ТАК БЫЛО

 

Судьба солдата

 

— Гляньте, мужики, а сапоги–то почти новые! — окликнул солдат своих товарищей. Из засыпанной землёй траншеи торчали два вполне добротных сапога. Ухватившись за них, подбежавшие бойцы вытащили наверх тело. – Девка-а! Мужики, она дышит! Живая ещё, санитары, сюда!

Так за ноги вытащили с того света Марусю Обухову. Бойца 170-й стрелковой дивизии 391-го полка. Полк ушёл вперёд, и, в пылу наступления, не заметил потери бойца. После боя, подсчитав живых и раненых, Обухову М.П. записали в число погибших, а на родину, в деревню Адам-Учи, отправили похоронку.

Поголосила мать, поплакала по старшенькой своей, кормилице, испекла поминальных пирогов из муки, выданной сельсоветом по этому случаю, и снова с головой ушла в работу. Муж Прокопий хворый лежит, не работник, на руках ещё две дочери, а в колхозе дел непочатый край, и всё на бабах. Прокопий пирогов поминальных есть не стал. «Не верю, — говорит, — что Маруськи нет. Вот сердцем чую, жива она, сам знаю, на войне всякое бывает, искать надо, писать!» «Пиши, — горестно махнула мать рукой, — ты у нас грамотей.» И стал отец писать письма во все госпитали, умолял главврачей искать среди искалеченных дочь.

А Марусю, тяжело раненную и контуженную, без документов, без имени и фамилии, перевозили из одного госпиталя в другой. Когда она уже смогла передвигаться, захотелось ей вдохнуть свежего воздуха, хоть пять минут на крылечке постоять. Там, в руках у стоявшего рядом главврача, она и увидела письмо с очень знакомым почерком, почерком отца. Маруся, судорожно вцепилась в конверт, заливаясь слезами и мыча, прижала его к груди. Так безымянная раненая обрела имя. Зажили раны, восстановилась речь, только чуть перекошенное лицо напоминало о контузии. Маруся написала родным — это было похоже на сказку о чудесном воскрешении, — и …вернулась в свой полк.

Поднимая пыль или увязая по колено в грязи, замерзая в сорокаградусный мороз или изнывая от зноя со скаткой через плечо, шла Маруся на запад. Голодала, выходя из окружения, закрывала своими руками глаза погибшим товарищам – чего только не испытала двадцатилетняя девчонка за эти годы. День Победы Маруся встретила в городе Эльбине в Восточной Пруссии. Великая Отечественная война закончилась, советские войска одержали окончательную и безоговорочную победу над фашистской Германией. Этого известия ждали, но всё равно прозвучало оно ошеломляюще. Никто не мог сдержать слёз, да никто их и не стыдился. По-бе-да-а!

— Неужто, Маруся, вернёшься в свою деревню?! — отговаривал девушку однополчанин, — лаптями будешь грязь месить, я про твою Удмуртию не слыхал даже. Поедем со мной в Тулу, там хоть сапоги носят!

Но Маруся и слышать ничего не хотела, только домой, душа рвалась к своим, там всё родное, по ночам снится.

Прокопий не дождался дочери, умер от чахотки за пять месяцев до её возвращения, не успел полюбоваться на её боевые награды. Радость встречи была омрачена горем утраты, но надо было жить дальше.

Трофеев Маруся привезла немного — 90 тысяч злотых, выданных командованием, она за деньги не считала, никто не объяснил, как и где их можно обменять на советские рубли (курс по тому времени был один к одному, буханка хлеба при карточной системе стоила 45 рублей). Иностранные бумажки дарились подругам, как сувениры, а потом их и вовсе сожгли в печке. Чтобы как-то прокормиться, решили с матерью купить корову. Голодали всей семьёй четыре месяца, пока не скопили достаточно муки для обмена.

Война ещё долго не отпускала Марусю, держала молодой организм в ежечасном напряжении. У Маруси обнаружили открытую форму туберкулеза, а тело её покрылось фурункулами, но и болезни свои она тоже победила. Окрепнув, пошла работать воспитателем в детский дом в деревне Котловка, затем, не совсем удачно, вышла замуж и уехала в Пермь, где долгое время работала начальником ЖКО Речного порта.

