ЗЕМЛЕДЕРЖЕЦ

В стране Сибур из зверей водятся… огромные кабаны, северные слоны в щетине и северных носорогов род.
Сыма Цянь «Исторические записки», II в. до н. э.

Неподалеку от Камы находится обширная дикая местность, о которой рассказывают, будто в ней обитает животное, больше верблюда, но меньше быка. Голова у него похожа на верблюжью, хвост же бычий, телом оно напоминает мула. У него посреди носа один толстый, круглый рог, подобный наконечнику копья. У некоторых рог по длине доходит… до пяти локтей. Животное это питается листьями березы.
Ибн Фадлан «Путешествие на Волгу», Х в.

СКАЗ ПЕРВЫЙ
Явление Зверя

А еще говорят, что под Землей живет большой черный Бык…
Сказы древних о Матери-Земле
Солнце заливало радостным светом поляну, на которой паслось стадо воршуда Салья.
Пастушок Пислег уселся в сторонке, на опушке леса, между молодых елочек, растопыривших зеленые колючие ладошки. Здесь, подальше от звеневшей над стадом тучи паутов и слепней и тяжкого коровьего духа, он решил пообедать. Лобастый кареглазый Кучö улегся рядом на траве, мордой к стаду, спиной к лесу, вывалив язык.
Леса ни Кучö, ни Пислег не боялись. Разве зря охотники Салья щедро подносили Лесному Брату к его священной ели угощение за каждую удачную охоту, а раз в году резали под ней быка. От гусиного пуха под елью круглый год было бело, как в зиму. Волк летом к стаду не подойдет, а медведи — тех Лесной Брат до стада не допустит. Это он им добычу указывает. Пислег тоже не забывал Лесного Брата, а потому и на милость его уповал твердо.
И сейчас, прежде чем поесть, Пислег с прикрытыми глазами коротко помолился Лесному Брату и только потом поволок из пестеря льняную тряпочку с завернутыми в нее табанями и туго завязанный такою же тряпицей глечик зырета.
Первый кусочек табаня, обмакнутый во вкусную приправу, полетел за левое плечо, к лесу — опять же Брату Лесному. Нельзя в гостях есть да с хозяином не делиться. И сказано ж — Брат. Не Чужак Лесной, а Брат. Значит, не просто в гостях — у родни в гостях.
Матушка-Солнышко улыбалась сверху. Видать, и Она, всевидящая, не догадывалась, как худо кончится этот хороший день.
Первым зверя учуял Кучö. Насторожил уши. Поднял голову. Потом и вовсе вскочил.
— Ты чего, Кучö? — удивился Пислег, прибирая в пестерь тряпицы и опустошенный горшочек. — Ты чего?
Вскоре и он, однако, услышал страшную, гулкую трусцу, смешанную с треском и хрустом гибнущего подлеска.
Дуб-дуб-дуб-дуб-дуб…
Кучö ощерил зубы, прижал уши. Зарычал. А Пислег остолбенел.
Зверь выплыл на опушку с какой-то тяжеловесной грацией. Сперва показалась волосатая огромная голова с торчащим вперед тяжелым рогом, почему-то не на лбу, а на носу чудовища. Короткая шея под плотной черной свалявшейся гривой. Маленькие бусинки-глазки. Ушки — с младенческую ладошку величиной.
Дуб-дуб-дуб…
За короткой шеей — грузное длинное тело, вроде бычьего, но на коротких ногах, из-за которых зверь казался немногим выше быка, хотя был куда как крупней и тяжелее.
Дуб-дуб-дуб…
Туша в черной густой шерсти, пахнущая пряно и остро.
Толстенные ноги, под тушей казавшиеся короткими, на деле же никак не меньше бычьих.
И совсем бычий хвост, походя сметающий с соцветий пыльцу и трудяг-пчелок.
— Пррр, — сказали огромные ноздри перед рогом-копьем. — Прр-рюх…
Маленькие глаза обшаривали поляну. Пислег не смог бы сказать — почему, но ему показалось, что открывшийся вид жуткому порождению чащи не понравился.
— Ррр, — негромко рычал Кучö, но с места не двигался, закоченев рядом с пастушком, скаля клыки, вздыбив шерсть на загривке, поджав хвост.
Стадо тоже заметило пришельца. Замычало, сбиваясь к воде. Только вожак, могучий круторогий Горд, не боявшийся ни волка, ни медведя, и тут не пожелал отступить. В угрюмом «пр-рюх» неведомого зверя быку почудился вызов. Он, хлеща хвостом по бедрам и грозно выставляя рога, вышел вперед и заревел.
Глазки-бусины черного пришельца налились красным. Он открыл пасть и низко, мощно рыкнул в ответ.
Горд снова заревел, мотая рогами из стороны в сторону, вызывая соперника на бой.
Зверь кинулся вперед, словно стрела из лука, с легкостью и быстротой, невероятными в тяжелом, неуклюжем теле. Рог опустился вперед, обретая полное сходство с копьем кидающегося на зверя охотника.
Горд даже не успел понять, что его вызов принят.
Со страшным хрустом рог ударил в рыжую грудь чуть ниже мощной шеи. Бык мотнул рогами, но едва задел кончиком левого ноздрю великана. В следующий миг он кувырком покатился по поляне, заливая ее потоками алой крови, молотя копытами наполнившийся пряно-ржавым запахом воздух. Его убийцу сила разгона развернула едва ли не полностью. Он воинственно потряс рогом-копьем, с которого летели капли, похожие на крупные зрелые вишни, и заревел — тем же низким хриплым голосом.
Заполошно мыча, стадо бросилось в стороны. Кучö, наоборот, не выдержал и с громким лаем полетел на разбойника. Тот обернулся. Громадная голова мотнулась, словно зверь отказывался от чего-то нежеланного, и крупный пес, истошно визжа, взмыл в воздух, описал высокую дугу и рухнул в ельник за спиною Пислега. Там его визг скатился в прерывистый, дергающийся скулеж — и умолк.
Зверь пробежался по поляне, ударил ногой еще дергающегося Горда так, что хрустнули ребра, и отбежал к реке. Там он несколько минут жадно пил, шумно сглатывая и фыркая, а потом начал кататься по мелководью, поднимая тучи брызг.
Пислег глядел на него, не отрываясь, широко распахнутыми глазами. По лицу текли слезы, левая штанина стала горячей и мокрой, но пошевелиться он не решался. Левая его рука, не чувствуя впившихся в кожу иголок, крепко стиснула ветку молодой елочки.
Зверь, натешившись, вышел на залитый кровью луг. Фыркнул брезгливо. Отошел на несколько саженей против ветра. Лег-завалился на бок, аж Черная Матушка-Земля тяжко охнула, принимая на грудь свою огромное тело в черных сосульках мокрой шерсти.
Заснул?!
Пислег отлепил от земли ноги. Шаг… другой… спинной вперед, не открывая глаз от мерно колыхающегося бока черной горы там, в зарослях пижмы.
Шестой… десятый…
Когда деревья скрыли спящее на берегу чудище — лишь тогда он решился повернуться спиной к страшному берегу. И понесся прочь, позабыв про пестерь, про мертвого Кучö, оставшегося лежать в ельнике.

