противоположном крыле блока, по соседству с западными украинцами, а большую часть — в деревянном бараке на территории завода. Кроме того, привезли молодую семью с четырехмесячным ребенком. Это были Иван Денкач с женой Татьяной и сыном Вовкой. Поселили их на территории завода, в кирпичном здании, на втором этаже. Еще осенью на заводе появились две девушки — Валя и Маша, специалистки по сахароварению, которые работали в лаборатории. Нас они сторонились, и знали мы их плохо. Девушки не носили значка «OST», а потому, скорее всего, они приехали в Германию добровольно. Позднее Валя исчезла, а Маша после окончания войны вышла замуж за болгарина.
Началась свекольная кампания, всех расставили по местам. Я на свой капитанский мостик не попал, теперь там восседал кто-то из вновь прибывших. Меня Пауль Зиман назначил смазчиком. Отто провел по всем механизмам и точкам, ознакомил, какой механизм каким маслом заливать. Все заливные устройства на компрессорах, насосах, редукторах транспортеров, валах были окрашены в различные цвета. Масла хранились в емкостях и масленках соответствующих цветов, чтобы не перепутать. Сменщиком моим был неразговорчивый, угрюмый немец средних лет, имеющий отсрочку от военной службы. Я постарался быстрее освоиться, определил, через какое время необходимо подливать масло в той или иной компрессор, когда набивать масленки тавотом. Точки начинались в подвале и заканчивались под крышами. Не входили в сферу моей деятельности только цех готового сахара, котельная и сушилка. Смена начиналась с обхода механизмов вместе со сменщиком, затем я получал со склада в больших ведерных банках масла, заливал их в масленки меньших размеров, после чего у меня было два часа свободного времени. Если в дневные смены самостоятельность ограничивалась присутствием на заводе большого количества начальства, то ночью было раздолье, тем более что наружное освещение полностью отсутствовало, за исключением лампочек синего цвета в некоторых местах. Попадаться на глаза начальству не на своем рабочем месте было нежелательно не только нам, украинцам и сербам, но и немецким рабочим. Днем по заводу бегал инженер Тарке и, если видел кого-нибудь болтающимся без дела, топорщил усы, вращал выпученными глазами и орал так, что звенело в ушах. Вертелся вокруг еще один тип — руководитель нацистской партии завода, парторг. Мы его прозвали Карнаухин Отто. Ухо он потерял во время фашистского путча. Встречаться с ним тоже не нужно. Днем проявляли активность и сменные мастера Моха и Пейжа.
День заканчивался обходом директора завода. Человек с дорогой тростью и огромным животом катился шаром по территории, впереди выступала огромная откормленная овчарка. Для нас он являлся полной загадкой. Жил вдвоем с женой недалеко от завода, оба пожилые. Дом большой, двухэтажный, с дворовыми постройками, имелись автомобили, верховые лошади. За всем ухаживала прислуга. На территории завода все свободные от застроек места занимали его огороды, на которых летом трудились украинские девушки. Рядом росли груши, яблоки, сливы. Вся эта масса овощей и фруктов принадлежала одному человеку. Мы сперва тихо, а впоследствии и дерзко обдирали помидоры и огурцы, яблоки и груши, и ни одной жалобы ни разу не поступало. Даже, бывало, видит он на ком-нибудь из нас сшитую из заводского полотна, крашеную одежду, подходит, указывает палкой и спрашивает: «Сам сшил?» И говорит при этом: «Гут». Обход он совершал точно в одно и то же время, по одному и тому же маршруту, спускался вниз по высокой железной лестнице в отделение мойки, мимо моечной машины. Собака шла впереди, первой открывала лапами небольшую железную дверь, после нее выходил хозяин, и весь завод пустел. Ночью наступало время подвигов. Украсть сахар и остаться незамеченным удавалось не всем, да и не каждый на это решался — кому охота лезть головой в петлю.

