Роман в стихах

 

Авторизованный перевод с удмуртского Анатолия ДЕМЬЯНОВА

 

Пролог

 

Особой метой гений мечен,

Он вне сравнительной графы.

И в святцах памяти– всевечен

Отец «онегинской строфы».

«Его пример – другим наука»…

Но всё-таки войти без стука

В прибежище любимца Муз

И я, меж прочих, не возьмусь.

Я низко поклонюсь поэту:

Стремленье сотворить своё

Пронзает наше бытиё,

И понуждает жажду эту

Кипенье будней, снов дурман…

Я начинаю мой роман.

 

Что – счастье наше? Счастье – ухарь,

Оно судьбы не обойдёт,

Его с тобой хоть оплеухой,

Хоть зуботычиной сведёт –

Вот этак говорят в народе…

Молва не без резона вроде,

Да не по мне такой резон:

У всякой доли свой фасон.

На всяк сапог своя колодка,

Планида всякому своя.

Ведёт в блаженные края

Одна тропа от околотка,

Совсем особая тропа –

Её творит твоя стопа.

 

Начало к счастью будет рьяным,

Но дале – в стуже и пыли,

По чёртоломам окаянным

И горьким рытвинам земли.

Средь знойных полден, стуж полночных,

Болотных няш и струй проточных,

Средь мыслей, что сойдут в одну:

Доколе? Будет! Отдохну…

Устрою кров, по крайней мере,

А счастье – свистни, и придёт.

Как пёс, что терпеливо ждёт

И ревностно сидит под дверью.

Зови! К тебе, коли свезёт,

Собачье счастье приползёт. 

 

Оно кормушки возжелает

И жёстко правящей руки.

И чужедальнего облает,

И примет ближнего в штыки.

Не по уму ему участье

В свершении общего добра,

Его вершина – конура.

Ко псам его, собачье счастье.

И от семейного порога,

От счастья грезить, к счастью жить,

Свой век по-умному изжить

Зовёт тебя твоя дорога.

Людское, кровное – ищи,

Лети, как камень из пращи!

 

Родник Данди бежит, звеня…

 

Круты бока Карагурези,

Тропа по склонам петли вьёт

А ниже, на гранитном срезе

Кипучий ключ звонит – поёт.

Доныне помнит люд окрестный,

Кому родник по жизни крестник,

Дубовым жёлобом одет –

Дубовый жёлоб ладил дед.

Мой дед Данди в сноровке древней

Теслом язвил могучий ствол,

Тянул колоду, точно вол –

Одёжка вышла крепче кремня.

Родник Данди бежит, звеня –

Он деду тёзка и родня.

 

Родник впадает в память деда,

А память – вечная река,

И я живу за дедом следом,

Внимая молви родника.

Порой пугливо он лепечет,

Что и ключи порой калечат

Ставки, мочилище коры,

Деляг смердючая корысть.

Слепцов нечестие хромое

Что всё и вся на грош свели –

Но все источники земли

Такую грязь с души не смоют.

Не убивай в душе родник,

Он ради радости возник.

 

Мальцом на праздник, день Гербера,

Я встретил с ним полдённый зной.

Он отмерял хрустальной мерой

Отраду, свежесть и покой.

И пели струи точно струны –

Так древний скальд слагает руны

Или крезьчи, гусляр седой

Волхвует над живой водой.

И люд проезжий, люд прохожий

Тянулся к роднику Данди,

Чтоб оросить сухмень в груди

И поклониться деду – тоже.

Я дал зарок, и тем дышу:

Благое что и я свершу!

 

Такие клятвы совесть полнят,

Они прозрению сродни…

Проведал я, что деда помнят

Совсем не только за родник…

Тогда пришла година-трата,

Тогда восстали брат на брата

В крутой кровавой тамаше,

Без Бога, с лютой тьмой в душе.

В жестокой сваре белой – красной

Рубили долю на куски

И наших отчин мужики.

Началил тут рукою властной

Казачий Дутов атаман –

Где хлеб, где – жизни отымал.

 

Он защищал царя и веру

От трижды нищей голытьбы.

Забыли в злобе счёт и меру

Его каратели-рабы.

Они расстреливали красных.

А дед Данди собрал согласных

И на горе, где бьёт родник,

Отряд отмстителей возник.

Они в пещере хоронились,

Питались скудною едой,

Но в схватках с дутовской ордой

Их ружья тоже не ленились

Рассветной и ночной порой…

Был лес им брат, гора – сестрой…

 

Мне был и сказом и наказом

Рассказ про деда – от отца.

Но не хватало в том рассказе

Вполне логичного конца.

И я допытывал пристрастно:

Что там случилось, в белом-красном,

Кто там закончил счёт побед

И главное – а где мой дед?

И набегала тень печали,

Туманила лицо отца:

Ведь он и сам не знал конца

Тому, что сделалось в начале.

Одно лишь батя раскопал:

Что дед мой – без вести пропал.

 

Такое проклятое слово!

Пропал… Как подзаборный пёс,

Как ветром сдутая полова

Иль вещь, что хитник – вор унёс.

Я не догадывался даже,

Что эта горькая пропажа

Мне душу детскую сомнёт

И всё во мне перевернёт,

Что ношей лишнею нагрузит

И этот шрам не зарастёт,

А домыслы мои сплетёт

Загадка в очень сложный узел…

Я узел позже развяжу

И в свой черёд о том скажу.

 

Мой батя прожил лишь полвека…

Досталась комлевым концом

Ему потеря человека,

Который был его отцом.

И в нём гудели мысли роем:

«Данди, отец… Погиб героем?

Никем в сырую землю лёг?»

Не гаснет в пепле уголёк…

Но долго некогда бывало

Впадать в такое забытьё:

В  семействе на житьё-бытьё

Не шибко фарту доставало

И чужеядная судьба

Не слазила с его горба.

 

Отец тянул семейный воз…

 

Отец ценил себя как личность,

Один тянул семейный воз.

Он не пошёл, единоличник,

В ватагу с именем «колхоз».

И встал ватаге костью в горле…

Уполномоченные пёрли

На батю с лаем и дубьём,

Но он остался при своём.

Копились свары и раздоры,

Делёжки клочьев нищеты,

Свищи хозяйственной тщеты,

Как страсти в ящике Пандоры.

Ни «кол», ни «хоз», ни то, ни сё…

Катись же к чёрту это всё!

 

В дерьме вступили – пусть и месят…

Наш двор лошаден испокон.

«Толэзь», сказать по-русски, «Месяц»

Был справный полукровный конь.

Никой лешак его не сглазил.

Я у него под брюхом лазил

И жеребец меня любил.

Работал – как в трубу трубил.

Был бате Месяц вместо брата,

И в полосе, в труде крутом

Ни словом срамным, ни кнутом

Не оскорблял его оратай.

Отец не сомневался в том,

Что бить скотину – быть скотом!

 

Он видел жалкую картину

Общественного калечья,

Где не жалели животину,

Она же общая – ничья.

В колхозе отдавали лошадь

В подручье тех, кого нет плоше,

Кто вор, пропойца, лежебок,

Кто шпарит матом назубок.

Колхозный сивка был лядащим.

Он так предельно голодал,

Что жерди по весне глодал.

И о житье его пропащем

Отец (скандалить не с руки)

Гонял по скулам желваки.

 

 

Ворчал: – Самих себя забыли

В своей общинке р-р-растакой!

Лошадка с поля, холка в мыле –

Закинь попонкой хоть какой!

Жалей жерёбую кобылу,

Чтобы не убыло – прибыло.

Для племенного жеребца

Подсей хоть малость овсеца!

Совета не было меж нами,

Но как-то раз отец вздохнул

(Вздохнул, как в пропасть заглянул)

И тихо обратился к маме:

– Что ж, мать, не минуло и нас –

Веди Толэзя в общий баз…

 

С его заботою о конях

(Как он душой о них болел!)

Он стал в колхозе главный конюх,

О чём народ не пожалел.

В упряжке кони не хромали,

Кой-как, но сладилось с кормами,

А забулдыгу и вора

Он вышиб с конного двора.

Навоза горы в поле вывез.

Чтоб шею лишнего не гнуть,

Для «преда», склонного гульнуть,

Завёл шикарный конный выезд –

И стал с ним ласков голова –

Хоть  раньше и кивал едва.

 

Секрет подобных дипломатий

По мути чрезвычайно прост:

Которых надо – обломать их,

Которых не – пущай их в рост,

Потрафь отличкою от прочих,

Держи их, надобных, короче,

При председательской ноге,

При хромовом при сапоге

Отец в ответ не шибко уркал,

Он знал дистанцию и чин:

Не взбудит лихо без причин –

Полегче станет сивкам-буркам.

К тому же «предом» был старик –

С колхозной лысины парик.

 

Что понимал я, дошколёнок,

Об этих вехах меж людьми?

Я словно вольный шакалёнок

Пытал на прочность Божий мир.

Топтал траву, лущил орешник,

Калил загар под солнцем вешним…

Отец по делу рассудил –

С  собой в телегу усадил.

– Пора тебе, сынок, сдаётся,

Копить мозоль, вострить глазок.

Пора понять, почём кусок

В крестьянском деле достаётся.

Я не гулять тебя повёз –

Земле пора растить овёс…

 

Сижу. Немножечко робею.

Повдоль и ввысь звенит весна,

А подо мною коробея

Полна отборного зерна.

Оно остисто и щекочет,

В нём радостная сила почек,

Готовых прянуть в зеленя –

И сила та полнит меня.