Моя мама была самой младшей сестрой Маруси, Марии Прокопьевны Барышевой (Обуховой в девичестве), и мы часто ездили к ней в гости в Пермь. Помню, ещё в детстве я любила покрасоваться перед зеркалом в тётином пиджаке, сплошь увешанном медалями. Медали блестели и при ходьбе звенели, мне нравилось. Рассказывать же о войне тётя начала значительно позже, много говорить её отучили сразу же по возвращении с фронта, отучили жёстко и на многие годы. Тогда, посмотреть на героическую Марусю, вернувшуюся с войны, сбежалась вся деревня. С Веркой, самой закадычной подругой  детства, Маруся проболтала почти до утра. Вере всё было интересно, глаза её горели от восторга и любопытства, а подруга рассказывала о трудностях солдатской жизни, о боях, переходах, о странах, которые она прошла пешком, о том, какие в немецких деревушках ухоженные усадьбы с почти стерильной чистотой и в доме, и на хозяйственном дворе. Рассказывала о немках, нанятых полковым интендантом стирать солдатское бельё, как поразило её то, что к вечеру, чуть стоя на ногах от стирки вручную горы обмундирования, эти молодые женщины успевали состирнуть с себя платья, высушить, отутюжить и, уложив красиво волосы, идти домой, выглядя, как настоящие дамы. Разговорам не было конца, но усталость взяла своё, девушки обнялись и распрощались. А утром за Марусей приехал военный и увез её в райцентр, в Грахово.

Лицо сидевшего за столом офицера было пугающе непроницаемым и каким-то неживым. «Рассказывай, Обухова, как ты хаяла советскую жизнь, как превозносила фашистов. Нам всё известно. Ты понимаешь, как это называется?! Это называется – измена Родине, в лагеря захотела?! Ты понимаешь?!!» Маруся ничего не понимала, она сидела, поражённая, как молнией, страхом и предательством, не чувствуя ни ног ни рук. Сразу узнав Веркин почерк на листочках, которыми махал перед её лицом НКВДэшник, она думала только о том, когда же подруга успела всё это написать, видимо, и спать не ложилась, сразу в район поехала докладывать. Спасли Марусю только давние дружеские отношения отца с секретарём райкома партии Сысоевым. Прокопий был первым коммунистом в деревне, председателем сельсовета, потом сельпо, человеком известным и уважаемым в округе. Оставаться дома было опасно, потому-то Маруся и уехала в Пермь.

Когда я научилась более-менее самостоятельно мыслить, отделять действительное от желаемого, когда на наших глазах лопнули, как мыльные пузыри, многие пропагандистские мифы, только тогда я поинтересовалась у тёти Маруси, а как же она стала добровольцем. Деревенская девчонка 19-ти лет от роду, с практическим складом ума — вперёд не лезь, позади не оставайся, в середине не болтайся, — и вдруг такой высокопатриотический поступок. «Как я могла отказаться, — глубоко вздохнув, ответила тётя Маруся, — вызвали в райком комсомола, спросили: комсомолка? — Да! — Родину любишь? — Да! — Родина в опасности, ты готова помочь? — Да! — Записываем тебя, Обухова, в добровольцы, готовься на медицинские курсы. — А какие там курсы, везли-везли, да на фронт и привезли, в самое пекло…»

Имена героев Отечественной войны страна знает, их яркий подвиг вдохновлял и поднимал массы, но именно эти массы делали основную работу войны, тысячи и тысячи солдат.

Таким солдатом была и Мария Прокопьевна. Война не только оставила отметины на её теле, она недобрым знаком пометила всю судьбу.

Умерла тётя Маруся на 84-м году жизни, через три месяца после смерти мужа, похоронив обоих сыновей, единственного внука, совершенно потеряв зрение, но до последнего дня следуя привычному распорядку домашних дел.