САХАР

О нем всё же надо рассказать отдельно. Сахар был основным продуктом нашего рациона, весомой прибавкой к скудному пайку, который мы регулярно получали три раза в день. Ели сахар ложками, как кашу, предварительно смочив кофе. Сахар был и средством обмена, и основной денежной единицей. Хорошо отлаженная система хищения сахара в больших количествах и четкие надежные каналы его сбыта наносили материальный ущерб фашистам, приближая их конец, поддерживали силы сопротивления. Сколько известных и неизвестных мне голодающих людей спас он от истощения и помог дожить до светлых дней победы. Сахар не валялся под ногами (ведь кругом царил немецкий порядок), он двигался по технологической цепочке, находился на транспортерах или в бункерах, а в конце концов попадал в мешки, которые моментально зашивались. Мешки весом 50 килограммов уходили по закрытым транспортерам через счетное устройство в огромный кирпичный склад, где полуавтоматически укладывались в штабеля высотой до 20 метров. По всей этой цепочке, начиная от центрифуг и до склада, трудились только немцы, причем самые бдительные. Военнопленные работали только на погрузке вагонов.
В таких условиях нужна была изобретательность, ловкость, дерзость и смелость, чтобы пойти на риск. И мы шли, сахар был нужен. Хорошо проявили себя в этих операциях Иван Евглевский, Иван Зогаль, Василий Баранов, Юрий Щеткин, Александр Шушуев, Петр Кумсков. Ребята работали четко, ни разу никого не задержали. Немцы, конечно, понимали, что мы крадем, но мы знали, кого нужно опасаться, а кому можно доверять. Одно дело было взять, а другое — унести. А главное, спрятать сахар, чтобы хватило до нового сезона. Выносили разными способами, даже бросали по полмешка через окно с высоты третьего этажа в ночное время — мешок выдерживал, распластавшись при ударе о землю. Действовали в таком случае вдвоем с напарником, который ждал внизу. Вынос в пакетах из бумаги под рубахой на животе также давал результат, но больше 10 килограммов таким образом было не унести. Лист бумаги раскладывали на полу, быстро насыпали сахар, а лист скручивали с угла на угол валиком, два свободных угла подгибали и за пояс. Практиковали мешочки из полотна, которые крепились в рукавах шинели, — таким путем продукт несли в общежитие. По этой же причине у нас появилась «мода» носить шинели внакидку. Прятать сахар — настоящее искусство, за ним охотились и немцы, и поляки, и наша охрана. В комнатах в наше отсутствие солдаты постоянно искали сахар. Сначала мы прятали в матрацы, но там его находили быстро. Потом стали застилать сетку под матрацем бумагой от мешков, а под бумагой снизу привязывали плоские пакеты из той же бумаги. Солдат щупал матрац — пусто, под матрацем бумага — хорошо, под койкой на полу только обувь. Впоследствии мы сделали тайники под полом, но и это не всегда спасало. Выход всё же нашли. Однажды ночью я рискнул и принес в комнату солдатам полмешка сахара, их было четверо. Обыски прекратились, но караул пришлось обеспечить нашим снабжением. Охраняли нас инвалиды, понюхавшие пороху, или старики-резервисты.
На заводе продукт укрывали в аппаратах, в трубах, канализационных колодцах и всяких закоулках. В землю зарывать нельзя — портится в любой упаковке. Я решил проблему таким образом. Сделал себе ключи от склада строительных материалов, и мы с Василием Десятнюком стали прятать сахар среди кирпича и метлахской плитки. Материалы лежали долго, в склад заходили крайне редко, и мы в течение двух сезонов жили спокойно. Некоторые ухитрялись делать мешочки по размерам труб и укладывали их в переплетения трубопроводов, обматывая изоляцией. Разгадать эти хитрости могли только специалисты.
Летом, в период ремонта завода, велась отгрузка сахара вагонами. Железнодорожный путь подходил к складу. Мешки, уложенные в штабеля, делались к тому времени как камень. Лежащий мешок вывертывали деревянным веслом — делали это два человека, — ставили его стоймя, затем подъезжали к нему на удобной двухколесной тележке, мешок сваливался на тележку, и его отвозили по эстакаде прямо в вагон. Здесь четыре человека снова укладывали мешки в штабеля. В складе за всем неотступно наблюдал старший мастер (мы звали его усатый), очень неприятный тип. В вагоне вел счет и следил за укладкой маленький сухонький старичок, добрый, безвредный, но он боялся усатого. Вдруг неожиданно в складе возникает потасовка: с верха штабелей летят мешки, пленные бьют друг друга кулаками, веслами, остальные бросаются их разнимать, начинается общая свалка, вмешивается усатый, бежит на помощь старичок, звучит ругань. Свалка прекращается, усатый ворчит («азиаты, дикари, свиньи!»), а за это время из вагона исчезает не менее двух мешков. Ловкие ребята с других работ, укрываясь под эстакадой и вагонами, принимают груз на плечи и исчезают в небольшом овраге среди строений. До прихода контролера отсутствующие мешки искусно маскируются, и обнаружить пропажу можно только если разобрать штабеля. Жалоб на нехватку мешков в вагонах от потребителей не поступало — видимо, на разгрузке работали не менее сообразительные люди. Во время погрузки мы иногда вкладывали между штабелями записки, а впоследствии и листовки, полученные нелегальной почтой и сброшенные с американских самолетов.
Сахар — наша жизнь, белая жизнь с желтоватым оттенком (все-таки это был сырец, который содержал какой-то процент мелассы — жидкой темной массы, отхода производства, отчего, на наш вкус, он делался еще более ароматным). Сейчас сахар называют «белой смертью», но в течение трех лет никто из нас и нашего окружения не умер и не заболел. Смерть настигала нас по-другому.
Шел второй год моей работы на сахарном заводе. Свободное время ночных смен я старался не тратить попусту. Изучал закоулки, запасные ходы и выходы, пути на кровлю завода, переходы, пытался даже подниматься на дымовую трубу по наружной лестнице. Изучал световые точки и места их включения. Кроме того, тайно снимал слепки с ключей, висящих на досках, и в свободные часы дневных смен мастерил в слесарке вторые ключи. Особое внимание уделял запасным выходам, выходам, которыми никто не пользовался. Нужны были и ключи к различным складам и кладовкам, расположенным на территории завода. Сделал приспособления, с помощью которых можно было открывать форточки в металлических рамах, а затем проникать в закрытые снаружи на крепкие замки помещения.
Познакомился с девушками, занятыми на сушке свеклы, носил им сахар, помогал. Девчонки лет по 16—17 возили и ворочали полные мешки с сушеным шницелем в душном помещении по 12—18 часов. Замотанные в платочки по самые глаза, с запыленными лицами, они все казались на одно лицо. После окончания кампании почти всех их отправили на другие работы, осталось только шестеро, которые трудились с нами до конца войны. Они доверяли нам и помогали в качестве связных. Активными и бесстрашными были Елена Сергеева, Зоя Прядка, Александра Ризун.
Прониклись мы большим доверием и к семейному человеку — Ивану Федоровичу Денкачу. Через него держали надежную оперативную связь с внешним миром. Денкач мог выбираться далеко за пределы дозволенного ему радиуса передвижения. Связывал с нужными людьми и выполнял любое поручение с лихостью, пренебрегая опасностью, но умело, без срывов. Любой неверный шаг — и семья осталась бы без кормильца.
После Сталинграда отношение к нам со стороны немецких рабочих, конвоя и даже членов нацистской партии резко изменилось. Если до этого только некоторые тайно высказывали недовольство войной, то теперь такие настроения захватили многих. На заводе совсем не осталось молодежи, на работу стали брать стариков и пенсионеров. Многие семьи начали получать извещения о погибших на войне родных, в основном на Восточном фронте.
Мы с Иваном Ворошиловым стали замечать плохое настроение, угрюмое молчание и нервозность в поведении нашего друга Франца. Выяснилось, что приезжал в отпуск его сын-летчик, член нацистской партии. Между отцом и сыном были крупные раздоры на почве идейных убеждений и взглядов на войну. Сын Франца погиб на Восточном фронте, и мы видели, как Франц переживает его смерть. Он оплакивал гибель сына, но не жалел нациста, которым тот являлся. Даже как-то сказал, что одним фашистом у Гитлера стало меньше. Но еще больше он маялся тем, что по сыну убивалась жена.
