САМОВОЛКА

Повесть (журнальный вариант)

 

Пятница

 

1

- А ну брыс-с-сь!

Чёрная кошка резко метнулась вправо, юркнула в пыльный палисадник и замерла там. Вслед ей сверху тихо прошелестело:

- Вот тебе, накося-выкуси.

Собравшись в комочек и пригнув голову к земле, кошка следила за человеком, перешедшим ей дорогу. Тот, немного прихрамывая, подошел к воротам и остановился.

Егору хотелось войти незаметно. Он тихонько приоткрыл ворота, придерживая железную щеколду, чтоб не брякнула, и, просунув голову, оглядел свой двор. Во дворе никого не было. В дальнем углу в хлевушке с открытой настежь дверью стояла корова Зорька. Лениво пережёвывая траву, она повернула голову в его сторону и коротко утробно промычала. В её влажных больших глазах читалось полное безразличие к хозяину, но, чуть вытянув шею, Зорька, видимо, решила повторить своё приветствие. Егор приложил палец к губам и укоряюще покачал головой. Корова, согласившись с ним, шумно вздохнула и отвернулась. Он вошёл, осторожно прикрыв за собой ворота, петли предательски взвизгнули. Шёпотом ругнул сам себя, ведь давно уже собирался их смазать, да всё времени не хватало. Пробраться на цыпочках – выражение не для него. Вместо правой ноги у Егора протез, но он уже привык с годами не обращать внимания на неутихающую боль в култышке чуть повыше колена, ходил немного прихрамывая и не жаловался никому.

Тихо – значит, Нюра в доме, а, может, и того лучше – ушла к соседке. Жили они втроём: Егор, Нюра и младший сын Максим. Максим закончил школу и теперь готовился к экзаменам в институт. Старшая дочь Катя с мужем и детьми жила отдельно, работала врачом в их Киреевской больнице. Средний, Петька, учился в институте, проживал в городе, а этим летом завербовался в стройотряд.

Егору надо было незаметно вырыть из огуречника припрятанную там бутылку водки и вернуться к Мишке. Он уже направился к калитке, ведущей в огород, но тут за спиной звякнуло ведро. Быстро обернувшись, он увидел жену. Та, опустив ведро, стояла, упираясь руками в бока, и внимательно смотрела на него.

- Что это ты крадёшься, как котяра? Что опять удумал?

- Ничего я не крадусь. Зашёл – тебя не видно, думаю, не в огороде ли, посмотреть хотел. Чего уж ты, Аннушка, сразу…

- Ах, Аннушка?! – брови жены угрожающе сдвинулись, губы, и без того тонкие, стали похожи на лезвие ножа.

- Всё Нюркой была, а нынче опять – Аннушка?! Где успел приложиться? Я ж тебя, чёрт колченогий, насквозь знаю. Я ж за версту чую, что ты идёшь, ботиночком своим поскрипываешь. Все люди давно с работы пришли, а этого всё где-то носит. Давай иди в дом.

Егор попытался направить переговоры в мирное русло, повернулся к крыльцу, достал из кармана пачку «Беломора», не спеша прикурил.

- Нюр, ты того, не кипятись. Мне к Мишке Батохину зайти надо на десять минут, а потом как штык – домой.

- Знаю я твой штык, загужуете с Мишкой до ночи, две глотки лужёные. Ребёнком бы лучше занялся, – не унималась жена.

- Мне что, по девкам с ним ходить? Парень школу уже закончил, – Егору даже смешно стало.

- Да, по девкам-то ты большой специалист. Всё! Гулянки отменяются.

Нюра была настроена решительно, при этом вид её был комичным: пятидесятилетняя женщина в коротком, до колен, крепдешиновом платье ещё из девичьего сундука, так и не изношенном в молодости из-за излишней бережливости, в глубоких калошах и платке с выбившимися прядями волос. Высокого роста, заметно выше Егора, она имела плоскую грудь и внушительных размеров бёдра, что делало её похожей на грушу. Яркие карие глаза, как и лицо, были живыми и очень подвижными. Когда Нюра говорила, по её мимике и глухой бы догадался, о чём идёт речь.

Егор попытался приобнять жену, чтобы успокоить: время уходило, а Мишка ждал его с обещанной бутылкой.

- Аннушка, послушай меня спокойно. Батохину дали машину как инвалиду войны, я схожу, поздравлю его и вернусь, обещаю – не напьюсь. Я зачем пришёл-то: вынеси мне парадный пиджак с наградами, чтоб солидней было.

Нюрку словно ужалили. Вскинув руки, она перешла на крик:

- А ты чему радуешься, тебе-то что дали?! Он ногу на войне потерял, а машину – Мишке. Поздравлять ещё собрался, герой хренов! Скоро вон голым задом сверкать начнёшь! Вот дурак так дура-а-к… – тут она резко осеклась, увидев, как багровеет лицо мужа.

- Цыть, баба! – Егор тоже перешёл на крик. – Ты войну не трожь, что ты понимаешь своими бабьими мозгами?!

Он резко повернулся к дому. За стёклами веранды увидел встревоженное лицо Максима.

- Чего нахохлился, как воробей? Всё нормально, у папки праздник нынче. – Егор подозвал сына рукой:

- Максимка, а принеси ты мне пиджак с медалями.

- Пап, не ходил бы никуда, мамка ругаться будет, плакать, – в голосе сына звучало и сочувствие к отцу, и жалость к матери.

- Что ты, мамку нашу не знаешь? Покричит и перестанет. Ты сам-то не гуляй до ночи, а я скоро приду.

Егор натянул пиджак, увешанный военными наградами, и сразу как-то приосанился. Среднего роста, коренастый, он выглядел старше своих пятидесяти восьми лет потому, что рано поседел. Да и на лице жизнь оставила свои следы, хотя глубокие морщины, прорезавшие щёки и высокий лоб, не портили его добродушного выражения. Рукава пиджака были чуть-чуть коротки, но всё равно выглядел он в нём молодцевато.

Уже не скрываясь, Егор решительно направился в огород. Нюра перестала бросать пёстрым несушкам пшено и на цыпочках подбежала к забору. Куры, деловито клевавшие золотистые зёрнышки около её ног, с кудахтаньем вспорхнули в разные стороны и тут же последовали за ней. Прильнув к щели между досками, она пыталась разглядеть, что муж собирается делать. Пока приноравливалась, калитка распахнулась, да так резко и широко, что Нюре пришлось отскочить, чтоб не задело. Пола пиджака у Егора топорщилась, он выставил ладонь вперёд, предупреждая все её вопросы:

- Не сметь ничего мне говорить, не наводи на грех, Нюра! Лучше молчи.

Нюра и сама поняла, что спорить с ним уже бесполезно, но и промолчать не могла. Она отступила на безопасное расстояние и, как только Егор взялся за ручку ворот, заголосила тоненько, по-бабьи, сначала тихо, потом всё громче:

- Ирод ты окаянны-ы-й! Да за что же мне такое горе достал-о-о-сь?! Да чем же я Бога-то прогневил-а-а? Когда ты напьёшься-то этой водкой проклятой? Люди добры-я-я… – при этом она машинально продолжала разбрасывать пшено перед стайкой суетливых кур, вытирая льющиеся из глаз слёзы тыльной стороной ладони.

Максим махнул рукой и ушёл в избу: он знал, что любое его слово только подольёт масла в огонь, ещё и ему достанется.

Егор был зол. Он спешил и оттого чаще запинался протезом за неровности тропинки, что злило его ещё больше. Как не было в их посёлке нормальных тротуаров, так, видно, и не будет, в лучшем случае бросит кто две дощечки через самую большую лужу. Бормоча проклятия жене, чей голос догонял его нарастающими завываниями, он уже точно решил сегодня выпить крепко. Не за машину и не за санатории лишился он ноги на войне. Такая это была мужская работа: страшная, тяжёлая, но необходимая. Не понимать этого может только глупая баба… Хотя в чём-то она права: страна, за которую они умирали, могла бы быть милостивее к своим защитникам. Глотку надрывали, поднимая в атаку: «За Сталина!» – а тот в 49-м году взял да отменил вознаграждение за боевые медали. Рублики-то те, ой, как многим помогали выживать. День Победы праздновать стали совсем недавно, что уж говорить… Так оно, но слушать это всё равно обидно. Вот ведь какая баба, такую муть в душе подняла!

Запылённая придорожная трава, лопухи и злая крапива, растущие вдоль заборов, устали от июльской жары и давно уже ждали дождя. Они, как бездомные собаки, завистливо поглядывали в щели оград на своих сородичей, ухоженных и щедро политых заботливыми руками хозяев. На усадьбах соседей кипела работа: кто-то ворошил привезённое с лугов сено, кто-то полол грядки. Все уважительно раскланивались с проходившим мимо них Егором.

Батохин жил в проулке через пять домов от него. Они были не то чтобы друзьями, но приятельствовали, бывало, распивали вместе бутылочку. Встретившись однажды на каком-то собрании ветеранов войны в майские праздники, почувствовали особое друг к другу расположение. Не с каждым так случится.

Посреди широкого двора Батохиных стоял новый «Запорожец» кофейного цвета, переделанный на ручное управление. В народе он звался «инвалидкой», тем не менее, это была вещь! В селе, где владельцев мотоциклов можно сосчитать по пальцам, автомобиль был, несомненно, роскошью. Мишка, уже полупьяненький, сидел за рулём. Жена Батохина Валентина, под стать мужу, сухощавая, небольшого роста, ходила вокруг дорогого подарка и никак не могла поверить, что такое счастье свалилось именно на их семью.

- Егор, али забыл чего? – Валентина подозрительно посмотрела на оттопыренную полу его пиджака.

- При параде, гляньте на него! Так вроде уж обмыли машину-то?

Мишка бросил на жену сердитый взгляд:

- Валюха, не встревай. Мы тут с Дмитричем покумекать ещё должны, осмотреть всё как есть. Машина – это ж тебе не телега: запряг и гони.

Валентина поджала губы, но уходить не собиралась:

- Это не Нюрка ли голосит, отсель слыхать? Чем раздраконил бабу, Егор Дмитрич?

- Да со мной просилась, а я не взял, вишь – обиделась, – Егор дурашливо махнул рукой. – Миш, открывай движок, посмотрим.

Близко склонив друг к другу головы, они для отвода глаз потыкали пальцами в движок, затем деловито закрыли багажник и уселись в машину.

- Валентина, открывай ворота! – Мишка даже нетерпеливо побибикал.

- Сейчас, бегу – лоб расшибу, – Валентина встала перед машиной, раскинув руки. – Никуда я вас не отпущу. Вы ж пьяные. Мужики, вы чего придумали?!

Мишка вылез из-за руля и сам пошёл открывать ворота:

- Талант не пропьёшь! Валюш, ты ж меня знаешь, я и пьяный вожу лучше трезвого. Автомобиль обкатывать надо, до конца улицы доедем и обратно. Держи створку.

Валентина растерянно уцепилась за створку открытых ворот, только и успев вслед беглецам крикнуть:

- Что ж вы творите-то, мужики?! Миша, чтоб через пять минут дома был…

 

2

Горячая пыль клубилась позади «Запорожца», гуси и куры с возмущением разбегались в стороны, чтобы не угодить под колёса. Михаил то увеличивал скорость, то сбавлял её, возбуждённо смеясь и подмигивая Егору. Они давно уже выехали из своей деревни и неслись по дороге в сторону соседней Лебедёвки. У Егора захватило дух. Сам он не умел водить машину и побаивался быстрой езды. Другое дело Батохин. Он и на войне был танкистом и потом работал на тракторе, несмотря на покалеченную в 1944-м году ногу, которая после многих операций стала заметно короче другой.

- Стой! Куда гонишь-то? – Егор положил руку на плечо Михаила.

Движок замолк, медленно оседала поднятая автомобилем пыль. Опустив стёкла, мужчины несколько секунд посидели молча. Машина стояла на узкой просёлочной дороге почти посередине пшеничного поля, полукругом обрамленного ельником. Высокие ели, словно строгие молчаливые стражники, стояли прямо, тёмной зеленью хвои подчёркивая желтизну золотистых колосьев. В полном безветрии поле казалось огромным пушистым ковром. От земли шло тепло, а в воздухе уже ощущалась вечерняя прохлада.

- Кого ждём, Дмитрич? Наливай! – Михаил энергично потирал ладони. У них не было стаканов и закуски, пришлось пить прямо из горлышка. Крякнув и передёрнув плечами, Егор протянул другу руку:

- Поздравляю ещё раз, пусть не глохнет на дороге!

Михаил положил руки на руль и упёрся в них подбородком. Глядя перед собой в лобовое стекло, он тихо произнёс:

- Ты знаешь, Егорка, чему я больше рад, чем этой машине? Как сын на меня посмотрел! Не знаю, как тебе объяснить. Не шибко я грамотный, не чета тебе. Вот как-то уважительно посмотрел, что батькины заслуги признали…

- Да, машина – это не пустые слова. Не то, что пионеры тебе на собраниях хлопают…

- Что ты этим пионерам расскажешь? Что они могут понять про войну? – Михаил пристукнул по рулю. – Какой идёт сладкий запах, когда поджаривается человеческое тело?! Знаешь, сколько ребят сгорело заживо?! Хороших ребят… Э-эх! Давай ещё по глотку.

Они выпили. В воздухе столбиками вилась мошкара, значит, завтра опять будет жаркий день. Надоедливо звенящие комары становились невыносимы. Михаил, поморщившись, прихлопнул очередного пискуна:

- А ты слышал, что кусаются только комарихи?

- Так это ж вечное предназначение баб – пить человеческую кровь.

Егор оглянулся назад:

- Вот сейчас вернёмся домой и начнётся… Не знаю, как твоя, а моя Нюрка точно всю кровь из меня выпьет.