Да сам-то я покуда – почка,

Которой прянуть предстоит

В положенный от Бога вид.

Созреть под жатву. После – точка.

Она бессмертно далеко,

С того и дышится легко.

 

Неблизкое отцово поле,

С боков Толэзя градом пот

(Его лишь, никакого боле,

Отец с собою в пай берёт).

Вот он в матёрое лукошко

Всклень засыпает семена –

Да будет житница полна

Так, как полна сейчас ладошка!

Его рука над ждущей пашней

Широким веером плывёт,

Благое семя оживёт,

В земле воскресшее из павших

И вновь собой поддержит жизнь…

Ровнее, зёрнышко, ложись!

 

 

Как будто радуги слетали

На пашню из-под рук отца.

Работа древняя, святая –

И труд севца, и труд жнеца.

На пашню, как на свод небесный

Отец каскады звёзд метал,

Как будто он всесилен стал –

Усталый, с дланью полновесной.

Как много сердце наше смеет!

И сходным с обликом Творца

Я вижу в памяти отца:

Творец и батя – оба сеют,

И сев небесный, сев земной –

Они равны передо мной.

 

Дохнул весенний ветер зябко,

Спустил тумана пелену.

Вольно бы взять хотя бы шапку –

Пустую голову кляну.

А батя, погляжу, не дрогнет,

И пониток его расстёгнут.

Картуз протягивает: – На…

В картузе пригоршня зерна.

– Для нас одёжа не надёжа,

Нас брат, работе согревать…

Пора и руку набивать,

А заодно и грейся тоже…

И вот над пашней в первый раз

Моя ладошка вознеслась.

 

Я стал помощником отцу…

 

Вскормили пашню. Бог в помоге!

Домой в охотку конь бежит,

И я впервые свесил ноги

С телеги, как большой мужик –

У нас лишь малую детину

Сажают только в середину –

А я сегодня честь везу

Сидеть как взрослый на возу.

Гремит порожняя телега…

Я стал помощником отцу

Иль, по заезжему словцу,

Деревне чуждому – коллега.

Но слово, впрочем, не при чём –

Теперь я знаю, что почём!

 

Напали немцы на страну…

 

А дома снедью пахло баской:

Все калачи на стол мечи!

С домашней вяленой колбаской –

С курлоем – суп кипел в печи.

Работать ложкой труд не тяжкий,

Но продолжался «первый бал» –

Из общей, из семейной чашки

Я в этот ужин суп хлебал.

Я стал в дому равновеликим,

Стал – равнозначащим в дому.

Поклон семейству моему

За эту память, эти блики,

Хоть, вроде, честь невелика:

Признали зрелым едока!

 

Через недельку, полторы ли

Отец с  собою взял меня.

Мы снова в поле нашем были

И я увидел – зеленя.

Отдельно каждою травинкой,

Отдельно всякою былинкой

Они вставали. Люди врут,

Что столь же ярок изумруд!

И пешеходы-коростели,

В пути охрипшие, видать,

Скрипели миру благодать

И флейтой иволги свистели.

А вдалеке родник Данди

Для бела света пел, поди…

 

Я растворился в этом чувстве

Познанья счастья в этот день,

Но всё же некое предчувствье

Упало тенью на плетень.

А утро было ясным-ясным…

Котёл для праздничного яства

Уже стоял в челе печи

И угли были горячи.

Ломтями мама хлеб пластала,

Медовой мазала сытой,

В печи сушила… Не пустой

Денёк сегодня, ясно стало.

Мешок с удачей, не пустей!

Я так люблю в дому гостей.

 

Седых дедов посадят к куту,

В почётный угол, царь избы.

Пшеничных пряженцев спекут им,

И будет стол – престол, дабы

Всяк вволю съел и вволю выпил

И щедрый пот нышетом  вытер,

А мама будет как пчела

Сновать от печи до стола.

– Едва дышу… Кума, не потчуй!

– Давно не ел таких сластей…

А там и песня средь гостей,

Глядишь, своё поведать хочет.

Гульба без песни маета,

Она как церковь без креста.

– Скатерть ваша – словно клумба яркая,

Все сыты и все навеселе…

Хороша Макарьевская ярмарка –

Лучше в вашем доме и в  селе!

… И в ответ на песню величальную

Звонко, благодарно, в унисон

Давнюю, седую, изначальную

Им сыграют песню мать с отцом:

– Гостенёчкам наш поклон,

Честь и место за столом.

Вы приехали, пришли –

Не в соседний дом зашли!

Рады гостю молодому,

Но и старый гость не плох.

Если гости – счастье дому!

Гости в доме – в доме Бог…

… Мой дядя (самых честных правил,

Как и классический герой)

Весьма усердно праздник правил

И за меня стоял горой.

Всегда усадит на колени

И обоймёт, и в умиленьи

Рассудит веско: – От горшка

Лишь два вершка, а ведь – башка!

Видать, по деду песня спелась…

Да что ж, расти и не грусти,

Сумей до дела довести

Всё то, что деду не успелось.

Далёко виден дед Данди,

А впрочем – Бог его суди!

 

… Но праздник, не начавшись, скомкан,

Пора, но гости не идут,

А мама в батину котомку

Кладёт хорошую еду.

Петро, суровый наш нарядчик,

Стучит в окошко и маячит:

– Не ждать подводам – поспешай!

… Во мне заходится душа.

С какого горя мама плачет,

Тоскливо шепчется родня,

Отец тетешкает меня –

Ведь это, верно, что-то значит?

Какой-то в этом всём надлом,

Какой-то к худу перелом…

 

И дядя молвил: – Что попишем –

Напали немцы на страну,

И вот приказ всеобщий вышел –

Идти мужчинам на войну,

А на войне не пьют-гуляют –

Там убивают, там стреляют.

Сегодня, братка, вышел срок

Исполнить воинский оброк,

А после и меня забреют…

Да и другим недолго ждать,

Поскольку и сейчас видать –

Большая бойня в мире зреет.

Племяш! Покуда, да пока –

Побудь в дому за мужика!

 

Соседи плачут, щёки мочат…

Но для чего слезу точить,

Неужто вправду кто-то хочет

Меня и папу разлучить?

Мой папка сильный, всё умеет,

И кто «забрать» его посмеет?

Вот я прижмусь к его груди:

– Останься, папа, не ходи…

… Конец застолью и беседе –

Примета: стол не обходить,

Чтоб в жизни чаще не блудить,–

Встаёт родня, встают соседи

И чук на матицу прибит,

Отцом обычай не забыт.

 

– Ну что, сынок, давай прощаться,–

Сказал отец, скрывая грусть,–

Не стану, милый, обещаться,

Что жив-здоровым ворочусь.

Война что горб, с хребта не сронишь…

С кого за горе это спросишь?

Врага приветим не молчком –

Ответим пулей и штыком.

… Проклятьем дерева не срубишь!

Теперь пришла моя слеза,

Я поглядел отцу в глаза:

– А говорил, что крепко любишь!

Останься… Ну и пусть – война,

А наше дело сторона!

 

Я холодел, я ждал ответа.

Отец ответил: – Не могу.

Сейчас пути иного нету –

Всем миром дать отпор врагу.

Расти! Копи и стать, и разум.

Потом поймёшь, как больно разом

Оставить близких, отчий кров.

И ты, и мать – моя отрада,

Вас двое, значит, легче мне

Вдвойне придётся на войне…

Прощай! Запомни слово «Надо».

Я понял: плакать ли, визжать –

Отца в дому не удержать.

 

Меж тем, бурлит народ в округе,

От колготы в глазах рябит,

И равно недруги и други

Забыли соль своих обид.

Напоены и сыты кони.

По-деревенски испокони

На дугах ленты, бубенцы

И звон летит во все концы.

Отец солёными губами

Целует крепко. Взмах руки…

И я к шоссейке напрямки

Лечу высокими хлебами:

Я к бате руки протяну –

И с ним отправлюсь на войну!

 

Бегу. Полощется рубаха.

Лечу, минуты торопя

И – наземь хлопаюсь с размаха,

Ножонкой кочку зацепя.

Да больно как! Лежу и плачу,

Ступню ушибленную нянчу,

Дыханье спёрло как назло –

Ужасно мне не повезло!

А шум и гомон замирает,

Не чует про мою беду.

– Не обожду… Не подожду… –

Гармонь – разлучница играет.

И шепчет ветер: – Не судьба…

И вторят шелесту хлеба.

 

Во вкус и спелость входит лето…

Я отираю росный пот.

О том, что песня детства спета

И детство вышло из ворот,

Какою тучей валит смута,

Какая мученская мука

В преддверьи адовом стоит –

Узнать мне только предстоит.

Кряхтя, от боли подвывая,

Я шёл, куда глаза вели…

Омой мне слёзы, ключ земли,

Родник Данди, вода живая!

Благословенны родники

И ласка маминой руки…

 

И фронт стоял на матерях!    

 

Я сам на свете всяко пожил,

Но до меня дошло не вдруг,

Что в лихолетье нет дороже

И краше материнских рук.

Они сумели в дни страданий

Всё умельство отцовых дланей

В изнанке горя перенять –

Их было некем заменять.

В работе каторжной, не меньше

Свалить «сухарину» в лесу,

Зазубрить серп, отбить косу

Учились руки наших женщин,

Платя науке той порой

Мозольной саднящей корой.

 

Но не забыли руки мамы

Извечно женские труды:

Устроить праздник безобманный

С обильем редкостной еды,

Меж делом справить постирушки,

Учесть усушки и утруски,

Сберечь кусок на чёрный час,

Себя же усчитав подчас.