Закончился сезон, предприятие перешло на восьмичасовой рабочий день и шестидневку. Мы снова под руководством Отто и во главе с Францем занимались ремонтом насосного хозяйства. Свободного времени навалом, и все принялись за «личные» дела. Среди нас нашлись хорошие сапожники, закройщики, портные. И сырья хватало. Фильтровальное полотно ребята научились «экономить», а материал несли домой. Здесь с помощью закройщика Василия Аранова ткань превращалась в гимнастерки, брюки, рабочие рукавицы. Василий Баранов делал из полотна заготовки для сапог и туфель. Белые изделия красили в любые цвета, и мы носили одежду без ненавистных красных букв «SU». Летом щеголяли в легких полотняных сапогах, окрашенных в черный цвет. Сапожным материалом на подошвы и стельки шли старые брезентовые транспортерные ленты, а иногда и кожаные трансмиссионные ремни. Ленты закрывали окна в главном корпусе завода для обеспечения светомаскировки. Мы их снимали незаметно и заменяли другими материалами.
В туфлях и других наших поделках ходили не только мы, но и женское население. Обнаружили мешки из вискозной белой нити, моментально их распустили, и развернулось производство носков и перчаток. Вот где мне пришлось попотеть в полную силу. Как-то мои перчатки попали одной девушке, которая умела вязать отличные свитера и кофты, и вот мы стали ходить зимой в хороших свитерах. Сидя в выходные целыми днями взаперти, мы не только работали, но и скрашивали свой досуг плясками, песнями и другими развлечениями. Иногда устраивали посиделки с сербами. Вместе с ними отмечали Рождество. Пожилые сербы отслужили молебен Рождества Христова (православные сербы церковные обряды и молитвы творят на понятном нам церковно-славянском языке), а потом был торжественный обед, разнообразие которому придало содержимое посылок Красного Креста. Сербы нам говорили: «Товарищи, у нас одна вера, одна идея, одна кровь».
У нас появилась старенькая гитара, но поскольку на ней никто не играл, ее превратили в балалайку, сменив струны и строй, она и звучала как балалайка. Мастером играть на ней был всё тот же Василий Баранов. Он хорошо пел под балалайку песни и частушки, играл плясовые. Позднее по живой почте мы обзавелись эстрадной гармоникой немецкого производства. Играли на ней все, кто только мог. Но самым непревзойденным мастером, виртуозом, прирожденным музыкантом был Степан Перфильевич Пикалов. Гармоника в его руках совершенно преображалась, она пела и плакала, грустила вместе с нами и веселилась. Исполнялись классические вещи и вальсы, деревенские наигрыши и плясовые. Самым любимым нашим произведением в его исполнении был вальс «На сопках Манчжурии». Всё остальное время Степан Перфильевич, немногословный блондин с мягкой неторопливой походкой и мягкими движениями, предпочитал находиться в «горизонтальном положении», как он сам выражался. У меня сохранилась маленькая записная книжка, и вот что я записал в то время в виде шутки: «9 февраля 1944 года. Вечером после ужина Степан Перфильевич Пикалов пошел в пятую комнату и оставил всех в дураках, играя в карты. Чего не наблюдалось ни разу за два года». Но таких лежебок у нас больше не было. Все находили занятия по душе, особенно длинными зимними вечерами. Закрывали комнаты в 11 часов — отбой. До этого времени ходили из комнаты в комнату. Некоторые занимались игрой в карты, играли в очко на вещи. Собирались игроки чаще всего у сербов. Среди наших заядлым игроком был Иван Вакуленко. Иногда он приходил без сапог, а иногда приносил хорошие часы. У сербов карточным заводилой был Радко по прозвищу Цыган.
Стали получать газету — рупор власовской Русской освободительной армии. До того поганая газетенка, что даже не могу вспомнить ее точного названия, кажется, «Русское слово». Она занималась пропагандой идей Власова и вербовала служить в рядах его армии. И вот однажды появился в нашей команде живой власовец. В немецком мундире, сапогах, немецкой шинели и фуражке, но со знаками различия русской царской армии и с нашивкой на рукаве «РОА». Звали его Сергей, фамилия выпала из памяти. Началась хитрая обработка и вербовка. Вербовщик, так же, как и газета, не жалел красок, расписывая замечательную службу в РОА. Рассказывая о событиях на фронтах, пророчил скорую победу Гитлера. Но мы-то знали от Франца истинное положение дел. Этот пропагандист ездил к нам почти до самого прихода американских войск, но все его старания прошли впустую, ни один человек из нашей команды, да и из других команд, не прельстился мундиром изменника. Судьба его в дальнейшем оказалась печальной. После войны он записался в один из лагерей, где мы проходили проверку, работал на кухне поваром, но его опознали и сдали в руки следственных органов.
Лето для нас всегда было тяжелым испытанием, особенно в выходные дни. Сидеть в такое время в четырех стенах, а ночью спать с наглухо закрытыми ставнями в комнатушке, где размещалось 10 человек, тяжело. Мы повели борьбу с комендантом и добились разрешения гулять до отбоя под окнами под присмотром солдата. Большой победой явилось и разрешение ходить строем на озеро. Старый каменный карьер, что недалеко от завода, после выборки камня залило подземными водами, и образовалось небольшое, но глубокое, чистое озеро. По выходным дням в жару строем, с песнями под гитарную балалайку ходили купаться.
Еще летом сильно досаждала разгрузка вагонов с известковым камнем, прибывающих в адрес завода. Вагоны почему-то приходили всегда в воскресенье вечером. Обычно раздавался стук в окно к нашей охране, и голос сторожа сообщал: «Кальк абштайн!». Солдат спрашивал: сколько вагонов? Если платформ было не больше шести, шла одна из двух палат, если больше, шли все. Норма простоя вагонов под разгрузкой была жесткая, глыбы камня разгружали вручную. Во время таких разгрузок мы заодно совершали набеги на хозяйский сад, лакомились грушами, яблоками, помидорами и огурцами. С аврала всегда возвращались с хорошей добычей, не забывали и наших «бдительных» стражей — они тоже получали свою долю. Старики-охранники «не замечали» наших проделок, потому что не отвечали за наш труд, как это было в лагерях, а только несли ответственность за наше наличие. А в побег у нас не уходили, в округе произошло только два побега, и ушли беглецы, конечно, недалеко. Бежать некуда, кругом густонаселенная местность, ни кустика, ни лесочка. Везде полицейские патрули и отряды вооруженных подростков.
В конце лета к нам прибыло пополнение из трех человек: Герман Домашнев, москвич, Захар Ичетовкин, мой земляк, совсем еще мальчишка из Кезского района, Закир Рашидов из Узбекистана. Ребята приехали голодные, истощенные. Я познакомился с Германом, в первый же день поделился с ним всем, что имелось, и, конечно, сахаром. Мы с ним моментально сдружились, и наша дружба продолжалась всю дальнейшую жизнь, прервавшись в 1980 году со смертью Германа. Был он культурным человеком, слесарем высокого класса, механиком и электриком. В коллективе его уважали. Неплохо к нему относился и механик Пауль Зиман — он определил его работать на экскаватор, на разгрузку каменного угля. Впоследствии Герман сослужил мне огромную службу. Я только делал слепки и оттиски ключей, а из-под его рук выходили точные и безотказные дубликаты от всех дверей, в том числе и от нашего общежития.
С началом третьей кампании меня опять определили в смазчики. Однажды Пауль Зиман сказал мне: «Женя, будешь топить печь в моем кабинете». Это была небольшая комната в корпусе ремонтно-механической мастерской. Печь, невысокое красивого чугунного литья сооружение, топилась угольными брикетами. В одну из смен я решил рискнуть и положил в рабочий стол главного механика объемистый пакет сахара. На другую ночь пакет исчез, а на его месте лежал вкусный бутерброд. Повторил снова, получилось то же самое. Но Зимана пока не вижу — ночью он не работает, а днем у него хлопот хватает. Встретились после третьего захода.
Пауль предупредил: действуй осторожней, внимательней. До меня дошло. Я понял его скрытность и его отношение к нам. Но, будучи хорошим конспиратором, он доверял и не каждому русскому. Ночью решился на последний шаг. Отсыпал полмешка сахара, закоулками по канаве подошел к двухэтажному особняку, стоящему на территории завода. Первый этаж занимал главный энергетик, второй — Пауль Зиман с женой и двумя маленькими сыновьями. Бросил камушек в окно, раздался легкий стук, я подошел к изгороди из колючки и перекинул сахар через проволоку. Таким вот образом я стал как бы членом немецкого подполья, но узнал об этом только после окончания войны, когда снова посетил Ландсберг с разрешения командования части. Гостил три дня у Зимана, встречался с бывшими подпольщиками. Приняли меня тепло, и гостеприимство немецких товарищей осталось в моей памяти как самое светлое воспоминание из всех событий окончания войны.
