МАДОННА С МОЛОКООТСОСОМ

Все имена и события вымышленны. Возможные совпадения не случайны.

Я бродил по городу от нечего делать, и верный пес мой шел рядом. Вокруг меня — осень. Я не любил это время: оно всегда казалось мне долгим и скучным; я хандрил. Внезапно начался дождь, и я решил переждать в ближайшем подъезде. Оказался в компании женщины с крашеными волосами, которая за чтением не расслышала нашего появления. Сперва я тихо наблюдал за ней, затем устроился на подоконнике и сделал несколько затяжек. Пес мой, нетерпимый к запаху никотина, отчаянно залаял. Дождь кончился. Незнакомка вынырнула наружу и исчезла. В следующий раз я встретил ее в театре.

Итак, я увидел ее в театре на спектакле Сафронова. Она была в строгом синем платье и одна. Я стоял у кафе, уверенный, что она меня заметит. Но этого не случилось: к ней подошла пожилая дама и увела ее в директорскую ложу. А я остался ждать свою жену, которая слишком задерживалась у большого зеркала в холле.

Кстати, я женат и отец семейства, о чем всегда сожалею. Утешает одно: я вступил в брак по любви и имел с этого некоторый расчет, а Татьяна по глупости и ничего более. У нас взрослая дочь, дом полная чаша и любовь по пятницам. Пару лет назад жена пробовала изменить мне, но в самый ответственный момент любовнику скрутило живот, и его срочно увезли с диагнозом «острый аппендицит». Этот анекдот мне рассказал сам потерпевший, находясь под местной анестезией, в то время как я его оперировал. Татьяну я ни о чем не спрашивал.

Наконец появилась моя жена. Она подошла к бару и попросила что-нибудь выпить (иногда ей было всё равно, что пить). Затем достала из сумки скомканный полтинник и протянула кассиру. От сдачи отказалась.

Мы зашли в зал уже с первыми аплодисментами. Сцена меня не интересовала: я упорно смотрел на туфли своей жены и вспоминал синее платье другой женщины. Минут двадцать спустя я отпросился у Татьяны домой, ссылаясь на шум в ушах. Она проводила меня равнодушным взглядом, и я, обрадованный этим обстоятельством, вышел вон.

В коридоре столкнулся с одинокой женщиной. Имея привычку особо не церемониться с дамами, я и эту отодвинул было в сторону, но вернул обратно, когда заметил, что эта — она.

Воспользовавшись замешательством неизвестной и в доску обнаглев, я сдавил ей запястье и поцеловал в тонкий сухой рот. После чего, совершенно не зная, что теперь делать с раскрасневшимся лицом девушки и своими нервами, я долго не выпускал ее из рук, пока она наконец не спросила:

— Вы всегда такой мрачный?

— Это моя фамилия, — улыбнулся я ей и позвал за собой.

Вернулся домой уже заполночь. Татьяна спала. Не желая будить ее, я прошел на кухню, где бутербродами и пивом пытался заполнить в себе пустоту.

…Я позвал ее за собой и отвез куда-то перекусить. Там была вялая обстановка, скучный официант и диетическое меню. Я взял себе омлет с луковым бульоном, она заказала слойку, горячее молоко и рисовый салат.

Мою синюю незнакомку звали Анной. У нее был унылый взгляд, запутавшийся в густых ресницах, блуждающая улыбка и длинная, выскочившая из гнезда шея. В остальном она казалась самой обыкновенной, пожалуй даже не в моем вкусе. Да мне и незачем было ее пробовать: я уже мечтал навестить свою бывшую пациентку, которой когда-то удалил опухоль, и поскорей забыть о случившемся в театре.

— Ты свободен? — спросила Анна, доедая ужин.

— Женат. У меня дочь твоего возраста.

— Да? А сколько тебе?

— Сорок, — улыбнулся я, демонстрируя свою лысину.

— Очень приятно, — кивнула девушка и, встав из-за стола, попросила проводить ее домой.

— Далеко?

— Не очень.

Она действительно жила недалеко. Так что через пару часов я был уже рядом со своей спящей супругой. Ничего особенного в тот вечер не произошло.

Говорят, для мужчины дело важнее женщины. Но это только если ему нет до нее никакого дела. В противном случае женщина становится основным занятием его жизни. Он ее содержит (так, во всяком случае, принято считать), терпит рядом с собой (иногда его тоже терпят), притворяется, что любит (хотя это уже давно прошло), — и всё потому, что она заботится о нем и его потомстве. Женщина зависима от мужчины — ему это приятно. И вообще, он считает ее нежнейшим существом и совершает самую большую ошибку — женится. Понятно, что после этого он уже не может думать ни о чем, кроме как о ней. Или так: не думать о ней он уже не может, как не смог бы не думать о камне на шее. Треть своей жизни человек тратит на сон, еще треть — на заработок для желудка (и не только своего), остальное время уходит на устройство (совместные походы, общие дети) или расстройство (раздел детей и имущества) брака. Деление это, разумеется, условно, но смысла не меняет: мужики живут глупо, в то время как женщины только притворяются глупыми. Они не так беззащитны и сами могут о себе позаботиться, если их бросить. Пример: как только в нашей семье заходит речь о разводе, Татьяна придумывает себе новое занятие и почти не появляется дома. В такие дни я вполне мог бы заняться любым делом, помимо работы в клинике. Но нет же, я снова иду к ней. Наверное, я дурак.