В деревне пастушка первой увидела мать. Охнув, Туливить-мумы схватила сына за плечи, в испуге уставившись на белое, с проступившими конопушками, залитое слезами лицо.
— Сыночек, сыночек, что с тобой?
Вдруг рыжеволосая рука выдернула Пислега из материнских объятий.
Юрмег, двоюродный брат Киона Салья-тöро. Отцы были братьями, но как непохожи сыновья…
— Ах ты, обе руки у тебя левые! Как смел скот без догляду бросить, оставить на глупую собаку?!
— Что ты, сосед, что ты… — попыталась ухватить Юрмега за рукав мать.
— Пошла отсель! — гаркнул Юрмег и тут же был ухвачен за грудки подоспевшим отцом Пислега — Вольегом.
— На жену мою кричать вздумал? — негромко спросил он, глядя в лицо родичу вождя бешеными синими глазами. — На меня покричи. Попробуй.
— А пусть за дурня вашего не вступается, — вякнул Юрмег, но Вольег тряхнул его пуще прежнего.
— И с сыном своим без тебя разберусь. Ты мне не указ, не тцро, не вцсясь.
— Твой сын общинное стадо на собаку бросил!
— Убили Кучö… — всхлипнул Пислег.
— Что? — изумились оба драчуна, но осеклись, услыхав властный голос, негромко проронивший:
— А ну тихо оба.
Высокий рыжий мужчина с крутым лбом, мощными надбровными дугами, скулами, сильной челюстью в ржавом пуху недлинной редковатой бороды, с перебитым носом развел в стороны Вольега и Юрмега большими красными руками. Он присел на корточки и его лицо оказалось почти вровень с заплаканным лицом Пислега. Закачался свисающий с сильной шеи родовой знак — дэндор.
— Люди?
Пислег замотал головой.
— Звери?
Пислег кивнул, шмыгнул носом.
— Зверь, Кион Салья-тöро.
— Тезка мой?1 — по охотничьей привычке вождь норовил десятой тропой обойти имя зверя. — Старик? — так охотники величали медведя.
Пислег всё мотал головой, трясся и всхлипывал.
Вождь недоуменно нахмурился. Кто еще мог лишить жизни пса? Если б мальчишка сказал «змея» — другое дело.
— Долгоногий, что ли? — так охотники звали лося.
Пислег в последний раз помотал головой. Так. Что еще за дела?
— Новый зверь, Салья-тöро. Не знаю… не слышал о таком даже…
Вождь озадаченно крякнул. Положил руку на плечо мальчонке — та едва там уместилась.
— Ну-ка, малый, рассказывай всё.
К концу рассказа вокруг Пислега собрался чуть не весь воршуд. Юрмег попытался было шумнуть — мальчишка, мол, проспал стадо, а теперь выдумывает небывальщину, но споткнулся, как о сосновые корни, о мрачный взгляд двоюродного брата и свирепый — отца Пислега.
После того как Пислег закончил рассказ, повисла тишина.
Кион огладил могучую челюсть. Сказал:
— Так, — и снова смолк. Потом произнес: — Коньы. Низь.
Вперед шагнули два молодых парня-охотника в крашенных плауном рубашках. Узкокостные, низкорослые, щупловатые, они славились как превосходные следопыты, лучники и древолазы.
— Разведайте. Чуть что — на деревья. На рожон не лезьте.
— Слушаем, Кион Салья-тöро, — вразнобой отозвались охотники.
— Куака, — вождь подозвал легконогого парнишку Пислеговых лет, — побежишь к Можга, к Поска. Соседей предупредить надо.
Помолчав, вождь добавил:
— На безлесье зверя встретите — замирайте. Побежите — догонит, а так — может, не тронет. Слеповат — видит то, что шевелится.
— Слушаем, Кион Салья-тöро, — ответили все трое.
Когда молодые охотники побежали в избу на быстрые сборы — пестерь на плечи, копье в руки, — а Куака уже припустил по дорожке, ведущей к селениям других воршудов, люди заговорили между собой.
— Чего со стадом-то будем делать, тöро? — в растерянности спросил Юрмег.
Салья-тöро дернул губой.
— Низь да Коньы кого увидят, пригонят.
— А коли не увидят моих?! — взвился Юрмег; его знак носили четыре коровы.
— Четыре лаптя Палэсмурту подаришь2, — ехидно заметил Вольег и прикрикнул на сына. — В избу иди, смени штаны-то! От людей срам.
— Поживее, малый, — кивнул Кион. — Ты мне нужен еще.
Услышав такое от вождя, Пислег быстрее белки припустил к избе, за ним, перебирая остроносыми лапотками, побежала мать.
Пока Пислег бегал в избу, небольшие синие глаза Киона отыскали в толпе сородичей высокого пожилого мужика, задумчиво гладящего рыжую бороду.
— Что скажешь? — спросил Кион, хмуря брови. — А, Кучыран-вöсясь?
Жрец покачал головою.
— Что скажешь… в куалу идти надо.
— Так пойдем!
— Куда спешишь, тöро, чай не утка-торопыга. Вернется парнишка — пойдем.
Пислег обернулся быстро — поменял штаны, ополоснул холодной водой заплаканное лицо и вскоре уже стоял перед тöро и вöсясем. Втроем они отправились к Большой куале, что стояла в стороне от селения. В большие праздники здесь собирались помолиться Верхним Богам люди всех трех соседних воршудов.
Вождь и мальчишка остались на пороге. Отсюда они видели, как вöсясь, поклонившись неугасимо горящему огню в очаге, котлу над ним и цепи, держащей котел, обошел их посолонь, подошел к полке в углу, трижды поклонился. Сплетаясь с очажным вязким дымком, потекло бормотание. Что-то достал, передвинул на полке. Снова забормотал, закланялся. Поманил, не оборачиваясь, рукой.
Вождь и пастух ступили на земляной пол куалы. Обошли по следам вöсяся обложенный почерневшими камнями очаг. Поклонились полке.
— Гляди, вождь, — протянул руку вöсясь, — и ты, малый, гляди.
Смотрел на них с полки бронзовый образок Великой Черной матери — Му-Калчин3. По обе руки Матери стояли Ее сыновья: по правую — добрый Илмер4, по левую — грозный Луд5. Над их головами колпаками поднимались лосиные морды, сводом сходясь над тремя трехглазыми ликами Матери. Такие образки лили далеко на севере, в земле великанов-зэрпалов6.
— Под ноги гляди Ей, малый, под ноги…
Под ногами Матери стоял зверь. Длинное туловище, куцый хвост, короткие кряжистые лапы, огромная голова с торчащим рогом…
— Он! Он это! Который Кучö убил!
От волнения пастушок даже забыл, что в куале нельзя говорить громко, но красная лапища вождя вмиг напомнила ему об этом, накрепко запечатав рот.
— Бык-Земледержец, — прошелестел, кивнув, Кучыран. Махнул рукой, подавая знак уходить. Уходили пятясь, с другой стороны очага, кланяясь. Последним отступал вöсясь, бормоча и водя руками — просил прощенья у Салья-воршуда, прочих духов — хранителей куалы, потревоженных неурочным визитом.
На солнечном свету вöсясь покачал головой.
— Бык-Земледержец пришел в наши края. Один из потомства великого Быка, что носит на себе нашу Землю. Копья от него не защита, только Мать зря прогневите. Я пойду к другим вöсясям. Надо наложить запрет на лес, где поселился Бык, и на луга рядом с ним. Людям там нечего делать.
С тех пор лес, где поселился зверь, и луга между лесом и речкой стали запретны для людей трех воршудов.

