НОША ГОСПОДНЯ

 

Фантастическая повесть

(журнальный вариант)

 

 

КНИГА ПЕРВАЯ

 

Я ВЛАСТЕЛИН

 

В то, что произошло со мной прошлой ночью, верилось с трудом. Хотелось забыться, уснуть, даже заболеть – хоть как-то потянуть время, чтобы ядерный взрыв самого яркого в моей жизни впечатления, не вписывающегося ни в какие рамки обычной человеческой жизни, смог потускнеть, уменьшиться в размерах до моего уровня, стать доступным пониманию. Чтобы мой ум смог восстановить разорванные сильнейшим переживанием связи, чтобы можно было выйти из ступора и действовать не спонтанно, а успокоившись и хорошенько всё обдумав. Время – вот, что мне было нужно. Только время разглаживает круги на воде и рассеивает дым от пожарищ.

Странная это субстанция – время! То оно обильно изливается из невидимого резервуара на нас, и мы, будучи не в силах справиться с таким щедрым даром, пытаемся убить время или хотя бы скоротать его, то, наоборот, невидимый краник вдруг закрывается, и в нас рождается непреодолимое желание потянуть время.

Если повезёт, можно убить время, играя в шахматы с Богом, посланным попутчиком в купе поезда, который еле плетётся и торчит на каждом полустанке, как кажется, годами.

Скоротать время проще простого: нужно только сходить в кино или вздремнуть часок-другой.

Тянуть время труднее, но тоже возможно. Правда, кредиторы рано или поздно всё равно доберутся до вас, и тогда вашему здоровью могут грозить серьёзные неприятности.

Моё же положение характеризовалось коротким, но ёмким словом – цейтнот.

Времени было в обрез. Не было никакой надежды на то, что кто-либо подарит мне лишнее мгновение, и отпущенный мне лимит времени таял с каждой минутой, как тёмный весенний снег тает под лучами распоясавшегося апрельского светила.

А отсюда следовало: хотел я того или нет, созрел я для этого или мог напортачить, будучи зеленым и кислым, понимал ли я что-то в происходящем или меня, не умеющего плавать, бросили в бурлящий водоворот событий, наплевав на моё понимание или непонимание – я должен был действовать. Время не ждёт!

 

* * *

– Алло! – голос на другом конце провода принадлежал женщине лет пятидесяти, усталой, а может быть, сонной.

– Здравствуйте! Мне… Я бы хотел услышать Лумпову Тамару Ивановну.

– Это я, – голос продолжал спать.

Только тут до меня дошло, что там, где живет эта женщина, на расстоянии четырех тысяч километров к востоку отсюда, уже поздний, поздний вечер, если не сказать – ночь.

– Ваш телефон… Ваше имя дали мне… Ну, вообщем, моя фамилия Матвеев. Константин Матвеев. Это вам о чём-нибудь говорит? – промямлил я.

– Здравствуйте, Константин! – голос на том конце провода, кажется, проснулся и при этом не выказал удивления.

– Значит, это не сон? – не то с облегчением, не то с горьким сожалением, почти шёпотом, спросил я.

– Я убедилась в этом ещё вчера, когда мне позвонил Витя Домбровский. Совсем ещё, как оказалось, юный мальчик, но настроен решительно. Однако в отличие от нас с вами, он сразу поверил в происходящее.

Хоть дело и было важности необычайной, но абонент находился от меня слишком далеко, и, как следствие, денежки стремительно улетучивались с моего счёта. Меня тревожило, что разговор мог прерваться в любой момент. Именно поэтому я на секунду замешкался, соображая, как бы покороче изложить свои мысли, которые заключались собственно в том, что нам необходимо было встретиться.

Тамара Ивановна, видимо, почувствовала это и продолжила:

– Судя по голосу, однако, вы моложе меня, Константин, поэтому, если не возражаете, я возьму инициативу на себя. Тем более, что я уже много думала-передумала о том, что с нами приключилось..

– Да, конечно, – с облегчением выдохнул я.