 

 

Непридуманная история

 

Листок в руке дрожал, глаза начали слезиться, но Мария Прокопьевна всё-таки дочитала письмо до конца. «Ничего, кроме официального «пал смертью храбрых» я, собственно, об отце и не знаю, — писал сын её бывшего командира, невесть какими путями разыскавший её теперешний адрес. — Не могли бы Вы написать подробнее об отце, всё, что Вы помните. Мне и моей семье будут дороги любые воспоминания о нём. Заранее Вам благодарен!»

«Какой замечательный сын у него вырос, — горестно вздохнула Мария Прокопьевна, вытирая краем фартука мокрые от слёз щёки. Конечно, она помнит того капитана Б…ва, к концу войны он был уже в звании майора, погиб в марте 1945 года в Германии. Кадровый военный лет сорока, среднего роста с залысинами на висках, Б…ов был строгим и решительным командиром, солдаты его уважали, команды выполняли беспрекословно, но был он любителем крепко выпить и в этом состоянии становился зверем. Она всё помнит…

Осенью 1942 года Марусе исполнилось 20 лет, она ещё не успела обрезать свои длинные, с руку толщиной, косы. В землянке тепло, но влажно, ни шинели, ни сапоги не успевают за ночь просохнуть. Девушки-связистки уже спали, когда, окутанный клубами морозного воздуха, в землянку вошёл вестовой. «Маруся, собирайся, тебя командир вызывает», — выдохнул он, отводя в сторону взгляд. В испуганных глазах проснувшихся девушек плясали огоньки от зажжённой кем-то масляной коптилки, все знали, что командир с вечера пил в своём блиндаже. «Не пойду», — решительно сказала Маруся, натянув на голову шинель. «У меня приказ!» — упрямо нагнул голову вестовой. «Ну, миленький, ну, пожалуйста, скажи, что не нашёл меня!» Солдат покрутил головой: «Пойми ты, не могу я не выполнить приказ, ты уж там сама как-нибудь разберись, а?!» Блиндаж командира был слабо освещён закоптившейся керосиновой лампой, от ядрёной смеси перегара и табачного дыма у Маруси перехватило дыхание, она так и застыла у входа. Стол был уставлен закусками вперемешку с рассыпавшимися окурками, за столом сидел капитан Б…ов в дымину пьяный и совершенно голый. «Прибыла, говоришь?! — он неверной рукой разливал по кружкам спирт. — Проходи к столу, боец Обухова, выпей». «Я не буду, отпустите меня», — выдавила Маруся, не поднимая головы. Она даже не поняла, как Б…ов в одно мгновение оказался рядом, схватил за косы и, яростно выкрикивая: «Будешь! Будешь!! Будешь!!!» — стал срывать с неё одежду. Боль и страх заставили Марусю инстинктивно вцепиться ногтями в лицо капитана, тот заматерился и выпустил косы. Девушка выбежала, не чуя под собою ног. Оттолкнув часового, она выскочила из окопов и помчалась по полю, не обращая внимания на окрики и предупредительные выстрелы, падала, вставала и вновь бежала. Злые слёзы обиды и унижения душили её. Деревенская девчонка, воспитанная родителями в строгости, она помнила наказы матери, провожавшей её на фронт: «Смотри, Маруська, одному уступишь, вся армия в очередь встанет. Они, мужики, злые и голодные, с них какой спрос, а ты – девушка, соблюдай себя, как надоть.» Каждой девушке на фронте приходилось решать проблемы повышенного мужского внимания, только ленивый не старался попытать счастья, прилагая все усилия склонить к согласию, но насильничать считалось позором.

К утру Маруся добралась до штаба дивизии, куда уже пришло сообщение о её дезертирстве из части. Начальник штаба выслушал сбивчивую речь Маруси и сказал: «Отставить сопли и слёзы! За скачки по передовой тебя бы следовало наказать, да ладно уж. Сейчас приведёшь себя в порядок и отправишься в свою часть! — Он жестом остановил вскочившую девушку. — Я сказал, в свою часть! Даю слово офицера, Б..ов тебя больше пальцем не тронет!» И в самом деле, за всё время службы, пока Маруся не попала в госпиталь с тяжёлым ранением, капитан Б…ов как будто её не замечал.