И за полночь мелькали спицы –

Лишь в пору отдыха и сна

Могла, бессонная, она

Вязать солдатам рукавицы,

Хотя у пули не спросить,

Кому косить, кого – скосить…

 

Молотят звонкими цепами

В колхозе коноплю и лён –

С ней всякий рад работать в паре,

С ней в паре и слабак силён.

Она умела слову верить

И горе горькое умерить

Негромкой ласкою могла –

Она участлива была.

К ней шли старухи как  к старухе,

По части всяких добрых трав.

А за открытый светлый нрав

 Её любили молодухи…

И тыл душою не одрях,

И фронт стоял на матерях!

 

Пора! Ввожу в роман Герея!

Районный выползок Герей,

В начальной лютости зверея,

Стал зверя хищного зверей.

К кому-то вхож, кому-то предан.

Он сел на должность новым «предом»

(Взамен сослали старика

крепить обозные войска).

Он был венчан на бабье царство

(Платя, подля по мере сил

Герей от фронта «откосил») –

И возродил подобье барства,

Где жировал он в барстве том

Опартбилеченным скотом.

 

 Пусть этот фрукт ещё позреет –

Покуда не разобрались,

Откуда всё-таки гереи

По белу свету расползлись…

И стать, и лик преображала

Дотоле снулая держава

Во имя славы и добра

Могучим гением Петра.

Но государь в его отваге,

Средь сонма неотложных дел

Минуты лишней не имел

Вершить казённые бумаги.

И учинил великий муж

От этой муки – сонм чинуш.

 

С усердьем ревностным и дивным

Чинуши спелись и спились,

Живучим семенем крапивным

В градах и весях разрослись.

Священнодействовал дендрарий

Среди проклятых канцелярий,

И много неподъёмной мзды

Несли чинушам за труды.

Они как будто подрядились

Чинить нечестье и разор,

Считали совесть за позор…

Они вконец переродились:

Иных достоинств, кроме рта,

И не имели ни черта!

 

Им был прибыток Бог и пастырь,

Они зорили до гроша.

Была на всех из этой касты

Одна чернильная душа.

И опустясь до прозаизма:

Велик урон для организма,

Когда нам чрево поразит

Глиста, кишечный паразит.

Глиста живёт своим урядом:

Питаясь соками других,

Червяк лишает силы их

И, в благодарность, травит ядом.

Меж тем, «приказною строкой»

Чинился вред и не такой.

 

Проклятье городу и миру,

Потрава всякому добру –

Служака наш свиное рыло

Совал во всякую дыру,

В почестен пир, в мирскую драку…

Ему как ханскому баскаку

В ясак, в полюдье, в подать: – Жри! –

Отдали Русь государи.

Его клеймил отважный Герцен.

Его за совесть, не за страх

Разделал Гоголь в пух и прах,

Ему немало соли с перцем

Вкатил в жратву старик Щедрин.

Но – всё поганцу до латрин!

 

Но вот, числом непобедимы,

Всё так же хапая в заглот,

Судя, но сами не судимы –

Тюрьма с Сибирью их оплот –

Они достигли дня и часа,

Когда истерзанная масса,

Решив великое свершить,

Пошла династию крушить.

Но в этой крови, но в грязи-то

Обрёл чиновник новый кров,

Поскольку грязь, поскольку кровь –

Святое место паразита…

В Совдепах тоже можно жить,

Свободе-равенству служить…

 

Райком. Ревком. Обком в обкоме…

На тех, кто мыкался в пыли,

Лавиной сыпал эти комья

Обольшевиченный Олимп.

«Пущай живут по новой моде!…»

Ведь даже был замкомпоморде

(Помощник по морским делам…)

Увы! Разруха и бедлам

Чинушью свору не прибрали –

Она опять сосала всласть

Родной народ, родную власть,

Какую скопом выбирали,

А несогласным свой исход:

Замком по морде и – в расход…

 

… Все эти сочные эффекты,

Помехи в праведном пути –

В былую бытность, в квамперфекты

Пригожий, право, занести.

Ведь это только мнится, может:

Опять мирскую правду гложет,

Как в страшной сказке наяву,

Свинья в загаженном хлеву?!

Ужели, сердцем чёрный грач –

Всё тот же самый жох и рвач

Его холуй, его чиновник?

Об этом помолчим пока

(Вполглаза дремлет УПК!)…

 

Прости, читатель, отступленье:

Горючей памятью обид

Лицо былого поколенья,

Как чёрной оспою, рябит.

Она живёт, она бичует…

Быть может, время уврачует,

Прольёт бальзам иных идей –

Ведь «время гонит лошадей».

«Автомедоны наши бойки…»

Да разных статей ямщики

Сумели сесть на облучки

В лихие годы перестройки.

На что они сподвигнут нас?..

Но – дале поведём рассказ.

 

Герею править кулаками

Особой не было нужды –

В селе остались мужиками

Седой учитель да деды.

В остаче – женщины и дети.

Известно, ими володети

Пора начальная легка,

Была бы глотка широка!

Он сел на нас, как чирей вечный,

Как куколь среди хилой ржи…

Напротив слова не скажи

Герею встречный-поперечный,

А паче – кланяться молчком,

Тянуться перед ним, сморчком…

 

… Закатным часом скучно в хате:

« С вожо тягаться не с руки –

Телёнок сумеречный схватит!» –

Пугали малых старики.

К чему взаправду тешить лихо?

Привыкла сумерничать тихо

В деревне нашей ребятня…

В окно, на улицу маня

Глядит с улыбкой ясен месяц…

Так тянет в эту полутьму

Шагнуть, что я и не пойму,

Вожо иль месяц перевесит?

Но внятна мамина ладонь:

Сиди да нишкни. Не долдонь…

 

Терпеть невольную поруху

Обидно, честно говоря,

Но как перечить злому духу?

Ведь старики не скажут зря.

В коптилке нету керосина.

У «преда» мама и просила,

Да только слов иных, чем «нет»

Не знает окаянный «пред».

Над околдованной деревней

Такая виснет тишина,

Как будто изошла она

Из невесёлой сказки древней.

Но вдруг в округе – тук да тук…

Откуда этот гулкий звук?

 

– Герей дрова в полночи колет,–

Печален, долог мамин вздох,–

–Назло деревне своеволит,

Мол, мне едино, чёрт ли, Бог…

А бесит этого урода:

Не гаснет вера у народа.

Он старикам за это мстит

И «языкантами» честит…

Нахальство дурню не помога.

Обычай ставя нипочём,

Герей потёмок не учёл

И топором поранил ногу.

Деды кивали на вожо…

Свежо предание, свежо…

 

Недели три в больнице побыв,

Герей вернулся править всласть,

И председателева злоба

Стократ деревне отлилась.

В крестьянстве главная основа

Не тратить хлеба семенного,

Хоть мор на горло наступил…

Герей заветы преступил.

Грозил тюрьмою, матом гавкал –

Но всё до малого зерна

Не пожалев и семена,

Герей спровадил в госпоставку.

Вознёсся жалованный «пред» –

Ему вручили «лисапед!»

 

Деревня супилась ершисто,

Крамолу шёпотом вела:

«Совецка власть скоряй фашиста

Сусеки наши подмела…»

Но, кроме кукиша в кармане,

В деревне было пониманье:

Не «пред», не власти, а весна

Воротит к севу семена.

В распуту фуры не грузили:

Хлебая лаптем кисела,

Чтоб семя приняла земля,

Зерно на саночках возили –

Но главным горем было то,

Что нам совали абы что.

 

А кто кобенился, и вовсе

Пустым обратный путь торил…

Вот так впервые чёртов овсюг

Угодья наши засорил.

Его, отраву, не отвеешь,

В его метёлку зряче веришь –

Овёс овсом. Герей, верняк,

Был средь людей такой сорняк.

Он в лицедействе был искусен,

Лганьё и лесть не чёл за грех –

И не поймёшь, что гнил орех,

Пока ореха не раскусишь.

Сверкнули как-то в праздник Пасхи

Его клыки в овечьей пасти…

 

Благословен пасхальный праздник:

Светило, яри не тая,

С утра играет, счастьем блазнит

И славит вечность бытия.

Блаженны города и веси,

Где возгласом: – Христос воскресе! –

Встречает праздник люд честной

И всё венчается весной.

Я не знаток по Божьей части,

Но зримо помню: по росе

В деревне шли на гору все,

Чтоб встретить солнце как причастье,

Его игрою насладясь –

Велось такое отродясь.

 

Народ приветить день Господний

Пришёл терпимей и добрей,

Но тут, как чёрт из преисподней,

Явился на гору Герей.

С палящей яростью на роже,

С витнём из сыромятной кожи –

Был чёрным опытом богат

И в кнутобойстве этот кат.

– Слетелись, как мушиный рой

На ком говна, сказать по-русски!

Вам, с этой солнышка игрой,

Не доиграться б до кутузки…

Опять деды дурман несут?

И ты, учитель, тоже тут?

 

Андрей Лукич! И ты в смутьянах?

Ох, не видать тебе добра

Средь «языкантов» окаянных…

Какая в солнышке «игра»?..

При чём тут Пасха? Ты – учитель,

Властям помощник и рачитель.

Религигиозную дурню

Сводить обязан на корню!

Ты ре-не-га-тор… Ты предатель!

– А вы б не горячились впредь:

Прошу на солнце посмотреть –

Оно играет, председатель!

Бессильна даже ваша блажь

Пресечь оптический мираж!