– Нам, однако, нужно встретиться, и это мы можем сделать либо у вас, либо где-то ещё. Я замужем. У меня двое взрослых детей. Есть внук и внучка – все они частые гости у нас. Муж – хороший человек, но покоя нам не даст. Да и как, однако, объяснить им всё это?

Тамара Ивановна набрала в грудь воздуха и продолжила скороговоркой:

– Виктор Домбровский, как я вчера узнала из разговора с ним, живёт с мамой. Ему всего-то восемнадцать, но уже есть невеста, и они собираются пожениться. У него, однако, тоже нельзя. Кстати, он вам ещё не звонил?

– Нет! – ответил я.

К счастью, меня и Тамару Ивановну разделяли тысячи километров, и она не увидела моего замешательства. Дело в том, что после пережитого потрясения, я попросту забыл зарядить свой мобильный телефон.

– Вы, однако, созвонитесь сегодня, – продолжила Тамара Ивановна. – И где всё же мы соберёмся? У Вас? Или будем искать другое место? – в воздухе повис вопрос.

Я ещё накануне намерился, что соберёмся мы именно у меня, поэтому отчеканил заранее подготовленный ответ:

– Конечно, у меня. Я живу один. Место позволяет.

– Я готова, – односложно ответила Тамара Ивановна.

– Позвоните мне, когда вас встречать? А я теперь же созвонюсь с Домбровским.

Телефон замолчал. Я положил его на тумбочку и попытался представить образ женщины, с которой только что разговаривал и о существовании которой даже не подозревал ещё каких-нибудь сорок часов назад.

По голосу трудно определить возраст, но у меня создалось впечатление, что ей далеко за пятьдесят.

Не знаю, почему я так решил. Может быть, свою роль сыграли упоминание о многочисленных внуках или низкий тембр голоса, который чаще встречается у женщин в преклонном возрасте.

Так или иначе, Тамара Ивановна Лумпова была старше меня лет на пятнадцать, а то и на все двадцать.

Она предстала моему воображению пожилой, не очень красивой, – разве может быть красивой женщина, если у неё нос картошкой, – но доброй и отзывчивой тётенькой, которая была к тому же коренной сибирячкой. На это указывало часто употребляемое слово, без которого никак не могут обходиться ни чукчи, ни истинные сибиряки.

«Однако». Конечно, часто это слово используется ими невпопад, но, в общем и целом, довольно удачно заменяет костромские «ёлки-палки» или тульское «мать-мать-мать».

Так ли это было на самом деле, мне предстояло убедиться в ближайшее время.

 

* * *

Крепки уральские морозы.

Один человек сказал: «Если бы в этом мире не было страданий, то стоило ли бы жить в таком мире?»

Я стоял па перроне и встречал поезд «Тында – Москва», который, судя по объявлению, уже прибывал на первый путь. Мои слезящиеся от мороза глаза пристально всматривались вдаль, но не видели там ничего, похожего на состав.

Я вспомнил слова этого человека, и всё мое существо восстало против них. Ведь ясно же, что в мороз лучше сидеть в тёплом доме, у тёплой печки и пить горячий чай.

Ум ещё некоторое время поскрипел замерзшими извилинами и нехотя сообразил, что тот человек всё-таки прав. Только вконец промёрзший человек может искренне радоваться тёплой печке и горячему напитку. Никому же не придёт в голову радоваться этому в раскалённой Африке. Получается, что радость рождается из страдания, а удовольствие из воздержания.

Поезда по-прежнему не было видно.

Современные люди не знают радости. Они едят, не проголодавшись, пьют, забыв, что такое жажда, занимаются сексом, не истосковавшись по нему смертельно, отдыхают, ещё не почувствовав усталости. Откуда же взяться истинной радости и истинному удовольствию?

«Хорошо, что я не взял с собой этого славного юношу Домбровского, а оставил его дома поддерживать тепло», – подумал я.

 

* * *

Колёса в последний раз ударили по стыкам.