СКАЗ ВТОРОЙ
Сирота

Говорят люди: «Мать ругает — подушкой бьет, а укоры чужих людей — палки тверже». Еще говорят: «Сирота живет — головня чадит».
Может, это и не так. Может, и можно жить не печалясь, не поминая убитого кабаном на охоте отца, не жалея о матери, жизнь которой съел злой Мыж7, спущенный на людей прогневавшимся за их грехи Лудом, может быть.
Если растешь ты не под жесткой, на одни подзатыльники щедрой рукою двоюродного брата вождя, Юрмега.
Отец Балян — пусть душа его минует черный котел Луда, пусть бабочкою легкой порхает по Илмеровым вечноцветущим лугам — Юрмегу-агаю старшим братом доводился. Когда его, закрывши лицо берестяной личиной, снесли на кладбище, Юрмег-агай, по обычаю, взял Сэдык, вдову брата, второю женой, а малолетку-сироту — падчерицей. Покуда была мать, жилось не так туго, сказано ведь: без отца — полсиротства. Юрмег-агай хоть и не забывал помянуть матери, что кормит ее и поит, а всё же она ему нравилась. Может, даже больше, чем старшая жена, Варыш, горластая, норовистая, да и старше Сэдык лет на семь. Так что пока Сэдык жила, дочке перепадало от отчима и ласковое словцо, и потрепывание по голове жесткой ладонью, и — изредка — лакомый кусок. Сводные братцы, правда, покою не давали — Вад, Чайы да Чипей. Но тишком пакостничали, чуя материнскую неприязнь к тетке и сестренке двоюродной. Отца опасались, в те времена Юрмег-агай наказывал за такие проказы строго. Мог и палкой поучить. Охо-хо, было же времечко, Му-Калчин матушка…
Дыдык плакала по ночам, вспоминая те времена. Отца-то не помнила почти, а вот пять лет, когда жили с матушкой Сэдык у Юрмега-агая, вспоминались, словно времена, когда Черная Мать по земле ходила, когда не исказили грехи людей трех Ее лиц в жуткие, нестерпимые взгляду смертных личины.
Девчонки говорили между собой, что не лютый Мыж, а ревнивая тетка извела Сэдык. Одни говорили — злой травой, другие и вовсе черную ворожбу поминали. Но говорили шепотом. Кион Салья-тöро за такие сплетни не помиловал бы.
После матушкиной смерти Юрмег-агай и вовсе вспоминал о падчерице лишь когда искал на ком сорвать злость. Зато ни Варыш, ни ее сыновья о ней не забывали.
Дивно ли — после пяти лет такой жизни стать пугливей рябчика?
Поэтому, когда с девчонками в малиннике повстречали Лесного Старика — медведя, остальные, хотя и перепугались до белых глаз, разума не потеряли. Кинулись, заполошно визжа, все в одну сторону — к деревне. Одну Дыдык ноги понесли неведомо куда.
Хлещут по лицу ветви, цепляют за подол коряги. Потные ладошки стиснули туесок с малиной. Сердечко колотится в самом горле, а за спиной слышится треск подлеска да хриплое сопение нагоняющего Старика.
Кончился лес. Миновалось одним махом — как ведьма-обыда перенесла — поле. Вбежала в стоявший за ним лес. Обессиленно привалилась к дереву, уткнулась в кору лбом под сбившейся такьей. Замерла, жадно глотая воздух. Кинула взгляд через плечо.
Нет никого.
И только тут Дыдык-сирота поняла, куда занесли ее глупые ноги.
Запретный лес. Его уже стали называть Бычьим, а текущую под ним речку — Бычьей рекой.
Остэ Илмере!
Ослабевшие ноги не выдержали, подогнулись. Дыдык опустилась на колени, крепко обняв туесок.
Где-то рядом бродил страшный зверь, не то брат, не то сын тому, что держит на широкой спине саму Землю.
Ох, остэ-э…
По ту сторону дерева кто-то жалобно простонал. Тяжелым, низким голосом.
Ойкнув, Дыдык замерла.
Стон повторился.
Отставив в сторону заветный туесок, Дыдык на коленях — ох, вытреплет Варыш-хозяюшка полкосы за измаранный подол — проползла до кустов. Раздвинула тугие ветки.
На поляне лежал Бык.
Потускневшая шерсть свалялась в сосульки. Маленькие глаза безжизненно глядели перед собой. Тяжелый рог почти касался кончиком земли. Огромные ноздри судорожно раздувались. Из приоткрытой пасти доносились хриплые стоны.
Дыдык осторожно приподнялась на ноги, вытянула шею.
Зверь повел по ней равнодушным, полуслепым от боли глазом и приспустил толстое, морщинистое веко. Зверю было плохо. Зверю было безразлично, что с ним будет.
Остэ, остэ, любопытство девичье, что ж ты делаешь? Давно ли бежала Дыдык, сломя голову, от обычного Лесного Старика, каких в лесу любом не один и не два… отчего ж сейчас ноги в темно-медвяных лапотках поверх грязно-серых онучей сами тянут, тащат вперед, туда, где мается неведомой хворью страшный Земледержец?
«Стой! С ума сошла, девка? А вдруг притворяется, приманивает? Стой! Ему же взмахнуть рогом — тезкой-голубкой выше елей взлетишь, да прямо к Луду в котел плюхнешься».
«Ну и что! — твердил кто-то незнакомый, перекрикивая привычный голосок страха. — Ну и что?! А если — правда болен? Он же один, совсем один. И помочь некому. А если ему больно?!»
Кому как не сироте знать, что такое, когда совсем один…
Кому как не падчерице доброго Юрмега-агая и хозяюшки Варыш знать, что такое — когда больно…
Кому как не сводной сестренке веселых братишек — Вада, Чайы да Чипея — знать, что такое, когда помочь некому…
— Ну и что… — пробормотала Дыдык вслух, опускаясь на колени рядом со страшной рогатой мордой.
Вот оно. Бугром давила на мощную шею огромная черная опухоль, из которой торчал обломок древка. По опухоли уже ползли мухи.
Бык опять простонал.
— Вон чего ты злой был, — прошептала Дыдык.
Какой же охотник оставил подранка… да нет, у кого поднялась рука на Земледержца? Совсем надо совести не иметь…
— Сейчас, Бык-агай… — пробормотала Дыдык. — Ты потерпи… Сейчас…
Она стремительно уцепилась хваткими тонкими пальцами за крошечный краешек сломанного древка, торчавшего из опухоли. Уцепилась и дернула. Спасибо Юрмегу-агаю, не слабые руки у Дыдык и не изнеженные, привычные ко всякой тяжкой работе.
Стрела вышла из опухоли, вслед за ней выплеснулся зловонный поток гноя. Дыдык закрыла нос рукавом и присела на корточки, прямо в лицо ей оглушительно рявкнул от боли Земледержец. Зажмурившаяся Дыдык по вздрогнувшей земле поняла, что могучий зверь попытался вскочить — и рухнул наземь.
— Тише! — пробормотала Дыдык заплетающимся языком, не решаясь открыть глаза. — Тише, Бык-агай!
— Фр-р-рух… — сказал Бык. И в голосе его послышалось сироте огромное, как он сам, облегчение.
Она открыла глаза. Бык лежал, глядя на нее… с благодарностью.
— Эт-то… это не всё еще, Бык-агай… — пролепетала Дыдык. — Промыть еще надо, понимаешь? Я сейчас.
Когда лес еще не звался Бычьим, Дыдык забредала сюда за грибами и ягодами. Хоть к соседям — Людям Рыбы8, хоть на Луну, как та древняя сирота, лишь бы подальше от рук и голосов Юрмега-агая, Варыш да трех их сынишек. С той поры и помнила, что неподалеку пробивался из земли родничок.
Ох и набегалась Дыдык, нося от родничка к поляне пригоршни воды. Земледержец терпел, когда вода выплескивалась на рану, лишь изредка с облегчением вздыхал. Дыдык приметила, как жадно глядел он на текущую с ее ладоней влагу.
— Да ты никак пить хочешь? Ой, у меня же малины полный туес, — спохватилась она.
Углом вытянутая губа бережно, почти ласково сгребала с ладони Дыдык нежные сочные ягоды. Горсть, и другую, и третью. Туес быстро опустел.