Я уже упоминал о семье Ивана Федоровича Денкача, который оказался порядочным человеком и в дальнейшем стал основным звеном нашей связи с внешним миром. Денкач действовал очень осторожно, но храбро. Операция состояла из двух частей. Я брал сахар, Денкач держал связь, занимался доставкой продукта до места назначения и возвращался обратно с тем, что предназначалось нам. Василий Десятнюк считался кем-то вроде завхоза. Он отлично всё прятал и надежно хранил. А получали мы в 1944—1945 годах всё — от листовок и продовольствия до настоящего костюма с шикарным галстуком и белой сорочкой. Сахара изымалось много, о чем можно судить по тому количеству, которое мы брали в некоторые ночи. Иногда выносили до 300—400 килограммов. Делалось это так. Денкач днем сообщал о необходимом количестве. Ночью я, если не работал завод, уходил из общежития со своими ключами после отбоя и проверки. Затем нужно было попасть в склад, высокое кирпичное здание. Сахар в мешках поступал на склад по транспортной закрытой галерее, стоящей на металлических опорах на высоте 12—15 метров. Я поднимался по опорам и через небольшую щель проникал в галерею. Двигаясь по галерее в полной темноте, доходил до склада. Спускался по металлической лестнице вниз. Штабеля мешков по всему периметру не касались стен, оставались узкие проходы. Далее шел к железным воротам, которые закрывались изнутри и открывались подобно вагонным дверям. Снаружи меня ждал Денкач. Я впускал его и прикрывал ворота. Всей операции способствовала полная светомаскировка, но из-за нее было непросто действовать в темноте склада, где не было окон. По настенной лестнице я поднимался наверх с пустыми мешками. Чтобы не потерять в темноте лестницу и знать, где край штабеля, я вывешивал на лестнице карманные часы со светящимся циферблатом. Часы Денкач раздобыл именно для таких вот ночных операций. Сахар брали только в местах, откуда его отгружали днем или наоборот, складировали, чтобы было незаметно. Из складского мешка нужно было аккуратно высыпать половину содержимого в свой и тщательно завязать. Неполный мешок я вскидывал на плечо, с тем чтобы распределившийся по мешку сахар составил две равновесные массы. Потом переносил груз к лестнице, ориентируясь на светящиеся часы. Это только часть ходки. Затем несколько раз спуск с мешками вниз. Иван принимает внизу и носит к воротам. Дальше носим вдвоем от ворот до рва. Когда всё закончено, я закрываю ворота изнутри и тем же путем, со всеми предосторожностями возвращаюсь домой. Дальше Денкач действует один — ему надо идти еще около 8 километров. В дальнейшем стало полегче, потому что мне начал помогать один из охранников, старый солдат из местных. Он меня тихо встречал и провожал.
Большими помехами стали участившиеся налеты американской авиации. Приходилось прятаться в бомбоубежище, иногда по два раза ночью и не менее двух раз в день. Тут моего отсутствия могли хватиться. Кроме того, повсюду выставлялись посты, которые занимались тушением зажигательных бомб. Наш сахарный заводик прицельно не атаковали, но однажды нам пришлось засыпать огромные воронки от пятитонных фугасных бомб недалеко в поле. Во время каждого налета всё кругом щедро засыпалось полосками фольги и листовками. Средства немецкой противовоздушной обороны оказались малоэффективными. К концу войны многие города, исторические памятники лежали в руинах, меньше страдали военные и промышленные объекты. Но мы делали свое дело, сахар шел по каналам Денкача и Зимана.
Летом 1944 года немцы всё чаще стали поминать в разговорах Италию, своего ненадежного союзника. Перед началом сезона появилась партия итальянских военнопленных, человек двадцать. Одеты в форму, похожую на немецкую, в накидках вместо шинелей, в шляпах с пером или пилотках. Они уже испытали вкус немецких концлагерей и так же, как мы, поперву набрасывались на сырую картошку и сахарную свеклу. Оказались хорошие парни, быстро подружились с нами. В свободное время устраивали совместные концерты: мы слушали мелодичные итальянские песни, разучивали их, они любили послушать наше пение и посмотреть наши пляски. Работая вместе, я подружился с Джорджио Голланди из Болоньи и его другом Дино Бионди из Пизы. Научился понимать по-итальянски. Вскоре этих ребят перевели работать на другое предприятие, и у меня наладилась нелегальная связь с одним очень толковым итальянцем, имеющим большой авторитет среди своих, — Франческо Проспери. Так получилось, что Денкач и его помощник стали держать связь с выходом на Проспери. Он получал от нас сахар и итальянскую почту. Обратно шли листовки, бумага, авторучки. Канал действовал до конца войны.
С переходом боев на территорию Европы и самой Германии всё больше менялось отношение к пленным со стороны немецких рабочих и населения, даже полицейский нашего округа проявлял определенную гуманность. Это я испытал на себе. Как-то засиделся в общежитии у девушек, и вдруг неожиданно нагрянул полицейский. Это был детина огромного роста, в голубой форме, вооруженный тесаком и пистолетом, его боялись все. Встреча обошлась без инцидента, как говорится, стороны разошлись мирно. Будь на дворе 1942 год, я получил бы не одну зуботычину, если не что похуже. Одновременно участились наезды различных вербовщиков и пропагандистов из РОА, особенно старался Сергей. К концу 1944 года общежитие заняли под военный госпиталь. Мы теперь ходили туда только получать пищу, жили в деревянном бараке. Девушек перевели в помещение прямо на заводе, итальянцев и сербов — в другой деревянный барак. В госпитале среди раненых немецких солдат оказались и власовцы, а однажды приехали агитаторы из какого-то кубанского казачьего войска. Наряженные в немецкие шинели с башлыками, в кубанках, в сапогах со шпорами, при златоустовских шашках на поясе, они усиленно приглашали в казаки. Кроме этих открытых предателей появились тайные провокаторы.
Раз Денкач сообщил, что появился связной от концлагеря Бухенвальд, желает встретиться с кем-нибудь из нашей команды и наладить постоянную связь. Мы с Василием Десятнюком обдумали, как вести себя на встрече и кто пойдет. Денкач держал себя осторожно. Решили, что на встречу пойду я. Встретились ночью во рву за заводом. Связной назвался Лешей. Молодой, красивый парень, с черными как вороново крыло волосами, в цивильном костюме без знака «OST». Сначала говорили на общие темы. Потом он начал подводить разговор к оружию: есть ли оно у нас и нужно ли будет в дальнейшем? Под конец он предложил свое посредничество на поставку оружия в любом количестве. Ни о чем не договорились, да и я постарался показаться ему этаким деревенщиной-недотепой. Потом он пенял Денкачу, что в команде у нас нет толковых ребят. В следующую встречу с Лешей разговоров об оружии мы больше не вели. Он старался выяснить, что мы знаем о Бухенвальде, Заксенхаузене, Маутхаузене, и предложил свои услуги для связи. Я сказал, что мы связями не интересуемся и что наша команда состоит из пожилых и верующих людей.
Хочу рассказать о последней встрече с Лешей. Он появился с приходом американцев и жил у нас в течение нескольких дней, в еде мы ему не отказали. Шла большая партия узников из Бухенвальда, пробирающихся на восток, ближе к дому. Все вооружены американским оружием, многие в американской форме. Вот они-то его и опознали. Старший рассказал, сколько он погубил военнопленных и гражданских, угнанных в Германию. Они его схватили, не обошлось без хорошей взбучки, и увели в поле на расстрел. Удержать узников Бухенвальда, вышедших на свободу, было невозможно. Впоследствии таких коллективных расправ над подлецами происходило немало на фильтрационных пунктах, так что ни представители органов, ни солдаты не успевали вмешаться. Предатели шли на риск, стремясь попасть на родину, хотя многие ушли на запад к союзникам.
Наша жизнь шла своим чередом. Хищения на складе продолжались, цепочка Денкача по реализации сахара действовала безотказно. Наш коллектив устоялся, хотя какое-то движение и происходило. Приходили новые люди, уходили старые товарищи. Смерть случилась только одна — убийство унтер-офицером Сергея Майорова. Но мы потеряли многих хороших ребят. Немцы жестко относились к заболевшим туберкулезом — мы регулярно подвергались проверке. Заболевшие исчезали, о дальнейшей их судьбе мы ничего не могли узнать и не встречали их после войны. Скорее всего, они ушли в небытие через трубы крематориев…