Состав скрипнул, как старая несмазанная телега и остановился. Послышался стук открываемых дверей, в проёмах которых появились безучастные лица проводников.

Грузная женщина лет шестидесяти, прихрамывающая на одну ногу и потому пользующаяся палочкой, вышла последней. У неё с собой была только небольшая спортивная сумка, и мне подумалось, что это и есть Тамара Ивановна. Я поздоровался.

– А вы, однако, Константин! – утвердительно сказала Тамара Ивановна в ответ на моё «Здрасьте».

В этот момент какая-то часть меня, та, что полна скептицизма и вечно сомневается, всё критикует, стала больше моего целого и возобладала над ним. Ужас и сомнения обуяли меня.

«Что я здесь делаю? – подумал я. – Мёрзну на улице, встречаю какую-то незнакомую тётку, наверняка сумасшедшую, ибо только сумасшедшая может бросить мужа, детей и внуков и переться за четыре тысячи километров к незнакомому сорокалетнему мужику, и всё из-за какой-то черной пластиковой визитки, невесть для чего и откуда взявшейся.

Воспоминание о событии, произошедшем со мной неделю назад, отрезвило меня. Оно вернуло в русло сегодняшнего бытия, подчинённого уже не моим прихотям, фантазиям и желаниям, а ставшего следствием чего-то великого, таинственного и непостижимого, властвующего над всеми нами. А оттого новое бытие виделось невероятно притягательным и ужасно страшным. В этом бытие я частично пребывал уже целых семь дней…»

 

* * *

Автобус неторопливо доставил нас до дачного посёлка в четырёх километрах от города, вернее, не до самого посёлка, а до поворота на него, от которого лесом по обычно накатанной, а сегодня занесённой снегом чуть ли ни по колено дороге, нам предстояло пройти ещё километра полтора.

В автобусе разговор так и не склеился, как это часто бывает с незнакомыми людьми. Дежурные вопросы натыкались на дежурные ответы.

Я: «Как добрались? Какая у вас там погода?». Она: «Спасибо, хорошо. Как везде, мороз». Заговорить о главном, о том, ради чего мы встретились, никто так и не решился.

Как ни труден был путь, Тамара Ивановна преодолевала его даже довольно быстро. Уже через полчаса мы увидели крышу моего дома. Мои любимые собачки Ксюша и Хора, учуяв меня, принялись гавкать, что есть мочи, утверждая себя в образе преданных и образцово-показательных охранников.

 

* * *

Я люблю свой дом.

Люблю за то, что он укрывает меня от снега и дождя, от холода и палящих лучей Солнца. Парадоксально, но дом защищает меня больше летом, чем зимой. От холода можно спрятаться, а от жары, всепроникающего июльского зноя, спрятаться невозможно. Выражение: «Не бывает плохой погоды, бывает плохая одежда» – существует только для зимы. Для расплавленного лета не придумано выражений. В июле мозги закипают и уже не могут ни придумывать, ни соображать.

Я люблю свой дом ещё и за то, что это памятник большому и далеко не самому худшему отрезку моей жизни, по иронии судьбы совпавшему с перестройкой.

В то время Великая Сила Капитала, словно поток, прорвавший дамбу, разметала форпосты наших некогда неприступных рубежей и хлынула на нас – тех, кто втайне мечтал владеть ею, хоть и не имел ни малейшего представления о вселенских законах, один из которых гласит: «Любая сила подчиняется только ещё большей силе».

Сила капитала, будучи по природе своей, как и все силы вселенной, совершенно нейтральной, просто существующей, как существует облако или ветер, при соприкосновении с человеческим сознанием трансформировалась в умах людей и приобретала весьма диковинные формы. Она превращалась то в жуткого всепожирающего монстра, который даже в мирное время ухитрялся уносить тысячи человеческих жизней и поделил людей на сытых и голодных, то в ласковую сиделку из Красного креста, то принимала уродливые черты Божьего храма, восстановленного на деньги воровского общака.

Я тоже попытался было ухватить за хвост и приручить эту желанную бестию.