— Я… я сейчас, Земледержец-агай! — Дыдык огляделась и проворно заработала коротким ножичком, срезая тонкие ветки с соседней березы, словно собиралась вязать веник для баньки.
— Прости, прости, сестренка-березка, — шептала девушка, — я не себе на потеху. Бык-агай болеет, ему помочь надо. Нас с тобой Земля-матушка кормит, а его родич Ее носит. Не сердись, березка…
Нарезавши охапку, подняла глаза и охнула. Солнышко-то как низко! Домой бежать надо, а то ночь в лесу застанет. Не любит Лесной Брат, когда женщина в его владениях ночует.
— Кушай, Бык-агай, не сердись. Мне домой пора. А стрелу с собой возьму — пусть Кучыран на нее заклятье наложит, чтобы порча в ране не селилась.
Она подобрала стрелу — брезгливо, двумя пальцами.
Жало с двумя острыми, оттянутыми назад «щеками», было железным. В воршуде Салья, как и у всех людей Булда, железо на стрелы не изводили. Железо шло на рожны копий, клинки ножей, топоры. Стрелы вырезали из кости. А что за пус на древке?
Дыдык, бормотнув извинение травяному духу, обтерла древко исподом листа мать-и-мачехи.
Пус был незнакомый. Пять надрезов, пересекаясь, складывались в подобие пятипалой, жадно растопыренной лапы или жутковато-безликой фигурки, у которой заостренную голову не отыщешь среди таких же острых беспалых рук и ног.
Где-то Дыдык всё же видела этот знак. Чем-то злым, недобрым веяло от пяти пересекающихся насечек на древке.
Добежала она до деревни уже под вечер. Схлопотала жданные и оттого почти даже и не обидные затрещины от Юрмега-агая, пару оплеух от его жены. Вад дернул за косу, Чипей словно невзначай подставил ногу. От пятерни старшего сына Юрмега-агая увернуться не удалось, а ногу младшего — хоть этим отдарить — перескочила так же, словно невзначай.
В общем, Юрмегу-агаю с Варыш-хозяйкой есть за что сердиться: пропадала невесть где и малины не принесла.
Уже ближе к закату вырвалась Дыдык к вöсясю Кучырану, улучив зазор в куче дел, которые вывалили на вновь обретенную падчерицу счастливые приемные родители. Поскреблась под окном.
Вышла жена Кучырана, Зумья, рослая приветливая женщина. Позвала в дом.
Вöсясь степенно огладил бороду, полюбопытствовал о здоровье и благополучии названных отца-матери поздней гостьи, сводных братьев и, только заметив ее очевидное нетерпение, спросил, с чем она пожаловала.
— Быка ранили, — Дыдык выложила на колени хозяина завернутый в листья обломок стрелы. — Кучыран-дай9, заговори стрелу, чтоб рана быстрее зажила.
Кучыран покачал головой, глянул на стрелу, хитровато прищурился:
— Ой, девка, если б у Юрмега быка ранили, об том бы весь воршуд знал. А если у кого другого — неужто б Юрмегова сирота мне стрелу принесла? Или ты и ранила?
Сирота, густо покраснев, опустила острый нос к земляному полу и замотала косой.
— Вижу, вижу, что не так. У самого Салья-тöро железных стрел нету, откуда у девки-сироты взяться. — Кучыран посерьезнел. — Я, девка, охотником смолоду был, запах звериной крови хорошо помню. Потом знахарил, запах людской крови узнал. И той, что у охотника из раны бежит, и той, в которой дети на свет приходят. Потом жертвы Богам клал — овечью, козью, свиную, коровью кровь узнал. Эта стрела не в звере лесном, не в человеке, не в скотине домашней побывала! Сказывай, девка — зачем в Бычий лес ходила?
Дыдык опустилась на колени, спрятала в ладонях острое лицо.
— Ну, девка?!
Дыдык начала, спотыкаясь и постоянно сбиваясь на еле слышный шепот, рассказывать о малиннике, о медведе, о хриплых стонах за кустами. Кучыран слушал с непроницаемым лицом, гладил рыжую бороду, поблескивал небольшими глазками.
— Кучыран-дай, — прошептала Дыдык. — меня накажут, да?
Ответом были странные шипящие звуки. Дыдык недоуменно подняла голову — и заморгала неверяще.
Вöсясь смеялся. Глазки спрятались в распустившихся морщинах, похожих на папоротник, рыжая борода ходила ходуном, словно высокая трава, прятавшая некрупного шустрого зверя — барсука или хоря.
— Ой, девка, я ж не для своей прихоти запрет на Бычий лес накладывал. Я ж для Него этот запрет наложил, а ты Ему помогла. Может, это Он тебя к себе звал, а ты и не поняла, ноги умней головы оказались… Тебе запрета, стало быть, нет. А стрелу я заговорю, салом смажу — заживет рана у Земледержца. Ты, девка, к нему ходи, ходи, это для воршуда хорошо, если наша девка божьему зверю угодит. Пошли, провожу тебя, и с Юрмегом… потолкую.
— Юрмег-агай добрый, — робко пробормотала Дыдык, поднимаясь с колен и отряхивая подол.
Кучыран, не по летам резвый, уже подходя к двери, бросил не оборачиваясь:
— Ухо левое под волосы спрячь, падчерица доброго Юрмега. Оно у тебя, как рябина по осени, алым светится.
Дыдык смолкла.
Встретила их первой Варыш.
— А-а, вон ты где. Спасибо, Кучыран-дай, что привели дуреху нашу. Пойдем-ка, горюшко, скажу я тебе кой-чего…
Рука мачехи потянулась к многострадальному уху. Дыдык привычно вжала голову в плечи, но другая рука, жилистая, с толстыми мужскими пальцами, властно отвела длань Варыш в сторону.
— И тебе доброго вечера, дочка. Позови-ка хозяина. Поговорить нужно.
Поджав губы, Варыш удалилась в жилье. Недолгое время спустя на пороге появился Юрмег-агай.
— Вечер добрый, Кучыран-дай. Не зайдешь ли в гости?
— В гости недосуг, а сказать кой-чего надо. Поди-ка сюда, сынок…
О чем толковали, отойдя в сторону, вöсясь и отчим, Дыдык не слышала. Так и стояла, раздираемая страхом и любопытством. Говорил всё больше Кучыран-дай, Юрмег-агай сначала еще пытался вклиниться, но быстро замолк — его попытки пожилой вöсясь пресекал негромким, но непререкаемо-властным голосом. Отчим только бычился всё больше.
Наконец вöсясь попрощался с дядькой и неспешно пошагал домой. Не глядя падчерице в лицо, Юрмег-агай толкнул ее к дому.
— Ну, девка, чего встала? Домой иди. Спать будем.
Дома уже расчесывала волосы перед сном Варыш, оживившаяся при виде падчерицы.
— А-а, кто к нам идё-от! Явилась, раскрасавица, набегалась, насрамила нас перед…
— Тихо!!! — от рыка Юрмега-агая с крыши, казалось, с тихим шорохом поползли пласты дерна и мха. Всю досаду этого непонятного ему беспокойного вечера отчим Дыдык отлил в короткое слово. Мачеха от испуга выронила костяной гребень о двух конских головах и захлопала глазами. Дыдык кинулась, подняла гребень с земляного пола, с поклоном вручила Варыш:
— Возьми, матушка Варыш…
Та взяла, не отрывая напуганных глаз от мужа.
— Спать идем, — коротко зевнул Юрмег-агай. Погасил наслюненными пальцами три лучины. — Не приведи Му-Калчин услышу чего ночью — Лудов котел детской зыбкой покажется, — раздалось уже из темноты, глухо, сквозь шорох снимаемой через голову холщовой рубахи.
Дыдык пришлось возиться с косой в темноте, но это было привычно, как и сон в холодном углу избы на краю лежанки. Больше того, ошарашенные внезапным, почему-то не на Дыдык направленным взрывом отцовского гнева, сводные братья не решились на каверзы. Дыдык, наскоро расчесавшись и стянув платьице и лапти, благодарно нырнула в теплый омут спокойного, без сновидений сна.
Она не знала, что теперь ей предстоит к этому привыкнуть.