 

Причина яркого восхода:

Земля, вступая, в летний круг,

Меняет угол перехода

Через эклиптику, мой друг.

Мне лично этою порою

Следить за солнечной игрою

Весьма научный интерес,

И не при чём тут Божий перст!

–Я в этих ваших вострономий

Не проходил и не учил –

Но мне тут власть райком вручил,

Чтоб был порядок в кажном доме!

В ликбезе выучили нас,

Что Пасха – опиум для масс…

 

Тебе известно – Бога нету?

Ты это в люди должен несть!

Андрей Лукич – пойдёшь к ответу…

Да разве ж я сказал – что – есть? –

Учитель едко усмехнулся:

– Ты сам-то, часом, не свихнулся,

Не перепутал мёд и яд –

Кругом свидетели стоят,

И не сработает доносец!..

Герей, по-прежнему упрям,

Народ отправил по дворам.

– Лукич, останься – есть вопросец…

За деревом таясь, как вор,

Я слышал этот разговор.

 

– Вот ты сегодня при народе

Меня поставил за межу:

Что и дурак-то я, навроде,

И против солнышка хожу.

– Да что ты, право… – Нет, дослушай!

И я поел поповой груши,

Ходил говеть – не стану врать!

Коль будет солнышко играть –

Пущай играет! В том ошибка,

Что нас за Пасху обвинят –

А веру в этих боженят

Начальство жалует не шибко.

Ведь я к тому и речь веду,

Что мы с тобою – на виду!

 

Вон глянь на тополь: сколько веток,

Один им воздух и земля,

А всё же, средь моих приметок –

Тянись подале от комля!

Старайся, значитца, к вершине:

Оттеле и видать пошире,

И ближе к солнцу к твоему –

Ну, чем расклад не по уму?

Она, вершина, прямо скажем,

Глава и веток, и ствола,

А честь такая немала –

Ну, как начальству не уважим?

Я сам по-тихому молюсь –

Но в церкву я не тороплюсь.

 

Начальству равно, чёрт ли, Бог ли,

Его такое дело – правь.

И что приказано, хоть сдохни,

Хоть шкуру выверни – потрафь!

Нас тоже матери рожали,

Но всё ловчей сидеть с вожжами,

Ленивых в дело понужать,

Чем под вожжою жить-дрожать.

Хватил! Отведано, дрожали…

Нам быть – питаться от земли,

И ты народу не пыли

Башку твоими ми-ре-жа-ми…

Учить поставленный? Учи,

А впредь ногами не сучи!

 

– Живи с начальством не в препоне

Тут я большак в большом дому!

Ну, понял ты хоть что-то? – Понял,

Спасибо, научил уму!

Но я, товарищ председатель,

Районным шишкам не страдатель

И жить-дышать привык уже

Не по уму, а по душе.

Сражаться с бабами одними

Тебе, Герей, весьма с руки,

Но вот вернутся мужики –

И ты попляшешь перед ними!

К вершине, значит, метишь ты…

Гляди, не брякнись с высоты!

 

Герей затрясся: – Ишь ты, умник,

Седой кабан среди свиней!

Ты, думаешь, один разумник –

Я во сто раз тебя умней!

Не я, а ты с котомкой нищей

В колхозный склад идёшь за пищей,

А я ещё и погожу

Травить добро тебе, ежу!

Уйдёшь порожним, ежли в школе

Не вытер сопли у ребят.

Пусть там на заднице свербят

Твои учёные мозоли!

Учи мальчат читать-писать,

Да не учи встречь ветра ссать!

 

И здря пужаешь мужиками:

Ещё не знаем, милый мой,

Да все ли с целыми башками

Оне воротятся домой.

А кто и сунется, дак нету

Ограды пуще партбилету…

Раз я партейный, значит: врёшь,

Супротив партии не прёшь!

Молчишь? А я опять спрошаю:

Тебе ль седому старику,

Или же мне, большевику

Дана в деревне власть большая?

Прощай, болтун. Смиренней будь!

– Прощай, прореха! Добрый путь…

………………………………………

В глаза назвал его «прорехой»

Андрей Лукич, учитель наш…

Ловчила, бабник, неумеха

Во всём, что не касалось краж

Из общих – в личные карманы…

Герею б место в атаманы

Плюгавой шайки воровской,

А стал Герей бедой людской.

Ему не сладилось, не спелось

Сломать нам холку до конца –

Но как же холили срамца

В райкоме, там, где шайка спелась

Вершить партийные дела –

Она не худо пожила!

 

Тот тощий год я помню первым

В  военном шествии весны,

Когда в натуге мышцы-нервы

Внатяг звенели у страны.

Бурлача тройками и цугом,

Тянули бабы друг за другом

Санями сорное зерно –

Сойдёт в проруху и оно.

В лаптях с подошвой из фанеры

(Звались такие – «кытырна»)

От ранней зорьки до темна

Кляня Герея-изувера:

В район машинами грузил,

А тут – валандайся в грязи!

 

Весна, весна… Святые сроки

Всему, чем только жизнь красна.

Какие ласковые строки

Тебе поведаны, весна!

Средь золотых твоих апрелей,

Залётных скворушкиных трелей

И я невзгоду коротал,

Травинкой малой подрастал.

Прозрачны дали. Алы зори,

Плакучи ивы над водой –

А мы мурцовку с лебедой

Солили детскою слезою.

Беда ли это иль вина?

Я не люблю тебя, весна!

 

За то, что недруг наш картавый

Валил с закатной стороны,

За то, что мы взросли отавой

На зольных пажитях войны.

За то, что сыто каркал ворон,

А нас морили лютым мором

Не вороги со стороны –

Свои же сукины сыны!

Из тех, что славно окопались

(Плодись, многоразличный «ком!»),

Из тех, кто явно и тайком

В купели сытости купались.

Рвачи, идейные «врачи»…

Довольно, память!

Замолчи…

 

… Для мамы худо обернулось…

Вода в зажорах ледяна –

И, оскользнувшись, окунулась

Она в зажор с мешком зерна.

Её, измаявшись в запарке,

Едва-едва спасли товарки,

А за мешок – урон главней! –

Списала двести трудодней

С неё ж гереева контора…

Герей и после не внимал,

Как маму кашель донимал,

И немочь улеглась не скоро.

Лечили баня, молоко –

Районный «першал» далеко.

 

Но эти сани в малой силе –

В отчёт, районной сводки для –

Зерном лишь вполу оросили,

Ополовинили поля.

Подлянка, сделанная «предом»

С его ударным «лисапедом»,

Сказалась в тот осенний день,

Когда закрыли трудодень.

Наш кладовщик, скрипя лутошкой

(Дошла военная гроза)

Лишь щурил горькие глаза,

Муку отмеривая… ложкой,

Делил паи по едокам

И нам, на шее седокам…

 

Опять сусекам ободранье

И голодуха наповал,

А на колхозном на собранье

Герей к сознанию призвал.

Но бабы в крик (спаси Создатель!)

–Давай напёрстком, председатель,

Муку на выдачу делить –

В районе могут похвалить!

– Да всё ж для фронта, для Победы!

Не сдай мы поставку – беды…

Нас всех, туды и растуды,

Немедля впишут в дармоеды!

По залу говор, в зале смех…

– Ну, впишут… Но неужто – всех?

 

Совсем не стало счастья-доли…

Приснился мне кошмар в ночи:

Кошель с удачей в нашем доме

Червяк ползучий проточил –

Как мы могли беду прохлопать?

И нет иголки, чтоб заштопать,

И нет заплатки – заплатать,

Кошель с удачей залатать…

Я плакал там, во сне дремучем –

А въявь услышал мамин плач,

Как будто этот сон-палач

Ещё и маму, маму мучал,

И полупесню, полустон

Исторг у мамы этот сон…

……………………………………

 Утомились белы рученьки,

Уходились резвы ноженьки.

Злая болесть силу выпила,

Белый свет постылым сделала…

……………………………………

Мне этот тихий мамин причет

Сказал впервые ясно столь,

Что это в ней страданье кличет,

Болит всамделишная боль.

Она не жаловалась, мама,

Какой бы хворью ни ломало,

Но боль в суставах и костях

Терпеть полгода – не пустяк.

А всё пошло с того апреля,

Когда с подругами она

Возила цугом семена,

Простывши в ледяной купели.

Но я не плакал, не кричал,

Заслышав песню. Я смолчал.

 

Она сама сказала вскоре:

– Такую муку и врагу

Не пожелаю. Но от горя

Найти лекарства не могу.

Быть может, лес и поле спросим –

Пойдём, покуда ноги носят…

Глаза востры твои, сынок –

Сыщи мне полевой вьюнок.

Ещё найди мне лист омелы,

Подбел и корни черемши –

Они, слыхала, хороши

Лечить ломоты и прострелы.

… Но тех и этих трав настой

итог подвёл почти пустой.

 

А мама всё сильней не может,

Теряет сон, не ест, слегла…

– Вот бабки бают, что поможет

Трава, что через кость росла…

В лице у мамы ни кровинки…

Но как травинки-шелковинки,

Чтобы ломоту извести,

Сквозь кость сумеют прорасти?

С теплом ей стало малость легче,

Чуть-чуть поотпустило плечи,

Опять она, хотя с трудом,

Ведёт и огород, и дом.

Но на колхозную страду

Покуда ей невмоготу.

 

Но вновь недоля вбила клинья

В уже злосчастный быт людей:

Пришиб до льда в бадье, до инья

Нежданный утренник-злодей.

С утра мы глянули в окошко:

Вот-вот зацвесть должна картошка –

Поникла в борозду она,

И вся ботва её черна.