Батохин решительно взялся за руль:

- Два героя войны! Ты вон при полном параде. На новой машине! Глотаем водку из горла без закуски. Да ни в жисть не дадим бабам испортить праздник! А давай рванём к …м-м, – Михаил махал перед лицом Егора указательным пальцем, – м-м.

- К Кольке! – одновременно выдохнули они.

- Колька Митрошин! Как же мы про него сразу не вспомнили? Знаешь, как он обрадуется, – Егор задраил окно и уселся поудобнее.

- Вперёд, экипаж машины боевой. Нюрка как раз к утру поостынет, наверно…

- А моя разогреется… – вздохнул Михаил и нажал на газ.

«Запорожец» лихо промчался по притихшей Лебедёвке и свернул в сторону Грузлёво.

Было около девяти часов вечера. К этому времени взрослое население деревни, завершив дела по хозяйству, укладывалось спать, чтобы встать с восходом солнца. Коси коса, пока роса! Для неутомимой молодёжи, днём работавшей наравне со взрослыми, начиналась ночная жизнь. Искупавшись в реке или умывшись колодезной водой, принарядившись, они парочками и стайками тянулись к колхозному клубу. А там – музыка, танцы, тайные и явные симпатии, волнение сердец. Глубокой ночью веселье затихает, и лишь влюблённые пары провожаются до первых петухов… Кто не был молодым?

Две девчонки в светлых платьицах, проходившие мимо дома Митрошиных, звонко взвизгнули и отскочили в сторону, когда прямо перед ними затормозил автомобиль. Егор, опустив стекло, поманил их рукой:

- Барышни, не желаете ли прокатиться с ветерком? Не бойтесь, мы ребята смирные.

Девушки весело переглянулись и прыснули от смеха:

- А вы сами-то не боитесь, дедушки? До смерти ведь зацелуем! – громко хохоча, девчонки взялись за руки и побежали к клубу.

- Что, дедушка, получил отлуп? – хихикнул Михаил.

Егор, кряхтя, выбирался из машины:

- Да-а, бедовые девки. Стучи давай.

После настойчивого стука звякнул засов и ворота приоткрылись. В образовавшуюся щель на них смотрела высокая худая старуха с тёмным морщинистым лицом.

- Кого ещё лешак принёс? Люди уж спать ложатся, – ворчливо произнесла она, подслеповато вглядываясь в лица непрошеных гостей.

- Ты прости нас, мамаша, а не тут ли живёт Герой Советского Союза Николай Митрошин?

- Колька? Мой сын. Тут, тут он живёт. Только он не герой. Али герой? – старуха растерялась, засуетилась, открыла ворота, махнув в сторону дома. Мелко и часто крестясь, она семенила вслед за мужиками к крыльцу и тихо приговаривала: «Да как же это, как же это…»

Егор деланно официальным голосом изобразил крайнее возмущение:

- Как же так, граждане?! Вы что здесь радио не слушаете, программу «Время» не смотрите?! Правительство не спит, указы издаёт, а они даже новости не слушают. Человека найти не могут, чтобы награду, понимаешь ли, вручить!

- Ищут пожарные, ищет милиция, – поддержал трёп Михаил.

- Чего уж с милицией-то, мы не скрываемся. Колька! Да где ты?! – уже нетерпеливо крикнула она. – Неужто правда? Лико, что мужики-то бают! Столько лет уж прошло, откуда это взялось-то?!

Николай, высокий жилистый мужчина, в широких сатиновых трусах, сапогах на голую ногу и накинутой наспех рубахе, левый рукав которой был пуст, уже сам вышел на крыльцо. Пряча в усах улыбку, он протянул широченную ладонь навстречу гостям:

- Ты, мать, давай на стол что-нибудь собери, разберёмся.

Егор, обнимая Николая, не унимался:

- Ну, ты посмотри на него, чем не герой? Артиллерия у нас – бог войны, а сын ваш, мамаша, руку потерял, а снаряд дослал и выстрелил. Настоящий герой!

- Так это что? Смешочки что ли строите? – старуха уже почувствовала подвох и метнула сердитый взгляд на пришедших.

- Тьфу на вас! Грех вам изгаляться над старухой, орясины!

Мужчины сердечно обнялись, похлопывая друг друга по плечам и спине. Вышли за ворота осматривать автомобиль Михаила, затем обошли кругом хозяйство Николая. Посмолили на крылечке и вошли в избу.

Михаил, проходя в комнату, примирительно сказал:

- Да, не сердитесь вы на нас, мамаша. Я вот свои медали со психу в 49-м году в нужнике утопил, одне корочки от них остались, а нынче государство мне презент сделало – машину. Вишь, как? В семьдесят шестом году только опомнились. Как теперь говорят, – никто не забыт и ничто не забыто.

- Вот и я о том же, – поддержал Егор. – Может, нашего Николая ещё в Москву вызовут, в Кремль, понимаешь ли.

Мать Николая собрала на стол закуску: малосольные огурцы, маринованные грибы, остатки жареной картошки, консервную банку кильки в томате, поставила перед мужиками бутылку, заткнутую пробкой из газеты, и встала у печи. Она сложила руки под фартуком, неодобрительно поглядывая на нежданных гостей. Мужчины, перейдя на обсуждение достоинств и недостатков осмотренного «Запорожца», рассаживались за столом.

Жена хозяина, как оказалось, уехала на три дня в город к детям, оставив хозяйствовать мужа и свекровь. В небольшой горенке было чисто и уютно: на окнах цвела алая герань, над кроватью висел коврик с пятнистыми оленями. В углу на тумбочке, покрытой вышитой салфеткой, стоял чёрно-белый телевизор «Зорька». Неожиданно ожили висящие в простенке ходики: из окошечка выскочила кукушка с отбитым клювом и прокуковала десять раз. Старуха подошла к часам и подтянула спустившиеся гири повыше. Она явно старалась обратить внимание гостей на то, что время для застолий позднее. Михаил подвинул к столу ещё одну табуретку:

- Присаживайтесь, мамаша, с нами. У меня сегодня праздник, машину обмываем.

- Мамаша! Какая я вам мамаша? Агафья Ильинична я. – Старуха, обиженная розыгрышем и тем, что так легко поддалась на него, опять встала у печи, всем видом давая понять, что намерена дождаться конца этой нечаянной встречи.

- Про Москву ещё они мне будут рассказывать, – ворчала она. – Сами-то, поди, Кремль только по телевизеру и видели. Я восемнадцать вот таких-то лбов выносила и родила, а в живых только двое осталось. Мама-а-ша!

Николай обнял мать за плечи и всё-таки усадил за стол:

- Ты чего, мать, распыхтелась, как самовар? Ну пошутили мужики, плохого ничего не сказали. Радуйся, что герой твой жив остался. Угости гостей своей фирменной самогоночкой, а тебе нальём ихней «Столичной».

Самогонка и в самом деле была фирменной, градусов семьдесят, не меньше. Очищенная и настоянная на травах, пилась она легко, и уже после первой стопки у Егора с Михаилом наступило такое умиротворение в душе, что не хотелось думать ни об обратной дороге, ни о тех, кто ждёт их дома. Чего греха таить, гнали самогоночку в деревнях всегда, а уж у вдов и стариков она была первой валютой при расчете с могутными мужиками, которые и огороды вспашут, и крышу залатают, и порося по осени заколют. Сама Агафья Ильинична, чопорно выпив рюмочку, тоже подобрела, подкладывала гостям грибочков, малосольных огурчиков и уже не ворчала.

- Ну, Агафья Ильинична, мастерица! Первая – соколом, вторая босиком по душе, – у Егора глаза посоловели.

- Мать у меня героическая, даром, что на войне не была. Расскажи мужикам, как ты в Москву пешком ходила, – Николай поднял кверху указательный палец, – до самого Калинина дошла!

- Ну, что пешком, так то уже деревенские навыдумывали. Куды ж до Москвы-то пешком?! А несколько сот вёрст намотала на лапти, – Агафья Ильинична слабо махнула морщинистой рукой с узловатыми пальцами. – Куды ж было деваться? Мужа надо было спасать, детишек… Демид, Колькин вон отец, хорошим был, работящим, меня николи не обижал. Царствие ему небесное! Не к ночи будь помянут, – старушка быстро перекрестилась, подняв глаза к иконам.

- Давно ить это было, до войны ещё, в году тридцать шастом…

 

3

Выдали Агафью замуж рано, шестнадцать только-только исполнилось. Высокая, немного угловатая, жилистая и крепкая, она была старшей из дочерей в большой отцовской семье. Сватовство было лестное. Демид Митрошин – парень из крепкой семьи, известной своей набожностью и трудолюбием. Агафья поплакала ночью в свою подушку, попробовала поговорить с матушкой, чтоб не отдавал её тятенька: уж больно страшно было. Жених меньше её ростом, неулыбчивый, лицо в оспинках, на игрища не ходит. Мать велела глупости из головы выбросить и радоваться: с лица воду не пить, стерпится – слюбится…

Сваты по рукам ударили и на Покров окрутили их. Увёз Демид Агафью в свой дом. Большой был дом, просторный. Двор крышей крытый, и тут же своя шерстобитка располагалась.

Что ни год – семья прибавлялась. Всех детей рожала Агафья дома, муж сам принимал роды. Достанет ребёнка, выдернет из мешка клочок шерсти, поплюёт на пальцы, свивая тоненькую верёвочку, перевяжет пуповину и отрежет не моргнув глазом. Потом в протопленной баньке вымоет, завернёт в чистую холстину и положит Агафье на грудь. Отдыхай, скажет, корми ребёнка, и имя назовёт. Только больше трёх дней отдыхать не давал: «Вставай, в поле пора, чего долго-то разлёживаться. Под лежачий камень и вода не течёт». Вот и водились старшие дети с младшими. Где не доглядят, где болезни привяжутся, где надорвутся от непосильной работы, а только прибрал Господь рождённых ею детей в два раза больше, чем оставил. Да и с этими она лиха хватила, пока выросли. Петенька сильно в детстве болел, да потом, упавши, спину повредил, горбатеньким стал. Старший Афоня в город подался ещё до того, как колхозы стали в деревнях организовывать. Степанида – помощница в доме, Максим, Николай и Васенька подрастали лесенкой. Неплохим мужем стал Демид, работы не боялся, людей не чурался. Только вот прижимист был и скуповат, а может, оттого и не бедствовали, шерстобитку держали, хозяйство вели. Агафья втихаря детишек баловала то сметанкой, то маслицем, а то и сахарком. Как могла, укрывала от скорого мужнина гнева. Про любовь не говорили, а только жаркими ночами прощала Агафья мужу и угрюмость его, и немногословность: видела, как старается он, чтобы семья жила в достатке. Демид принимал решения, и она им покорялась, уверовав в его мудрость и житейскую хватку.

В колхоз Демид вступать отказался. Смотрел, как собирают бригадиры колхозников на работы, а потом проставляют им палочки – трудодни и усмехался, показывая на сыновей, помогавших ему на шерстобитке:

- У меня свой колхоз. Сыновья спины ломают не за палочки, кусок хлеба всегда на столе.

Через год в их дом заявилась делегация: председатель с двумя сельсоветчиками и уполномоченный из города с наганом в кожаной кобуре. Показали какую-то бумагу, сказали, что началась борьба с единоличниками и кулаками. Демиду завернули назад руки, усадили в повозку и повезли. Шерстобитку и дом объявили колхозной собственностью, а Агафье с детьми разрешили жить в баньке, стоявшей в задах огорода. Впервые увидела она на лице мужа беспомощную растерянность. Только и успел крикнуть ей: «За детьми смотри…» Поодаль, не приближаясь к их двору, молча стояли люди, и никто не вступился, не проронил сочувственного слова. Растрёпанная, зарёванная Агафья кричала что-то председателю, хваталась за полы его пиджака, а он, отводя в сторону глаза, тихо сказал: «Ты это… Собери вещи. Что наденешь – ваше, остальное конфисковывать будем». Сказал, как студёной водой из ковша окатил. Оцепенев на секунду, она повернулась к детям, сбившимся в кучку у крыльца. Раскинула руки им навстречу, будто хотела укрыть их всех сразу, и пошла в избу. Быстро и сосредоточенно Агафья вытаскивала вещи из сундуков, приказав детям надевать всё на себя. Спрятала за пазуху завязанный узелочек с небольшими сбережениями, сняла со стены икону, которой её благословляла мать. Все стали похожи на бесформенные кули, натянув на себя и зимнюю одёжку и то, что было покрепче из носильного белья. У сыновей стояли слёзы на глазах, щёки горели от стыда и обиды: они ни за что не хотели выходить из дома в таком нелепом одеянии. Лишь под грозный окрик матери все вышли во двор, залитый светом ещё по-летнему игривого солнца, и, понурив головы, стали спускаться к баньке. Последней шла Агафья, держа в руках узлы со скарбом. Остановившись около сельсоветчиков, она зло плюнула им под ноги и не оборачиваясь, последовала за детьми.

Несколько месяцев Агафья обивала пороги разных начальников и начальничков, но узнала немного. Муж сидел в городской тюрьме, а что будет с ним дальше, никто не знал. У детей начались проблемы в школе, что ни день – драка. Она не спрашивала их ни о чём и не ругала. Сама догадывалась, почему теперь сыновья стали так дружны и поодиночке никуда не ходят. К ней в деревне тоже стали относиться по-другому: кто-то откровенно злорадствовал, кто-то перешёптывался за спиной, а добрые люди научали не опускать рук, искать правду повыше. А что?! И до Москвы! Чай, не чужой муж-от на нарах загибается.