СКАЗ ТРЕТИЙ
Гасары

У той реки обитают разные народы: буртас, булгар, арису10, черемис… Все они подчиняются мне и платят дань.
Письмо хазарского кагана Иосифа. Х в.

Имаше козаре дань… по белой девице от дыму.
Радзивилловская летопись

После того как вöсясь Кучыран взялся «потолковать» с Юрмегом, жизнь сироты Дыдык стала значительно легче. Отчим перестал срывать на ней злость и если драл за уши или отвешивал затрещину, то очень редко и всегда за дело. Мачеха почти прекратила постоянные придирки, и хотя ни ласкового слова, ни облегчения домашней работы Дыдык не дождалась, но и то уже казалось ей благом. Даже братишки приугомонились после выходки Чайы, плеснувшего на платье Дыдык разведенного коровьего навоза, предназначенного для огорода.
Юрмег, случившийся неподалеку, дал сыну такого леща, что тот полетел с ног. Приволок обоих в дом — Дыдык за руку, Чайы за ухо, велел жене достать старое платье из наследства Сэдык, отдать падчерице, а грязное сунул сыну: «Стирай!». Зеленый от стыда и унижения, Чайы поплелся на реку, делать бабью работу на смех сверстникам. Дыдык, от страха и жалости потеряв голову, кинулась вдогонку — помогать, но отчим крепкими, как лесная коряга, пальцами ухватил за плечо: «Куда?! Огород не полит, не полот!».
Больше братцы на крупные пакости не осмеливались. Так, по мелочи — лягушку в платье утром подсунуть, не больше.
Полтора месяца прошли как добрый сон, как материнская сказка.
Дыдык летала, как на крыльях, работа горела в руках. Забитая сирота, замарашка вдруг расцвела, и мужчины из соседних воршудов, проходя через селение, оборачивались ей вслед.
И никто, кроме самой Дыдык, Кучырана и Юрмега, да, может, Киона с Варыш, не знал, что причиной перемены, произошедшей с Дыдык, были ее отлучки, для которых она выкраивала один из пяти-шести вечеров — оранжевых вечеров позднего лета. Прихватив из дому горсть кыстыбеев, бежала она тайком через ближний перелесок, через поле — в Бычий лес.
Могучего друга не надо было долго искать. В первый раз он не ушел далеко от поляны, где лежал больной. Как обрадовалась Дыдык, увидев Земледержца на ногах! А потом мудрый зверь сам спешил на звонкий голосок:
— Бык-ага-а-ай! Земледержец-агай! Я гостинцы принесла.
Она рассказывала негромко Быку все новости Салья и ближних воршудов в твердой уверенности, что Бык понимает, ему интересно. Огромный зверь внимательно слушал, глядел на нее бусинами-глазами, временами гулко фыркал, прядал маленькими ушами. Он даже позволял Дыдык выбирать из густой шерсти кровососов-клещей, одолевавших косматого великана.
В своем тихом раю Дыдык одна не заметила тучи, надвинувшейся на воршуд после жатвы.
Вöсясь, хмурясь, показывал Киону Салья-тöро палку с зарубками-днями:
— Скоро, вождь, ох скоро…
— Вижу, что скоро. Дыдык-то, Баляна да Сэдык дочка, как цветок расцвела… сколько ей нынче?
— Шестнадцатый пошел, — хмурился Кучыран. — Кион, может, не надо ее-то… Сам знаешь — Бык…
— Что Бык… Ее спрячу — матерям какими глазами в лицо глядеть буду? А матери той, которую уведут? А если — твою Тюрагай? Ты своей Зумье как в глаза посмотришь?
Одна Дыдык не видела мрачнеющих день ото дня лиц мужчин, не слышала женских всхлипов. Когда девушки Салья запевали тоскливые песни, она подпевала бездумно, вплетая в горькие напевы свой звенящий от тихого счастья голос, неуместный, как веселый узор на берестяной личине покойника.
И ее одну застал врасплох гулкий голос седельного барабана, коршуном упавший на деревню ясным безоблачным днем.
— Дум-дум, ду-ду-дум! Дум-дум, ду-ду-дум!
— Пойдем, девка… — сжались на плече Дыдык крепкие пальцы отчима. — Пойдем.
— Я же вот… — слабо удивилась Дыдык, — я вам рубаху зашиваю, Юрмег-агай.
— Пойдем.
Юрмег-агай смотрел незнакомо. Про другого бы сказала — с жалостью.
Ничего не понимая, Дыдык, направляемая рукою отчима, вышла на улицу. Ее притолкали к стайке жмущихся друг к дружке, цепляющихся за руки, за рукава девчонок. Над стайкой комариной тучей завис не плач даже — неумолчное тоскливое поскуливание.
Дыдык, недоумевая, оглянулась.
Всхлипывали женщины. Мужчины стояли, сжав кулаки, сцепив руки за спинами, сложив-стиснув их на груди, лица — черней закопченных личин в куале. Все жались к заборам, топча лебеду с крапивой.
А посреди улицы стояли четыре чудовища.
Кони, обросшие с головы до ног сплошным покровом металлически поблескивающей чешуи. На них — человекоподобные твари в такой же чешуе, с острыми головами. Вместо лиц — медно сияющие жуткие хари, с пустыми провалами раскосых глазниц, горбатыми огромными носами и рядом дыр вместо рта под гребнем чеканных усов. Копья, странно изогнутые, уродливого вида луки. Тесаки вроде тех, которыми щепают лучину, только вдвое-втрое длиннее.
Впрочем, у одного из всадников на чешуйчатых плечах сидела живая, почти человеческая голова.
Горбатый огромный нос, сальные толстые губы сластолюбца, раскосые черные глаза лениво дремлют под тяжелыми веками над уступами медных торчащих скул. Дуга сросшихся бровей, курчавая борода, черная с проседью, медно-смуглые скулы и лоб, волосы, связанные в семь тяжелых смоляных кос да двумя прядями выпущенные перед ушами.
И у седла каждого всадника висел огромный деревянный кругляш, с тем самым, с ранившей Земледержца стрелы, пусом. Пять белых полос, пересекаясь на черном поле, складываются в пятиугольную звезду.
Один из всадников держал в руках копье с перекладиною, с которой спускалась полоса черной ткани. На ней, осененное тою же звездой, росло странное, без корней и листьев, дерево, тянущее вровень с прямым стволом голые ветки — по три с каждой стороны. Другой, сжав в чешуйчатых лапах две колотушки, размеренно кидал их на распяленную кожу седельного барабана:
— Дум-дум, ду-ду-дум! Дум-дум, ду-ду-дум!
Гасары!
Она знала, но забыла. Сперва была слишком мала. Потом горький пот сиротства заел глаза, помешал замечать чье-то горе, кроме своего. А сейчас, когда всё стало так хорошо, что Дыдык искренне уверилась: больше ничего плохого никогда не случится, ни с нею, ни с другими…
Старики говорили: с народа Булда и прежде брали дань. Брало могучее племя бильгер, жившее к югу от земли Булда. Та дань казалась теперь просто мечтой. Подумаешь, связка звериных шкур с воршуда. Да бильгеры и заслоняли Булда от прочих разбойных степных народов, иной раз защищали заходные воршуды от набегов хищного племени пор11.
Потом пришли гасары. Они объявили, что освобождают Булда от дани правителю бильгеров. Лучше бы не освобождали. Лучше б вовсе утихшие с приходом гасаров набеги пор продолжались и впредь. Лучше бы… Да всё лучше, чем та дань, что наложили на «освобожденных» Булда — и бильгеров, и пор — незваные «освободители».
Но гасары не спрашивали у данников, что хуже, а что лучше. Когда один из воршудов попытался уйти в леса, гасары сожгли брошенные деревни, подожгли поля с овсом и рожью, выследили и перебили стада. Не угнали, просто перебили, оставив туши коров, овец, свиней гнить рядом с телами пастухов и собак. Когда же обезумевшие люди разоряемого воршуда попытались защитить свое добро, их убили. Гасары убивали охотников, убивали стариков и женщин, выходивших умолять о пощаде, а когда нашли одно из лесных убежищ, не пощадили даже маленьких детей. А охотники… Что ж охотники… Костяные стрелы разбивались о железную чешую, а подойти к себе вплотную гасары, сами отменные лучники, никому и не дали.
Самая страшная бойня, говорили, была у куалы. Охотники, увидев гибель воршудной святыни, выбежали из леса. Их было полсотни, врагов — полдюжины. После битвы гасарский отряд двинулся дальше. Двоих везли поперек седел. Все охотники остались у дымящихся развалин куалы.
Уцелевшие из непокорного воршуда разбрелись по чужим деревням, и больше о них не слышали.
Край оцепенел от ужаса. Никто из Булда не осмелился хоть как-то отказываться от страшной гасарской дани.
Дань та была — по девушке с воршуда. Каждый год.
Теперь каждый год мерно били в деревнях воршудов Булда седельные барабаны. И покорные лесные люди сами выводили своих девушек — тянуть жребий.
Вон они, связанные за правое запястье одной толстой веревкой. По вышивке на одежде Дыдык узнавала девушек Можга, Поска, Бодья, Доква, Дурга и прочих воршудов. Были здесь и изможденные дальней дорогой, усталые девушки племени пор в приметных лапотках с тупыми носками — никто такие не носит, ни Булда, ни Люди Рыбы, ни Дети Выдры12, ни девушки бильгер. Эти и вовсе — дивное диво, на которое в другой день собралась бы глазеть половина окрестных деревень, — были в штанах. Всхлипывающие женщины Салья волокли сидевшим на земле пленницам блюда с табанями, горшки зырета, шекеров, кыстыбеев. Те, глядя перед собой потухшими глазами, принимали угощение, благодарили, жевали…
Всадник с живой головой на железных плечах спрыгнул с коня, даже земля вздрогнула. У седла, с ужасом увидела Дыдык, осталась висеть вторая голова, железная, с медной клювастой мордой.
Навстречу всаднику вышел угрюмый Кион Салья-тöро. В одной руке — закоптелый дочерна глиняный горшок, в другой — берестяной туес. Размахнулся.
Дыдык уже много раз видела всё это, только раньше из толпы, с другими детьми. Но всё равно зажмурилась, словно Кион-дай собирался ударить горшком по голове гасара.
Горшок вдребезги раскололся оземь. Сверху наступил кожаный сапог с железными полосами на голенище, придавил, хрустя, черепки, отодвинулся на прежнее место.
Девушки зашевелились. Каждая, вытирая нос и щеки рукавом, прячась за ним от черных глаз чужака, подбирала с земли крохотный обломок обоженной глины и бросала в туес в руках вождя, а потом возвращалась назад.
Когда последняя из девиц прошла мимо гасара к туесу и обратно, он, стащив с рук чешуйчатые рукавицы, запустил в туес смуглую пятерню. Вытащил черепок, выхватил кинжал, заблестевший на солнце, провел острием пять царапин по закопченному боку и вернул черепок в берестяную глотку туеса.
Отошел, повернув ястребиный нос к стайке жмущихся друг к другу девиц Салья, оскалился, приглашающе кивая на туес.
Вновь заухал примолкший на время барабан.
Первой, с белым неподвижным лицом, глядя прямо перед собой, шла Юсь — старшая дочь вождя. Вождь — всегда первый, и в беде, и в радости, и в славе, и в бесславии.
Вынула из туеса черепок, уставилась на него, повернула медленно-медленно, судорожно вздохнула, кинула пустой черепок в траву и едва ли не быстрее него кинулась в объятия матери Эбги. Кион Салья-тöро не обернулся, к нему уже шла его младшая — Чана.
— Дум-дум, ду-ду-дум! — размеренно ухал барабан, и вслед за дочерьми вождя швырнула в лебеду черепок Тюрагай, дочь вöсяся, и прочие тянулись за ними, как завороженные, и, как завороженная, смотрела на страшное действо Дыдык. Плакали женщины, обнимая дочерей, избежавших на сей раз черной участи, стараясь не встречаться глазами ни с сидящими на земле пленницами, ни с сородичами, чьи дочери еще стояли в дрожащей, поскуливающей стайке. А в этой стайке видели только туес в красных руках тöро, слышали лишь мерное «ду-ду-дум» седельного барабана гасаров.
Зачарованная его голосом, Дыдык стронулась с места, когда кто-то толкнул ее в спину. Заученно, на деревянных ногах дошагала до Салья-тöро. Он смотрел ей в лицо, и глаза у него были — словно на багряных углях стоял босыми ногами вождь воршуда. Дыдык так же заученно сунула неживую руку в туес, скребнула непослушными пальцами черепки. Заученно махнула рукой, готовясь выкинуть черепок вон и кинуться к Юрмегу-агаю, угрюмо глядевшему в землю, и кусающей губы, утирающей рукавом мокрые щеки хозяйке Варыш. Трое сводных братьев, не отрываясь, тоскливо смотрели на нее.
Сейчас Дыдык действительно чувствовала, что эти люди — ее родня, что их жилище — ее родной дом. Сейчас она уткнется лицом в рубаху Юрмега-агая и заплачет от облегчения, а его тяжелая рука будет ласково похлопывать ее затылок между косой и такьей, а в плечо будет реветь хозяйка Варыш. И сводные братья растерянно затопчутся вокруг.
Смуглая пятерня сжала ее тонкие пальцы, не успевшие отпустить черепок. Сжала и подняла повыше, чтоб все видели пролегшие по выпуклому черному боку пять царапин, складывающиеся в тот же проклятый пус.
Пус, метивший щиты и черное знамя гасаров.
Пус со стрелы, сломавшейся в теле Земледержца.
Гасар, державший ее руку, оглушительно гаркнул что-то. Кион Салья-тöро покорно склонил рыжую голову и перевернул туес. Черепки посыпались наземь, а девичья стайка сыпанула к ждавшим ее родичам.
Ноги Дыдык рванулись вслед. Но почему толпа сородичей не приближается, а удаляется? Почему хозяйка Варыш с глухим воем уткнулась в грудь обнявшего ее мужа, а Чипей вдруг заревел в голос, размазывая кулачонком по щекам слезы и сопли?
Клешня на руке вдруг разжалась, но только затем, чтоб переместиться на горло. Перед глазами возникла другая рука, в ней слепяще блеснуло шило, а затылок Дыдык уперся во что-то твердое. Девушка зажмурилась — и короткая боль ужалила ее левое ухо.
— Эбед13, — густым жирным голосом плеснуло из толстых губ. — Эбед!
Пятерня вновь переместилась на запястье — и ее поволокли к связке скулящих на земле девиц.
— Нет, — бормотала Дыдык непослушными пересохшими губами, дергая зажатой рукой. — Нет, отпустите, пожалуйста, не надо, пожалуйста, отпустите, не надо… я рубаху не дошила, пожалуйста, нельзя, хозяйка Варыш рассердится, пожалуйста…
Смуглое горбоносое лицо покривилось, толстые губы что-то рявкнули повелительно. Дыдык осеклась, отчаянно повернулась назад, но в хмурой, отводящей глаза, спешно разбредающейся, почти разбегающейся по домам толпе сородичей нельзя было поймать ни одного взгляда. Лишь Кион Салья-тöро стоял на месте, не отворачивая постаревшего в этот день лет на двадцать лица, до конца стараясь хоть взглядом поддержать сироту, дочь сородича, до конца, до дна допивая чашу позора и горя, выпавших воршуду Салья.