Деревню посетило Небо…

Давно бесхлебная беда,

В муке кора да лебеда –

Погибель без «второго хлеба!»

Не миновать под вой судьбы

Тесать тесины на гробы…

 

Но мама лить слезу не стала,

Слеза не выручка в беде:

Овечьи ножницы достала

И – на коленках по гряде.

Ботву погибшую отделит,

Золою прочее оделит –

Глядишь, хоть что-то уродит.

– Земля, сынок, своё щадит!

Друг дружке плачутся соседки:

– Пущай хоть всё огнём горит!

А мама их корит-журит:

Да что вы, бабы, как наседки,

Впервой ли нам худые дни –

К заботе руки приклони!

 

Мы долго бились с бороздами.

Герею донесла молва,

Как тать в нощи пришёл, задами –

Да ты, я вижу, здорова!

Без проку кормим лежебоку…

Ищо тебе неделя строку

Блажить да языком молоть –

Пойдёшь, голубушка, полоть!

Я кулачонки сжал… «Неделя…»

Прополка – самый горький труд,

На нём здоровые помрут,

А мама ходит еле-еле…

Любыми судьбами найти

Разрыв-траву, сестру кости!

 

Пошёл, сколь было ни противно

(Припёрло, некого винить!)

Туда, где павшую скотину

Свозили чохом хоронить.

Землёй  прикрыты еле-еле,

Останки трупные смердели,

Да кости крыли сплошняком

Погост, где плакать не по ком.

Где ни цветка, ни колосочка,

А только волки – из гостей.

Но пробивалась средь костей

Пырея острая осочка –

Трава, что через кость прошла,

Живком из мёртвых изошла…

 

Свершил пырей такое чудо

Или Господь его язвил,

Сказать не смею – но простуда

Ушла из маминой крови.

И вот он в колхозном поле

Перемогается, но полет

Извечный хлеборобский вред:

Твоя взяла, проклятый «пред!»

Тому чего б не покуражить:

– Одну проняло? Всех пройму,

Минуты боле никому

Не дам от дела саботажить!

Он наизнанку был пырей –

Живой мертвяк, упырь Герей.

 

Тогда общественному полю

Подворно ведали учёт –

Охвостье крепостной неволи,

Где каждой кочке подотчёт.

И нам в кабальной этой части

Был тоже выделен участок.

Над ним кичился высотой

Карагурези склон крутой.

… С неделю нудный дождик сеял,

На склоны горные кропил –

И наше жито затопил

Песком и глиной, жидким селем.

Стояла рожь, а стала брешь

Сиять, как ленинская плешь.

 

Опять Герей, опять угроза

(Ещё бы, лакомый момент!)

– Вас надо напрочь от колхоза

Отсечь, как лишний елемент!

Всё сикось-накось, насупротив.

Коса долга – башка пуста…

– Мы сдохнем тут, но хлеб воротим! –

Так мама молвила спроста.

И снова чёрными рабами

Навоз таскаем в ближний лог –

За метром метр, за клоком клок

От грязи жито отскребаем,

Палимы потом огневым…

И стало мёртвое – живым!

 

И уродилась не полова,

А рожь рекордная почти,

Но председатель добрым словом

Меня и маму не почтил.

Он нашу тяжкую надсаду

Опять причёл в свою досаду:

«Не скоро этаких пригнёшь.

Двужильные, ядрёна вошь!»

Но нас обиды не грузили,

Была бы житница полна:

Ведь малой пулькою зерна

И мы врага, и мы разили!

Чем выше смётанный омёт –

Тем жарче пышет пулемёт.

 

… Поворотило солнце с лета,

Убавилось на птичий скок.

Чуть больше рос. Чуть меньше света

Ссужает западу восток.

Литовки отыграли звоном

Согласно дедовым канонам:

Копи сенцо до Петрова,

Отава, право, не трава!

Ни воздыханья, ни печали.

Дергач всполошенно орёт,

Ногою об ногу дерёт –

И всё твоё ещё в начале,

Пускай ты голоден и сир,

И много лих, и мало сил…

 

Поклона это время просит,

Воротится лишь год спустя:

Земля под сердцем лето носит,

Как носит женщина дитя.

Оно покуда в полной силе.

Оно катает без усилий

Крутое солнца колесо,

Питая всякий колосок.

Теперь не встанешь малость позже.

Теперь направь  свои стопы

Точить зубастые серпы –

Жнитво дошло и просит пожни.

У хлеборобского труда

Царица именем Страда.

 

Страда, наверно, от «страданья» –

Пускай рассудят знатоки.

Но только боль и возрыданье

Понятью этому узки.

Крестьянский день всегда не праздный,

Но день страды особый праздник.

Его высокую печать

Насущным Хлебом величать.

Вечор хозяйка говорила:

– Пойду квашонку досмотрю,

Наутре хлебы затворю…

Она как песню их творила!

Она старалась, как могла,

Чтоб песня – песнею была…

 

Война иные песни пела

И хлеб, превыше всех статей,

Гостил не песней, лишь припевом

И – торопился из гостей.

А всё же мы имели виды,

Что он придёт, что он не выдаст,

Едва управим со страдой –

Пускай с мякиной, с лебедой.

Он был тогда не просто хлебом,

Краюхой с коркой запечной –

Впитавшей вольный дух печной –

Он былью был в пустую небыль.

Он не кормил нас, он питал –

И жить по правде воспитал.

 

И мы средь взрослых страдовали…

 

И мы средь взрослых страдовали,

Росли сквозь кость, как тот пырей,

Но нам филонить не давали

Не колотушки матерей.

Нас подымали с петухами,

А торжеством: «И мы пахали!»

В издолье, честно нажитом,

Мы редко тешились потом.

Но всё ж, питаясь скудной пищей,

В одёжке, что худа-плоха,

Я б от кого-то услыхал,

Что я – дитя судьбины нищей,

То я б ответил кирпичом:

Я знал, я ведал, что почём!

 

Нас жницы в поле привечали

Под свист горбуш: – Прости… – Прощу!…

И мужиками величали

Сквозь незначительный прищур.

А мы ретиво, как учили,

Снопы к суслонам волочили,

Покуда кто-то из родни

Не отсылал нас на родник.

Родник Данди струил прохладу

И слаще всяких опахал

Листвой плакучею махал –

А что ещё для счастья надо?

Но мы спешили в печь страды –

Стомятся жницы без воды.

 

Потом затеей было нашей

С великим опасом, тайком,

Нашелушить зерна для каши,

Трясясь над каждым колоском.

Ведь все, кто в поле жилы тянут,

На тюре долго не протянут,

А каша всё-таки еда…

Вот «пред» застукает – беда!

Мы две теплинки разводили:

Одна, в сторонке, для котла,

Была бездымна и мала.

Зато другим костром чадили

Вовсю, вольготно, напоказ –

Да у Герея зорок глаз.

 

Быть может сами сплоховали,

А и не дивно, кто донёс –

Глядим, к котлу медведем валит…

Откуда «преда» чёрт принёс?

Хрипит, глаза горят у твари.

В размах, точнёхонько ударил

В казан пудовым кирзачом –

И пламя гаду нипочём!

Что с нас возьмёшь? Пошёл ко взрослым.

А мы руками из углей

Тащили зёрна поцелей…

К скорбящим дням великопостным

И этот, Боже, отнеси –

Коль правда есть на небеси!

 

Как будто мир закрылся тучей,

На сердце сделалось серо –

Ещё бы этот потрох сучий

Радел за общее добро!

Но он же знал: недоедают,

В голодный обморок впадают

Те, чьею силой он же рьян,

И кем он сыт, и кем он пьян.

Он понимал, что без задатка,

Хоть был щербат, хоть жил небрит –

Ему окошко отворит

Любая здешняя солдатка.

Он был охоч, козёл рябой…

Но получилось не с любой!

 

Он по себе всех прочих мерил –

И, учинив в сенях погром,

Ломился в полночь в наши двери.

Что ж, мама вышла. С топором.

Беседы долгой не чинила.

Вернулась, двери зачинила –

Засов был добрый у дверей…

На нас озлобился Герей.

Он подлым словом маму жалил,

Любой пустяк в вину валил.

Он даже и тогда сподлил,

Как хлеб от селя мы спасали:

Отдал другим участок тот,

А нам – другой, где рос осот.

 

Он всей деревне сел в заплечье

Горбом; но всякий понимал,

Что сей кощей отнюдь не вечен –

И гнев до срока унимал.

Но не надеялись при этом

Что он, урядник с партбилетом

Пресытится, хужей врага

Раздев деревню донага.

В деревне тож не без провидца:

Любитель соки выжимать

Как будто начал понимать,

Что, сколь верёвочке ни виться…

Но всё кутил, но всё мутил,

Излом на вывих воротил.

 

Я вёл на привязи телёнка

С ночного выпаса, с росы –

И тут пристигло дьяволёнка

Рвануть в колхозные овсы…

Я одолел понятный ужас

И неслуха осилить сдюжил:

Овса, что был ещё неспел,

Он раз ли, два хватнуть поспел.

Но кто-то доглядел, иуда,

И за потраву был начёт,

Иной на выдачу расчёт:

Не додали нам больше пуда

Такой молённой-жданной ржи:

Оплошка ваша, не блажи!

 

Мне шёл десятый в это лето.

И вот, почти что мужику

В тогдашних мерках сельсовета –

Мне дали место на току.

А я… да я не смел поверить,

Что вот и мне смогли доверить

Святое дело молотьбы –

Кивок фортуны; знак судьбы.