Управившись с огородом и рассовав выкопанную картошку по родственникам, собралась Агафья в Москву. В лаптях, с котомками через плечо, они с Матрёной, такой же горемыкой, отправились в путь. Вёрст двести с гаком отмахали пешком, пока добрались до железной дороги, а дальше на поездах до самой столицы. Это уж потом в деревне сказки-то сказывали, как Агафья в Москву пешком ходила…

Москва была пугающе огромна. Столько людей на улицах они не видели в деревне даже в прежние престольные праздники. Все куда-то спешили, звенели трамваи, идущие посередине улиц. По булыжным мостовым грохотали гружёные повозки, а машины пугали резкими гудками клаксонов. Дома были столь высоки, что приходилось запрокидывать голову, чтобы смотреть на них. Верхние этажи, казалось, нависают над головами и готовы рухнуть вниз, произведя ужасные бедствия. Матрёна тыкала пальцем вверх, прицокивая языком:

- Эка страсть! Да как они туда забираются-то, по головам, что ли, ходят?!

Агафья одёргивала свою товарку, рассудительно отвечая тоном бывалого человека:

- А ты, как на подлавку лазиешь? Лестницы, поди, приставляют.

- Сравнила тоже! Попробуй-ка, потаскай туда воды да дров.

- Так баре строили. Что им об этом думать-то было? Они ж вёдра не таскивали…

- Тесно, тесно в городе живут. Оттого и строятся вверх…

Испуганные и растерянные женщины, взявшись за руки, метались по улицам столицы из стороны в сторону, боясь потеряться и быть сбитыми с ног. Но, говорят, язык до Киева доведёт. В конце концов, оказались они в приёмной Михаила Ивановича Калинина, всесоюзного старосты. Им не надо было притворяться, разыгрывать драму: горькая обида комом стояла в горле, слёзы сами лились по сморщенным щекам.

- В чём она – правда?! – спрашивала Агафья. – Мужья в тюрьме, жён с детьми выгнали на улицу! А вина одна, что работали не жалея ни себя, ни семьи, старались детей накормить и одеть, плохо работать не умели.

Она говорила много, сбивчиво, боясь, что её остановят и не поймут. Матрёна только утирала слёзы и сморкалась в большой платок, постукивая заскорузлым пальцем по зелёному сукну стола и повторяя: – Эдак, эдак, – или: – Вот-вот!

Калинин слушал молча, не перебивая, лишь покашливал, прикрывая рот ладонью. Сухощавый, небольшого роста, одет он был просто: тёмный костюм, лоснящийся по швам, строгий галстук. Ёжик седых волос, клинышек бородки, а за круглыми стёклами очков внимательный с прищуром взгляд умных и усталых глаз. Он расспросил их о жизни на селе, о детях, школе, об урожаях. Говорил негромко, но так, что сразу наступало успокоение.

- Езжайте домой к детям, – сказал он на прощанье, – советская власть во всём разберётся!

Демида и мужа Матрёны выпустили из тюрьмы через полгода. Дом вернули, а шерстобитку оставили в колхозе. Демид так и работал на ней, только уже за общие трудодни. Стал он ещё более скуп и ворчлив. Тяжело переживая разорение своего хозяйства, не мог спокойно смотреть, как нерадивые колхозники не жалеют ни скотину, ни имущество, ставшее теперь общим. Как спор какой затеется, так кто-нибудь обронит, мол, «кулак недобитый» и про тюрьму напомнят, будто дёгтем вымазан. Досталось от того чёрного дёгтя и детям: сначала в школе, потом в армии. А через пять лет война началась.

Афоня, так рвавшийся служить, обивавший пороги военкоматов, доказывая, что отца оправдали и тот уже не враг народа, ушёл в армию в 1939-ом году. В 42-ом прислал с фронта письмо, приветы передавал родным и соседям. Писал, что под Смоленском идут тяжёлые бои, что сердечно любит всех и ждёт встречи, а потом пропал. Может, и было какое известие о нём, да не матери с отцом послано. В самом начале войны забрали Максимку. Тот до фронта не успел доехать, разбомбило их эшелон, пришла в их дом первая похоронка. Через год за Максимом мобилизовали Колю и Васеньку, а Степаниду забрали на строительство железной дороги. Остался с родителями только немощный Петя. Полгода не прошло, Агафью известили, что их дочь умерла от скоротечной чахотки, захоронена на месте строительства, и номер могилки указали. Николая ранило в конце 43-го года, домой вернулся из госпиталя незадолго до Победы, без руки. Васенька всё фотографии слал, улыбался на карточке, пилотка лихо заломлена. Убили его при освобождении Польши.

Муж Демид всё ждал, что хоть Афоня вернётся, подаст весточку. Сам он ещё после ареста как-то сломался, уже не был тем жёстким уверенным хозяином, который управляет жизнью. С каждой потерей детей становился всё молчаливее и как будто ниже ростом. Начал болеть, а в 55-м умер. Агафья помнит его последний вздох. Как позвал к своей постели, взял её руку, чуть заметно сжал, сил уж, видно, не было, сказал: «Прости за всё, ухожу я…» И отлетела душа.

 

4

Агафья Ильинична промокнула влажные глаза кончиком повязанного на голову платка, пальцы её рук заметно дрожали. Нахлынувшие воспоминания унесли её в далёкое прошлое, где, как наяву, увидела родные лица. Она и не сразу заметила, что Михаил, сложив руки на столе и уткнувшись в них лицом, уже похрапывал, а Егор с Николаем, подперев головы руками, смотрели на неё остановившимися взглядами мутных глаз.

- Э-э, как вас разморило-то, сынки. Давай-ко, Коленька, постелю гостям приготовим, – забеспокоилась старушка.

Отяжелевших от обильного угощенья и усталости гостей с трудом уложили прямо на полу на разостланные полушубки. Дотащить их до кровати у Николая с матерью не хватило сил. Глубокой ночью дом Митрошиных затих, лишь Егор что-то тревожно вскрикивал во сне. На раскрытых окнах чуть колыхались тюлевые занавески, из палисадника в комнату заглядывали круглые жёлтые шары цветов. В небе висела луна, сияющая, как масляный блин. Волна ночной прохлады опускалась на разгорячённые лица спящих на полу мужчин. Откуда-то издалека доносились звуки музыки. «Там, где клён шумит над речной волно-о-й…» – лилась из чьего-то транзистора песня, приглушённая расстоянием.

 

 

Суббота

 

1

Нюра проснулась, открыла глаза и прислушалась. В доме тихо, в окне сияет полная луна, освещая комнату голубоватым светом. Шорох за перегородкой заставил её встать. Отогнув занавеску, Нюра заметила, что сын быстро натянул на себя одеяло.

- Опять до первых петухов гуляешь?! Максим, с тобой говорю или с кем? Я что ли в институт-то буду готовиться? – Нюра присела на край постели сына.

- Попробуй, – буркнул из-под одеяла Максим.

- Поскаль ещё зубы-то перед матерью! – Нюра, помолчав, вздохнула.

- Отца дома нет. Не видел, гуляют, поди, у Батохиных?

- Я другой дорогой шёл, не видел, – Максим повернулся лицом к стене. – Мам, иди спать. Куда он денется, придёт.

- Я вот поговорю ещё с Валькой, как чужих мужиков приваживать. – Нюра, переваливаясь как уточка, подошла к окну, молча постояла, прислушиваясь к ночным звукам. Киреево погрузилось в сон. Редкие уличные фонари давно погашены, только лунные блики переливаются на подрагивающих листьях сирени, растущей в палисаднике. Злость на загулявшего мужа и тревога гнали сон, но до утра ещё так далеко, что она решила снова прилечь.

В июле светает рано. Нюра очнулась от забытья, словно и не спала. Во дворе, натужно вытянув шею, кричал петух, ему вторили соседские. Вовсе не беспокоясь о том, что могут нарушить чей-то сладкий предутренний сон, они соревновались в исполнении приветствия. В их кукареканье явно слышалось: «С доб-рым у-у-т-ро-ом!»

Нюра быстро управилась со скотиной. Подоила корову и дала ей тёплую болтушку, нарубленной зелени – поросёнку, пшена – курам, собаку с кошками покормила, а стрелки часов ленились, едва добрались до пяти. Наконец Нюра накинула на себя кофту и решительно отправилась к Батохиным. Она знала, что если не вмешается в процесс хотя бы сейчас, то праздник души у мужа растянется на все выходные. Так бывало не раз и допустить этого она не могла. Ни свежесть утра, ни холодная роса, сбитая её крепкими ногами с придорожной травы, не могли охладить пыл разозлённой женщины. Нюра даже приготовила слова, которые бросит в лицо непутёвой соседке, шла и повторяла их про себя, шевеля губами и кивая головой: «Что ж это ты, Валька, творишь-то?! Глаза твои бесстыжие! Работы полон рот, а вы гулянки затеваете?! Чужого мужика от дому отваживаете?!». – Вот так прямо и скажу…

Из проулка, где жили Батохины, появилась чья-то фигура в сером ватнике. Сначала у Нюрки мелькнуло, что, может, это её Егор спозаранок домой решил вернуться, но потом разглядела женщину. Навстречу ей шла Валентина Батохина.

«Ну, видно, совесть заглодала, сейчас я ей дам шороху!» – подумала Нюра.

Расстояние между женщинами стремительно сокращалось. Подойдя совсем близко, они упёрли руки в бока и одновременно выпалили почти одни и те же слова. Оторопев, уставились в лицо друг другу и через мгновение также одновременно, но уже чуть тише, произнесли:

- Ты чё орёшь-то, скаженная?!

В глазах у обеих появились растерянность и испуг, руки сами опустились, от воинственности не осталось и следа. Нюра заговорила первой с ноткой недоверия в голосе:

- Так что, Егор не у вас?

- А я думала, у тебя они, – Валентина зябко запахнула полы ватника.

- Так мой же к твоему ушёл?

- Ну, видела я, пришёл с бутылкой.

- И куда ж они ушли, где ночь-то шлёндрали? – в Нюре вновь закипела злость. – Вот заразы, ироды проклятые, аспиды!

- Да кабы ушли, а то ведь на машине уехали… выпимши.

Нюра обеими руками схватилась за голову:

- Пьяные на машине? Батюшки святы! Да, поди, уж в канаве где неживые лежат, али с моста где сверзились?!

Валентина плачущим голосом вторила ей:

- Машину, поди-ко, угробили-и…

- Смотрите на неё – богачка какая, машина у неё, жалко стало. Моли Бога, чтоб сами живы остались. – Нюра вся подобралась и, сунув руки в карманы кофты, решительно скомандовала:

- В милицию надо заявлять! Айда к Степанычу.

 

2

Когда-то посёлок Киреево был районным центром со всеми полагающимися при этом знаками почёта и уважения. Потом началось укрупнение колхозов, создание совхозов, и райцентр переместился в другое большое село. Начальников в Киреево поубавилось, но жизнь не остановилась. В посёлке остались местные отделения разных важных учреждений и служб. Была и своя собственная милиция. Правда, в одном лице, но с мотоциклом, пистолетом и КПЗ – комнатой предварительного заключения. Лицом этим являлся капитан Дырыгин. К сорока годам он имел небольшую плешку на круглой крепкой голове, внушительных размеров животик, который уже мешал передвижению на мотоцикле, и красивый новый дом, почти в центре посёлка. Занимался он в основном тем, что утихомиривал пьяных дебоширов, разбирал ссоры неуживчивых соседей и следил за сохранностью государственной собственности. Мужик он был резковатый, но справедливый и не вредный, поэтому пользовался уважением жителей Киреево и близлежащих деревень. Как дань уважения выстроился добротный дом с просторной банькой, жена щеголяла в разноцветных кримпленовых платьях, а дочь – в дефицитных финских сапожках. В посёлке между собой судачили по поводу повышения благосостояния в отдельно взятой семье, но понимали, что криминала за этим не стоит и что любой другой на этом месте позволил бы себе гораздо больше. Не желая всякий раз коверкать замысловатое имечко милицейского начальства, звали его кто – командиром, кто – товарищем капитаном, а чаще всего просто Степанычем.

Степаныч очень не любил, когда его тревожили дома, хотя и в своей каморке при КПЗ он тоже долго не задерживался. Каморка была тесной, душной, он быстро начинал обильно потеть и терял интерес к заполнению многочисленных отчётов и планов работы. Побеспокоить его дома в субботу в шесть утра было равносильно самоубийству. Но чтобы отыскать своих мужей, Нюра с Валей были готовы услышать даже в свой адрес знаменитый отборный мат капитана, который не раз приводил к быстрому примирению обращавшихся к нему истцов и ответчиков.

Не решаясь стучать в ворота, Нюра прильнула к ним лицом и руками, пытаясь найти щёлочку, чтобы заглянуть во двор Степаныча: вдруг тот уже сам проснулся? Валентина с той же целью старалась подпрыгнуть повыше и заглянуть через забор. Движенья во дворе не наблюдалось. Позвякивала цепь, на которой сидела собака, и слышалось её глухое рычание, грозящее перейти в громкий лай, если бы не боязнь побеспокоить хозяина. В доме напротив скрипнула калитка. Через дорогу к ним шла Харитоновна – древняя маленькая старушонка, которую в посёлке прозвали бессмертной. Она и сама не помнила свой возраст, и не было в Киреево ни одного свидетеля её молодости. Многие годы пребывала Харитоновна в одном и том же состоянии, доказывая своим обликом, что постареть более, чем это случилось с ней когда-то, уже невозможно. Ввалившимся беззубым ртом она вкрадчиво прошамкала:

- Чего это вы тут, девки, ворота чужие оглаживаете? Давно я за вами смотрю! Али порчу на Степаныча наводите? Грех это большой.

Нюра развернулась всем корпусом к старухе:

- Ты чего, старая, боронишь?! Вот ведь кому не спится. Уйди от греха подальше!

Валя, покусывая губы и шмыгая отсыревшим носом, раскачивалась из стороны в сторону:

- Бабушка, дело у нас к нему. Мужья у нас пропали-и.

- Убили?! – тихо вскрикнула старушка, резво всплеснув тоненькими ручонками. – Я помню, было эдак-то в восемнадцатом году. Ан нет… в шаснадцатом, в шаснадцатом было!