…Не было ничего особенного. Сначала я прошел к ней в дом отремонтировать замок. Затем поцеловал внезапно, как в театре. За это она меня выставила. Я переждал под окнами. Вернулся за спичками — надо было прикурить. Она пустила. Мы посидели, поболтали. Пришлось отремонтировать еще и утюг. Я порезался. Она приложилась к ранке губами. Я отреагировал немедленно. Она оттолкнула меня. Я сказал, что уйду. «Уходи». Я ушел. Она догнала меня, сунула коробок спичек, многозначительно посмотрела.

— Приходи в пятницу.

— Не могу.

— Почему?

— Семейная традиция. Выйдешь замуж, тоже обзаведешься.

— Чем?

— Традициями.

— Хорошо, останься.

— Уже поздно. Приду в четверг.

— Лучше в среду.

Мы еще немного поторговались, пока не порешили на субботу. Она велела принести креветки к пиву.

— А пиво?

— У меня дядя на «Гамбринусе» работает. Доставит.

— Лишь бы дяди в субботу не было.

— Дядя будет в четверг.

По дороге домой я вспомнил о своей пациентке. Позвонил с улицы — она вышла замуж. Но всё равно она мне благодарна за лечение. А я наивно полагал, что была любовь.

— Сергей Иваныч, когда меня выпишете? — верещала Алиса Александровна, которой ампутировали палец. Ее пчела укусила — сорок минут чистили, не спасли. Теперь вот обратно на пасеку просится — к пчелкам, цветочкам …

— Я, понимаете ли, без красоты не могу. Пусть меня еще покусают, но я на природе обогащаюсь.

— За счет меда, который вы на рынок тащите. Живо на перевязку.

— Ваш цинизм неуместен. Я правда люблю цветы и всё живое.

— А меня вы не любите и мой труд не уважаете. Я вас лечу, лечу, а вы обратно в земле ковыряться, инфекцию в рану заносить.

— Так уж я воспитана, без работы не могу.

— А я бы рад отдохнуть, но такие, как вы, без работы не оставят.

— Я отблагодарю, Сергей Иваныч.

— Да уж, пожалуйста. Я нуждаюсь в деньгах, поэтому от сувениров воздержитесь.

— А когда вы меня выпишете?

— Как только закончится огородный сезон.

— Ой, долго!

— Не веньгать! На перевязку!

— Как ты круто с больными! — вмешался проходящий мимо Вячкилев. — Я на правах заведующего забираю у тебя Алису Александровну. Согласны, больная?

— На перевязку, что ли?

— Идите, идите.

Старушка ушла.

— Зачем она тебе?

— Попросили. Слушай, там у меня больная никак не поправится. Иммунитета — ноль. Организм не борется. Анемичная такая! Лечить нудно, неинтересно. Я ее к тебе переведу.

— С чем она?

— Мастит. Ей неделю назад надрез расширили. Гной вроде отошел, а температура держится. Я ей вчера цефазолин добавил. В общем, разберись.

Я заглянул в ординаторскую. Петрова всё еще не было, а он мне позарез был нужен. Сел за телефон, позвонил жене. Так просто, чтобы услышать голос двадцатилетней давности. За сутки я по нему соскучился.

— Как прошло дежурство? — начала жена.

— Две экстренных операции. Устал, как собака. Зато никто не умер. Вчера у Петрова наркоман скончался.

— Под ножом?

— Самостоятельно. Я хочу Петрова сегодня к нам, если ты не против.

— Только без жены, я ее боюсь: она собирается изменить мужу с тобой.

— Я не стану предавать ее мужа.

— Все-таки я предпочитаю одинокого Петрова.

— Не сомневаюсь… Знаешь, отправь-ка Наташку к маме, останемся вдвоем, оторвемся на всю катушку, я достану психотропных, устроим май среди зимы…

— Я не люблю «Двенадцать месяцев». К тому же сегодня у нас Петров.

— Хочешь, пошлю его… к жене?

— Хочу.

Петров наконец объявился. Я занял у него до выходных полтыщи. Спросил про жену. Он не ответил. Посплетничали про Вячкилева. Я вспомнил о девушке с маститом, ее уже должны были перевести в мою палату. Иду к ней.

Больную звали Соней. Она лежала под капельницей. Бледная, вялая, в пуховом платке посреди перетопленной комнаты. От антибиотиков кожа на руках обновлялась.

— Доктор, когда я поправлюсь?

— Поправитесь. Я же вам не показываю, что у меня в реанимации лежит. Я вообще такой мастит первый раз вижу. Лечим. И вас вылечим.

— Значит, она не умрет?

— Кто?

— Армянка из реанимации.

— Нет. Я ее скоро в отделение переведу.

— У меня ребенку — месяц. Он с бабушкой. Мне бы домой поскорее.

— У вас губы сохнут от недостатка витаминов группы «В». Закажите мужу пивные дрожжи, только жидкие.

— Я не замужем.

— Ясно. У меня блат на «Гамбринусе», я достану. Я назначил вам железо и аскорбинку с глюкозой. Как часто сцеживаетесь?

— Через три часа.

— Гной из соска больше не выходит?

— Нет. И ранка чистая. Сегодня на перевязке стянуть хотели.

— Я завтра сам посмотрю. Какая температура с утра?

— Тридцать семь и две.

— Ешьте чеснок и лимон. Завтра вызову к вам терапевта.

Я еще раз пообещал, что всё будет в порядке, и переключился на других больных.

Суббота. Полтыщи потрачено на креветки, цветы и новую рубашку. Я казался себе неотразимым. Анна встретила меня во всей красе: в нелепом домашнем халате, тапочках на босу ногу, без грима и парика.