Она пококетничала со мной, заголила ножку, дала потрогать её, даже разрешила поцеловать себя – ощутить вкус богатства, милостиво позволила избежать таких людских порождений, как рэкет и финансовые пирамиды. Но потом внезапно извернулась, выскользнула из моих объятий, напоследок предательски, что есть мочи, трахнув меня по голове сначала чёрным вторником, а потом, вдогонку, дефолтом.

Великая Сила Капитала унеслась прочь, прихватив с собой все мои сбережения.

Но мои небесные покровители, видимо, очень просили за меня, и Великая Сила пошла им навстречу – бросила мне напоследок кусочек себя в виде нескольких тогдашних миллионов.

За одного битого двух небитых дают. Я не поддался искушению ещё раз поиграть в коммерцию и на великодушно подаренные мне средства приобрёл восемь соток земли и дом в местечке с удивительно красивым названием «Фазанья сторонка».

Постройкам было лет тридцать–тридцать пять от роду. Посеревшая древесина, треснувший шифер, разодранный рубероид, два полусгнивших пролёта, оставшиеся от некогда окружавшего участок забора, выбитые окна, и щедро распределенные по дому кучки высохшего от времени дерьма разного происхождения говорили о том, что прежние хозяева не баловали поместье вниманием и, уж точно, не стремились сделать из него родовое гнездо.

Пять лет упорного труда позволили мне не только приостановить процесс разложения, но и повернуть его вспять. Дом превратился в терем о двух тёплых комнатах – каждая со своей печкой – с мансардой и металлической крышей. Баня – молитвенный дом для тела – засияла новенькими, почти полированными сосновыми дощечками. Словно из-под земли вырос огромный металлический гараж, который так и не попробовал вкуса автомобиля, но исправно выполнял функции и дровяника, и кладовой, и летней кухни. Стеклянные теплицы, бетонные дорожки и великолепный забор из безвременно погибших во время урагана молоденьких сосен, радовали мой глаз и вызывали зависть у не столь трудолюбивых соседей.

Соседей было только двое. Имение моё находилось в углу, в том месте, где ухоженная асфальтовая дорога, оставшаяся нам в наследство от застойных времён, делала поворот на девяносто градусов. Сразу за дорогой начинался лес.

Чтобы поместье стало живым, я наделил его душой. Две собаки: одна – породистая среднеазиатская овчарка, другая – дворняга, из тех, кто блюдёт дворняжью породу (с белой полоской от носа до ушей и белыми носочками на лапах), да три кошки составляли половину души родового, как мне казалось, гнезда. Другую половину являл я.

Ксюша и Хора несли службу по охране моих границ и вместе с тем просто жили, причём жили неплохо. Кошек звали: Люська и Мышка, а кота – Васька.

Люська была трёхцветной Шемаханской царицей персидской породы с крайне скверным характером. Мышка тоже была персом неописуемой красоты, но только серого, как мышь, цвета, хотя среди людей такой окрас почему–то именуется голубым. Васька припёрся ко мне сам. Поздней осенью, брошенный кем-то из дачников на произвол судьбы, он не только обрёл у меня кров и миску, но и сделался настоящим диванным котом, отрастив брюхо такого размера, что все, кто бы ко мне не заходил, принимали его за беременную кошку.

Супруга с маленькой дочкой с удовольствием хозяйничала в поместье летом и ни за что не хотела взваливать на свои плечи тяготы зимнего существования. Я же, наоборот, устал от города и ни за какие коврижки не соглашался переезжать на зимние квартиры, погрязшие в смраде заводских дымов и тумане выхлопных газов.

Так медленно, на протяжении последних лет они отдалялись от меня, пока не отдалились окончательно и не превратились из домочадцев в обычных друзей. На деле же это означало банальный развод.

 

* * *

Первой в дом вошла Тамара Ивановна и чуть не наступила на кота, который именно сейчас решил сходить на улицу по своим кошачьим делам.

– Ой! Беременная кошка, однако! – воскликнула она испуганно.