- Тьфу! Типун тебе на язык, старая! – Нюра зло погрозила Харитоновне пальцем и начала барабанить кулаком по воротам.

Степаныч в майке и спортивных, вытянутых на коленках штанах, позёвывая и почёсывая свои округлые плечи, вышел к ним минут через десять. Его лицо ещё хранило следы сна и не предвещало ничего хорошего.

- Здорово, гражданочки. Ну? Чего с утра не поделили?

Женщины, перебивая друг друга и поочерёдно отталкивая, принялись рассказывать историю исчезновения мужей. Каждой казалось, что именно она может всё правильно объяснить, и потому рассказ обрастал ненужными деталями и подробностями, что вконец разъярило капитана.

- Сто-о-п! Стоп, я сказал! Анна Прокоповна, ты чего кричишь, как милицейская сирена, полпосёлка перебудила. Так! Если я правильно понял, мужики не ночевали дома, а я сейчас должен привести их к вам в кровать? Так?! Вы что, дурака из меня решили сделать?! – Лицо Степаныча покраснело, в голосе послышались стальные нотки.

- А ну быстро по домам, и чтобы я вас больше тут не видел!

Валентина прижала руки к груди и, чуть попятившись, неуверенно произнесла:

- Так ить пьяные… на машине. Мало ли…

Степаныч, взявшийся уже за ручку ворот, резко повернулся:

- А вот это серьёзная заява! За это и привлечь можно. Хотите, чтобы я засадил ваших мужиков? Пишите заявление.

Женщины, испуганно переглядываясь, отступали к дороге:

- Да не-е… Ладно, чего уж ты, Степаныч…

- Да ты не слушай нас! Наплели тут тебе, не знай чего, – Нюра взяла Валентину под руку и потащила за собой.

Глядя на удаляющихся женщин, милиционер развеселился и, уже миролюбиво, крикнул им вслед:

- Была бы авария, мне бы уже сто раз позвонили. Обнимать надо крепче, чтоб мужья по ночам не убегали. Слышь, бабы?!

До проулка Батохиных женщины шли молча, на перекрёстке остановились.

- И вправду, Нюр, что мы, как полоумные, побежали мужиков своих закладывать? Может, они дома уже? – Валентина попыталась улыбнуться.

- Может, – устало буркнула Нюра и, махнув рукой, пошла домой.

 

3

Грузлёвские петухи известили деревню о начале нового дня. Во дворах застучали подойниками бабы, закудахтали куры, где-то слышалось мычание коровы, недовольной своей нерасторопной хозяйкой. Запустилось колесо нескончаемой деревенской работы.

Агафья Ильинична подобрала юбки повыше, чтоб ненароком не наступить на раскинутые руки спящих на полу гостей. Повязав платок и прихватив подойник, она вышла в сени, тихонько затворив за собою дверь: пусть мужики поспят – не буди лихо, пока тихо. Николай, устроившийся ночевать под пологом в сенцах, поднял всклокоченную голову, но мать только махнула рукой, спи, мол, сама справлюсь. Виновато улыбнувшись, сын снова уткнулся лицом в подушку.

Вскоре в конце улицы показалось стадо, блеющее и мычащее на все голоса. Из каждого дома провожали пастись на луга кто корову, кто овечек, кто коз, приветствуя пастухов, чья очередь пасти выпала на этот день. Управившись со скотиной, хозяйки принялись за стряпню. Агафья Ильинична подкопала молодой картошечки, собрала огурчиков в огороде. Приготовила всё к завтраку, но в дом заходить не стала, а прилегла на широкую скамью в предбаннике, устав от утренней суеты: годы давали себя знать.

В избе неожиданно включилось радио. Из белого динамика, висящего над зеркалом, вещали о новостях дня. Бодрыми голосами дикторы рассказывали о битвах за урожай, о сверхплановом выпуске стали, станков и буквально всего, за что бы не брался рабочий человек. Перечень достижений трудящихся под руководством партии и правительства, а также лично генерального секретаря Брежнева Леонида Ильича, был нескончаем. Иначе и быть не могло, Советская страна вошла в стадию полностью развитого социализма. Затем зазвучали горны «Пионерской зорьки». Пионерам Советского Союза тоже было чем порадовать партию и правительство и лично любимого генсека. Звонкие детские голоса радостно зачитывали письма девчонок и мальчишек со всех уголков необъятной страны: из Эстонии, Молдавии, Узбекистана и Коми АССР. Хор мальчиков окончательно растревожил сон. Егор услышал хриплый голос своего друга, который решил посоревноваться с пионерами:

- В низенькой светё-ёлке о-огонё-ёк гори-ит, моло-о-дая пря-а-лка у окна сиди-ит. Молода краси-и-ва, ру-усая-я коса-а, нана-нана-нана нана-нана-на…

Секундная заминка и с новой силой:

- В низенько-о-ой светё-ё-лке…

- Слова бы выучил, прялка! Пряха надо петь, солист погорелого театра, – Егор перевернулся на другой бок и посмотрел на Михаила. Тот лежал на спине, широко раскинув руки, и с закрытыми глазами уже в который раз заводил одну и ту же строчку.

Помогая друг другу, они поднялись и убрали с пола свою постель. В помятых брюках с помятыми лицами выглядели они неважно.

- Ну что, вояки, выспались? Здоровье не поправить? – в дверях стоял Николай. – У матери уже всё готово.

Пока мужики умывались и приводили себя в порядок, Агафья быстро накрыла на стол. Молодая картошка, сваренная в кожуре, ещё неокрепшей и тонкой, рассыпалась в руках и исходила ароматным парком. С зелёным луком и огурцами прямо с грядки – всё это выглядело так аппетитно, что уговаривать отведать угощение никого не пришлось. Поймав мать за руку, Николай подмигнул гостям.

- Мать, не жмись, принеси бутылочку, видишь, у мужиков головы трещат.

- Да я что, мне не жалко, – Агафья опять недовольно поджала губы, доставая из-под фартука бутылку, – как пьяные-то поедут? Жёны дома, поди, потеряли?

- Наши жёны – ружья заряжёны, вот кто наши жёны, – Егор протянул рюмку через стол, чтобы чокнуться.

Михаил даже хохотнул, быстро опрокидывая в рот стопочку:

- Эт-то ты точно сказал. Особенно сегодня… Будем!

- Да, и особенно моя.

- Чего скисли, мужики? Оставайтесь! Моей Лидухи ещё дня три не будет, – Коля сам воодушевился от собственного предложения. – А чего? Раз уж сбежали в самоволку, надо оторваться по полной программе!

- Самоволка?! Миш, как тебе нравится? – Егор разливал по второй.

Михаил неуверенно наморщил лоб, помолчал несколько секунд, а потом махнул рукой:

- А-а, семь бед – один ответ. Всё равно скандал дома будет, а в самоволку давно не хаживал.

- Ладно, не хаживал он, знаем – не проболтаемся, – заулыбался Егор.

Михаил удивлённо уставился на друга:

- Ты что, про баб, что ли, намекаешь? Так это другое…

Агафья знаками отозвала сына на кухоньку. Из-за дощатой перегородки слышался её горячий шёпот, тон был явно недовольный. Минут через пять показался Николай, он шёл, обнимая мать за плечи:

- Мать тут беспокоится, что мы запируем, а во дворе сено неубранным останется. Ты посмотри, мама, какие орлы ко мне приехали, мы же враз это сено сметаем на сеновал, и самогонку не надо чужим мужикам отдавать. Верно говорю, ребята?

- Хромой, безногий и безрукий – бригада «ух», работает за двух! – Егор хлопнул в ладоши. – Я согласен.

Михаил мотнул головой:

- Конечно, поможем. Не сомневайтесь, мамаша, всё будет в лучшем виде.

Агафья уже хлопотала, выискивая мужикам подходящую одёжку для работы, и, как бы извиняясь, повторяла:

- Вот и хорошо, ребятушки. Вот и хорошо. Пока вёдро-то стоит, надо бы управиться, не ровён час – дождь зарядит, испортится сено-то.

- Мишаня, как говорится: Бог троицу любит. Наливай ещё по одной и за дело! Вечером баньку организуем, посидим, а завтра уж думайте, куда вам податься, – Николай, как командир, лихо опрокинул в рот рюмку.

Все выпили, крякнули от удовольствия и потянулись за картошечкой. Головной боли как не бывало. Похрумкивая зелёным лучком, Николай посмотрел на гостей:

- Раз уж у вас, мужики, такой автопробег организовался, заглянули бы вы к Никандрычу. Видел я его недавно, неважный вид у него. Жена недавно померла, совсем поник человек.

Михаил с Егором переглянулись и кивнули друг другу.

- Вот за что мы тебя уважаем, Коля! Умеешь ты подвести правильную политическую платформу под любое дело. Теперь мы уже не сбежавшие подлецы-пропойцы, а тимуровский отряд.

 

4

Работа шла споро. Егор сгребал граблями сено в валки, Михаил насаживал валки на вилы и подавал на сеновал. Там сено принимал Николай и, помогая себе ещё и ногами, равномерно раскладывал его. Обыкновенно мужики такую работу делают играючи, но покалеченным ветеранам она давалась гораздо труднее. Агафья, жалея их, сама предлагала почаще делать перекуры.

Усевшись под навесом у сарая, Егор с наслаждением вытянул ногу с протезом и закурил. Николай бросил виноватый взгляд на Михаила:

- Припахал я вас на работу, в гости, называется, приехали. Что, Егор, болит нога-то? Всё, бросаем! Сам потом с Лидкой доделаю али соседей попрошу.

Егор остановил его, подняв руку:

- Да ты что! Добрую половину уж сделали, кто на полпути бросает. Да и не нальёт нам мать обещанного, если не доделаем. А нога что, она с сорок третьего болит, не останавливается. Хорошо тому живётся, у кого одна нога: и портяночка не рвётся, и обувочка цела! Так вот! Встали, мужики!

Широкий двор Митрошиных быстро освобождался от сена, привезённого с лугов и накошенного за собственным огородом. По разгорячённым от работы лицам струился пот, в волосах запутались травинки. Ядрёный холодный квас из погреба, который выносила Агафья, выпивался с удовольствием залпом.

- Хорошее сено, клевера много. Твоя корова должна сказать нам спасибо, – Михаил утирал пот, заливающий глаза.

- А как же, а как же, – поддакивала Агафья, – Варварушка – наша кормилица.

- Ну, для кого Варварушка, а для меня – вражина, – Николай, сидя на самом верху приставной лестницы, сплюнул сквозь зубы вниз. – Пришлось мне как-то раз доить её, не помню уж, какой чёрт баб из дому умыкнул.

- Так в больницу меня Лида увезла. Не помнит он, – вставила Агафья.

- Ну, может, и в больницу. Я ей, как человеку, вымя помыл, протёр, начал за сиськи дёргать. Так она дождалась, когда полведра наберётся, и давай выкомыривать: копытом в ведро, мне по морде хвостом… Так хотел вдарить меж рогов этой вражине, да пожалел. Никто не любит одноруких.

- Пьяных никто не любит. Скажи уж, что выпимши был, чуть Варварушку не изувечил, – проворчала Агафья.

Егор с Михаилом смеялись, представив эту картину:

- И то хорошо, что тебя уж никогда не заставят доить коров.

- Ох, Колян, – хохотал Михаил, – так это ты ж Варвару возбудил! Перестарался с сиськами- то.

 

5

Баня была по-настоящему жаркой. Все трое оказались заядлыми парильщиками. Запах свежих берёзовых веников, заготовленных, как водится, на Троицу, смешался с хлебным духом кваса, выплеснутого на раскалённую каменку. Надевши старые шапки-ушанки и рукавицы, мужики приступили к священнодействиям. Егора, снявшего, наконец, свой протез, бережно усадили на верхний полок и вдвоём обхаживали вениками. Потом Егор хлестал долговязого Николая, затем место на полке занял Михаил. Обессилев, они выбирались в предбанник, и, немного отдохнув, снова устремлялись в клубы пара.

- Яп-понский городовой! Вот это попарились! Уважил, Николай. – Егор в изнеможении растянулся на широкой скамье. Дверь в предбанник была распахнута, вечерняя прохлада приятно освежала разомлевшие тела. Михаил одобрительно кивал:

- Как говорится, после такого и умереть не страшно.

- Ни хрена! Я буду жить до восьмидесяти трёх, – Егор погрозил указательным пальцем.

- Что число такое не круглое выбрал, – Николай подмигнул Мише, – или цыганка нагадала?

- Не цыганка, старик один, ещё на фронте.

- Да ты что?! И ты веришь в это?

- Пришлось поверить, братцы.

- Егор, расскажи, – Михаил с Колей с интересом устроились напротив Егора.

- В конце 42-го мы уже наступали вовсю, и дрались мы за одну деревню. Раздолбали её впрах с обеих сторон, дома три живых осталось…

 

6

Солдаты были измотаны боями. Командиры разместили их на ночь в двух из трех уцелевших изб, выставили дозоры и сами пошли отдыхать. Было их пятеро, пятеро неразлучных друзей. Все почти одного возраста – двадцать с небольшим: ротный командир Егор Каморин, взводные Матька Субботин, Щедрин, которого все называли не иначе как Салтыков-Щедрин, Ишмухамметов и Плаксин. Матвей Субботин – бывший бригадир трактористов в колхозе, огромного роста, добродушный молчун. Салтыков-Щедрин любил травить байки. Шустрый татарин Ринат Ишмухамметов – отчаянной храбрости был парень, по-русски говорил с акцентом, но никогда не обижался на шуточки друзей по этому поводу. Иван Плаксин, наоборот, сдержан, всегда подтянут и чаще всего был самым рационально мыслящим из пятёрки друзей. Столько они всего пережили вместе, выручали и спасали друг друга не раз, а в какие только истории не попадали, вплоть до штрафбата! Как-то с озорства ли, спьяну ли выстрелили в бане из ракетницы, а ракета, пробив чуть живую крышу, взвилась в ночное небо. Полк за считанные минуты занял боевые позиции, командир связь обрывает, никто понять ничего не может. Егора из капитанов в рядовые разжаловали – и в штрафной батальон, в своём же полку. В первом же бою отличился в рукопашной, был ранен и возвращён обратно.