Взволнованная воспоминаниями, Мария Прокопьевна ходила по комнате, бесцельно перебирая вещи, садилась за стол с приготовленным чистым листом бумаги и вновь вставала, так и не решив, как ей ответить на письмо. Она простила своего командира ещё тогда, в 1945-ом, узнав, как трагично закончилась его жизнь.

По рассказам однополчан, Б…ова нашли распятым на заборе в одном из пригородов Берлина, он был совершенно голый и изрешечённый автоматными очередями. Видимо, в предвкушении скорой победы, все расслабились и потеряли бдительность. Командир, рядовые и часовые были пьяны до такой степени, что не смогли оказать сопротивление вышедшей на них группе немцев (тогда много таких фанатичных формирований скрывалось по лесам Германии и продолжало «свою войну»). Спаслись немногие, почти все были просто заколоты штыками.

Только через неделю отправила Мария Прокопьевна письмо. «Мой милый мальчик, — писала она, — мне очень приятно, что у моего командира вырос такой замечательный, добрый сын, значит, не зря сложил голову твой отец на этой страшной войне. К сожалению, я слишком недолго служила с твоим отцом и мало знала его, но, поверь, каждый день на фронте уже был подвигом! Страшно было убивать и быть убитым, а отдавать приказы, посылая людей на смерть, наверно, тяжелее вдвойне.»

 

 

Весна 45-го года

 

Весеннее солнце не просто пригревало, оно уже припекало. От беготни с самого утра ноги гудели, хотелось сесть, снять эти тяжёлые кирзовые сапоги и отдохнуть хотя бы полчаса. Маруся присела на ящик от снарядов так, чтобы видеть весь двор, с наслаждением вытянула ноги и закрыла глаза. Шёл четвёртый год войны, четвёртый год Маруся мерила дороги своими кирзовыми сапогами, и вот дошла до Восточной Пруссии. Ещё продолжались бои, но уже было ясно, что со дня на день всё закончится нашей победой. Каких только испытаний ни пришлось пережить простой деревенской девчонке за эти годы: была и ранена, и контужена, домой на неё похоронку посылали, и не одну боевую награду заслужила, а теперь всё, конец, скоро домой. Какой наивной дурочкой казалась она сама себе, вспоминая, как отправлялась на фронт в 1941-м. Девушкам, записанным в добровольцы, объявили, что сначала они пройдут курсы, а потом будут распределены по воинским частям. Днём курсы, а вечером, наверно, отдых, танцы в каком-нибудь городском саду, — решили девушки. Маруся, как и все, взяла с собой фанерный чемодан с лучшими нарядами и единственными туфлями «на выход». Эшелон долго шёл в сторону Москвы, по пути состав пополнялся, девушек почти не выпускали из товарных вагонов, особенно на больших станциях, пока не прозвучала команда выходить и строиться. Станция Балагое, до линии фронта 70 километров. Девушек подвели к большой куче обмундирования, лежащей прямо на земле, и приказали переодеваться. Почти на всех гимнастерках и штанах были пятна запекшейся крови, ясно, что сняты они были с убитых, но выбирать не приходилось. Новоиспечённых бойцов построили и отправили на передовую, всему обучались в бою. «Эх, пропали мои «лодочки» ни за грош, — подумала Маруся и горькая улыбка тронула её губы.»

— Фройлян Мария вспомнила что-то весёлое, у неё хорошее настроение? — Полудрёмное состояние моментально развеялось, Маруся открыла глаза, и ей стало немножко стыдно, что расселась здесь, как курица, а люди работают в поте лица. Посреди большого двора горел костёр, над ним в огромном котле прожаривалось завшивленное грязное солдатское бельё и обмундирование. Рядом с котлом в двух больших корытах две женщины вручную стирали и полоскали его, развешивая затем на длинных верёвках для просушки. Этих двух немок Маруся выбрала сама из тех, кто приходил в поисках заработка. Эмме было лет 45, Анне около 30-ти, обе сухощавые, но крепкие, с каким-то по-детски беззащитным выражением глаз. Анна довольно сносно говорила по-русски, это она окликнула Марусю.

— Фройлян Мария помнит, мы принесли патефон?