– Это кот. Только жирный очень, – уточнил я.

Жар ударил по нашим щекам, уже привыкшим к морозу. Тысячи маленьких иголочек рассыпались по ним и стали покалывать весьма приятно. Этот молодой симпатяга Витя Домбровский, исполняя роль хранителя очага, слегка перестарался и истопил обе печки чуть более необходимого.

Неловкость, которая возникла в первые два часа моего знакомства с Тамарой Ивановной, Домбровский рассеял в одну минуту. Он представился Тамаре Ивановне, помог ей снять тяжёлое зимнее пальто, показал, где находится умывальник, какое из трёх полотенец предназначено для неё, объяснил, как пройти в туалет, а затем пригласил нас к накрытому столу, где уже, видимо, не в первый раз закипал электрический самовар.

Я проголодался и, едва смочив руки, устремился за стол, опасаясь, что кто-нибудь займёт моё место, и мне придётся привыкать к новому.

На улице Васька отчаянно драл когтями дверной косяк и требовал впустить его обратно. Я не решился покинуть своё место и попросил Домбровского впустить кота. Тот приоткрыл дверь, кот юркнул в дом и в мгновение ока оказался у стола, где уже безмолвно клянчили подачку две пары персидских апельсиновых глаз.

Я привстал, дотянулся до веника, стоящего в ближнем углу, и взял его в руки. Кошачье племя тут же растворилось в дальних углах комнаты.

– УВС, – пояснил я, отвечая на вопросительный взгляд Тамары Ивановны, при этом держа веник, словно скипетр. – Универсальное Воспитательное Средство. Иначе будут клянчить без конца. Всю душу вынут. А так, совершенно не больно, но очень страшно.

Я положил веник на место, но кошки не решились выйти из своих углов.

Наконец все расселись. Я окинул взглядом гостей. Виктору было лет восемнадцать, и, похоже, он ещё ни разу не брился. На его подбородке кудрявились несколько волосков, больше похожих на пушок. Других следов растительности не наблюдалось. От Домбровского исходил аромат молодости, простодушия и наивности. Его живой характер и лёгкость движений невольно рождали в моей душе светлую зависть.

Тамара Ивановна предстала предо мной в образе пожилой уже женщины, без претензий на какое–либо место в светском обществе. Возможно, она уже устала от внутривидовой конкуренции, а, возможно, и слова-то такого не знала. У неё были заботливые голубые глаза и седые волосы. Не очень красивое, но наверняка очень удобное платье, накинутая поверх тёплая пуховая шаль, вкупе с её лицом навевали образ классической матери – женщины, которая заботится не только о своих детях, но и о муже, и о брате мужа, и вообще обо всех, кто в этом нуждается. Я кожей почувствовал, что и о нас с Домбровским будут заботиться. Сделалось приятно.

 

* * *

За обедом о Главном, о том, ради чего мы все здесь собрались, сказать никто не решился.

Нам было велено собраться вместе только завтра к полуночи, а мы собрались на день раньше, так что время у нас было, и мы надеялись, что ещё успеем наговориться на эту тему. Можно было не торопиться, хотя каждого из нас так и распирало желание выплеснуть наружу свои переживания.

Но уже за ужином Тамара Ивановна не выдержала и, не дожидаясь окончания трапезы, обратилась ко мне:

– Константин! Расскажите, как это случилось с вами. Вы, однако, хозяин дома – вам первому и рассказывать.

Попросила, словно приказала.

Мой ум только что начал входить в обычное, повседневное, спокойно-умиротворённое состояние. Только что избавился он от невообразимого хаоса мыслей, вызванного тем удивительным и запредельным событием. Первые три дня и три ночи он работал на износ: выстраивал мыслимые и немыслимые версии о произошедшем, строил фантастические планы на будущее и в то же время страдал от скудости имеющейся в его распоряжении информации. Он устал. Он едва не сгорел, а я чудом не угодил в психушку.