Дом для ночлега выбрали поменьше – для пятерых в самый раз. Вошли разгорячённые, усталые. В хате пусто, лавка да стол дощатый в углу, чуть разглядели в закутке за печкой старика. Седые длинные волосы свисали со лба, такая же седая нечёсаная борода скрывала пол лица, лесовик да и только. Старик, не поднимая головы, вязал сети и как будто не замечал вошедших.

- Батя, пожрать чего-нибудь или хоть чаю, не соорудишь?

Старик невозмутимо продолжал своё занятие. Понимал ли он, что творится за стенами его дома?

- Батя, ты глухой что ли? – Субботин тронул старика за плечо.

Тот, не поднимая головы, молча махнул в сторону печки и чугунка. Матька выругался и с досадой сплюнул на пол:

- Давай, мужики, растопляй печь, я за водой. Чаёк сварганим. Вскипятили в чугунке чай, разлили остатки спирта. Перед стариком тоже поставили стопку и хлеб с тушёнкой. Егор ещё в медсанбат успел смотаться к жене Анюте. Утром встали и к своим взводам. В дверях их остановил голос старика, сидевшего, как и вчера, в той же позе за тем же занятием.

- Стойте, сынки!

Голос старика, заросшего до глаз пегой бородой, был на удивление сочным, идущим как будто из утробы. Все пятеро застыли в дверях.

- Ты, – дед показал на Ишмухамметова, – будешь убит. Тебя, – ткнул в сторону Щедрина, – убьют свои же. – Потом палец уперся в Егора:

- Ты лежать будешь на родине, доживешь до восьмидесяти трех. Вас, – махнул он в сторону Субботина и Плаксина, – убьют. Идите. Ошарашенные неожиданным предсказанием, друзья молча вышли из хаты и разошлись в разные стороны. Они ни разу потом не говорили между собой об этой встрече, видимо, каждый боялся дразнить судьбу.

Ишмухамметова убили в следующем бою, когда он поднял свой взвод в атаку. Взлетел, словно птица, из окопа, крикнул: «За родину! За Сталина!» – и упал навзничь. Фашистская пуля попала в самое сердце.

Через месяц Салтыкова-Щедрина случайно застрелил часовой. Решил взводный ночью проверить молодого бойца в дозоре, подкрался и заорал: «Хенде хох!» Тот развернулся и выстрелил на голос, прямо в горло Щедрину попал. Долго разбирали это происшествие, но признали действия бойца оправданными.

А весной 1943-го и от Егора отвернулось военное счастье. Их стрелковый полк пошёл в наступление. Он по команде тоже поднял свою роту в атаку: «За Родину, за Сталина! Вперед, бойцы, едрит вашу мать!» И дальше, как водится, обязательный в таком деле набор взбадривающих слов. Успели пробежать несколько десятков метров, как в небе показались немецкие «мессеры». Взрывы, крики, свист пуль, противный нарастающий визг летящих сверху бомб, и вдруг взрыв, прямо перед ним. Очнулся в глубокой воронке, в голове, как в чугунке, гул стоит, правая нога по колено перерублена. Стянул с себя ремень, перетянул ногу выше раны и пополз наверх, помогая себе штыком. Выбрался из воронки и перекатился на несколько метров, а тут опять взрыв бомбы. Осколком, как зазубренной пилой, резануло по левой ноге. Стиснув зубы, изо всех сил стараясь не потерять сознания, снял с лежавшего рядом убитого солдата ремень и перетянул левую ногу. Сколько пролежал – не помнит, очнулся от того, что кто-то тащил его из воронки. Анюта с Субботиным. Анюта всхлипывает и причитает: «Потерпи, миленький, потерпи, Егорушка!» Матька Субботин с перевязанной головой цедит сквозь зубы: «Не дрейфь, Егор! Будем жить!» Подтащили к реке, там связывают плоты для тяжелораненых. Анюта берёт его лицо двумя руками и целует. Солёная влага попадает в глаза и в рот: «Егорушка, ты только не умирай. Миленький мой, как же теперь? Что же теперь буде-е-т?!» Анюта осталась на берегу, а Субботин, рыча, поднял и понёс его на руках к плоту. Там уж и места нет, уложил с краю – плечо в плечо с другими ранеными. Крики, стоны, мат в семь этажей, шум близкого боя… Матька тихонько ткнул кулаком в грудь: «Держись, братан!» Кто-то оттолкнул шестами плот к середине реки: «С Богом!» И тут снова началась бомбёжка. Вода вставала огромными фонтанами. Их плот перевернулся от взрыва, все ушли под воду. Какая-то неведомая сила вытолкнула Егора наверх. Прямо перед глазами – расщеплённое бревно, а из него скоба железная торчит. Егор ухватился за неё из последних сил. В глазах темно и колотит всего, наверно, от потери крови. Оглянулся назад – берег дымится, никого не видно. Течением несло его, пока свои не выловили. Чуть руки расцепили…

Егор плохо помнил, как его вытаскивали из воды, куда-то перевозили, несли. Отрывочные видения, как вспышки: щупают пульс, открывают веки, боль, темнота, чьи-то слова, кусок голубого неба, грязные сапоги… Очнулся ночью от холода весь сырой, накрытый чужой шинелью. Понял, что лежит на земле. Под рукой шуршала мелкая галька, пахло гарью и пережжённым машинным маслом. Рядом слышались чьи-то стоны, кто-то орал матом в безответную ночную мглу. Наутро смог оглядеться кругом. Он лежал в длинной веренице раненых, уложенных вдоль железнодорожной насыпи. Рядом не было видно ни санитаров, ни солдат – никого. Мучила жажда, боль в ногах казалась нестерпимой. Сжимая зубы, он дотягивался до ремней на ногах, то ослабляя их, то туго затягивая. Терпение сменялось отчаянием, и он начинал орать во всё горло до хрипоты. Кто-то через несколько человек от него сипло сказал:

- Заткнись! Не будь бабой…

Егору стало стыдно. Он лежал, кусая губы вкровь, и клял про себя старика, набожившего ему долгую жизнь. Где уж тут дожить до восьмидесяти трёх? Закопают, как собаку, на чужой стороне. Над ранеными клубились рои мух. Раны свербило так, что хотелось раздирать их руками. Егор, приподнявшись на локтях, видел, что там, в ранах, копошатся маленькие белые червячки. От их вида к горлу подступила тошнота. Лежащий справа от него русоволосый парень затих, уставившись в лицо Егора стеклянными удивлёнными глазами. К вечеру следующего дня послышались звуки идущего по рельсам состава. Подогнали санитарный поезд, раненых начали торопливо грузить в вагоны. Первому же склонившемуся над ним солдату Егор врезал в челюсть с такой ненавистью, что сам потерял сознание.

Поезд шёл долго. То задерживал ремонт покорёженных бомбёжками путей, то сгружали умерших в пути и принимали новых раненых, пропускали составы, идущие на фронт. Поезд гнали в Сибирь. Врачи обработали раны Егора, делали ему перевязки, но сказать, что будет с ним дальше, не могли. Они отводили глаза и успокаивали дежурными фразами, что всё будет хорошо, что в госпитале хирурги сделают всё необходимое. Фашистский снаряд надвое разорвал жизнь Егора. В свои двадцать пять лет парень, полный сил и озорства, превратился в беспомощный безногий обрубок.

К областному городу, от которого рукой подать до родной деревни, санитарный поезд подходил в вечерних сумерках. Ходячие раненые перечисляли знакомые названия станций, мелькавшие за окном. Родные места, где-то совсем близко мать, сёстры, а Егора везут в какую-то тьмутаракань. Обидно…

Вдруг по вагонам раздалась команда готовиться к выгрузке, приказано срочно освободить все пути для эшелонов с оружием. Предсказание старика сбывалось!

 

7

Николай с Михаилом завороженно слушали рассказ.

- Ну ты, Егорша, даёшь! Значит, ты у нас заговорённый.

- Да какой я заговорённый! Только перестал я, мужики, смерти бояться с тех пор, хотя жизнь-то, может быть, пострашней её, проклятой, – Егор махнул рукой и отвернулся, глубоко затянувшись папиросой.

- Ну, а дальше-то что было? – Михаилу не терпелось услышать продолжение.

- Дальше? Провалялся в госпитале больше года. Как это, не мне вам рассказывать. Несколько операций, и вот: ни два – ни полтора, вернее, осталось полторы ноги. Повезло, хороший хирург попался. Он мне тогда сказал, что черви спасли мои ноги, питались гноем и не дали развиться гангрене. Чего ведь, мать твою, на свете не бывает, а?

- Погоди, а с Нюркой ты на фронте, что ли, сошёлся? – спросил Николай.

- Нет, там Анюта была, майор медицинской службы.

Михаил аж руки начал потирать:

- Вот это ещё интереснее. Непростой ты у нас мужик, Дмитрич!

- А кто у нас простой? Ты, что ли? Над всеми жизнь-то подековалась. Но про баб – такое дело, без бутылки не разберёшься.

Николай встрепенулся:

- Так что мы высиживаем тут? Мать уж, наверно, на стол накрыла давно, заработанный магарыч выставила.

Егору вместо костыля приспособили рогатину, и все трое направились в избу. Агафья Ильинична успела уже и корову подоить, и всю живность накормить, и ужин мужчинам приготовить. Уселись за стол степенно, угощались не торопясь, никто их не останавливал, не оговаривал каждую рюмку.

- Егор, а с теми твоими друзьями на фронте что потом случилось, выжили? – Николай всё ещё думал о предсказании.

- В госпиталь они ещё писали мне, потом Плаксин погиб, а Матька без вести пропал. Мой Петька запрос в городе делал, молчок, ничего.

- А про жену фронтовую обещал рассказать, – подмигнул Михаил.

- Не фронтовую, а настоящую, поженились как положено, – Егор строго глянул на соседа. – Я с бабами всегда по-честному. А Анютка, она такая была… как огонёчек. В госпиталь ко мне приезжала, на шестом месяце уже была… Ох, не рассказывал я этого никому, а вам расскажу.

 

8

Служить в армию Егор пошёл в 1940-м году, позже своих сверстников, когда ему исполнилось двадцать два года. Служить было делом чести, лишиться которой могли либо больные, о которых говорили «порченые», либо люди с тёмным прошлым. Потому и обивал он пороги военкомата и райкома комсомола, пока не добился своего. Всюду, куда бы он не обращался, задавали один и тот же вопрос: «Расскажите, где ваш отец?» А отец Егора Дмитрий Каморин исчез, исчез навсегда из собственного дома в летнюю ночь 1936-го года.

Дмитрий воевал на Первой империалистической войне 14-го года, «германской», как называли её в народе. Там попал в плен и домой к жене Татьяне и двум дочерям вернулся лишь в семнадцатом году. Подлатал дом, выправил, как мог, хозяйство и зажил обычной жизнью крестьянина. Татьяна рожала чуть не каждый год. Сначала появился Егор, потом ещё четыре девки. Но два года, проведённые в германском плену, произвели на Дмитрия неизгладимое впечатление. В хозяйстве своём он придумывал всякие чудные приспособления: желоба, тележки, даже землю вскапывал каким-то иным манером. А уж рассказывать сказки про житьё «ерманцев» мог без устали. О чём бы речь меж мужиками ни зашла, у него всегда находилось что вспомнить из увиденного на чужбине. Дороги там выложены камнями, идёшь – ног не замараешь, бабы там в белых передниках и в чепцах ходят, ручку в ящике повернёшь – огонь горит, жарь, пеки, дров не надо, а в другом ящике ручку повернёшь – музыка играет… Люди верили и не верили, слушая рассказы Дмитрия, уж больно это на сказку походило. Он же горячился, доказывал, что всё – чистая правда. С годами пыл его поостыл, а всё ж, нет-нет, да и вставит что-нибудь за «ерманца». Так и в последнем разговоре на завалинке у соседа: мол, в Германии-то молоко в железных флягах держат, потому оно долго не киснет, а у нас так не умеют…

В ту ночь 36-го года Егор вернулся домой с гулянья уже под утро. Хотел тихонько проскользнуть к сёстрам на сеновал, чтоб от отца взбучки не получить, а в избе вой стоит. Вошёл и остолбенел: постель родителей разбросана, сёстры ревут. Дёргают они мать за руки, обнимают её, а та сидит на полу в разорванной рубашке с синяком под глазом и молча раскачивается из стороны в сторону. Тася с Лушкой, спавшие в ту ночь дома на полатях, рассказали, что ночью пришли трое дядек в чёрных кожаных куртках, связали отцу руки и увели. Сами они проснулись от крика матери, но чужой стукнул её по голове, и мать свалилась без сознания. Шустрая Лушка, немного обождав, выбежала на улицу, но успела только услышать шум мотора за околицей.

Татьяна так до конца жизни не оправилась от пережитого горя. Стала тихой, неразговорчивой, беспомощной и равнодушной ко всему, даже к боли. Вышла с бабами жать, повредила себе руку серпом и даже не вскрикнула. Просто села и стала смотреть, как из глубокого пореза хлещет кровь. Хорошо, жавшая рядом кума успела перевязать. С тех пор мать на работы в колхозе не ходила. Готовила дома еду и часами стояла у окна, уставившись невидящими глазами в одну точку.