Маруся кивнула, конечно, она помнит, как вчера они договорились посидеть в её каптёрке, послушать музыку. Она даже попросила командира части выделить для их маленькой вечеринки немного спирта. Тот сначала нахмурился: «Ты их больно-то не приваживай, Мария. Всё-таки немцы в расположении части, чуть что, по головке не погладят!» «Да, ладно тебе, никто и не узнает, — уговаривала Маруся, — какие из них диверсанты, несчастные они, жалко мне их. Посмотри, работают как заведённые, к вечеру и ложку, поди, нет сил поднять.» «Тоже мне, счастливая, пожалела», — проворчал командир, но возражать больше не стал.

Эмма и Анна и в самом деле оказались на редкость работящими. С утра до позднего вечера они занимались стиркой, останавливаясь только для того, чтобы вытереть пот, заливающий глаза. Вечером они успевали выстирать свои платья, отутюжить их, и, уложив аккуратно волосы, уходили домой, как будто возвращались с прогулки. У обеих женщин мужья погибли на Восточном фронте, а дома их ждали полные скорби и тревоги глаза стариков, траурная тишина, а у Анны ещё и маленькие дети. В обязанности Маруси входила организация стирки солдатской амуниции и она, видя, как добросовестно работают нанятые ею немки, не скупилась в расчёте с ними. Те же, в благодарность, предложили сшить для Маруси цивильную одежду. Эмма оказалась искусной портнихой, и уже через три дня она вручила удивлённой девушке перебортованное и приталенное по фигуре драповое пальто и две юбки. Когда эти женщины успевали поспать, для Маруси оставалось загадкой.

Закончился суматошный день, и на маленький немецкий городок опустились вечерние сумерки. Смрад от бурлящего весь день котла улетучился, и только запах потушенного костра перчинкой примешивался к пьянящему весеннему настою, особенно ощутимому во влажном воздухе тёплого вечера. Маруся провела немок в свою каптёрку при интендантском складе, выставила на стол фляжку со спиртом, кой-какую закуску. Анна, оживлённо болтавшая с Эммой и тут же переводившая для Маруси свои слова и ответы подруги, крутила ручку патефона. Усталость прожитого дня, обжигающий спирт, симпатия, возникшая между женщинами, давно позабытые звуки музыки – всё создавало ощущение нереальности происходящего. Стало весело. Женщины смеялись над попытками объяснить друг другу, кто и что хотел сказать, их смешила запинка патефонной пластинки на одной и той же фразе понравившейся им песни, и они сами подталкивали иголку дальше. Пытались кружиться в тесном закутке, меняясь в паре, и хохотали. Старший по караулу сунулся, было, в каптёрку, но лишь весело крутанул головой и закрыл дверь. Марусю заставили примерить обновки, одобрительно поднимая большой палец, приговаривали: «Зер гут, зер гут, красивая фройлян, Иван будет любить!» Марусе вдруг вспомнился высокий, немного неуклюжий солдат, рыжеватый парень примерно её лет, который всё время провожал её взглядом, а однажды осмелился и подошёл, молча, вложил в её ладонь краюху хлеба, мягко, но настойчиво сжал руку при попытке отказаться. Они всего-то и поговорили несколько раз, стесняясь смотреть друг другу в глаза. После одного из боёв проходящий мимо солдат бросил Марусе: «А твоего-то убило…» И сейчас острое чувство потери захлестнуло Марусю. Закрыв лицо руками, она зарыдала. У обеих немок улыбка ещё не отпустила уголки губ, а из глаз тоже уже полились слёзы. Пластинка продолжала запинаться на одном и том же месте, а три женщины, обнявшись, рыдали и не могли остановить горьких слёз, слёз по убитому войной их женскому счастью. Надоедливые заминки патефонной иглы, которую не собирались поправить, насторожили караульного. «Что они там, уснули что ли», — подумал он и распахнул дверь каптёрки. Сконфуженный увиденным, пробормотал: «Ну, бабы-ы!..» и тихо притворил дверь. Он ещё некоторое время постоял в задумчивости на крыльце, потом матернулся и зло сплюнул в темноту.