КОНЕЦ БЛИЗОК

В феврале и марте 1945 года заметно изменился ритм жизни Германии. Спокойная жизнь в глубоком тылу кончилась, участились бомбежки. Эшелоны американских самолетов шли днем, били по всем крупным городам. Появились немецкие беженцы с восточной территории Германии и оккупированной Польши. Появилось много раненых, бывшее наше общежитие было забито выздоравливающими и легко раненными солдатами. Они часто приходили на завод, вступали в разговоры с рабочими и с нами. Часто можно было услышать слова: «Криг капут, криг шайзе». Сменилась охрана. Наших стариков отправили на фронт, на замену им прибыли такие старцы, что с трудом держали ружье и не поспевали за нами. Такая охрана сама нуждалась в охране и поддержке под руки. По дорогам маршировали дети в военной форме. Мы начали продумывать план дальнейшего существования и выживания. Очевидно, что при ухудшении дел на фронтах, наступлении советских войск и союзников нам несдобровать. Фашизм в одиночку умирать не собирался. Тайно мы разработали такой план. Бежать на восток или запад — бесполезно. Кругом многолюдно, комендантский час, дороги, как железные, так и шоссейные, усиленно патрулируются, повсеместно организованы вооруженные отряды «Гитлер-югенда». Окончательно пришли к выводу, что надо искать надежное укрытие и переждать события. Внимание привлекли бездействующие и забытые подземные очистные сооружения. Начали их изучать и обследовать. Ползали по лабиринту грязных вонючих каналов, в которые можно было проникнуть незаметно по металлической трубе прямо с территории завода или через заброшенные люки с заднего двора. Облюбовали один из каналов, который посуше, но в трубе можно только лежать, а если вставать, то лишь на четвереньки. Разойтись двоим нельзя. Постели соорудили из войлока, застелили его мешками, а поверх полотном, и полотно же сверху вместо одеяла. Подушками также послужил войлок. Кроме того, подземелье необходимо было обеспечить продовольствием и водой на неопределенный срок. Мы не знали, как долго придется сидеть под землей. Заготовкой продовольствия занялась Лена Сергеева. Смелая девушка тайно ходила по своим знакомым, работающим у помещиков, и буквально по кусочкам запасала дефицитный и строго нормированный хлеб. Каждый вечер она уносила объемистый пакет сахара, а возвращалась с хлебом и другими продуктами. Хлеб она умудрялась сушить в общежитии, а потом прятать сухари в бумажный мешок. Доставала консервы, варенье, солености и даже шпик. Благодаря общительности и природному обаянию она могла войти в доверие к любому человеку, завязать дружбу, и даже полиция относилась к ней снисходительно. Постепенно продовольствие накопили, запасли воду в бутылях емкостью 10 литров и ведрах. Нужно было хотя бы какое-то оружие. Денкач достал складные штурмовые ножи, два кастета, один револьвер с патронами. О нашей подготовке знали только Лена и Денкач, самые надежные. С идеей скрыться под землей я поделился с Германом Васильевичем Домашневым, и он оказал немалую помощь в этом деле.
В конце марта — первых числах апреля 1945 года обстановка накалилась. По дорогам шли беженцы. Войска СС занимались эвакуацией и ликвидацией лагерей, ловили беглецов, расстреливали на месте.