СКАЗ ЧЕТВЕРТЫЙ
Бычья река

Увидев всадника, животное, как правило, нападает на него; если под ним рысак, то и рысак спасается с трудом, так как бежит оно очень быстро. Если же животное догоняет всадника, то подбрасывает его вместе с лошадью в воздух, пока не убьет.
Ибн Фадлан. Путешествие на Волгу. Х в.
Подбежал Чайы, сунул в руки лыковый пестерь. Дыдык одной рукой, на другой уже захлестнулся узел длинной веревки, зацепила лыковую лямку за шею. Чайы поглядел отчаянными глазами — и убежал.
Один из всадников-чудищ в железной чешуе хлопнул длинным бичом:
— Кэдем14! — заорал глухо из медной морды. — Кэдем!
В третий раз ожил седельный барабан. Связка живой дани устало поднималась.
Вслед полетело тоскливое причитание женских голосов. Воршуд плакал по Дыдык, плакал как по умершей. Юрмег-агай вытешет могильный столб, а Варыш сошьет набитую пеплом поминальную куклу на этот столб. И будут в дни поминовения покойных приносить под него подарки, гостинцы и будут сидеть у подножия до полуночи, заедать овсяными блинами куриную похлебку, запивать пивом овсяную кашу. И будет Варыш петь-причитать, как по дочери, в девках умершей:

Попрясть, поткать, пошить не придешь ты больше!
Кто у меня теперь будет лен расстилать…