— У меня сегодня нет настроения принимать гостей. Кстати, пива тоже нет. Поэтому давайте сюда ваши креветки и уходите.

— К чему вам креветки, если нет пива?

— Я их так съем. Цветы тоже красивые, спасибо.

— Пожалуйста. Я все-таки пройду, потому что мне нет дела ни до вашего настроения, ни до вашего пива. Вы у меня на сегодня запланированы.

— Ничего у вас со мной не получится. Вам не такая нужна.

— На два-три месяца сгодитесь.

— У вас жена, а мне не нужны проблемы.

— Кто вам сказал, что моя жена — проблема?

— Вы мне просто не нравитесь.

— Вы мне тоже. Но два-то месяца можно потерпеть?

— Меня все эти ни к чему не обязывающие отношения уже достали. Я замуж хочу!

— Я не советую. Но если угодно, месяца через два я вам и мужа найду.

— Безнравственный! Кофе хотите?

Мы пили кофе с креветками. Дядя с «Гамбринуса» умер, поэтому у нее было такое паршивое настроение и не было пива. А у меня больше не было блата на пивзаводе, значит, у Сони не будет жидких дрожжей. Сейчас их просто так не достать. Бедная Соня! В пятницу ей хотели стянуть рану, но прорвало очередной гнойник. В понедельник попробую сделать новокаиновую блокаду. Не поможет — пройдусь катетером изнутри: лучше было бы избежать нового надреза. Она вся такая прозрачная, в чем только душа держится…

— О чем ты думаешь? — возникла вдруг Анна.

— О твоем дяде. Если бы ты знала, как мне жаль.

Она поняла это по-своему и разревелась. Конечно, я обнял ее, утешил. Но стоило ли тратить полтыщи? Меня снова провели. Я вернулся домой голодный. Вечером приставал к жене.

— Доктор, сегодня в реанимацию еще одну с маститом привезли. Тоже из моего роддома, — жаловалась молодая армянка.

— И Соня — она в отделении — из вашего. Она меня беспокоит, хотя дела у нее лучше, чем у тебя.

— Нам могли занести инфекцию?

— Я врач, и я не могу комментировать.

— А до нас были из первого роддома?

— Были.

— А у новенькой как дела?

— Готовят к операции. Ее Реберг взял.

Сэда притихла. Через полчаса у нее перевязка, буду срезать омертвевшую ткань. Ее крики во время процесса становятся невыносимыми. В прошлый раз она коленкой сбила мой колпак. В следующий — очки разобьет.

— Я тебе сделаю пересадку кожи на молочные железы.

— На то, что от них осталось?

— Ничего, у тебя хороший муж, он тебя и такую любить будет.

— Главное не форма, а содержание, — уныло пошутила она.

— Вот когда ты начнешь думать о форме, я пойму, что ты поправляешься. Минут через пятнадцать за тобой придут.

Я шел к Соне и думал: что еще надо нашему государству? Бабы рожают, несмотря на все крики о дефиците рождаемости. В этом году особенно. Так неужели нельзя создать для них нормальные условия? На западе роддомы через пять лет сжигаются. А у нас эксплуатируются десятилетиями вместе с въевшейся в стены инфекцией. Зато в местном правительстве туалеты обкладывают итальянской плиткой по десять баксов каждая.

Время шло к обеду. Вячкилев позвал меня в буфет. Мы взяли пельмени с уксусом, хотя такая гадость. Весь общепит — гадость. Моя жена неплохо готовит, но теща лучше. Однажды теща спросила: «Как ты терпишь мою дочь?» С тех пор у нас прекрасные отношения. Год назад она меня застукала с одной медичкой, которую я по неосторожности привел в дом, — и ничего.

…Я забылся: надо было смотреть в глаза заведующему, пока тот учил меня ладить с Ясинским — завкафом, который хочет забрать у меня группу студентов.

— Ты же мужик, поговори с ним: так, мол, и так.

— Что так?

— Да ну тебя! Сам выкручивайся. Я с Ясинским препираться не стану. У него политические связи. Кстати, пятнадцатого надо голосовать за Верховцева. Я это больным внушаю, когда они у меня под наркозом. Шучу.

— Я не пойду на выборы.

— «Я не пойду на выборы!» — передразнил Борис. — Уволю нафиг.

Он всё шутил. На самом деле нормальный мужик. Здоровяк с голубыми глазами. Деньги выбивает для отделения. К женщинам пристает, как банный лист. Оперирует не хуже Реберга. Правда, несет всякую чушь за обедом.

— Ты знаешь, Сонечка так плакала, когда я ее тебе передал. Она тебя боится. Мне кажется, она ко мне неравнодушна. А почему нет? Одинокая, брошенная, страшненькая.

— Она всего боится. А страшненькая, потому что болеет. Одинокая, потому что мужик сволочь. А в тебя она не влюблена, потому что ей сейчас вообще не до этого.

— Да нет, ты не понял. Я для нее кумир, спаситель.

— Палач. Ты ей такой надрез сделал! А я ее вылечу. Зашью так, что незаметно будет.

— Достаточно лейкопластырем стянуть. Пусть всю жизнь помнит, как она, лентяйка, грудь не сцеживала и себя до мастита довела.

— Перестань. Девчонки уже сообразили, что здесь внутрибольничная инфекция.