Работа длилась непрестанно,

И потому расчёт прямой

Не ездить подолгу домой

От шумного, как табор, стана.

Такой расклад как дважды два

Крепил в нас ниточку родства.

 

На привод конной молотилки

Впрягли мне пару лошадей –

Им тоже жарко, как в парилке,

Их тоже жалко, как людей.

Я их зазря битьём не салю,

Кнутом лишь воздух сотрясаю,

А барабану правит ход

Старик Сэдэй который год.

… Силёнки всё-таки подсели,

От паутов спасенья нет.

Звонит от стана рельс: обед,

Конец верченью карусели.

Поесть успеется – главней

Поить-кормить моих коней…

 

На нас в деревне уповали.

Так ждали жита и овса,

Что нам для роздыха давали

В обед и два, и три часа –

Ну, как не сладят с хлебным морем,

Коней в запарке переморят

Или в машине ось погнут –

Пущай уж, право, отдохнут!

И отдыхалось без оплошки –

Успеть и лясы почесать,

Попеть и даже поплясать

Под звон саратовской гармошки.

А мы, чья стать пока мелка –

Мы табунились у ставка.

 

Или черёмуху облепим

До почерненья языка,

Хоть в молотьбу скучать о хлебе,

Сказать признаться, не рука.

Он прямо к стану прибывает.

Теплы и хрумки караваи,

Ведь их пекут из новины,

Без всяко-разной белены.

Поджаты зубья в барабане,

Лошадки сыты, в дело прут…

Так было славно этот труд

Справлять не белыми рабами.

Исход недели и другой –

Начальство  к стану ни ногой.

 

Герей в районе, при отчёте,

Успехом хвалится, проглот.

Лишь ввечеру старик учётчик

Придёт намерить обмолот.

Гора зерна всё шире, выше…

Вот-вот её в бумаги впишут:

Тю-тю, наш хлебушко, прощай,

Фашиста дале не пущай!

Крепи советского солдата!

А мы согласны до зерна

Отдать, чтоб кончилась война –

Должна ж прикончиться когда-то?

Пусть нам не светят ордена –

Была бы сытою страна!

 

– Эй, стоп! Машина стала греться…

Нырнёшь в соломенный омёт –

И отступающее детство

С прощальной лаской обоймёт.

Летуча пыль, увесист шорох:

Девчата довевают ворох

Зерна, что Я намолотил

(О, я светил среди светил!)

Порой мы поздно постигаем,

Что ранний памятник себе,

Который нам не по губе –

На зыбких почвах воздвигаем.

В зенит! Повыше, поскорей…

Готов ещё один герей.

 

Смеркалось. Дали  всё  незримей.

«Раскрылась бездна, звёзд полна…» –

И чародейский август ими

Лукаво чертит письмена.

Но не вольно твоё желанье

Исполнить краткое пыланье –

Летит падучая звезда

Из ничего и в никуда.

Её сиянье завершилось.

Но было искренним, видать,

Сказать желание, и ждать,

Чтоб милость неба совершилась.

И я, как звездопад пылал –

Отца с войны вернуть желал.

 

В печали слушала природа…

 

Напевы нашего народа

Слезы хлебнули на веку.

В печали слушала природа

Ночную девичью тоску.

Сойдутся девушки у стана

И долго с песней не устанут,

Едва под утро сон сморит –

А там вставать, заря горит,

А на току не до печали…

Дорога весточки долга

И, как из печки пирога,

Почтарку ждали и встречали,

Гадая, радость или смерть

В её обшарпанной суме.

 

Злосчастной доли письмоносец

Я не умел тогда понять…

Кого-то пуля в битве скосит –

За что почтарку обвинять?

Но эта женщина, бывало,

Повинно слёзы проливала,

Вручив дрожащею рукой

Казённых слов «заупокой»

Волчицей раненною воя,

Тащилась слепо за скирду

Оплакать чёрную беду

Та, что отныне звать вдовою.

И знали все: окаменей,

Но не ходи вослед за ней!

 

Вернётся вскорости. Не длились

Ни причитанья, ни слеза,

Вот только глубоко ввалились

Сухие горькие глаза.

И взоры молча отводили

Все те, кого ещё щадили

Лихие весточки с войны,

Не зная за собой вины…

Такое горе помечало

Особое согласье душ.

Работа длилась как в чаду,

А вечерами всё молчало –

Гармонь и песни на устах…

Молчали зяблики в кустах.

 

Страницы памяти листая,

Я слышу судорожный всхлип –

Тогда молоденькая Тая

Прочла ужасное «Погиб…»

Она не прятала рыданье…

Совсем девчоночка годами

Женою в мужний дом вошла

И там недельку пожила.

Потом война приревновала –

Ушёл любимый воевать,

А Тая – горе горевать,

Хоть и таилась, и скрывала…

Ту чашу выпила до дна,

Но не пошла домой она.

 

Уже пора идти до стана.

Но по беду не слать гонцов:

Сломался зуб у барабана

И Тае угодил в лицо.

Рассёк висок. Бежит кровища.

Бинта и днём с огнём не сыщешь.

За подорожник не платить –

Сумели рану укротить.

Постлали свежую солому

И я с оглядкой, не спеша,

На выбоинах чуть дыша,

Отвёз несчастную до дому…

Короче, эту молотьбу

Навряд забудешь и в гробу!

 

«Зима… Крестьянин, торжествуя…»

… Клоню пред гением главу –

Но всю вторую мировую

Пришлось учиться торжеству.

Буранны были наши зимы,

А холода невыразимы,

Но и при всём при том: ура,

Прекрасна зимняя пора.

Она вольна в её пределах

Казнить и миловать; она

Была, как я же, влюблена

В простую радость посиделок –

Туда, в жужжанье веретён

Был голос вечности вплетён.

 

Сбирались миром да собором

В избу, где малость потеплей.

Не унижали яство спором,

Чья соль мелей, чей хлеб белей,

Поскольку общий этот ужин

Был доброй складчиною дружен,

Где всяк на посиделку нёс

Что бог послал, а чёрт унёс…

А мы картофелем гордились,

Что «стрижка» мамина спасла.

Она картошку и несла –

На диво клубни уродились…

Хваля чужую снедь и стать,

Садились бабы работать.

 

Фасон для фронта о два пальца…

 

Не щедро пламя керосинки,

В колхозной лавке «гасу» нет.

Знать, кто последние росинки

Принёс и слил: да будет свет…

Проворно щиплется куделя,

Чтоб зря старухи не сидели:

Те, чьи глаза ещё зорки,

Пусть вяжут варежки-носки.

Фасон для фронта – о два пальца…

Неспешно зацветают пяльцы

Узором в серенькую стать –

Путёвых ниток не достать.

Журчит у прялки колесо

Седым легендам в унисон…

 

Сэдэй доканчивает лапоть –

И лычко знает красоту.

– Глядеть глядите, но не лапать!

Ещё оборы доплету…

Но там, где правит поседелость,

Парням и девкам не сиделось –

В порожней бане иль избе

Забаву ищут по себе.

У них и лампы нет в почине…

Собраться в клубе, чем не кров –

Герей не отпускает дров –

Сидят при дедовой лучине,

Поют, играют в «дурака»

До очень сладкого щелчка…

 

На клубной старенькой гитаре

Для-ради звона побренчат…

Парням лафа! В деревне парень –

Один на семеро девчат.

Один на семь… как в русской сказке…

С того и не было опаски

Скандальной драки через край –

Любую, сокол, выбирай!

Но я на «старших» посиделках,

Когда счастливилось, бывал,

И там я цену узнавал

Крестьянским думам и поделкам.

Всему одна была цена,

А имя той цене – война.

 

Мы верили сосед соседу,

Но даже, редко, под вино

Велись душевные беседы

Всегда с оглядкой на окно.

Герей проспит – доглядчик словит

На праведном, на остром слове,

А там – иди за окоём…

Давайте, бабы, о своём.

И речи тихие витали

О хворях бабьих, о сынах.

Рассказы о кошмарных снах

В чело печное лепетали –

Поскольку печка дому – мать,

И ей кошмары унимать!

 

Я не писал о наших бедах…

 

Я был с мальчишек «Федя – писарь»…

Проворны бабьи языки:

Мол, я мастак по части писем,

И ценят их фронтовики.

Мастак ли, нет, но в самом деле

С десяток писем на неделе

Я слал на фронт по просьбе баб

Из тех, кто в грамотёшке слаб.

Я не писал о наших бедах,

Кривил душой, что всё добром,

Я словно чувствовал нутром,

О чём солдату важно сведать –

Далёкий отзвук тишины

Врачует ратника войны.

 

Один, а после с другом Саней

Мы брали самые азы:

Народ к зазимкам чинит сани,

Плетёт корзины из лозы.

У этих объягнилась ярка,

У тех в курятнике запарка:

Хорёк цыплят передавил –

Капкан разбойника словил…

Солдатки слушали посланье,

Ладонью щеку подперши,

Благодарили от души,

Творили главное желанье:

– Средь смертной муки фронтовой

Останься целый и живой!

 

Мы не писали о Герее,

Приятель мой предупреждал –

Был он постарше, помудрее:

– Гляди, нарвёмся на скандал!

Ему за всё расплата будет,

Приедут старшие, рассудят…

Скажи, не очень чтоб плохи? –

И он читал свои стихи.

Как другу, он поведал тайну

(Я знал о ней и стороной)

Что он подругой и женой

Приметил в жизни только Таю.