На четвёртые сутки я вспоминал о произошедшем в общей сложности только половину дня. На пятые – часа три или четыре, дальше – меньше, и вот теперь, когда воспоминания об этом событии стали похожи на тлеющие, почти готовые угаснуть угольки, Тамара Ивановна своей просьбой – « Расскажите, как это случилось с вами?» – снова раздула огонь воспоминаний. Она заставила обратиться мой ум к событию, которое совсем недавно отняло у него почти всю энергию, едва не истощив его совсем и не лишив способности соображать.

Но деваться было некуда, мои гости выжидающе смотрели в мою сторону. Мысленно я пожалел себя и свой бортовой компьютер и вновь, что делать, предался воспоминаниям.

 

* * *

А дело было так.

В тот день, по обыкновению, около десяти часов вечера я разделся, улёгся в кровать и включил телевизор. Безрезультатно пощёлкав кнопками пульта пару минут, я осознал, что телевидение за истекшие сутки не изменило своим традициям, и во главе угла его деятельности по-прежнему стоит желание оболванить всё население страны при помощи рекламы залежалых товаров и шизофренических фильмов и передач.

Я выключил «ящик» и сделал робкую попытку уснуть.

Сон не шёл. Перевернувшись бесчисленное количество раз с боку на бок, я понял, что пока не съем ложку народного средства от бессонницы – мёда, не усну. Пришлось встать и пройти в соседнюю комнату, которая, как вы догадались, по совместительству является кухней. Там я съел большую столовую ложку мёда, запил её холодной водой, брякнулся обратно в постель и бросил взгляд на часы. Они показывали двадцать три тридцать. Я сладко потянулся, ощутил приятное жжение в желудке, выключил свет, закрыл глаза и расслабился.

Через несколько минут я достиг того пограничного состояния, когда первые, неясные пока картины сновидений перемежаются ещё с ощущением обыденной реальности, которая в тот момент состояла из тишины, нарушаемой только тиканьем настенных часов.

Вдруг я почувствовал онемение в теле.

Картинки снов сразу же распались на тысячи осколков и растворились в обыденном. По-прежнему тикали часы. Сотовый телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, сказал «пик», обозначив, таким образом, полночь.

Я попробовал перевернуться на другой бок – не получилось. Попробовал ещё раз – тот же результат. Тело не слушалось меня. Тошнота подступила к горлу. Ужас всё более и более овладевал мною. В голове тут же нарисовались страшные картины: паралич, никто не поможет, кончусь от холода, голода и жажды в промятой постели.

Но, что интересно, кошки, до этого мирно спавшие возле печки, очнулись разом, зашипели, опрометью бросились через приоткрытую дверь в соседнюю комнату и там затихли, будто и не было их. Мои глаза, уже открытые и от страха, наверное, вылезшие из орбит, увидели, даже не увидели – ощутили, какое-то мерцание. Мерцание не видимое ещё явно, но, неоспоримо, присутствующее.

Через мгновение я смог различить его.

Мириады микроскопических огоньков-искорок струились с потолка и не спеша, словно снежинки, падали на пол.

«Кажется, это не паралич», – мой ум нашёл хоть что-то положительное в происходящем. Это была последняя его мысль. Затем мысли исчезли, и я просто осознавал происходящее, не думая ни о чём. Вместе с мыслями исчезли тревога и страх.

Яркость светящихся точек возрастала, хотя размеры их не увеличивались. В потоке появились уплотнения, и все искорки с периферии начали притягиваться к ним. Поток превращался в какую-то картину или видение. Спустя пару минут изображение сформировалось, и сейчас я охарактеризовал бы его как голограмму.

В воздухе, не касаясь пола, висел полукруглый диван. На диване восседали три Толстяка, по крайней мере, так я называю их сейчас, когда вспоминаю об этом.

Один Толстяк сидел посредине дивана и был обращён ко мне лицом. Двое других, сидевшие по краям полукруга, тоже внимали моей персоне, соответственно, правым и левым боком.

И диван, и Толстяки были сотканы из белого и голубого цвета. Только белый, голубой и полутона. Ни малейшего намека на другие цвета.