— А вот этого мы им ни под каким предлогом не подтвердим. Вчера пришла одна из седьмой палаты насчет того, чтобы в суд подать на тот роддом. Я ее заговорил, конечно. У нас для них один ответ: «Сама виновата». Их всех выписывать пора. Пусть амбулаторно лечатся.

— Слушай, почему они нам верят?

— Потому что мы — боги.

Редкий день. Свежий. Я шел к Анне. Надушенный, раскованный, растроганный. С порога обнял. Она смеялась. Дядя оставил ей пятикомнатную квартиру. Она оставила мне надежду. Хотя сегодня дальше чаепития не зашло. На редкость порядочная девушка! Интересно, с кем встречается моя дочь?

— Что бы ты сказал, если бы твоя Наташка встречалась с лысым женатым мужиком?

— Я бы ему морду набил. Выходи за меня замуж.

— Я ищу мужчину без прошлого. А ты — мужчина без будущего. Расскажи мне про свою жену.

— Я никому не рассказываю про жену. Это святое.

— Значит, когда я стану твоей женой, ты сделаешь из меня святую?

— Значит, ты за меня все-таки выйдешь?

— Значит так: я об этом подумаю.

Дома на кухне я вспомнил Петрова. У него тоже была дочь и несчастливый брак. Жена его женщина замечательная внешне и со странностями. Писала тексты для рекламных роликов и любила пить зубную пасту с водкой. Она травила себя на протяжении жизни таблетками и практически отказалась от пищи. Как-то мы с супругами пошли в ресторан. Петрова ела за компанию, а затем вышла в туалет и вызвала рвоту. Мы думали, что она медленно сходит с ума, а она хорошела с годами и казалась здоровой. Петров приглашал к ней психотерапевтов, она смеялась над ним за это. В конце концов он оставил ее в покое при весе тридцать шесть килограммов. Одно время среди хирургов была популярна шутка о вечно пустом холодильнике Петрова и всегда «свежем» сахаре. У них никогда не было запасов и семейных обедов.

Сегодня Татьяне показалось, что у меня кто-то есть. Я отбивался как мог — она не верила. Устроила скандал с битьем по физиономии (я ошибся насчет Сэды: очки мне разбила жена). В ответ я ей припомнил чудика с аппендицитом, бестактно так. Она вытаращилась на меня:

— Ничего не было.

— Знаю, не получилось. А потом?

— И потом. Тебя видели в кабаке, когда мы в театр ходили. У нее волосы цвета красного винограда, ведь так?

— Уже нет. Теперь у нее волосы цвета желтой дыни.

— Не хохми: рыжий пигмент так быстро не сходит.

— Это была пенка для волос.

— Я такую же хочу!

— Легко.

— Скажи, я уже стара для тебя?

— Как этот мир. Но и я не молод.

— Старый козел!

— Чего ты от меня хочешь?

— Пятницу! Чтобы каждый день — пятница! Иначе я найду себе мужика и уйду к нему.

— Мне всё равно.

Мне действительно было всё равно. И она действительно ушла. Дверью не хлопнув и глазом не моргнув. Словно у нее всегда было куда уйти. Я остался с Наташкой и в одиночку терпел ее поздние возвращения и пьяных приятелей по телефону. Через неделю Татьяна вернулась, а я переехал к Анне.

— Молодец, Соня, уже не температуришь! Сегодня стянем рану.

— Рано, Сергей Иванович. Уплотнение справа никак не рассасывается.

— Рассосется. Со временем.

— Вдруг там гной?

— Гной весь вышел. На следующей неделе домой пойдешь.

— Отправьте меня на ультразвук.

— И что это даст? Нет у тебя гноя, я сказал!

Она всё время хотела мне что-то доказать. Я ей — «Здорова!», она мне — «Не верю!» Казалось, она боится возвращаться к ребенку, снова кормить его грудью. Вся ее температура — чистой воды психосоматика. На прошлой неделе я сделал ей новокаиновую блокаду. Она дошла до палаты под кайфом, легла и вдруг подняла крик на всё отделение. Перестала чувствовать руки-ноги, стала закатывать глаза. Решила, что отключится и никогда больше не проснется. Это ее испугало, и она потребовала доктора. Я пришел, она вцепилась в меня и бесконтрольно кричала о том, что не хочет так больше жить. Истерику остановили медикаментозно.

— Пей пиво или красное вино, — предложил я ей после этого.

— Я же буду ходить по отделению пьяная!

— Ну и ходи пьяная, только не психуй.

— Меня выпишут за нарушение режима.

— Я тебя не выпишу.

На перевязке присутствовал Вячкилев. Я поставил трентал в артерию больной диабетом. Тамара Степановна медленно сползла с кушетки и покостыляла в палату. Соню мы оставили напоследок. Она была права: обнаружился новый гнойник. Покраснение справа, мокрая от гноя повязка. Надо думать, как она расстроилась! Моим обещаниям можно больше не верить. Оперативно провели тест на новый антибиотик, накачали грудь новокаином с лекарством, отчего она увеличилась до силиконовых размеров. Я прошелся катетером по расширенному каналу, из которого шел гной, поставил дренаж и отправил девушку спать. Ждем до завтра.

Анна сегодня скучала. Мало разговаривала со мной и долго не хотела ложиться спать. Я устал, как сто оленей в упряжке, поэтому уснул не задумываясь. Она разбудила меня среди ночи:

— Убирайся!

— В чем дело?

— Вон отсюда!

— Не ори. Уйду. До утра потерпишь?

— Не надейся, что передумаю.

— Спокойной ночи.