Чтобы выжить, работали все. Егора председатель поставил учётчиком и присоветовал, коль хотят остаться живыми и невредимыми, ни к кому не лезть с расспросами об отце и вообще помалкивать: отец-то вон не умел держать язык за зубами…

В деревнях взрослеют рано: к двенадцати – ты уже настоящий работник, к шестнадцати – почти мужик. Егор был парнем видным: широкоплечий, мускулистый, светлые волосы и голубые глаза. На спор пальцами гвозди загибал. С малолетства чистюля, он одевался всегда аккуратно. Скромником не назовёшь, но и охальником не был, говорил без крика, а «осадить» словом мог, да и не только словом. Дома, бывало, под строгим взглядом отца молитву творил за столом, а на посиделках озорно выводил свои любимые частушки: «Поп монашенку святую завалил под образа…» Любили его девки, и он их любил, до утра, случалось, хороводили. Однажды отец зазнобушки так погнал его с сеновала, что летел, не чуя ног, впотьмах в колодец угодил. Как голову не сломал? Вот смеху-то было, когда доставали.

В армии все науки схватывал на лету, и сметливости было не занимать. К началу войны уже взводом командовал, а в сорок втором – ротой. Командиром он был хорошим, солдат жалел, слушал советы бывалых «стариков», молодняк учил всему, что сам успел на своей шкуре испытать. Очень пригодилась армейская подготовка в первых боях, жестко сортировавших воинов на способных и неспособных, а, может, на счастливых и обречённых.

Бывало, засыпал в объятиях тридцатилетней селянки или двадцатилетней связистки, но это так, из разряда – «война всё спишет». Серьёзно за сердце никто не зацепил, да и не до сердечных переживаний было.

 

***

Тот бой весной 42-го, что впоследствии свёл Егора с Анютой, произошёл в небольшой деревушке, стоящей на холмах. Стратегическую высотку было приказано взять любой ценой.

На пузе проползли в маскхалатах не одну сотню метров, вжимаясь в мёрзлую землю между островками ещё не полностью сошедшего снега, и в предрассветной темноте ворвались с разных концов в деревню. Захватили дзот, который держал под прицелом большой участок пути наступления, перестреляли всех, кто в нём был. Часть фашистов бежала, но преследовать не стали, задача была выполнена. Так чётко и быстро сработали, что только двоих ранило. Щедрин из дзота орёт:

- Едрит твою мать! Командир, тут шнапса до хренища! – и вытаскивает две больших фляжки с вензелями.

- По сто наркомовских, командир, за удачный бой, а?

Егор махнул рукой:

- Давайте быстро, закрепиться ещё надо.

Промёрзшие и взбудораженные боем бойцы, радостно гогоча, тянули свои железные кружки к виночерпию. Пили жадно, не веря в такую удачу. Вдруг крики:

- Немцы! Немцы идут!

Такой резвости от немцев никто не ожидал. Волоча раненых и отстреливаясь, скатились к подножию холма. В морозном воздухе слышалась отрывистая немецкая речь, команды. Егор понимал, что фашисты сейчас осмотрятся, почистят от трупов дзот и начнут строчить из пулемёта. Шёпотом по цепочке передал приказ – по команде в атаку. Рванули вперёд единым духом, через полчаса вышибли фашистов из деревеньки. Те, видимо, тоже приложились к фляжкам, не ждали скорого отпора. Теперь уж выпили по-хорошему, обсуждая детали атаки. Подсчитали потери, а тут опять немцы… Только сойдясь в четвёртый раз в рукопашной, наконец, одолели фашиста. Обе стороны были к этому времени вдрызг пьяны и без патронов. Егор на всю жизнь запомнил глаза рыжеватого немца, Ганса или Фрица, бросившегося на него с крыши сарая и замершего от удара штыком в живот. Ощущение неожиданной лёгкости, с которой штык вошёл в тело, боль и удивление в широко открытых глазах фрица, так близко оказавшихся от лица Егора, преследовали его долгие годы. Немец успел вонзить свой штык в шею Каморина, но лишь вырвал кусок мяса. Два тела упали в обнимку, заливая друг друга кровью. После боя Егора отправили в госпиталь.

Госпиталь располагался в здании бывшей сельской школы. Большая классная комната с наполовину разбитыми окнами, заделанными фанерой и мешками с песком, была заставлена пятью широкими столами, на которых одновременно оперировали несколько раненых. Пахло кровью и спиртом, кто-то кричал благим матом, кто-то мычал, сжав зубы. Егора оперировала женщина. Он лежал лицом вниз и слышал только её приятно воркующий голос:

- Потерпи, миленький. Ещё немного потерпи, дорогой…

Егору хотелось, чтобы она говорила не останавливаясь. Вслушивался в её ласково произносимые слова, и, казалось, что боль утихает. Он видел перед собой её плоский живот, туго обтянутый халатом желтоватого цвета с бурыми пятнами крови, пахнувшим карболкой. Докторшу кто-то позвал.

- Да, говори. Я слушаю, – откликнулась она.

- Анна Григорьевна, там этот приехал… ну… Вас требует.

- У меня операция! – голос прозвучал неожиданно зло.

Действие наркоза закончилось с завершением операции. Докторша присела и заглянула Егору в лицо:

- Открываем глаза, капитан! Слышите меня? О! У нас ещё и глазки голубые. Везунчик ты, капитан, в рубашке родился, – и бросив кому-то, – перевяжите сами, – легко поднялась и вышла из операционной.

Егора как будто ослепили на мгновение. Зелёные глаза, на белой прозрачной коже – конопушки и ещё выбившаяся из-под платка прядка волос цвета меди, разбавленной золотом. Всё это отдельно врезалось в сознание и не складывалось в одно целое.

Над ним склонились две сестрички. Нимало не озабоченные тем, что их может слышать раненый, они жарким шёпотом обсуждали причину ухода зеленоглазой докторши. Так Егору стало известно, что какой-то бесстыжий, обладающий опасной властью майор слишком настойчиво добивается расположения Анюты. Так, видимо, за глаза звалась Анна Григорьевна. Почему-то его обрадовало то, что сестрички считали майора противным и что сама Анюта явно не была намерена отвечать взаимностью этому ухажёру.

На следующий день перевязку Егору делала Анюта. Это было неожиданно. Он не сразу узнал её, только по звуку голоса и мелькнувшим из-под платка рыже-золотистым волосам. Наконец, он смог разглядеть её всю. Ростом, пожалуй, с него, ладная фигурка, только лицо было каким-то потухшим, уставшим. Горькие морщинки в уголках рта выдавали её возраст. Егору показалось, что она старше его года на три-четыре, а может, просто измождена работой. Она аккуратно размочила бинты, чтобы снять их максимально безболезненно. Такая душевность приятно удивила. Уж он-то знал, как это обыкновенно делается в горячечной госпитальной спешке. Когда нет времени антимонии разводить, сестричка резким рывком срывает присохшую кровавую повязку, быстро обрабатывает рану и перевязывает, уже глядя на следующего.

Анюта что-то спрашивала про самочувствие, он односложно отвечал вдруг охрипшим отчего-то голосом. В голове беспорядочно мелькали мысли, на языке вертелись слова, которые он не мог произнести и только сглатывал застрявший в горле ком. Егор хотел как-то развеселить Анюту, но с возрастающим удивлением понимал, что не знает, как это сделать. Обычно шутки вырывались у него сами собой, в другое время в перевязочной уже стоял бы хохот и повизгивание смешливых сестричек, а тут случился самый настоящий ступор. Процедура закончилась, и Каморин вышел в коридор, кляня себя последними словами. Закрывая за собой дверь, он успел услышать слова Анюты, обращённые к медсестре:

- Симпатичный капитан, правда? Молчаливый такой. Первый, кто не сморозил ни одной пошлости.

У Егора резко поднялось настроение – он ей понравился… Как хорошо, что не ляпнул ничего такого.

Теперь он думал только об Анюте. Выяснилось, что она и в самом деле старше его почти на три года, имеет звание майора медицинской службы, вдова. Муж, тоже военврач, погиб в начале войны при бомбёжке эвакогоспиталя. Они учились в одном институте, поженились в июне 41-го, вместе отправились на фронт, детей нет.

Егор маячил по коридору возле операционной и перевязочной. Поглядывал на Анюту издалека, но заговорить не решался. Когда попадал к ней на перевязку, то это походило на сладкую муку. Они не разговаривали, но оба чувствовали, что что-то происходит: она задержала ладонь на его плече дольше, чем это было необходимо, он, придерживая бинт на груди, наткнулся на её пальцы и не сразу отпустил их…

Через неделю-полторы его пребывания в госпитале к раненым наведалась фронтовая бригада артистов из трёх человек. Молодая женщина в кудряшках и с накрашенными губами пела, ей подыгрывал баянист, а пожилой дядечка с залысинами читал стихи. Кровати и топчаны в палате немного сдвинули, чтобы освободить место для выступления. Кто-то уселся на широкие подоконники, кто-то на кровати: народу набилось много. Егор зашёл почти последним, встал недалеко от двери и начал выискивать глазами Анюту. Её не было. Тут в дверь ввалилось ещё несколько легкораненых с жидкими букетиками первых жёлтых цветов, нащипанных с проталинок госпитального двора. Они непременно хотели протиснуться вперёд к артистам, вернее, к артистке и настырно работали локтями. Остальные неуклюже пятились и шикали на них. Кто-то рукой в гипсе проехался по забинтованной шее Егора, у него аж в глазах от боли потемнело. За спиной послышался знакомый приглушённый голос:

- Евсеев, Усков, вы куда ломитесь?! Здоровья много? Завтра выпишу!

Анюта стояла прямо позади него, он всей спиной ощутил её тело. Стало жарко, кровь бросилась в лицо, а затем горячей волной вниз. Теперь он был даже рад тому, что стоит здесь, спрессованный со всех сторон. Егор повёл плечами и вдруг почувствовал, что их ладони сомкнулись – его словно током пробило. Так они и стояли, устремив глаза на выступающих, не видя и не слыша их, как будто не существовало никого, даже их самих – только пульсирующие сцепленные пальцы.

В проёме двери призывно махала руками санитарка, по цепочке прошелестело: «Анна Григорьевна, на выход». Анюта шёпотом чертыхнулась, чуть сжав его ладонь, осторожно высвободила руку и начала протискиваться к двери. У Егора словно вату из ушей вынули. Сквозь покряхтывания, покашливания, сдержанные стоны набившихся в палату людей он услышал пение. У певицы оказался довольно приятный тёплый голос. Она пела романс, и слова его так подходили к состоянию, которое испытывал Егор в эти минуты, что в голове его мелькнуло: «Будто про нас. Красиво!»

Пусть эта глубь бездонная,

Пусть эта даль туманная

Сегодня нитью тонкою

Связала нас сама-а-а.

Твои глаза-а зелё-ё-ные…

Он не мог дождаться, когда вернётся Анюта. Нетерпеливо посматривал на дверь, но её всё не было. Когда слово предоставили чтецу, Егор заворочал плечами и выбрался из палаты, приговаривая:

- Ой, братцы, что-то мне плохо, пропустите, пропустите…

Он обошёл весь госпиталь и, не найдя Аню, вышел во двор. Покурил на крыльце, рассматривая, будто впервые, жёлтые первоцветы на проталинах, затем двинулся вокруг деревянного одноэтажного здания. В одной нательной рубахе и в тапочках на босу ногу было зябко. Огибая торец госпиталя, он услышал высокий мужской голос. Мужчина что-то приглушено говорил, временами срываясь на крик, фальцетом:

- Что ты из себя девочку-то строишь?! Решила за нос меня водить? Не выйдет! Не выйдет, поняла! Я такую весёлую жизнь тебе могу устроить, пожалеешь, что на свет родилась. Поняла?!

Заглянув за угол, Егор увидел стоящего к нему спиной мужчину в офицерском кителе. За ним, вжавшись в угол, стояла Анюта. Опустив глаза, она упрямо сжимала губы, а майор навис над ней, упираясь руками в стену по обе стороны от её лица. На земле валялся кулёк из коричневой обёрточной бумаги, из которого вывалились плитки шоколада и консервные банки тушёнки. Разглядев в петличках офицера две шпалы, Егор поёжился, но решительно вышел вперёд:

- Капитан Каморин. Разрешите обратиться?

Майор, не оборачиваясь, махнул рукой:

- После, капитан, после.

Егор прищёлкнул тапочками:

- Разрешите доложить, товарищ майор? Анна Григорьевна – моя невеста. Через неделю свадьба, рапорт на разрешение отправлен сегодня командиру полка.

Майор, не меняя позы, опустил голову. Затылок его едва не касался Анютиной щеки. Потом медленно выпрямился и, уставившись в лицо девушки, хрипло спросил:

- Кто это?!

Анюта приподняла плечи и, чуть помедлив, сказала:

- Жених. – И уже с вызовом: – Свадьба у нас через неделю!

Офицер, оттолкнувшись от стены, опустил руки, одёрнул китель и повернулся к Каморину. Был он на полголовы выше Егора, лет сорока, холёный, полнеющий. Форменные пуговицы с явным напряжением морщили добротную ткань на животе, а подбородок мешал застёгиваться по уставу. Сузив глаза и покусывая нижнюю губу, он с минуту рассматривал соперника:

- Как говоришь твоя фамилия? Каморин? Ну-ну… Проверим! – Потом развернулся и, секунду помедлив над кульком с продуктами, зашагал к машине, стоящей на дороге.

Анюта словно приклеилась к почерневшей от влаги бревенчатой стене:

- Что ты тут нагородил, капитан? Какая свадьба? – она устало вздохнула.

- Ну, про свадьбу это я с перепугу загнул, а рапорт сегодня же отправлю, – Егор взял её за руку. – Выходи за меня. Я дышать без тебя не могу!

Медленно отделившись от стены, Аня осторожно руками притянула его голову к себе и прильнула к губам…

Через две недели их расписали, выдали бумагу с полковой печатью, а ещё через неделю Егор вернулся в полк. Они не могли оторваться друг от друга, любовь на войне – каждый день как последний. Егор в бой ходил, будто на работу, которую надо выполнить и вернуться к жене. Вот только видеться им приходилось не часто.