Но она живая! Живая! Вот земля под ногами, зелень вокруг, синь над головой, ласковое дыхание ветерка, отгоняющего злых осенних мух, теплое касание солнца на щеках… Она живая!
— Почему? — яростно шептала Дыдык, глотая горячие слезы. — Почему, почему, почему?
— Глупая ты, — равнодушно отозвалась спина девушки-Можга. — Глупая девка. Один всегда за воршуд умирает. Когда плохо, Богам человеческую жертву дают…
— Замолчи, — зашипела Дыдык, с трудом удерживаясь, чтобы не сунуть кулаком в укрытую холстиной спину. — Боги — наши, Боги — хорошие, они нам мир сотворили, им не жалко! А гасары проклятые что сделали? И какой Бог каждый год людской жизни просит? Да у нас в Салья забыли, когда такое было-то. Ты… ты сама глупая, вот!
Над головой хлопнул бич, Дыдык вжала голову в плечи и умолкла.
— Разболтались, — ухмыльнулся всадник, подъезжая к спутнику и поднимая боевую медную маску. — Слушай, Беньямен, на кой нам эти лесные уродины? Они ж через одну кривоногие и все рябые…
— Не твоего ума дело, Аб Шолом, — лениво отозвался вместо спрошенного тот, что ехал без шлема. — Как велено, так и собираем. А там… может, в степь продадут, степнячки, знаешь, тоже не из Песни песней красавицы. А может, в лупанары15 солдатские. Шлем-то сними, тут дикарей нет, нечего зря зверей пугать.
— Шаол, да они уж от твоей хари все разбежались! — ощерился гасар, снимая шлем.
Дыдык, подняв глаза, содрогнулась — один из гасаров ухватился за голову — и сорвал ее. Нет, выполз, как змея из старой шкуры, под железной головой оказалась живая. Шлем гасар пристроил к крюку на луке седла.
— В солдатские, говоришь, лупанары? — переспросил тот, что вез черный стяг со звездой и голым деревом. — Это значит к нам же? И я, говоришь, за свои, за боевые-кровные буду вот это? Йоффе!16
— Будешь, будешь, Эль Яким, будешь! — заржал Аб Шолом. — Ты после драки на козу готов залезть! Слышь, Шаол, а чего, если микса17 к скотине в Книге приравнена, за это самое с нею камнями не побивают? А даже совсем наоборот?
— Заткнись, — глухо проронил молчавший до сих пор Беньямен, не поднимая боевой маски, и жизнерадостный Аб Шолом осекся. Покривился, сплюнул в траву, но смолчал.
Деревня родного воршуда давно скрылась за лесистым холмом. Дыдык, услышав хохот, неверяще вскинулась, уставясь на гасаров.
Они… смеялись! Они, вырезавшие целый воршуд, сжигавшие куалы, убивавшие младенцев, они, каждый год отнимавшие у юных девушек жизнь в родном воршуде, всю их судьбу, — они смеялись! Этот смех был страшнее медных личин. Как можно жить так — и смеяться? Как только смотрит на них Мать-Солнце? Как держит их Мать-Земля?
Земля… держит…
Земледержец!
Взгляд Дыдык заметался окрест. Где они сейчас? Ну да, это же берег Бычьей реки… вон и Бычий лес затемнелся совсем близко.
— Бы-ык! Бык-ага-ай! Зем-ле-дер-же-ец! — закричала она. — Бык-агай!
— Чего эта микса разоралась? — поднял голову задремавший в седле Эль Яким. — А, Шаол?
Тот прислушался, пожал плечами, звякнув железной чешуей:
— Идолов своих призывает. Тьфу на эту нечистоту.
— Идолов, говоришь? На них, ага, тьфу. Мерзость есть перед Господом, ничего не сотворившие, но сами сотворенные из глины, из меди или из дерева…
— Вэй, какой талмид-хохам18 среди нас! — шумно умилился Аб Шолом. — Преклоним головы, братья! Преклоним перед мудрым танаем19 Эль…
— Бык! Бы-ы-ык! Бык ага-ай! — разрывая горло, не умолкала Дыдык. — Земледе-ержеец!
— Заткнись, Аб Шолом! — рыкнула медная личина Беньямена. — Заткнись и заткни ее. Вас обоих тошно слушать!
— «Они же сказали Ему: “Ребе, отпусти ее, ибо кричит за нами”», — ощерился Аб Шолом, отцепляя от пояса свернутый бич.
— Бык! Земле…
Жжгач! — хлопнул над головой бич.
— Заткнись!
— …держе-ец! Бык-ага-ай! Бы-ы…
— Заткнись, сучка языческая!
Жжгач! — словно огромный овод жалит за плечо сквозь рубаху.
— Бы-ык! Бы-ык-ага-ай!!
— Заткнись, я сказал!
Юрмег-агай, добрый Юрмег-агай, прости, пожалуйста, прости глупую девку!
— Бы-ы…
Жжгач!
Прости, добрый Юрмег-агай! Я думала, знаю, что значит — бить. Я думала, знаю, что значит — боль!
Прости, добрый Юрмег-агай!
— Бы-ык! Ага-ай!
Остановилась вереница. Сжались в комок соседние девушки, а впереди кто-то мгновенно уснул, не слыша ни визга распоротого бичом неба, ни рычания рассвирепевшего гасара, ни отчаянного, ни на миг не умолкающего:
— Бы-ык ага-ай! Земледерже-ец!
— Заткнись!
Мокнет и ползет в стороны рассеченная кнутом рубаха. Сейчас поползет кожа.
В мире не осталось ничего, кроме боли и истошного — не молчать, не молчать! — вопля, единственного, что осталось от сироты Дыдык, от униженного воршуда Салья, от неба и Солнца, оскверненных грязным хохотом.
— Бы-ык! Земледе-ержец! Бык-ага-аай!
Земля бьет в лицо. Дыдык разгибается, на спине будто кто-то развел костер, и струйки горячей смолы стекают по пояснице, набирает раскаленного воздуха:
— Бы-ы-ык!
— Забьет ведь, — задумчиво произносит Шаол, поворачивая коня.
На его руку ложится кольчужная пятерня Беньямена.
— Пусть. Кто-то да сдохнет. Лучше она.
— С нас ведь вычтут, — кривит рот Шаол.
— Кто-то да сдохнет, — с нажимом повторяет Беньямен, не снимая руки.
Шаол несколько секунд смотрит в глазницы медной маски, потом с досадой отворачивается.
— Бы-ы-ык!
Вжжгач!
Земледержец, щипавший ветки молодых березок на опушке леса, остановился. Насторожил уши.
Знакомый голос.
Пришла. Хорошо. Будет вкусно.
Он потрусил на крик.
Почему… почему она так кричит? Почему она кричит так?
Боль. Больно? Ей? Которая — хорошо? Которая — вкусно?
Кто?!
Маленькие глазки различили колеблющиеся черные фигурки. Одни, совсем маленькие, сжались в траве.
Кричит. Она. Которая — вкусно.
Рядом — такие же. И другие. Другие — больше. Не такие, как он, но — большие. Где-то видел. Болит шрам у шеи.
Бьет! Бьет ее! Которая — вкусно!
— Пр-ррюх…
Глазки-бусины начинают наливаться алым. Пятипалое копыто трогает землю.
Кричит.
Порыв ветра принес запахи. Кровь. Боль. Слезы. Это все — она…
И они!
…Горящая степь. Бегущие рядом звери — хищники и мирные, большие и малые. Туча птиц над головой.
Впереди — цепь больших. Странно пахнущих. Хлопающий звук. Свист. Боль в шее, долгая-долгая боль, от которой избавит лишь та, которая — хорошо…
Бык, унося под шеей стрелу, вламывается в цепь. Крик. Хруст под копытами. И запах.
Этот запах. Они!
Крик. Она. Боль. Большая боль. Ей. От них!
Черная исполинская туша, кажущаяся еще больше от стоящей дыбом шерсти, в жутком безмолвии выносится из леса. Из-под ног стаями перепуганных, черных с зеленью перепелов разлетаются огромные комья земли. Глаза полыхают двумя углями.
— Азохен вей!20 — распахивает рот Эль Яким. — Это же… это — реем!21
— Адонаи ахход…22 — потрясенно выдыхает Шаол.
Он, а мгновением позже и бросивший бич Аб Шолом срывают с седел круторогие луки.
Басовитое гудение тетив. Свирепый свист стрел, без труда пробивающих кольчуги… и не на миг не сбивающих с сотрясающего землю галопа близящуюся черную гору.
Переглянувшись, Аб Шолом и Шаол перекидывают из-за спины и берут наперевес длинные копья. Посылают коней вперед.
Грохот и лязг. Эти дремотные, дремучие, нищие края еще не слыхали по-настоящему грома закованных в сталь человеческих туч — конных лав. Да, двое — не лава. Но за ними — каганат. За ними — Единый и Его единственный Народ. Не им же бежать от чудовищной твари из леса, не то скотины, не то выкликанного язычницей демона.
Треск сломавшихся копей. Шаол вместе с конем исчезает под косматой тучей. Несется по лугу с белыми от ужаса глазами конь весельчака Аб Шолома с пустым седлом. Его хозяин, дернувшись, обвисает на роге-копье. Зверь стряхивает труп в траву и несется дальше, почти не замедлив хода.
Алые капли летят с рога, выставленного вперед, словно копье. И, словно рога, торчат вонзившиеся в горб и плечо обломки копий.
Девушки в ужасе вопят, бросаются бежать кто куда, сталкиваются, падают.
— Стойте! Стойте же, Бык-агай хороший! — надсаживает сорванное горло Дыдык.
Не верят.
Не слышат.
Как же быть?
— Стойте! Будете бегать — убьет! Будете кричать — убьет! Стойте и молчите, тогда уцелеете.
Помогло. Затихли. Прижались друг к дружке, зажмурились.
Толстяк Эль Яким растерянно вертит головой. Как? Как же так? Не может этого быть!
А реем — ожившая страшная сказка — рядом. И кровь на морде, да два грязных куля в траве — всё, что осталось от опытного, старого Шаола и неунывающего Аб Шолома…
Зверь рядом. Конь шарахается. Очнувшийся Эль Яким выхватывает палаш, с оттяжкой рубит косматый загривок. Кажется, что рубанул по стволу древнего дуба.
Черная туша с немыслимым проворством разворачивается…
Удар. Седло исчезает из-под Эль Якима. Небо, почему-то зеленое, падает на него, бьет в лицо, подбрасывает, ударяет в спину. А, вот оно, небо… синее, быстро чернеющее. Почему? Ведь был день…
Дождь. Теплый, маслянистый, ржаво пахнущий дождь. Тяжелые алые капли падают на лицо — отстегнутая маска сорвалась и отлетела. Черно-красное небо идет трещинами и падает по частям.
Рука в железной чешуе, поднявшись над смятой травой, судорожно скребет воздух, словно пытаясь удержать рассыпающееся небо.
— …Н-наи аххо-о…
Тьма.
Беньямен уже далеко. Воинская честь? Славная гибель? Клиппот, шелуха! После смерти — тьма, ничто, мертвые не говорят и не слышат. Жизнь дороже всего, живой пес лучше мертвого льва, а дороже дражайшего — жизнь рожденного в Народе Господнем, Народе святом! Дороже она Самому Предвечному троих любых его ангелов-мелехов.
Давно в траве шлем с личиной и рукавицы. За ними летит чешуйчатый кафтан. Лук… нет, без него не проживешь, как и без ножа, а вот щит — долой!
Проклятая черная туша лишь чуть замешкалась над телом жирного дурака Эль Якима — и снова маячит сзади. Беньямен гибко поворачивается в седле, разрезая ремни задней части чешуйчатой попоны своего скакуна. Та сваливается чуть не под ноги жуткой лесной твари. Проклятье! Слишком близко, не уйти!
Впереди дерево, одинокое, с низкими могучими ветвями. Хаданга23. О Господи, услышь сына Народа Твоего, потомка жрецов Твоих, Беньямена Коген! Шехина, укрой! Господи, помоги! Как медленно приближается дерево, желанное и далекое, словно земля обетованная…
Господи, дай достигнуть этих ветвей!
…Последний.
Этот — последний.
Могучим усилием, надрывая остатки сил огромного тела, Бык рванулся вперед.
Удар.
Кричит почти пополам разорванный конь, бьется в траве. Тело гасара, болтая руками и ногами, взвивается в воздух, со страшным хрустом впечатывается в медно-красный ствол сосны и повисает, окровавленное, изломанное, безликое, на ее ветвях.
Словно поминальная кукла, подвешенная сказочным великаном-алаем.
Дыдык протянула руку к вонзившемуся рядом в землю тесаку, вылетевшему из рук гасара. Не дотянулась, дернула веревку, в сердцах пихнув ногой девчонку-Можга, съежившуюся на земле. Еще раз дернула, потянулась опять, теперь уж удачно.
Вытащила клинок из земли, разрезала узел на правой руке, поранив с непривычки — уж очень острый! — запястье и тыльную сторону ладони. И выкинула. На лезвии сохли клочки черной шерсти, пропитавшиеся густой кровью. Гнусная железка, поднявшаяся на Земледержца. На куски бы тебя изломать!
Дыдык вскочила, озираясь.
Гасаров не было.
Быка тоже не было видно. Она взбежала на взгорбок. Равнодушно мазнула глазами по изломанной, сочащейся красным кукле в ветвях сосны.
И замерла.
Вон он — Бык-агай. На берегу. Хотел пить, не дошел. Свалился. Устал.
Подхватив рукой подол, Дыдык пустилась бежать.
Черная гора на берегу. Пернатые хвосты глубоко ушедших стрел над мордой, плечами, грудью, горбом. Обломки копий.
Тяжелые веки опущены. Слипшаяся, мокрая черная шерсть.
— Бык-агай… — проговорила Дыдык, осторожно подходя ближе. — Ты спишь? Ты устал?
Тишина. Лишь поднялся и опал со стонущим хрипом бок Земледержца. Шорох камышей, плеск воды в Бычьей реке да гудение слетающихся мух.
— Бык… тебе плохо? Бык-агай… — Дыдык опустилась на колени рядом с огромной, лежащей на песке головой.
Бык лежал не шевелясь, лишь подрагивали широкие влажные ноздри, и муха ползла по толстой влажной губе.
— Нет… — сорванный голос иссяк, песком обдирая горящее горло. — Не надо… не уходи, Бык-агай… пожалуйста…
Сверху донеслись всхлипывания. Дыдык обернулась — там кучкой жались друг к дружке освобожденные Быком пленницы.
— Эй, вы! — неужели это страшное, достойное лесной ведьмы-обыды карканье — ее голос? — Вы, глупые девки! Чего разнылись?! Кто знает травы, быков лечить? Живо!
Ох, подивился бы добрый Юрмег-агай на безответную падчерицу… а может, и признал бы свою повадку, проклюнувшуюся в горящих злых глазах, в отчаянном крике.
Девицы сперва попятились — и впрямь походила сейчас Дыдык на страшную обыду. Потом робко выступили вперед пятеро девушек Булда, а после перешептываний — двое пор и одна бильгерка.
— Остальных себе в подручные берите. Показывайте, какие травы собирать. Да побольше! Ну, чего встали, дуры?! — кипело болью и яростью измученное горло Дыдык. — Можга, поди сюда! Дорогу в наше село знаешь? Давай бегом. Кучырана-вöсяся да Киона-тöро веди.
Лишь когда девушки скрылись из глаз, Дыдык позволила ногам подломиться, на коленях подползла к тяжело колышущемуся, мокрому от крови боку.
— Не умирай, Бык-агай, не надо… а то я тоже помру… не надо, Бык-агай… пожалуйста…