Утром она передумала. Ничего не объясняя, она весело кудахтала за завтраком, жаловалась на плохое настроение вчера и хорошее сегодня. С ней было трудно, потому что она неожиданно менялась. Слишком разная для меня. Я стал понимать, что долго ее не выдержу.

— Ты хирург — ты циник! — заявила мне по телефону жена. — Я вчера была у твоей Аннушки. В тебе отцовство не проснулось? Она ведь тебе как дочь.

— Она просто молодая женщина, и никаких у меня к ней отцовских чувств. К тебе — сколько угодно. Расскажи, как ты?

— Она даже не красавица!

— Ты лучше.

— Это подло — бросать женщину в сорок лет ради девчонки. Кому я теперь нужна?

— Очень скоро ты мне понадобишься. Мы с Анной долго не протянем.

— А почему я должна прощать?

— Ты не должна… Я не собирался уходить от тебя.

— Да? А кто звал ее замуж?

— Уже передумал. Где ты жила всю неделю?

— Хочешь знать, с кем я жила?

— Нет. Хочу знать, как ты жила?

— Прекрасно! Было много водки и секса. А еще я курила «Приму».

— В знак протеста, конечно?

— Это был настоящий бунт! Я выбегала голая на балкон и неприлично кричала. Материлась от всей души и переспала со старой толстой теткой.

— Надеюсь, ты ее не разочаровала?

— Она даже не проснулась.

— Я сделал Сэде пересадку кожи.

— Ты это умеешь!

— Да, неплохо получилось. А Тамару Степановну я перевел в реанимацию: надо спасать ногу.

— Надо спасать наш брак!

— Нет, сначала — ногу. Не звони пока, я тебя сам найду.

— Завтра прыгну с парашютом насмерть!

— Могу порекомендовать хорошего патологоанатома.

— Лучше порекомендуй хорошего мальчика по вызову.

— Зачем? Поальфонсит и бросит.

— Что мне делать?!

— Не стоит пускаться во все тяжкие из-за старого козла, который прожил с тобой двадцать лет и бросил на полпути ради малолетней женщины, которую тоже бросит, чтобы вернуться домой.

— Ты вернешься ко мне? Скоро?

— Я к тебе вернусь, если ты не будешь требовать меня обратно.

Я говорил и не понимал: зачем я даю ей надежду? Что бы она делала без этой надежды? Женщины всегда нуждались во мне — это меня избаловало. Я допускал подлости. Других мне было не жаль, но жену я не мог так просто оставить. Я много раз по мелкому предавал ее, по крупному — не решался.

Анна отравилась. Ее тошнило каждые полчаса. К вечеру совсем обессилела.

— Что ты ела?

— Ничего, как ты понимаешь.

— Что ела вчера?

— Картошку, сыр, бор… — она закашлялась.

— Борщ был несвежий.

— Еще твоя жена угощала пивом.

— С пива ты вряд ли загнешься. О чем вы с ней говорили?

— Наши с ней отношения тебя не касаются.

— Убойная доза — «Уголь активированный». Прими.

— Она упрашивала отказаться от тебя во имя мира на земле.

— Она боится остаться одна.

— Зато я не боюсь.

— Напрасно. Тебе нельзя без любви.

— Меня нельзя не любить.

— Я тебя не люблю.

— Тебе можно.

Когда-то у нее тоже была многообещающая «love story». Сначала он таскался за Анной, затем таскал ее на руках, затем умирал от тоски рядом с ней, подобно мне, стареющему и равнодушному к ее многообразной молодости. Словом, он женился не на ней. Она его долго ненавидела. А недавно показала мне его на улице, благополучного и сытого. Он поздоровался со мной за руку:

— Альберт.

Она вся замерла. А когда он попрощался, вдруг рассмеялась:

— Скелет, покрытый тонкой кожей оттенка синего.

— Я знаю одну девушку: она вся такая худенькая, такая худенькая, что я и не знаю, как она жить-то дальше будет, такая худенькая, — неожиданно сказал я, вспоминая Соню.

Утром перед перевязкой зашел в палату. Соня сцеживала молоко. У нее была маленькая грудь. Идеальная левая и искалеченная правая. Молоко шло плохо. Она выливала его в цветок: в раковину нельзя — плохая примета. Ей привезли настольную лампу, чтобы она могла сцеживаться по ночам. И плед для тепла. Уютный домашний уголок в отделении гнойной хирургии. Вячкилев над ней иронизировал.

— Как дела?

— Гной отошел обильно. Повязка вся мокрая. И лифчик, и одеяло.

— Температура?

— Нормальная.

Она улыбалась. Одинокая, бледненькая, страшненькая… На перевязке я сменил ей резинку. Она встала с кушетки, согнулась:

— Что-то к земле тянет.

— Маша, отведи ее в палату, а то она еще в обморок упадет.

— Не надо! Не упаду.

— А чего говоришь, к земле тянет?

— Грудь к земле тянет, тяжелая потому что из-за вашей резины.

— А… Кстати, мне дрожжи обещали достать с «Гамбринуса». Будешь пить по стакану три раза в день. Молока станет больше.

— А оно в груди не скиснет?

— Не скиснет, если его там долго не хранить. Иди отсюда.

Она ушла. Я перевязывал других больных и всё думал о ней, думал…

Анна готовила меня к выходу. Ее мамаша желала со мной познакомиться. Конечно, та была не в курсе, что я женат. Анна вбила себе, что я обязательно должен вымыть голову. Да я ее вчера мыл! Я категорически отказался. Анна — в слезы. Ненормальная, она подобралась ко мне сзади, когда я говорил по телефону, и вылила мне на голову шампунь. Пришлось идти в ванну. Женщина всегда добьется своего, пусть даже самым детским, самым абсурдным способом.