Она одна. Она вдова –

Ну, чуть постарше, на год-два…

 

Стихи стихами – но вдовице

В хозяйстве Саня помогал.

Могло б стерпеться и слюбиться –

Герей иначе полагал.

Сдурел охальник поседелый,

И как-то Таю с посиделок

В контору вызвали: дела…

Куда ж тут денешься – пошла…

Но оказалась Тая гордой:

Наутро тешился Герей

Хорошей парой «фонарей»

И сплошь изодранною мордой.

… Таиться Сане не с руки:

– Мои, по делу, синяки…

 

Герей судиться не пытался,

Каб самого не привлекли,–

Но быстро с Таей рассчитался,

Едва царапины сошли.

Её с поличным задержали:

Она в стерне, где жито жали,

Взяла полсотни колосков…

Вердикт Герея был таков:

Отдать под суд… Судили Таю

И дали год исправработ,

Чтоб шкурой чувствовал народ:

Не тронь госсобственность – святая!

И на восток, на край земли

Её в «столыпине» везли…

……………………………………..

– Дорогой товарищ Сталин:

Я цветочек сорвала –

И за этот василёчек

Десять лет отволокла!

…………………………………..

 

Тюрьма-сума кому в охотку?

Люта чужая сторона…

Схватила скорую чахотку,

Да там и кончилась она,

Совсем молоденькою, Тая…

Ушла, как снег весною тает.

А Саня сгинул на войне

В другой, закатной стороне.

Для них могила стала братской,

Но ей погост – тюремный лог,

А Саня по-над Вислой лёг

В могиле воинской, солдатской…

Исповедимы их пути –

Всего полсвета обойти…

 

Когда дошли в деревню вести

О дважды гибельной судьбе

Из председателевой мести,

Сэдэй, от горя не в себе

(Старик в родне считался с Таей,

У нас родная кровь – святая),

Спросил Герея прямо в лоб:

– Ну что, напился, крови, клоп,

Блядун, король пиковой масти?

И захрипел, затрясся «пред»:

– Да ты в кутузке сдохнешь, дед,

За твой подрыв советской власти!

Но слово к делу не пришьёшь.

Деревня ж – за Сэдэя сплошь.

 

И вот, пока не засудили

(Ещё сидел в «чижовке» он) –

Нашлись заступники, сходили

П тайной тайности, в район.

Порассказали о печали

С тех пор, как «пред» пошёл началить…

Райком по-ленински, сплеча

Влепил Герею «строгача».

Вдобавок бедному не дали –

Не ведал горшия беды –

За неусыпные труды

Какой-то лакомой медали…

Никак, дошло до подлеца,

Что и бадог о два конца.

 

Худое дело это, братцы,

Но мы в своём ребячьем зле

Тогда пытались отыграться

На дочке «преда», на Але.

«Аля-улю» её дразнили,

Игрушки, случаем, казнили –

Весёлых, жарко расписных

Шикарных кукол дорогих.

Ей в школе новые напасти:

Жестоко, с вывертом щипнут,

Безвинно за косу рванут –

Всегда Аля забитыш в классе.

Я председателеву дочь

Обидеть тоже был не прочь.

 

Она свои обиды спрячет,

О них ни слова, ни гу-гу…

Тихонько, разве что, поплачет

В пристенке, в «пятом» уголку.

Я, хоть с девчонками не дрался –

«Леща» отвесить ей собрался,

Но взгляд её меня смутил –

Нвольно руку опустил.

И до моих дошло потёмок,

Что я, меж всеми, троглодит:

Вот так беспомощно глядит

Вконец затурканный котёнок,

Или ягнёнок под ножом…

Нет, я не сделался пажом.

 

Ещё не очень понимая,

За что про что она, овца,

Такую муку принимает

За гнусь и пакости отца.

Я начал чувствовать, что дети

За грех отецкий не в ответе

(И даже был такой закон,

Да я-то не был с ним знаком!)

Я заступить её обязан!

И я пощады не просил,

Не раз из школы приносил

Домой хороший «бланш» под глазом.

Шипели сверстники: – Дурак! –

Но то, что я не дрейфлю драк…

 

И дале стало непременным…

Финал свершился в дубняке,

Где мы, по школьным переменам,

Гоняли белок налегке.

Шептались парни на уроке:

– Козе сегодня сломим роги… –

Такое прозвище, «коза»

Аля носила за глаза.

Ну что ж, в мешке не спрячешь шила!

Я подошёл, предупредил:

Сегодня в рощу не ходи…

Аля по-своему решила…

В дубках за здорово живёшь

Она попала на правеж.

 

Её стеснили к дубу трое,

Девчачьей тешились слезой.

Допрос с пристрастием устроив,

Хлестали ивовой лозой.

– Вы с папой что, не из народа,

Другого племени и рода,

Вам поперёк не становись?..

Лозина – хлесь, лозина – свись…

Вы жрёте хлеб из магазина,

Пшанисный жрёте каждый день,

А нам голимый трудодень!..

Свистит и тешится лозина.

Аля молчит, а я – лечу:

– Фашисты подлые!– кричу…

 

Кулак разбил о чьи-то скулы,

А кто-то въехал мне в лицо –

Но вот, гляжу, как ветром сдуло,

Не стало рядом сорванцов,

Ушли кустами, тихой сапой…

– За что они меня? За папу?

Всерьёз исхлёстана, смотрю…

– Пойдём до дому… – говорю.

У дома – «преда» повстречали

(О семь окон гереев дом,

Забор и крыша – всё ладом!)…

Отец в Але души не чаял.

Рванулся к нам, не чуя ног:

– Кто с ней такое?.. Ты, щенок?

 

Ну, всё… Пора свести под корень –

И ты, и мать, и вся родня…

– Да что ты, папа! Он же в школе

Одна защита у меня!

А это… ветка подломилась…

Я, папа, с дерева свалилась,

А он помог дойти домой –

Мне трудно было бы самой.

– Не больно верится, что ветка…

Ты, птаха милая, не ври:

Из школы гули – «фонари»

Приносишь, «Малая» не редко.

Найду, не сносят головы…

И я сказал: – Виновны вы!

 

– Кто я?! Гляди, какая цаца… –

Герей понурился, вздохнул…

– Хотя в деревне, может статься,

Я палку где и перегнул.

Но как с народом будешь лаской?

Один резон – кнутьём да таской… –

Забыв о нас, о малых двух

Герей негромко мыслил вслух.

О чём-то вызревшем, о чём-то

За потаённою чертой. –

– Пойдём -ка, доченька, домой!

Ступай к себе и ты, мальчонка…

По разуменью моему,

Ты дочке дальше ни к чему…

 

Давненько что-то не был в школе,

Никак заботы не сведу,

А там, выходит, взяли волю…

Я виноватого найду!

Скажи там вашей шайке-лейке:

Кто тронет дочь – не пожалейте?!

Чему там только вас учат –

Сопливцев, малых собачат!

… Такой значительною речью

За всё мне было воздано

И, как итог, подведено:

«Ступай к себе…» Да мне же легче!

Вот так, с девчонками свяжись…

Да чтоб я больше… да ни в жизнь!

 

… А дни как листья облетели…

От бати с фронта нет вестей.

С утра сороки стрекотали

К примете верной – жди гостей.

Приметы – морок во спасенье…

Сказала мама: – В воскресенье

Спечём-ка, сынка, табани. –

Забыли, каковы они!

Мучицы выдали намедни…

Умел твой папка приналечь –

Не поспевала печка печь…

И, затаённо: – Вдруг наедет…

А я забыл про табани:

– Наедет, мам? В какие дни?

 

«Вещует сердце, что приедет…»

 

– Вещует сердце, что приедет…

В какие дни? Когда бы знать –

Я б на таковский праздник, Федя,

Готова весь колхоз созвать.

И я примолк – «вещует сердце…»

Всегда посыплют солью с перцем

Табань, что без того хорош…

Да, маму не всегда поймёшь.

Табань, к сему сказать уместно,

Готовят в печке, на поду –

Пекут во всю сковороду

Лепёшку из квасного теста.

Ах, с пылу, с жару табани…

Не ел, читатель? Извини!

 

… Пришёл он, жданный день воскресный

Хлопочет мама, да и мне

Весьма приманчиво и лестно

Участье в праздничной стряпне.

Невелико, понятно, бремя:

Сухих дровец принёс беремя,

Квашонку к печке перенёс,

Сковороду-ухват принёс.

Уже в загнётке угли пышут,

Бараний жир – пасись беды! –

Шипит на дне сковороды

И полдеревни запах слышут.

Струёй течёт с половника

Покуда жидкая мука…

 

Лепёшка? Нет, берите выше:

Братишка солнышка вполне

Душистым паром смачно дышит

На домотканом полотне.

С молочным соусом-зыретом

Мы раньше ели прелесть эту,

А то с медовою сытой…

Военный елся холостой.

Он и таким казался лаком…

Не важно, с соусом иль без,

Табань мне в глотку не полез –

Я безутешно, горько плакал:

Средь вещих маминых примет

Отца с войны всё нет и нет…

 

… Дорога рассекает  шрамом

Пологий склон горы Сильмем…

Обоз когда-то утром рано

Увёз отца. Увёз совсем.

Потом дорогой этой самой

Мы ехали в телеге с мамой

К теплушкам дядю проводить.

Мне было внове походить

По шпалам тамошней «железки»,

«Кукушки» голос воспринять,

Угольный чад пообонять

И креозота запах резкий…

Почём, машина паровоз,

Берёшь до фронта за провоз?