 

***

Где-то через полгода или чуть больше Анюта забеременела. Егор решил, что это замечательно, что это спасение для жены: не место женщинам в кровавой мясорубке. Наступил какой-то другой период в их отношениях: они строили планы, нисколько не сомневаясь, что война закончится и для них начнётся новая счастливая жизнь. Егор расписывал красоты родных мест, преимущества деревенской жизни. Она, родившаяся на окраине провинциального городка, выкладывала перед ним перспективы жизни в городе. Но обсудить всё это обстоятельно не хватало времени: шло наступление, их свидания стали редкими и короткими.

Последний для Егора бой весной 43-го перевернул все их планы. Тогда Анюта с Матькой Субботиным вынесли его, тяжелораненого, из-под бомбёжки и спустили на плоту по реке. Увиделись они, когда Егор уже находился в госпитале за тысячу километров от фронта. Анюта приехала к нему с санитарным эшелоном в первый же месяц.

Округлившаяся, похорошевшая, видимо, она из тех женщин, кого беременность красит. Живот ещё не был особенно заметен, но Егор-то знал, что под её сердцем бьётся сердечко их ребёнка. Её усталые глаза были подёрнуты какой-то едва уловимой дымкой отчуждённости или отрешённости, а может, это только казалось. Он старался быть весёлым, всё время шутил, не выпуская её руку. Аня гладила его лицо, плечи, улыбалась сквозь слезы, которые торопливо смахивала свободной рукой. Они попытались говорить о будущем, но ничего конкретного не решили. Егор просил, чтобы Анюта приехала рожать к его матери, она отвечала, что не знает, как получится. Глядя на жену, Егор терзался чувством вины, своей беспомощности и зависимости. Тревога за неё и любовь, всё перемешалось и сводило с ума. На следующий день Анюта уехала на фронт. Егора готовили к очередной операции.

Потом наступило молчание. Писем от Анюты не было два месяца. Он послал запрос в полк и получил официальный ответ. Известие на казённом бланке было коротким и разящим как пуля: ваша жена, майор медицинской службы такая-то была командирована для сопровождения капитана с ранением в голову такого-то, в расположение части не вернулась, на данный момент считается без вести пропавшей.

Сестрички из медсанбата написали ему, что эшелон, в котором ехала Анюта, попал под бомбёжку. Егору не хватало воздуха, в груди саднило и жгло. Ему казалось, что снова брошен в пучину той же реки, по которой его сплавляли, но, очутившись на поверхности, он видел перед собой не спасительную скобу, торчащую сбоку плота, а скользкий высокий комель бревна, за который было невозможно уцепиться. Он остался один, потерял жену и ещё не рождённого ребёнка. И другая мысль точила мозг, но он отгонял её, как мог: а вдруг Анюта просто скрылась от него с этим раненым капитаном? Кто он теперь? Безногий инвалид?! Невелика радость от такого мужа – обузы для жизни. В день их последнего свидания её глаза были такими печальными, а в какой-то момент ему показалось, что она смотрит на него чужими глазами, будто со стороны. Нет, этого не может быть! Не может быть… Слишком многое их связывало. А если она и испугалась жить с калекой да ещё растить малыша, – пусть! Пусть, лишь бы была жива и здорова. Она знает, где его найти, а он не станет тревожить её розысками и выяснениями. Лишь бы были живы и здоровы…

Анюта так и не нашлась, и никаких новых известий о ней не поступило.

 

9

Когда Егор закончил рассказ, в комнате стояла тишина. Слышно было только, как жучок, кружащийся вокруг засиженной мухами лампочки над их головами, с недовольным жужжанием ударяется о неё. Четверть самогонки, выставленная Агафьей на стол, была опорожнена чуть ли не наполовину. У Николая по щекам текли слёзы, он резким пьяным движением размазывал их рукой по лицу. Егор, отодвинув рюмку, взял гранёный стакан, не глядя на друзей, налил себе чуть не до края и залпом выпил. Михаил потянулся к нему через стол, размахивая перед лицом указательным пальцем:

- Н-н-ет, Егорушка, не могла она тебя предать! Она погибла-а! Погибла она, твоя Анюта. Я баб, знаешь, как чувствую?! Знаешь?!

- Да ладно тебе, – Николай толкнул его в бок.

- А что ты пихаешься? Знаешь, как я женился на моей Валюшке враз и навсегда? Перед самой войной дело было. Пошёл на вечорку в соседнюю деревню. Девки все отплясывают – кто с парнями, кто друг с другом, – а она одна сидит на лавке в углу. Я к ней подсел, сам осматриваюсь – прицениваюсь, значит. Спрашиваю: чего, мол, не танцуешь? А она мне: не приглашают. Пригласил, приобнял, всё как на мой вкус: росточку небольшого, ладненькая, плотненькая. Прижимаю к себе, а она кулаки мне в грудь упёрла: не нравится, говорит, так танцевать. А чего, спрашиваю, пришла тогда? Мужа, грит, искать. Какое совпадение, подыгрываю ей, я тоже жену подыскиваю, пойдёшь за меня?

Тут Михаил сделал паузу. Повёл вытянутой рукой вокруг, приглашая присутствующих проникнуться важностью момента:

- А она мне, мужики, отвечает: хоть на край света, мол. В глаза мне смотрит, и я смотрю и оторваться не могу от её глаз, так в них и утонул. Как телок сделался – хоть режь, хоть так ешь. Через два дня расписались. И ведь с войны меня честно дождалась, и выходила меня, и детей нарожала. Столько лет – душа в душу. Валюшка моя, зар-р-аза такая!

Он немного помолчал, а потом громко, тоном обвинителя нарсуда почти прокричал:

- А я – грешный! Грешный! – и чуть тише, пьяно икая: – Люблю баб, хорошие они, жалко их…

Михаил неверными руками начал разливать по рюмкам, чуть промахиваясь и проливая мимо:

- Всё, мужики, по последней и больше не пьём. Завтра утром к Валюшке. «Сколь ниточке не виться, а концу быть», – бабка моя так говорила. Обниму жену и любить стану, мы ещё могём!

Николай с Егором сидели, опустив головы. По их затуманенным глазам было видно, что мысли их всё ещё витают в далёком прошлом, каждый в своём из общей войны.

- В тёмном ле-е-се, в тёмном ле-е-се, в тёмном ле-е-се, за лесью… – затянул Михаил и, чуть погодя, отчаянно перевирая, ещё два голоса:

- За лесью-у…

Потом спели про бродягу с Байкала, пряху и удалого Хазбулата, было хорошо…

Угомонились мужики только к полуночи. Агафья тихонько перекрестилась, услышав их дружный храп: «Ну, слава Богу!»

 

10

У Нюры, как с утра день не заладился, так и пошло вкривь да вкось. Работы было много, но ничего не делалось, всё валилось из рук. Мысли всё время крутились вокруг Егора. Ну как можно быть таким безголовым, взять и удрать из дома? Какой чёрт столкнул его с этим Мишкой Батохиным, будь он неладен со своей машиной. Все путние мужики по домам сидят, хозяйством занимаются, а этим горя нет, пьянствуют себе. Внутри опять закипала злость и обида, словно вулкан бурлил где-то под рёбрами, тяжёлая тёмная волна поднималась вверх, сжимая сердце, и комом вставала в горле. Отставив лопату, которой начала убирать навоз в стайке у коровы, Нюра присела на перевёрнутое ведро и зарыдала. Обильные слёзы принесли даже какое-то облегчение. Она разглаживала оборки своего крепдешинового платья в мелкий цветочек, наставленного по бокам клиньями из зелёного ситца. Почему-то вспомнилось, как она его шила ещё в девках, а потом примеряла перед матерью, царствие ей небесное. Мать смотрела на неё, отойдя в сторону и подперев лицо рукой, и говорила умильным голосом:

- Мне глянется! Баско! Ты, Нюр, в ём, как королева, право слово.

Нюра схватилась обеими руками за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко, во весь голос, запричитала:

- Ой, маменька! Да не послушалась я тебя-я-я, да жила бы сейчас, как сыр в масле каталася-я-я. Теперь горе с пьяницей мыкаю-ю-ю.

На крыльцо с испуганным лицом выскочил Максим:

- Мам, ты чего?! Что опять случилось?

Слёзы у Нюры моментально высохли, и она, не снижая высоты набранного звука, перекинулась на сына:

- Случилось вот! Случилось давно уж. Ростила вас, ростила, а навоз убирать некому, вожгайся мать одна!

Максим молча положил на ступеньки книгу, надел калоши и направился к хлевушке. Нюра смотрела, как легко и ловко сын нагружает навоз с соломой в старенькую оцинкованную ванну, в которой, кажется, ещё совсем недавно купала она и его, и старших детей. Выпуклые мышцы на его обнажённой спине перекатывались, загорелая кожа лоснилась от выступившего пота. Она невольно залюбовалась сыном. Как он был похож на Егора в молодости, и лапищи такие же, как у отца: не ладонь, а лопата. Где вот он сейчас? «О происшествиях не сообщалось», – передразнила она про себя Степаныча. Поехали через речку, да и сверзились с моста, под водой-то кто их разглядит? Лапищи лапищами, а с протезом попробуй выплыви, да ещё пьяненький… Батохин тот ещё гонщик хренов. Не его ли трактор в прошлом году из Юрашки вылавливали? Тоже мимо стакана не проскочит, пусть Валька не хвалится. И что это пьяных трактористов к тому мосту тянет? И ведь чем пьяней, тем меньше увечий на них. Иной выберется на берег, до дому доползёт, а утром и вспомнить не может, куда трактор подевался. Вот хороший трезвый мужик упадёт и насмерть разобьётся, а этим хоть бы что! Только трезвые-то вроде и не падали, чего им падать, трезвым-то? Да эти трактористы здоровые все, как бугаи, а Егор не молодой уже, раненый весь… Нюру захлестнула волна жалости, на глазах опять выступили слёзы.

Сын волоком вытащил полную ванну навоза в огород, вернулся и снова взялся за лопату.

- Ладно уж! Размахался тут, лишь бы не учиться, – буркнула Нюра уже умиротворённым голосом. – Экзамены на носу, иди занимайся.

Максим поиграл бровями, изображая удивление логике матери, и молча воткнул лопату в землю. Окатив себя ведром воды у бани, он подхватил со ступенек книжку и скрылся в доме.

Нюра набросала свежей соломы на пол стайки, и, умывшись колодезной водой, немного успокоилась. Закрыв глаза и вытянув ноги, посидела на скамеечке у бани. Солнце припекало всё жарче. Вспомнила, что ночь почти не спала, и решила полуденный зной переждать, прикорнув на лежанке в прохладных сенях. Утомлённая переживаниями прошедших суток, она старалась отогнать тревожные мысли, роившиеся в голове, и заснуть. Наконец ей это удалось. Сон растворил её, сделал невесомой, утихла ломота в коленках, и даже сладкая слюнка выкатилась из её полуоткрытых губ. Она снова увидела мать, которая вкрадчивым голосом говорила ей:

- Нюра, я нашла тебе жениха. Парень видный, и семья зажиточная. Да знаешь, поди, – Яшка Горемыкин. Баской парень, уважительный такой…

- Маменька, не хочу я горе мыкать, не хочу за Яшку-у-у. Не хочу-у-у.

А мать трясла за плечи и твердила: «Яша Горемыкин, Го-ре-мы-кин».

 

11

Нюру и впрямь трясли за плечо. Она спустила ноги с лежанки, села и, качая головой, никак не могла придти в себя. С трудом открыла глаза и увидела перед собой соседку Дору. Если Нюре в этом году должно было исполниться пятьдесят, то Доре в этот же день – пятьдесят пять. Они жили рядом, дома разделяла часть огорода Камориных.

Дора горой возвышалась над Нюрой, загораживая  свет из проёма двери. Рост у неё был около метра семидесяти пяти, в ширину с возрастом она приближалась к той же отметке. Вообще-то в деревне за глаза её называли Дурой, то ли из-за высокого роста, то ли из-за вычурного непонятного имени Минодора. А, может, из-за давнишней истории, когда в пору послевоенной нехватки практически всего необходимого, Доре вздумалось из материной плюшевой жакетки сшить безрукавку, а потом из безрукавки выкроить берет. Берет не удался и был заброшен далеко на полати, а мать Доры жаловалась каждому встречному-поперечному, чего её дура-то умудрилась натворить.

- Ладно ли с тобой, Нюра? – соседка уставилась деланно озабоченными глазами, – зову во дворе, Нюра, Нюра, никто не откликается, в сени взошла – ты мычишь, руками дёргаешь. Али спала?

Нюра окончательно стряхнула с себя сон:

- Да проснулась уж. Чего пришла?

- Так за солью, как на грех вся кончилась. Хотела ребятишек в магазин послать, так не спроворишь никого, на Юрашку купаться убежали. Я знаю, ты запасливая, завтра верну.

- Кто ж соль-то возвращает, так дам. Проходи в избу.

Пока Нюра на кухне насыпала в кулёчек соли, Дора обошла комнаты:

- Хорошо у тебя. Здравствуй, Максимушка. А сам-то где?

- А кто его знает, запировал.

- А-а. Тут говорят, вы с Валькой в милицию бегали. Харитоновна бабам сказала, что убили кого-то, я не поверила. Потом слышу, ты воешь во дворе, мало ли думаю…

Нюра поняла, что в дом проник разведчик, кровь немедленно прихлынула к лицу:

- Ты за солью пришла? Бери и иди. Всё у нас нормально, пропируется – придёт, не впервой, сама знаешь.

- Так и я говорю, Дмитрич – мужчина положительный. Пьян да умён – два угодья в нём.

- Вот, вот. Ступай! – Нюра едва ли не толкала соседку в спину, торопясь закрыть за ней дверь.

Не прошло и полчаса, как снова звякнула щеколда на воротах.

- Нюра, ты дома? – послышался во дворе голос соседки, живущей через дорогу.