— Ты тиран, Анна. Я так долго не выдержу.

— Мама любит лоск!

— Есть такой порошок, я знаю. Хочешь, мы ей купим?

— Мы купим ей белые гвоздики.

Мы купили ей белые гвоздики. Она встретила нас улыбкой чеширского кота:

— Капитолина Михайловна. А вы — Сережа. Сереженька. Я представляла вас лысым и безобразным по рассказам дочери. А вы приятный, соблазнительный. Как вы узнали, что я люблю белые гвоздики? Анна, я же просила тебя не говорить! Моя дочь любит тюльпаны. Альберт — это ее бывший — всегда приносил ей розы. Он не понимал: как можно дарить дешевые цветы? Вы не стесняйтесь, дарите. Когда Анна была маленькая, она не просила дорогих игрушек, не устраивала истерик в магазинах, как другие дети: «Мама, купи мне то, купи мне это!» Всегда довольствовалась малым. Ей до сих пор не дарят дорогих подарков ее любовники. Альберт дарил, потому что был так воспитан. Она не знала, что с ними делать. Теперь он нашел себе шикарную женщину, которая тянет из него всё до копейки, а моя Анна до сих пор остается самой неприхотливой невестой в этом городе. Вы женитесь на ней, пожалуйста. Кажется, она вас очень любит. Вы хирург, вы будете изменять ей, потому что все врачи пьют и гуляют. И всё равно я прошу вас жениться на ней. Вы не молчите, рассказывайте о себе. И пирог ешьте. Он безупречный. К сожалению, Анна совсем не умеет готовить. Наверное, она ресторанная женщина. Водите ее в ресторан, Сереженька. Когда я была в Крыму, я посещала небольшой ресторанчик, который остроумно назывался «Вдали от жен». Я тогда крутила роман с женатым мужчиной. Он даже обещал развестись из-за меня. Я поверила и написала об этом своему мужу. Оба скоропостижно исчезли из моей жизни. Анна ненормальная, что связалась с вами. Вы ведь тоже женаты. Не бывает холостяков вашего возраста. Но если вы разведетесь, вам будет хорошо с моей дочерью. Вам понравился пирог? Я очень рада. Альберт никогда не ел мучное…

Неделя прошла благополучно. Соню я выписал. Через десять дней она должна будет ко мне подъехать: я ее зашью. Можно было бы просто стянуть рану, но рубец останется безобразный. Хочу для нее косметический шовчик. Перед уходом она зашла ко мне:

— Вы ведь говорили, что любите вино, карты и женщин? Вот, пожалуйста — «Московский коньяк», колода карт и женщина.

Соня вручила мне рисунок, на котором изобразила Мадонну с молокоотсосом вместо младенца. В больничном халате и тапочках, она стояла передо мной изменившаяся. Кажется, она нарисовала себе лицо. Я только тогда подумал, что Соня очень красивая женщина. У нее был живой голос и много нежности в руках, которыми она через каждые три часа теребила грудь, надеясь, что сын еще не вполне привык к бутылочке и лактация восторжествует.

Я отпустил ее. Я скучал по ней.

Анна загибалась под одеялом: вновь скрутило живот. Хотел оказать посильную помощь — она к себе не подпускала. Просила уйти.

— Надо с тобой разобраться.

— Я пила пиво. Опять приходила твоя жена. Она колдует, наводит порчу. Иди к ней — я не хочу умереть из-за тебя.

— Что она хотела?

— Угостить меня пивом, разве не понятно? Сносила его к бабке и принесла мне. Лезла с материнскими чувствами и добрыми советами. Стерва.

— Не ругайся и не неси чепухи. Я с ней поговорю, чтобы не приставала к тебе.

— Уходи. Она сказала, что ты всё равно меня бросишь. Ты ведь обещал ей вернуться.

— Ясно: живот болит на нервной почве. Я к ней не вернусь.

— Мужчины! Одной говорят одно, другой — другое. Ты прямолинейнее других, но всё равно подлец.

Я разозлился на ее слова. Колючая закомплексованная молодая женщина, проявлявшая нежность только в постели. Я искал от жены покоя и нарвался на еще более трудные отношения. Покой мне только снился. Я решился на разрыв.

— Я от тебя отстану, — сказал я ей.

— Это я тебя бросаю. Больше никогда здесь не появляйся.

Больше я здесь не появлялся.

Мне пришлось вернуться домой. Первое, что я спросил у дочери, было: «Где мать?»

— Она здесь больше не живет. Семья распалась! Ребенка кинули на произвол судьбы! Как одиноко стало мне скрести кастрюли, мыть полы! И вот так раз: отец вернулся! Надолго ль к нам иль на неделю? И с кем намерены теперь делить постелю? А впрочем, я молчу, молчу… Спугнуть вас я ни капли не хочу. Я рада, право. Я довольна. И буду вам во всем послушна и покорна. А если возвратится мать, довольна буду я вдвойне, ведь я должна расти в наполненной семье… Мама оставила номер телефона, если тебя это интересует.

— Интересует.

— А что твоя подруга?

— Уже забыл о ней.

— Ты как колобок: и от Танечки ушел, и от Анечки ушел. Я не вспоминаю тебе всяких Зин, Нин и так далее. Иду готовить ужин. Вечером у нас женихи.

— Хочешь выбрать мужа?