* * *
Много лет с тех пор прошло. Потомки трех воршудов давно позабыли родовые имена, да и само племя Булда слилось с Людьми Рыбы и Детьми Выдры в единый народ. Исчезли гасары. Исчезли и бильгеры, оставив лишь имя, чуть измененное потомкам истребившей их дикой орды с востока. Другие люди пришли на берега Бычьей реки, выстроили по ее берегам деревни, поселки, огромный город вокруг пересекшей ее течение плотины. Никто уже не укажет, какая из чахлых рощиц, чудом избежавших топоров размножившихся и обеспамятевших людей, — потомство Бычьего леса.
И только река всё несет на юг, к древней Каме, свои воды. И кое-кто еще помнит ее подлинное имя. Не Ож и не Иж, как ломают язык несведущие. Ош-шур. Бычья река. Река Земледержца.

1 Кион — волк.
2 Палэсмурту, лесному чудищу-получеловеку, дарили лапоть, чтобы он вернул заплутавшую скотину. Шутка в том, что четыре лаптя — явное излишество даже для человека, не говоря уж про одноногого, а также одноглазого и однорукого Палэсмурта.
3 Древнейшая из зафиксированных форм имени Богини-Матери у удмуртов. Ср.: Калтась-Эква у обских угров, Кали Ма у индо-ариев и т. д.
4 Древнейшая форма имени Инмар. Ср. с карело-финнским Ильмаринен, саамским Илмарис, хантыйским Илем и пр.
5 Древнейшая форма имени «темного» близнеца-двойника Инмара-Илмера. Позднее — Керемет, Шайтан.
6 Зэрпалы здесь — зыряне. В земле коми-зырян производились изделия т. н. «пермского звериного стиля», одно из которых здесь и описано.
7 Дух порчи, заразной болезни.
8 Возможный этимон названия южно-удмуртского племени Калмез. Герои повести принадлежат к племени Булда.
9 Частица, присоединяемая к имени при почтительном обращении (наподобие японского -сан или индийского -джи).
10 Обычно здесь переводят «эрзя» (мордовское племя), но между булгарами (совр. Татарстан) и черемисами (мари) жили другие «арису» — ары, арины, аряне, арские люди — тюркское название удмуртов.
11 Здесь — марийцы, оттеснившие на восток удмуртские племена. С ними сражались удмуртские батыры из легенд.
12 Возможный этимон названия северно-удмуртского племени Ватка.
13 Здесь — рабыня (хаз.).
14 Вперед, пошли, шевелись (хаз.).
15 Дома терпимости.
16 Здóрово! (хаз.) Здесь — иронически.
17 Язычница, не хазарка (хаз.).
18 Книжник, ученый, мудрец (хаз.).
19 Наставник, учитель (хаз.).
20 Непереводимое междометие, что-то вроде «ё-мое!».
21 Сказочный единорог (хаз.).
22 Господи! (хаз.)
23 Сосна (хаз.).