Нюра распахнула окно во двор:

- Чего хотела, Ивановна? Соли? Кончилась вся! Ступай!

Максим фыркнул, закрыв лицо книжкой. Нюру, как подстегнули:

- Что смешного?! Отец пропал, а ему смешно. Ироды, ростишь вас, ростишь…

У неё снова засосало под ложечкой, началась маята.

Под вечер к воротам подкатил на своём мотоцикле Степаныч, Нюра выбежала встречать, быстро за руку затащила его во двор, подальше от любопытных глаз. Капитан был бодр и весел, уверил её, что Егор будет дома максимум через два-три часа, это уж к гадалке не ходи, простая логика.

После того, как ещё двое пришли к ней – одна за солью, другая за газетой с телепрограммой, Нюра закрыла ворота на засов, потом подумала и обмотала проволокой калитку из огорода. Она вычистила все кастрюли и чугунки, обиходила скотину, растопила баню и приготовила ужин. К семи вечера она уже не знала, чем занять свои руки. Совсем обессиленная, улеглась на свою кровать со взбитой периной и горой разнокалиберных подушек в вышитых её руками наволочках. В доме было тихо, слышалось только шуршание переворачиваемых Максимом страниц и его глухое бормотание. Невидящим взглядом она уставилась на пятнистых оленят, резвящихся на гладком коврике, прибитом у кровати, и вновь начала перебирать в уме возможные варианты про Егора. Может, свернули в лес по нужде, а их там уделали кольями какие-нибудь забулдыги, позарились на машину. Вот ведь эта чёртова машина, в деревне-то она за час бы выцепила его и показала, где раки зимуют. А у Мишки этого, поди, в каждой деревне полюбовница, сидят с б…  обнимаются да рюмочками чокаются, кобелины. А что? Женился же Егор четыре раза, кабы не она, так ещё неизвестно, чем бы дело кончилось, тот ещё котяра. Нюра перевернулась лицом к стене и уткнулась в подушку. А, может, напился, уткнулся вот так же в подушку и задохнулся; Мишка, наверно, не знает, как труп обратно привезти… Нюра села, несколько минут посидела, упёршись в края кровати руками, и снова легла, скрестив руки на груди. Максим, отдёрнув занавеску, встал в проёме двери:

- Мам, ну чего ты маешься? Мычишь, как от зубной боли, я даже читать не могу. Прекрасно знаешь, что ничего с отцом не случится, взрослый мужик… В понедельник на работу, значит, скоро появится, не сегодня, так завтра.

Нюра закрыла глаза, из их уголков выбегали слезинки, скатываясь по щеке к ушам, шее, на пуховую подушку, голос был похож на прощание у смертного одра:

- Ты иди, сынок, читай. Читай, ничего не случится. Просто загоните мать в гроб раньше времени, и всем станет хорошо. Можете тогда домой не приходить сутками, никто уж вам слова поперёк не скажет.

- Ну, пошла писать губерния! – Максим махнул рукой и пошёл на кухню.

Шею неприятно холодила промокшая подушка, Нюра перевернула её на другую сторону. Слова сына её обидели, она была уверена, что Максим относится к проступку Егора так же, как она, а как же иначе?! Взрослый не взрослый, а должен сидеть дома, чтоб был на глазах, тогда она спокойна, говорят же, все вместе – и душа на месте. Не можешь, не делай, только веди себя нормально. Ну, хоть бы уважил, сказал по-хорошему, что буду там-то, приду во столько-то, неужто ж она бы не отпустила? Нюра подумала и честно себе призналась – не отпустила бы. Поворочалась, повздыхала. Нет! Вот чем по чужим полюбовницам шляться, так приведи ты этого же друга в дом, посидели, выпили и разошлись, да я бы сама бутылку выставила. Представила себе эту картинку и решила, что нет, не пустила бы разводить в доме пьянку. Что это ещё такое! Есть праздники: ноябрьские, майские, день рождения, наконец, вот и собрались, выпили культурно, поели и разошлись по домам. Тьфу, будет она ещё этим голову себе забивать, на ней вон весь дом держится, везде сама. А ему что, никакой заботушки, живёт, как у Христа за пазухой, чёрт колченогий.

В ворота кто-то настойчиво стучал. Вот он, явился голубчик, днём-то не с руки шары свои бесстыжие людям казать! Погоди-ко у меня… Нюру будто подбросили на кровати, громко топая пятками, она метнулась из избы. Отодвинув стальной засов, широко распахнула ворота. Перед ней стояла Валентина Батохина. Нюра, как стайер, остановленный в начале забега, не сразу сообразила, кто это. Шумно выдохнув, она облокотилась одной рукой на косяк:

- Приехали?

Валентина отрицательно помотала головой, вид у неё был – краше в гроб кладут. Со слезливой ноткой в голосе проговорила:

- Я подумала, может, к тебе вернулись.

- Может  не может. Заходи, что тут спектакль устраивать, и так уж полдеревни лясы точит, – проворчала Нюра.

- И не говори, согрешила я сегодня с этими бабами, как прорвало их, кто за спичками идёт, кто за солью, а сами так и шнырят глазёнками, – Валя покорно шла за хозяйкой в дом.

На ступеньках крыльца Нюра вдруг резко развернулась:

- А знаешь что, Валентина, пойдём ко мне в баню, потом посидим, покалякаем. Стоит натопленная, а одной идти не хочется.

Та неуверенно пожала плечами:

- Да я тоже натопила. Ждала, вдруг приедет никакой, помыться захочет…

- Щас! Ещё им кофэ в постель. Сами гулять будем, – в Нюре проснулась энергия, – пойдём, чистое бельё тебе дам.

Намывшись и напарившись вволю, с перерывами на отдых в предбаннике, увешанном гирляндами свеженавязанных веников, берёзовых, дубовых, с вплетёнными пучками мяты и полыни, они вдруг почувствовали себя давними подругами, хотя прежде лишь здоровались, встречаясь в магазине или на улице. Сидя уже за кухонным столом, с раскрасневшимися лицами, в одних ночных рубахах, они пили чай со свежим вареньем, потели и отдувались. Расспросили друг друга о детях, о хозяйстве, о работе, про мужей не вспоминали, чтобы не испортить установившееся ощущение душевного покоя. Нюра вдруг спохватилась, всплеснув руками:

- Что это мы с тобой воду-то гоняем? Как говорят мужики, чай – не водка, много не выпьешь. Сейчас сбегаю.

Нюры не было довольно долго. Вернувшись, она поставила в центр стола поллитровую бутылку водки.

- Дома не держу, чтобы Егор не нашёл, что его на грех-то наводить. Так он в другом месте находит.

Валентина опустила голову, Нюра, спохватившись, махнула рукой:

- Да не в укор тебе говорю, чего уж там. Свинья грязи найдёт.

Они выпили по рюмочке, поморщились и закусили малосольными огурчиками. Нюра, подняв глаза в угол кухни, где на маленькой полочке стояла закопчённая иконка, задумчиво сказала:

- А я сегодня во сне мать-покойницу видела. К чему это, Валь, не знаешь?

- Если звала с собой, говорят, плохо. Звала?

- Звать не звала, а всё мне про жениха говорила, ну, про мужа моего, то есть, про бывшего.

- Да ты что! Егор у тебя второй?

- Егор у меня второй, а я у него аж четвёртая.

- А твой бывший-то не покойничек?

- Да Бог с тобой! Жив, здоров, не пьёт, не курит.

- Ну, тогда сон хороший, надо только тебе мать помянуть, свечку поставить. А чего с первым-то разладилось?

Нюра облокотилась на стол и уткнулась подбородком в ладони:

- Не знаю, не лежало сердце к нему, ну, хоть убей…

 

12

Нюра была своенравной. Любимица отца, она с детства умела добиваться своего. Как бы мать хитроумно не прятала конфеты, привезённые отцом дочерям, чтобы выдавать их понемножку, Нюра их находила всё равно. Находила и таскала потихоньку, пока мать не обнаруживала пропажу, но и наказание её не слишком пугало, в следующий раз всё повторялось снова. «Ну, Нюшка, – смеялся отец, – тебя бы в разведку. Да не бей уж ты её, Александра, я ещё этих конфеток привезу».

В войну Нюру прямо из школы увезли в город работать на заводе, ей только-только исполнилось четырнадцать. Называлось это ФЗО – фабрично-заводское обучение, но на заводском пропуске было написано, что она считается мобилизованной в соответствии с приказом наркома от такого-то числа за номером… На фронте ждали оружие, и его делали, не считаясь с ценой. Работали по двенадцать часов без выходных, кормили пустой баландой, хлеб по норме, кушать и спать хотелось всегда, безумно. Опоздавших на смену на двадцать минут ждало суровое наказание: женщин отправляли на лесоповал, мужчин – на фронт. А если ты потерял карточки на хлеб, то ложись и помирай, хорошо, мать изредка снабжала Нюру продуктами. В апреле 1945-го года умер отец, а в августе вернулась с фронта старшая сестра Маруся. Как бы сложилась жизнь Нюры, неизвестно, но Маруся решила вернуть её в родную деревню. Нюра не возражала. Она скучала по дому, не нравилась ей голодная городская жизнь, строгие порядки на заводе. С завода не отпускали никого, но выложенные перед начальницей отдела кадров трофейные немецкие часики сделали своё дело. Нюра вернулась в деревню.

Была она трудолюбива и вынослива. Так уж было заведено в семье, без дела никто не сидел. Управились со скотиной, в доме надо прибрать. Приготовили ужин, убрали со стола, принялись шить, вязать, вышивать приданое. Всё умела Нюра: и работать, и веселиться. Наряжаться любила, чтоб на вечёрке щегольнуть обновкой. Женихов в послевоенные годы поубавилось, и давно уже тревожилась мать, как бы её дочерям в девках не засидеться. А раз мать что-то задумала, то решение принимала быстрое и бесповоротное. Всем трём дочерям присмотрела женихов, и ни одной они не пришлись по душе. Тогда началась психическая атака: день за днём внушала Александра дочкам, что без отца хозяйство рушится, в своём доме без мужика никак, что она уже силы свои поистратила, за всем не успеть. Грозила и умасливала, что одинокая девушка – как мишень для людских сплетен, и всякая грязь к ней пристаёт, и защиты у неё нет.

- Красоты особой Бог вам не дал, и богатства за вами немного, позариться не на что, – нашёптывала мать. – Мужиков-то война повыбивала, ой, останетесь одинокими, горемычными…

Дальше лились горькие слёзы, а то и угрозы.

- Чем тебе, Нюрка, Яша-то плох? Семья зажиточная, работящая. Сам – какой баской парень! Да любая рада была бы пойти за него.

- Мама, вот только не он! Ну, не глянется он мне, не знаю почему. Ходит за мной, как телок на привязи. В детстве-то всё золотушный был, соплями швыркал, бр-р-р.

- Дура ты, Нюрка! Для жизни Яша самый подходящий, не время рыться в женихах. Потом локти будешь кусать, мать вспоминаючи, да поздно будет.

- Что ж ты меня, маменька, из дому-то гонишь?! – Нюра выла белугой.

- Стерпится – слюбится, все так живут, доченька. Потом спасибо матери ещё скажешь. Жди сватов.

- Ну как я с ним жить буду? Сёстры его меня поедом съедят, мама!

- Вот что, девонька! Если супротив матери пойдёшь, то суму тебе в руки и живи, как знаешь. Мне ещё двоих пристроить надо!

На свадьбе Нюра сидела, как каменная, ни словечка не проронила. Яша светился от счастья, хоть и с опаской посматривал на отрешённое лицо молодой жены. Отстучали дробью каблуки, смолкли гармони и песни, гости разошлись по домам, пожелав молодым скорого прибавления. Убирая со столов посуду и остатки угощений, Нюра пыталась оттянуть тот момент, когда она окажется в одной постели с Яшей. Под пристальными взглядами золовок она направилась к кровати, отделённой от общей комнаты ситцевой занавеской. Сдерживая себя, старалась терпеть неумелые ласки мужа, ненавидя его тянущиеся к ней губы, его горячие руки, жаркую перину и пеструю занавеску.

Нюра пыталась найти в муже что-то привлекательное, зацепиться за что-то. Ей нравилось смотреть, как он колет дрова, высокий, поджарый, точными ударами умело разбивает напиленные толстые тюльки. А вечером за общим столом, когда ехидные золовки начинали подкалывать её по поводу маленькой груди или толстой задницы, Яша опускал лицо к тарелке, чтобы не встретиться с ней взглядом, и молчал. Он ни разу не осадил своих сестёр, не стукнул кулаком по столу, и даже свекровка посмеивалась шуткам дочерей. Нюра чувствовала себя одинокой и беззащитной, что было совсем не в её характере. Как-то заикнулась об отдельном доме, на что муж ответил, что не может оставить родителей и сестёр без помощи, что она слишком придирчива, со временем всё притрётся и образуется само собой, надо немного потерпеть. Это означало, что никогда Нюре не бывать в этом доме хозяйкой.

Прожили они совсем недолго. Однажды Нюра вышла из дома и решила, что никогда больше в него не вернётся, ушла – в чём была. В дом матери возвращаться было бесполезно, как и оставаться в деревне, Нюра поехала в Киреево, устроилась на работу, зарплата сорок пять рублей, жить можно. Для жилья сняла угол в доме знакомых.

 

13

- Вот так оно всё и повернулось, – Нюра горестно вздохнула, – говорила мне мать, мол, найдёшь такого, что по стенам будешь бегать, так и вышло. Где вот он, этот ирод? Места себе не нахожу второй день, полезешь тут на стенку.

Валентина кивала головой, соглашаясь с ней. Выпили ещё по рюмочке и даже обнялись на прощание. Обеим стало гораздо легче на душе, и обе были уверены, что мужья вернутся с минуты на минуту.

 

  

P.S.: В полном объёме повесть «Самоволка» будет издана отдельной книгой.