— Мужа будешь выбирать мне ты. Присмотрись как следует и найди самого подходящего.

— А как же любовь?

— Я уже их всех отлюбила.

— Господи боже мой! Сколько их?

— Двое. После свадьбы один из них автоматически становится моим любовником. Их эта перспектива устраивает.

— Безнравственная!

— Да нет, это не я безнравственная, это мужики сволочи. Ты уж меня извини, как мужчина.

— Почему все молодые женщины — хамки?

— Мы не хамки, мы здравомыслящие и эмансипированные. Я тебе больше скажу: если какой-нибудь старый козел попользуется мной и бросит на произвол судьбы, я перестану быть гетеросексуальной.

Вечером к ней пришли два оболтуса, изображающие из себя нестандартных личностей, которых не каждая может понять. Наташка изображала из себя банальную особу, не особо одаренную, но преданно смотрящую в рот каждому из них. Треп этот длился до полуночи.

По первому снегу искал я след Татьяны… Мне нужен был развод — жена исчезла. Наташа сердилась на нас обоих. Замуж идти она передумала. Бросила факультет и подалась в рекламные агенты. Я продолжал работу в клинике. Без особого энтузиазма наложил швы Соне (пришло время стянуть рану, и она пришла ко мне). Косметики не получилось.

— Не переживай, рубец всё равно не будет слишком заметным, так что замуж выйдешь.

— Значит, я к вам мужа пришлю.

— Зачем?

— Спасибо сказать.

Я отправил ее домой и написал заявление об уходе. Ясинский будет счастлив.

После Нового года судья, который был мне обязан, в одночасье развел меня с женой. Татьяна стояла перед ним каменная. Все-таки она самая красивая женщина в этом городе.

— Ты одна не останешься, — утешил я ее, когда всё закончилось.

— Я — нет, а вот ты — да.

Она проплыла мимо в объятия молодого малопривлекательного человека. Последовала сцена с поцелуем. Откровенная демонстрация собственной востребованности. Не хватало только красных флажков и лозунгов типа: «Ни дня без секса!», «Каждому по потребностям!», «Третьим будешь?» Я предпочел общество судебных исполнителей, толпившихся в левом крыле коридора.

Отныне я жил холостяком. Перестал чистить зубы по утрам, только перед выходом. Начал пить водку в компании Цербера — пес вылизывал мою морду до полного отрезвления. Он контролировал меня, когда я терял контроль над собой, и становился ворчливей жены, когда снимал похмельный синдром своего хозяина. Изредка приходил Петров, чтобы перемыть посуду, сдать бутылки и купить баранью кость Церберу. Полный кайф, но надо выбираться в люди: деньги заканчиваются.

Последнее время мне везло на встречи с Соней. Она навещала Тамару Степановну в отделении, пока я оформлял увольнительные документы. Соня пригласила меня на свой день рождения. Не посмел отказать.

Дом Сони оказался коммунальной квартирой. Из ее гостей вряд ли кто-то обратил на меня пристальное внимание. Всех интересовал ее сын и кухня. Готовила она потрясающе. Я решил, что уйду последним.

Когда все разошлись, я спросил: кормит ли она грудью?

— Я пробовала, очень нервничала и в конце концов пропила бромкрептин, чтобы тормознуть лактацию. Мой гинеколог перетянула меня. Я перестала пить любимый чай с молоком. Зато теперь могу есть всё подряд. Правда, смесь дорогая, но, говорят, с февраля Минздрав будет бесплатно обеспечивать пятью пачками в месяц.

— Я хочу посмотреть твой рубец.

Она скинула кофту. Я проверил, нет ли уплотнений.

— Здесь болит?

— Да, если давите.

— Маленькие шарики. Посоветуйся с маммологом насчет профилактики мастопатии. Бог даст — рассосется. Одевайся.

— Почему вы ушли из клиники?

— Потому что там больше нет тебя.

Я не ожидал от себя такого признания. В действительности я никогда не знал причины, но, может, мой уход и в самом деле был связан с уходом Сони. Мне больше неинтересно было лечить других. Кризис жанра.

Утром я позвонил ей и пригласил поужинать. Мы сидели друг против друга. Был полумрак, шампанское и хризантема в вазе. Желтая. Софья в изумрудах и зеленом платье, я в хорошем настроении и официант в белых перчатках, словно фокусник менявший приборы на столе. Перемена блюд была частой. Мы ели как после блокады.

— Видеть тебя — одно удовольствие, — сказал я.

— А не видеть — другое.

— Похоже, за этот день я испытал два удовольствия.

— Вас ждет и третье, но позже.

— Так прямо? Разве ты не умеешь кокетничать?

— Я девушка без переходов. Кому теперь нужны ритуалы? Сейчас даже нож за ужином держат в правой руке в целях самообороны.

Она вела себя самоуверенно. Я еще не знал: хочу ли сегодня переспать с ней, а она уже согласилась. Подмена Сони оказалась неожиданной. Зная ее больной и подавленной, я с трудом привыкал к ней здоровой и смелой. Она сияла изнутри, снаружи, во всех измерениях. Блеск столового серебра, которым она резала отбивную, слепил меня. Блеск ее глаз, которыми она следила за моей артикуляцией, притягивал. Блеск золотого распятия посреди двух выпуклостей груди удручал: я знал, что за соблазнительными формами скрывается отвратительный рубец и ни один молокосос, решивший приударить за ней, не выдержит такое. Необходимо, чтобы ее по-настоящему любили, или я ничего не смыслю в современных молокососах.

— Почему он тебя бросил?