УХОДИМ ПОД ЗЕМЛЮ

В один из дней по дороге на Биттерфельд мимо нашего завода потянулись колонны военнопленных всех национальностей — французы, американцы, англичане, русские, сербы и прочие в оцеплении сильной охраны. Я поднялся на крышу завода и из укрытия следил за непрерывно тянущейся пестрой лентой обреченных людей. Вот момент, которого ждали, подумал я, только сейчас или будет поздно. Заскочил за Десятнюком и кинулся в подземелье. В самый последний момент, как уйти, повстречалась Зоя Прядка. Она догадалась о нашем намерении скрыться или, может быть, знала о наших замыслах, и ее слезная просьба за Петра Кумскова возымела свое действие. Ушли в трубу скрытно, кроме Зои, никто не знал и не видел. Наше убежище, рассчитанное на двух человек, пришлось делить на троих. Залегли цепочкой — головой к ногам следующего. Спрятались мы где-то в 10 часов утра, а после 12 часов лагерь окружили и всех загнали в колонну. Нас искали, бегали по заводу, как потом выяснилось, наказали коменданта и солдат.
Всех пленных загнали в угольные шахты Биттерфельда. По какой-то случайности, да и СС много не разбиралась, с пленными попал и солдат из охраны, призванный по тотальной мобилизации. Старый, лет под семьдесят, житель городка Ландсберг. Как после рассказали ребята, оказавшись в шахте под дулами пулеметов в огромной разноплеменной массе, они первым делом стали думать, что делать, чтобы выжить. Ночью старикан из нашей охраны, ненароком попавший в колонну с пленными, предложил свой план побега. Он оказался старым шахтером, проработавшим на этой шахте не один десяток лет. Шахта была полуоткрытым карьером, но с массой подземных выработок. Старик сказал, что знает и помнит выработки и штреки. Люди в шахты прибывали, пищи и воды не давали, на поверхности свирепствовала СС. Несколько наших товарищей под руководством старого шахтера начали проводить разведку заброшенных штреков с самодельными факелами. Факелы делали из промасленной пакли. Через несколько дней путь был разведан. Всё делали незаметно, тайно от людской массы, чтобы не спровоцировать массовый панический побег. Предложили примкнуть к побегу и сербам, но те, обремененные пожитками, отказались, ссылаясь на то, что немцы их не тронут, ведь они под защитой Красного Креста. Примкнул только Радко Зорич. Скрытно, во главе с проводником, где ползком, где пешком беглецы вышли к вентиляционной шахте старых выработок и по шатким полусгнившим лестницам поднялись на поверхность в нескольких километрах от самой шахты. Нашли хорошее укрытие и пересидели до прихода американцев. Шахты Биттерфельда эсэсовцы затопили, люди погибли. После прихода американских войск бежавшие всем составом вместе с проводником-шахтером вернулись на завод.
Когда мы скрылись в канализации, этот факт каким-то образом стал известен западным украинцам, а также участие девушек в нем. Зоя и Лена были подвергнуты допросам в полиции, их избивали.
А мы лежим в сырой, вонючей трубе в полной темноте и не знаем, что делается на поверхности, не знаем, день там или ночь. Через несколько дней я решил выйти на поверхность для разведки. Тихо обследовал окрестность завода, немецких солдат или СС не обнаружил, кругом как будто всё вымерло. На другую ночь вышли в ров все вместе. Пришли девчата, принесли горячей пищи, но обстановка была неясной. Девушки жаловались на побои. К концу второй недели нашего добровольного заточения стала слышна артиллерийская канонада с запада. Поскольку я лежал ближе к выходу наверх, в один из дней, кажется 20 апреля, решился выйти на поверхность.

СВОБОДА

Яркое солнце, теплая погода, а по рву убегают немецкие солдаты без оружия и пилоток. Кричу ребятам: выходи! Боже мой, на кого они похожи, грязные, заросшие, щурятся от яркого солнца. Тут же решили двигаться навстречу союзникам. Прошли всего 15 километров, смотрим, стоит немецкий солдат и в одиночку держит фронт, больше никого. Прошли эту «боевую линию», приняли от старого вояки вежливое приветствие и через 200 метров оказались в толпе американских солдат. Кругом машины, военная техника, никакой охраны. «Рашен, рашен!» Нас сразу накормили, нашелся американец польского происхождения, который стал переводчиком между нами и командиром полка. Рассказали ему как могли о противнике, о расположении сахарного завода, получили оружие, боеприпасы и двинулись обратно. Командир нас заверил, что утром полк будет наступать. Возвращаясь к концу дня, мы уже не смогли обнаружить «линию фронта», исчез тот старый вояка, последний солдат Гитлера. Только в деревне, по которой шли, нас с чердака обстрелял из пистолета какой-то фанатик, погрозил кулаком и немедленно скрылся. Пришли мы радостные, девушки нас встретили гурьбой. Привели себя в порядок и пошли выяснять отношения с закладчиками-украинцами. На другой день появилась вся наша команда с охранником-шахтером и сербом Радко. Американцы пришли только на третий день. Ночью вели мощную артподготовку в сторону Биттерфельда, а утром наступала пехота. Со стороны Биттерфельда прозвучала пара пулеметных очередей, и на том война закончилась. Фронт ушел на восток, чтобы встретиться с Советской армией на Эльбе в районе Виттенберга.
Наша жизнь круто изменилась. Над нами больше не было охранников, никакой власти, никто ничего не приказывал. Завод продолжал работать, даже электричество не отключалось. Мы все, кроме западных украинцев, организовались в единый коллектив, разместились в общежитии на территории завода. Сразу же, на второй или третий день, на грузовом автомобиле совершили налет на немецкий военный продовольственный склад — питаться же было нужно. Столовая закрылась. Запаслись в большом количестве консервированной колбасой, мукой, крахмалом, консервами, французским вермутом и другими продуктами длительного хранения. Реквизировали у помещика свинью весом около 300 килограммов и несколько барашков. Организовали девушек на посуточное дежурство в кухне с одним помощником из ребят. Остальные несли караулы по охране общежития. Американцы заявили, что не могут обеспечить нам охрану и об этом мы должны позаботиться сами. Оружием они нас обеспечили. Время было беспокойное. В неразберихе группами и в одиночку немцы, многие с оружием, уходили на запад. Шли военнопленные из концлагерей и рабочих команд всех национальностей под своими национальными флагами, шныряли разные темные личности. Американцев интересовал автотранспорт, и они увели с завода легковой автомобиль. Чтобы этого не случилось и с грузовым, его пришлось частично разобрать. Сняли аккумуляторы и топливную аппаратуру, укрыв в надежном месте.
Получив долгожданную свободу, мы с радостным чувством воспринимали всё происходящее, знали и чувствовали: войне конец. Гуляли, отдыхали на озере, если не было дежурства, ездили на велосипедах в Галле и по окрестным селам и хуторам. Почти каждый вечер принимали гостей. Приезжали американцы, среди них встречались русские по происхождению, не забывшие свой язык. Однажды к нам приехал Иван Евглевский в американской форме и с оружием. Он сбежал перед приходом американцев и попал в американскую армию. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Отгуляли празд-ник 1 Мая, но без демонстрации. Как-то ехали по автостраде на велосипедах и обратили внимание, что американские танки и пехота нескончаемыми колоннами движутся на запад. Закралась мысль: неужели отступают? Но почему зачехлены орудия танков и почему у всех сияющие лица? Вернувшись домой, застали тарарам, веселье, стрельбу, песни — это было 9 мая. В Ландсберге обосновалась небольшая американская комендатура, и мы обратились к коменданту за разрешением на выезд. Нам вежливо отказали и объяснили, что пока ехать опасно, еще много бродячих отрядов вооруженных немцев. По дорогам поставлены посты, установлены полосатые шлагбаумы, солдаты спрашивают паспорт. Но если обойти стороной шлагбаум, то можно двигаться дальше, что и делали переодетые эсэсовцы и другие недобитки, направляясь на запад. По линии железных дорог вообще не велось никаких проверок, и по шпалам двигались здоровенные переодетые типы с тяпками и вилами на плечах, и все в западном направлении. Но мы всё равно каждое утро осаждаем коменданта, и по-прежнему — вежливый отказ.
В эти же дни появился Александр Шушуев. Его и Германа Домашнева мы считали пропавшими. Оказалось, что перед самой эвакуацией лагеря они укрылись не то в поле, не то где-то еще. Дождавшись ночи, ушли полями в усадьбу помещицы, где их спрятала на сеновале Дуся Шкарубская. Правда, у них не всё обошлось гладко. Их обнаружил мальчик, залезший на сарай поиграть. Стало известно графине, та допыталась о беглецах у Шкарубской и могла сообщить полиции. Ребята поставили ультиматум хозяйке: если попытаешься выдать, сожжем усадьбу и сгорим сами. Хозяйка сдалась и распорядилась хранить тайну, а ночью кормить беглецов. Так они и просидели до прихода американцев. Шушуев вернулся к нам, а Домашнев заложил пару лошадей в коляску, взял всё необходимое и вместе с Дусей покатил в Россию.
Поскольку все обращения к коменданту успехов не имели, за общим ужином было принято решение ехать на родину и никого не спрашивать.