 

Всё точно так же, как в деревне:

Гармонь, и пляс, и стон, и вой

По тем, кого рассудит время,

Кто будет мёртвый, кто – живой.

Тут всех судьба на самом деле

Чертой делительною делит,

На «до» и «после» счёт ведёт –

А там итоги подведёт.

И тех, кто в битве опалимы,

Сумеют гибель одолеть,

Судьба оставит вживе тлеть,

Сведя в остаток неделимый –

Они чадить обречены

Несчастной калечью войны.

 

 Катит зима на долгих дровнях.

Свои порядки завела,

Укутав баньку и коровник

Дерюжкой белой для тепла…

Вошла сестра отцова, тётка,

Вздохнула горестно и кротко –

Как провинилась невзначай,–

И маме молвила: – Встречай…

– Приехал? Где он? Правый Боже…

– А за воротами, в санях –

Покинул госпиталь на днях…

Крепись, кенак! Пойдём поможем…

Я не ударил в грязь лицом –

Метнулся следом на крыльцо.

 

Но встал столбом, но речь утратил…

Я не поверил бы вовек,

Что мой родной, любимый батя –

Вот этот самый человек…

Его ввели домой под руки.

Он исказил лицо от муки…

Нет, ни походкой, ни лицом

Не мог он быть моим отцом!

Отец и статен, и улыбчив –

А этот сух и весь седой,

С кустистой редкой бородой…

Но что же взгляд его прилипчив?

– Сынуля! Сын… иди сюда…

Я обеспамятел тогда.

 

Отцову немощь, облик странный

Я вскоре пережил: живой…

Он получил четыре раны

В Крыму, в атаке штыковой…

Недолго в отроках грустится.

А что отец не загостится,

Что он на свете не жилец,

Я понял только под конец…

Ему постлали у окошка.

Бессильный, белый точно мел,

Он ничего почти не ел –

Едва помутит в чашке с ложкой.

Сходились бабы, повидать

(А после в сенях порыдать…)

 

Но только-только отпустило,

Стал папка чуточку бодрей.

Как будто скверной посетило –

Пришёл с приветствием Герей.

– Привет, солдат! Побил фашиста?

Гляжу, не больно гоношистый –

Скорей, обратные дела…

Да ладно, я не помню зла!

Я там кой-что оставил в сенях:

Мучицы, маслица, медку…

Наслышан, худо мужику,

А мёд, он, знашь, всему спасенье…

Пока хозяйка в поле днём –

Айда по махонькой глоднём!

 

Мой папа слабо усмехнулся:

– Какое мне теперь питьё…

Трунишь, что я больным вернулся?

Ну, что же, каждому своё…

Да, воротился не Героем.

Но, знаешь, под Сапун-горою,

Где мы последний бой вели,

Не все Героями легли,

Но фрицев выбили с вершины…

За мёртвых некого спрошать,

Но мне, как видишь, подышать

Судьба немного разрешила,

Дала согласье на привал…

А ты тут как повоевал?

 

Заёрзал «пред» на табурете.

– Да ты надсмешку-то умерь:

Нам тоже впору померети

Случалось тута, верь-не верь.

При хлебе сыты не бывали,

А уж в работе – с пупу рвали,

И тут потачки никому,

Ить всё ж для фронта, всё – ему…

Кажинну ночь недосыпали…

Такой-то воз и лошаде

Грузишь при горькой при нужде –

Но всё врагу не уступали!

А уж начальники… Оне

Поди хужей, чем на войне…

 

Ну так и жалят, та и вьются,

Отдай да выложь всё как есть!

А люди с пустом остаются,

Хошь волком вой, хошь в петлю лезь.

Чуть что не так, Герей к ответу…

У нас, браток, наганов нету,

Куды ж тут денешься – давнёшь,

Матьком-недоимкой доймёшь.

Приедут грозно, с портфелями,

Насыпь-напой и, хоть убей,

С собой мешок ему набей!

Пройдут амбары как с граблями…

А как набьёшь ему мешок –

И рад, глядишь, и отошёл…

 

– Вздохнул мой батя: – По-тря-сенье…

Страдалец, что ни говори…

Герей! Ты свой подарок в сенях

С собой до дому прибери!

Поклон тебе за честь, за ласку!

Но только знаешь, эту сказку,

Как ты и сеял, и пахал,

Я от тебя уже слыхал.

При чём тут «мы» да «нам?» нет, хватит!

В твоих «стражениях» – боях

Всю жизнь ты пробыл в холуях,

На дармовщинку, на подхвате…

Да так у вас по роду шло:

Твой батька – лодырь и трепло!

 

О нём промежду мужиками

Гуляло прозвище – «Ушиб»…

Хоромы ваши тараканьи

Ушли от прочих на отшиб.

Поесть – на паперти покормят.

Попить – за рюмку в церкви пёрнет……

Он так тебя и воспитал,

Чтоб ты таким же трутнем стал.

Ты, извини, окроме хрена

В руках тяжельше не держал,

А из деревни убежал

Как из-под палки, как из плена…

Тебе в дерьме рукой водить –

А ты пришёл руководить!

 

– Ма-алчать!– Без гавканья! Дослушай…

Ведь ты, пока я воевал

(Людей послушать – вянут уши!)

Деревню сплошь замордовал.

Война, разруха, всякий скажет…

Страна на бабах землю пашет,

Но ты ещё, не отрицай,

Ведёшь себя, как полицай!

Под корень выморил скотину…

Стояла лютая зима,

Но, чтобы не сгноить корма,

Тебе умишка не хватило.

Продрых плотину. Без воды

Погибли школьные сады.

 

Ты рощу дедовскую выжег:

Долой языческий дурман!

А сам, видать породу выжиг,

Ты молишься на свой карман.

И напоследок попытаю:

Из-за кого погибла Тая –

Всё ты, охотник пить да жрать,

Да бабам юбки задирать…

Не «мы», а ты народ мытарил,

Не ты, а «мы» теперь в беде…

Да я с тобою по нужде

Не сяду на одном гектаре!

Большое ты, подлюка, зло…

Герей поднялся тяжело.

 

Высоко взгляд его уставлен,

На скулах пляшут желваки…

– Я здеся партией поставлен!

Ты тля, а мы – большевики!

Окончилась люли-малина…

Нужна народу дистиплина –

На етой линии стою

И на твою облыжь – плюю!

Когда бы ты с отличкой в чём-то

Служил военным  моряком,

Тебя б начальство верняком

Сюды спровадило с почётом.

А так не больно важен гость:

Излом, да вывих, да – погост…

 

В другой повинен я провинке:

Я б вас согнул в бараний рог,

Да только дочери-кровинке

Потом аукнется не в прок.

А то бы славно поплясали

И вместо хлеба….. сосали,

Как я, когда мальчонком был –

Я вам всё ето не забыл!

Вот ты мне тут отца похаял:

Лентяй, пропойца, талалай –

Да лучше схлопотать по харе,

Чем слушать твой подобный лай.

Он мне отец, какой ни есть –

К тому же был, да вышел весь!

 

Бывало, голову повесит,

Жалеет горького сынка,

Как мне на улице отвесят

За папку нищего – пинка…

Ишо ты поминал про паперть…

Чего кривить – бывало с папой –

Но, пьян ли, дран, глядишь, несёт

Оттедова и мне кусок.

Он не нашёл путёвой бабы,

Надел без дела промотал

И зашибаться крепко стал –

Простой мужик, натурой слабый.

Такой случай… А твой отец

Натурой разве не подлец?

 

– Данди – герой!– воскликнул папа.

–Герой? Герою не к рукам

С разведки, ночью, тихой сапой

Уйти на службу к белякам!

Я сам служил в его отряде

И говорю по чистой правде,

Что твой папаша-командир

Всамделе – злостный дезертир!

Уж как его не величали:

И красный мститель, и герой –

Герой, да, вишь, поверх дырой –

К другому берегу причалил.

Он с колчаками, слышал я,

Убёг в заморские края…

 

Мой папа «преда» слушал молча,

Потом ответил: Обожди!

Вот ты сейчас что было мочи

Зазря зловонишь о Данди –

Какой тебе с того прибыток?

Данди в плену погиб от пыток –

Архив трофейный утверждал…

– Да ваш архив пожар сглодал!

Гляжу, ты густо шаньги мажешь…

Данди – беглец во вражий стан,

Наверно, он и нынче там,

И ты иного не докажешь…

– Довольно лжи!– отец сказал.

– Народ нашёл и доказал!

 

Он о Данди легенды сложил…

Да ладно, плох ли он, хорош –

Но ты, нахрапистая рожа,

О нём по давней злобе врёшь!

И вы всегда, гереи, врали:

Тебя с отцом завидки драли

На тех, кто в жизни лучше вас,

А вы… да, как там… Люмпен-класс!

А вы зверели от безделья,

Вы и друг друга с головой

Толкали в омут… Батя твой

Не зря скончался в богадельне –

Больной, обтрёханный, один…

И где был ты? И чей ты сын?

 

– И «где», и «чей»… Твоё ли дело?–

Багровый «пред» прогрохотал.

Ты не жилец на свете белом,

А то бы я тебя достал.

Но ты соломой воглой сохнешь,

Ты сам собою скоро сдохнешь…

Я накажу в столярке, чтоб

Из мокрых досок тесный гроб

Тебе в дорогу сколотили

Бойцу-калеке помогу…

А прочих стану гнуть в дугу,

Чтоб свет в окошке не мутили,

Нето, как ты, подымут хай…

Ну, загостился, подыхай!

 

(Продолжение следует)