— Потому что он кончился на мне: я измучила и извратила его. За пять лет я сделала из него чудовище, которое расколдовала другая. Теперь ему приходится быть честным перед своей подругой, и он отказывается видеть сына, чтобы не встречаться со мной.

— Сын — это его спасение.

— Он не чувствует греха. Думаю, он счастлив: она исполняет его мечты. Сперва она купила себе шубу за полторы тысячи долларов, и он ощущал себя спонсором, сопровождая ее повсюду. Потом свозила его в Барселону: он хотел увидеть Собор Святого семейства. Далее устроила его на престижную работу и позволила ему простить себя за предательство собственного ребенка.

Соня тоскливо посмотрела в сторону гардероба и сорвалась. Пока я расплачивался с официантом, она успела выбежать из ресторана и затеряться в снегах. Я догнал ее, заставил надеть пальто, переобул и сказал, что она много выпила.

Свежий воздух размечтал меня. Я шел домой (Татьяна с дочерью жили у тещи, пока я искал размен). Рядом покорно шла Соня. Мимо проходили люди. Шло время, но сегодня я ощущал вечность. Шампанское меняет реальность к лучшему, поэтому я предпочитаю водку: она не меняет моей сути, и, если даже я веду себя как свинья, я настоящий.

Дома я уложил Соню в постель и дал аспирин.

— Я не замерзла, не заболею, — сопротивлялась она.

— Пьяному море по колено. Но замерзло твое платье, и, если ты не выпьешь лекарство, оно к утру не оттает.

Я уговорил ее уснуть и, чтобы, глядя на маленькое распятие между грудей, не будить в себе зверя, пошел на кухню покормить голодного кобеля. Пес рычал и громко чавкал, расправляясь с холодной бараньей костью.

Проснулся поздно. Вместо девушки лежала записка: «Платье оттаяло. Я обещала бабушке забрать ребенка в восемь. Позвоните мне, как проснетесь».

Я набрал номер — были короткие гудки. Решил быстренько сбегать за пивом, даже не побрился. В очереди ко мне подошел худосочный мужчина с остатками былой роскоши на лице.

— Альберт, — деликатно напомнил он о себе.

Я протянул ему руку как старому знакомому: мне вдруг захотелось посплетничать об Анне, которую я на время забыл и так неожиданно вспомнил, встретив этого призрака.

— Вас не было на похоронах. Наверное, вас не оповестили? — трагически перебил он мою радость.

— Нет, — я понял, что речь шла о Капитолине Михайловне. Должно быть, он сильно раскаивался в том, что не ел ее пирогов, и потому у него теперь такой виноватый вид.

— Как это случилось? — спросил я.

— Она умерла в своей квартире. Еще в ноябре. Пыталась избавиться от беременности.

— Да? А я думал у нее климакс.

— Да-да, — рассеянно пробормотал он. — Отравление хинином. Я, помнится, звонил ей, она жаловалась на боли в животе. Я успокоил, что-то отсоветовал и продолжал заниматься своими делами. На тот момент вы уже расстались, ведь так? Впрочем, я не смею, не должен ни о чем спрашивать…

Я вздрогнул, сообразив, что он говорит об Анне. В голове понеслось: почему беременность? Она не говорила… Ясно, тошнило из-за токсикоза. Это в первый раз. А во второй? Из-за хинина? Где она его взяла? Нет, во второй не тошнило — скручивало. Сокращения матки, всё правильно. Не правильно. Она ничего не сказала мне, занялась самодеятельностью. Передозировки я бы не допустил. Я допустил… Какой у нее был срок? И для чего к ней ходила жена? Бред, жена не знала о беременности, значит, не могла подсунуть хинин, чтобы сымитировать самоубийство. Анна могла сказать ей… Но жена не могла!

Я стоял столбом, ничего не чувствуя. Альберт что-то интеллигентно лепетал в пустоту. Мне хотелось одного — избавиться от него скорее. Или от всего мира сразу. Я вернулся домой разбитый, без пива. Меня потянуло в ванную. Надо было побриться. Как хирург я делал это безупречно. Я был растерян, но и на этот раз всё прошло гладко: Анна терпеть не могла щетинистых мужиков. Я долго смотрел в зеркало на свое холеное лицо, пока наконец не разрыдался…

Очнулся я на диване, укрытый пледом. Рядом лежал верный пес. Мне не хотелось ни о чем думать, и я думал ни о чем. Потом подумал о Соне. Всегда, когда я был с Анной, я думал о Соне… Я набрал номер.

— Не прошло и полгода! — весело упрекнула Софья.

— А сколько прошло?

— Дня три, не меньше. Вы, конечно, были пьяны…

— Конечно, нет. Я был вне себе. Когда-то я знал одну женщину… Я всё время вас сравнивал.

— Надеюсь, не в ее пользу? — она еще не понимала моего горя.

— Речь не о том. Та женщина умерла, и я пока не могу начинать ничего нового. Я мечтал о тебе, но я разуверился в своих мечтах и больше не хочу ничего на свете. Да и ты бы бездарно провела со мной время.

— Вы сейчас не в себе, доктор. Пообещайте, что, как только опомнитесь, позвоните мне, — попросила она.

Я пообещал, хотя знал, что уже опомнился и вовремя избавил ее от себя. И еще я знал, что впереди будет трудный разговор с Капитолиной Михайловной: мне необходимо выяснить где похоронена Анна. Сперва надо будет купить белые гвоздики и навестить одну, затем — тюльпаны и навестить другую.