К СВОИМ

Снарядили грузовик, заправили баки, борта украсили лозунгами из красной материи. Из немецкого флага сделали красный флаг, зашив свастику. И в одно утро наконец тронулись. Машину загрузили доверху, у девушек набралось немало добра, добытого на складах, в магазинах и вагонах. Попрощались с немецкими друзьями, пришедшими нас проводить, и с песнями тронулись в путь. Ехали без задержки до реки Мульде, но не оказалось моста. Разгрузились, машину отдали американцам, отыскали тележки, велосипеды и организованно по временным пешеходным мостам перешли на другой берег. От реки в гору бежали почти бегом, так велико было желание увидеть своих. Многим казалось, что вот за этим бугром его ждет собственный дом. К вечеру с трудом добрались до Эльбы, остановились ночевать вблизи моста.
Время нового переселения народов. Мы шли на восток, нам навстречу шли бельгийцы, французы, итальянцы, катили тележки со своим нехитрым скарбом, несли узлы и баулы, каждый пел и смеялся, желал нам счастливого пути, все шли со своими национальными флагами. У моста развернулся разноязычный пестрый табор. Кого здесь только не было. Пожилые и молодые женщины, маленькие дети, узники концлагерей, молодые ребята и подростки, угнанные в неволю. Утром нас пропустили через мост в Виттенберг. Вдоль всего пути через мост стояли наши солдаты и офицеры, искали в проходящей толпе земляка, мать, брата, сестру, жену, сына или дочь. Такие счастливые встречи происходили на этом мосту через Эльбу — последнем рубеже великой войны. Ликовал нескончаемый людской поток, светило майское солнце, стояла чудесная погода, и, казалось, сама природа ликовала, наслаждаясь тишиной после отгремевшей военной грозы.
Нас быстро рассортировали, отделив девушек, и приказали строиться с вещами. Далеко мы не ушли. Остановились на пустыре, сложили вещи и пошли дальше. С военной находчивостью солдаты освободили нас от лишнего груза и отправили в Цербст. Расположились в бывшем военном городке. Началась полуармейская, полулагерная жизнь.
В то время попала мне в руки фронтовая газета, названия ее не помню. Я записал в свою тетрадь понравившееся стихотворение неизвестного автора. Оно сохранилось.

На Эльбе

Я помню Волги беспокойный бег,
Днепровские взбурлившиеся воды.
Вчера я был на Эльбе. Сколько рек
Мне воспевать пришлось за эти годы!

Последняя военная река
Струилась, как беседа меж друзьями,
Бойцы американского полка
Перекликались через волны с нами.

Влюбленные в сиянье наших звезд,
Они кричали: «Русь, давай меняться!»
Мы были заняты: понтонный мост
Чрез Эльбу наводили сталинградцы.

Как в сказке вырос мост. И по нему
Прошла толпа. В рядах нестройно пели.
У наших глаз, привыкших ко всему,
Совсем некстати веки повлажнели.

«Страна моя, Москва моя…» Поют
И рукавами утирают слезы.
Быть может, я друзей увижу тут
И вспомню подмосковные морозы.

Шел горестью испытанный народ
По свежим доскам, мокрым и покатым,
То возвращался сорок первый год,
Чтоб утолить печали в сорок пятом.

Из лагерей угрюмых люди шли,
На лицах таял грусти отпечаток,
В руках цветы нерусские несли
Глазастые полтавские девчата.

Пусть, может, душу сберегли не все,
В толпе огромной после разберемся,
Но эти лица в утренней росе
Ни капли не таили вероломства.

Их примет вновь великая семья
Бескрайнего Советского Союза,
Навстречу им, домой, в свои края
На Запад шли голландцы и французы.

Сияла солнца золотая сень,
Всё начиналось сызнова, как в детстве.
Вчера я это видел. Этот день,
Как в волнах Эльбы, отразился в сердце.

Радость людей, получивших свободу, доживших до дня Великой Победы, оставивших за плечами суровые годы боев, голода, унижения и болезней, безымянные могилы павших, печи крематориев, издевательства, пытки, стены тюрем, колючую проволоку лагерей… Поймет ли ее по-настоящему тот, кто не испытал всего этого?
В городе Цербст (родина императрицы Екатерины II) началась фильтрация. Другими словами, началось то самое — «после разберемся…». Прошла регистрация бывших офицеров, кто этого не скрыл. Меня назначили командиром взвода.
Занимаемся строевой подготовкой, маршируем на плацу, ходим на политзанятия, наряды по кухне и в казарме. Вечером вызывают в особый отдел, ведут допросы. Нам, группе из десяти человек, проживавшим вместе не один год, легче пройти допросы и доказать правду. Людям, не имеющим свидетелей, ой как не просто пройти фильтрацию. Их поднимали ночью и вытаскивали к следователю, на другую ночь вели к новому следователю. Вскоре командный состав прошедших фильтрацию отделили и направили в Виттенберг на Эльбе. Я попрощался со своими товарищами.
Разместились в военном городке, живем в казармах, особых обязанностей не имеем, купаемся в Эльбе, ходим в увольнительные в Виттенберг, знакомимся с этим небольшим городом. С разрешения командования можно поехать в другие города в пределах советской зоны. Я воспользовался случаем и съездил на сахарный завод в Ландсберг навестить своих немецких друзей. Эту местность и город Галле, занятые американскими войсками, к тому времени по какому-то соглашению передали советским войскам.
Проверка подошла к концу. Немалое число бывших узников снова угодило в вагоны с колючей проволокой и усиленной охраной. Путь их на родину прошел через лагеря Сибири и Дальнего Востока. В одиночку на фильтрации человек ничего не мог доказать безжалостным судьям, не нюхавшим фронтового пороха, не знавшим окружения, не скитавшимся по лесам во время отступления. Эти безупречные «патриоты» даже раненого, выжившего в плену человека подозревали в измене (почему ранен?).
23 августа на станции Виттенберга нас погрузили в вагоны, не оборудованные под перевозку людей. Мы были рады и этому. Ехали не с пустыми руками, каждый вез с собой приличный багаж, состоящий из одежды, обуви, отрезов материи, фотоаппаратуры и прочего. Обмундирования мы не получили и должны были во что-то одеться, да и привезти на будущее. 26 августа наш поезд (а все поезда в то время не отличались большой скоростью) прибыл на станцию города Франкфурта-на-Одере. Все пути забиты воинскими и санитарными составами, груженными боевой техникой эшелонами. Вся скопившаяся масса стоит без движения — нет паровозов.
Беда разразилась 4 сентября — произошло столкновение двух поездов. На станцию втянулся состав, следующий на Берлин, набитый немецкими авиационными бомбами. Тянули его два локомотива, первые пять вагонов занимали цыгане из ансамбля, едущие на гастроли по воинским частям. Из Берлина двигался эшелон из разномастных вагонов: немецких, бельгийских, французских. В каждом вагоне женщины, многие с детьми. Первый вагон купейный, в нем ехали в отпуска русские офицеры, за ними три вагона, груженные строительными гвоздями. Чтобы преодолеть подъем при подходе к станции, машинисты дали хороший разгон. Шли они на открытый семафор и свободный путь. Берлинский поезд летел лоб в лоб на поезд с бомбами. Мы стояли через два пути от места крушения. Паровозы ударились грудь в грудь и встали на дыбы, как разъяренные кони. Взрыва котлов не произошло — среди военных нашлись знающие свое дело люди и спустили пары. Тяжелые вагоны устояли, а легкие, с людьми, были разбиты, поставлены один на другой. Погибли артисты, около двадцати человек, в том числе и дети. Всего жертв оказалось более 300 человек, в основном молодежь. Офицеры погибли все — перемешались с гвоздями. Раненых подбирали санитары. Конечно, на станции не обнаружили никого из начальства и работников железной дороги.
Только после этого трагического случая началась медленная поочередная отправка эшелонов на восток. Двигались по Польше, где небольшие отрезки рельсов соединялись болтами и накладками. Это немцы прогоняли при отступлении специальные подрывные вагоны и взрывали рельсы на куски или ломали шпалы, как спички. Местами на подъемах всем пассажирам приходилось выходить из поезда и помогать выдохшемуся локомотиву. Вот и Брест — здесь начинается широкая советская колея. Стоим в ожидании перегрузки. Нашлось время сходить посмотреть город и руины героической крепости.

ДОМОЙ

Погрузились в теплушки, оборудованные нарами и печками, и благополучно доехали до станции Алкино под Уфой. Утром 1 октября вышли из вагонов, родина встретила нас первым снежком. В Алкино стоял запасной полк, где мы и несли службу. Стояли в нарядах, ездили на уборку урожая в совхоз. В ноябре нас вернули в полк, где мы ожидали результатов проверки и подтверждения из Наркомата обороны. Постепенно начали уезжать офицеры, получившие долгожданные документы, — кто по воинским частям, кто в распоряжение НКВД, кто в запас, по домам. В запасном полку мы смогли наладить переписку с родными и близкими. Некоторые нашли своих родных, не выехавших из эвакуации, тут же, в пределах Башкирии.
Наконец вызывают в штаб, получаю приказ Южно-Уральского военного округа за № 0815 от 1.12.1945 г. по статье 43 пункт «А», проездные документы, аттестат, жалованье за все годы войны, обмундирование, знаки различия. Новый 1946 год встречал уже дома, вместе с родными. Родители, как я уже писал, получили две похоронки, третью получил я сам.
Началась мирная жизнь. Немного поработал в Шаркане на заводе «Металлист», затем начал учиться в Ижевском строительном техникуме, который закончил в 1948 году, получив направление в Уфу, на строительство нефтеперерабатывающих заводов. Пребывание в плену тащилось за мной тяжелым грузом еще целое десятилетие. Как преступник, стоял на учете в особом отделе КГБ. Чекисты меня не забывали и иногда приглашали на беседы и уточнения показаний. Всё это, конечно, влияло на мою жизнь, ведь легко можно было снова угодить в лагерь. Нас, вернувшихся в малом количестве из тех миллионов без вести пропавших, на родине старались добить окончательно, если не физически, то морально. Только после смерти Сталина преследования прекратились сами собой.
Интересная работа на строительстве и железобетонном заводе отнимали массу времени, стройка считалась наиважнейшей и необходимой для народного хозяйства страны. Не каждый год выпадало счастье получить очередной отпуск, а в выходные дни всегда находилась работа на заводе. За повседневными заботами и суетой постепенно забывалась война, но не забывались товарищи, с которыми пришлось ее пережить. Первые годы поддерживал переписку со многими, но и она с годами сократилась.
Встречался в 1947 году с Захаром Ичетовкиным в Ижевске. Вел регулярную переписку с Десятнюком. В декабре 1977 года, находясь в командировке на Украине, навестил его, съездил в Константинов. Он уже был на пенсии, но продолжал работать в котельной. В 1980 году связь оборвалась, на все мои письма и открытки ни разу не поступало ответа.
Будучи в командировке в Туле в 1978 году, побывал у Василия Петровича Аранова в его колхозе «Жемчужном» Одоевского района.
Еще в 1954 году, учась в Москве на курсах повышения квалификации, нашел Германа Домашнева. С ним встречались часто, вплоть до его смерти в 1980 году.
Прошли годы, судьба раскидала людей по необъятным просторам страны, все мы состарились, многих уже нет в живых. Нас всё меньше и меньше, и придет время, когда всё уйдет с нами в небытие. Но пусть эти строки останутся памятью об огромном людском горе, выпавшем на долю военного поколения. Война состояла не только из героических подвигов, но и черных дней многих миллионов, которые исчезли из жизни, как угасшие искры большого костра войны, и прах их никто никогда не обнаружит, они пропали без вести.

_________

Однажды мне попала в руки «Книга Памяти» Удмуртской Республики — списки погибших и пропавших без вести. 457 страниц. На каждой странице в среднем по 40 фамилий. Вдумайтесь, потомки, какую жертву принесли ваши отцы и деды во имя жизни будущих поколений! На 388 странице этого скорбного списка есть запись: «Пензин Евгений Иванович [ошибка составителя — надо Игнатьевич], рожд. 1921 г., дер. Сушково Шарканского района. Призван в Советскую армию в октябре 1940 г. Пропал без вести в ноябре 1941 г.» Это я…
«Книга Памяти» переложена закладками, на многих ее страницах говорится о моих друзьях, одноклассниках. Из всего класса нас вернулось с войны только четверо…