Толстяки не подавали признаков жизни.

Большие, напрочь лишённые растительности головы, с опухшими веками, носами-картошками, пухленькими щеками и двойными подбородками, венчали их туловища. Но фигуры невозможно было описать, потому что они полностью скрывались под шикарными пушистыми не то халатами, не то тогами. Полы одеяния лежали на незримой горизонтальной поверхности, имитирующей пол. Они были сложены гармошкой и не позволяли рассмотреть нижние конечности Толстяков. Создавалось впечатление, что вся эта композиция парила в воздухе. Именно парила, потому что приглядевшись, можно было уловить едва заметные колебания этого ансамбля.

Вдруг Толстяки как-то разом открыли глаза, и в их облике тут же произошла метаморфоза. На диване восседали уже не три Толстяка, но три Мудреца. Только так их теперь можно было называть. Диван, на котором сидели Мудрецы, из голубого превратился в тёмно-синий. Сами же Мудрецы стали почти белыми – от них как будто исходило свечение непонятное по своей природе.

Голос, раздавшийся в тишине, сильно смахивал на искусственный. Говорили по-русски. Артикуляция соответствовала произносимым словам. Говорили все трое одновременно. Сидящие по краям повернулись ко мне лицом, и меня, словно буравчиком, сверлили три пары бездонных, исполненных мудростью глаз.

– Мы – лаянцы, представители расы галактических инженеров. Мы строим нашу галактику. Мы выполняем волю и претворяем замыслы Галактического центра, имя которому – Созидатель.

Созидатель сконструировал и породил Галактику, а так же всё сущее в ней. Тебе оказана «Великая Честь». Только ты и ещё двое жителей планеты Земля привлечены к сотрудничеству с нами, Строителями Галактики, во имя роста и процветания Созидателя.

Это не только честь, но и обязанность. Теперь – ты обязан! Обязан! Запомни это.

Повисла пауза.

– Запомнил?

– Да, – выдавил я мысленно. Сказать вслух не получилось. Губы онемели и не слушались меня.

– Для получения своих исключительных полномочий и инициации ты должен встретиться с двумя другими избранными. Координаты этих других занесены в галокарту, которая лежит на тумбочке рядом с тобой.

Я попытался повернуть голову, чтобы взглянуть на тумбочку, но не то, что голова, даже глаза не желали вращаться и упрямо смотрели на мудрецов.

– Срок встречи не позднее, чем за одну минуту до полуночи двадцать первого декабря, то есть, ровно через девять дней. Место встречи произвольно. Им может быть любой сектор планеты и любое перекрестие этого сектора. Наш контроль за вами – повсюду. Запомни!

Мудрецы сделали паузу.

– Запомнил?

– Запомнил, запомнил! – подтвердил я опять мысленно.

– Да оценит твои старания Созидатель!

Тут мудрецы медленно опустили веки и снова превратились в дремлющих Толстяков.

Диван вновь приобрёл голубой оттенок, а Толстяки чуть потемнели и разом растаяли на глазах, превратились в искрящийся поток, идущий уже не от потолка к полу, а, наоборот, от пола к потолку. Поток постепенно стал терять яркость, затем вспыхнул на мгновение и исчез.

В комнате, поглощённой непроглядной тьмой, вновь возникли звуки: тикали часы, в соседней комнате мяукнул Васька.

Потом проснулся мой бортовой компьютер, появились мысли. Целый сонм мыслей. Они бежали со скоростью спринтера, обгоняли и отталкивали друг друга. Осознанность уступила место лихорадочной работе ума.

«Что это? Кто это? Как такое могло произойти?» – вопрошал он и не мог найти точки опоры. Будучи не в состоянии смоделировать своё поведение на основании прошлого опыта, мой ум то замолкал в растерянности, то взрывался в негодовании потоком мыслей. Мысли были старыми и никому не нужными. Они напоминали гору выброшенного использованного хлама.

Тело, на удивление, не затекло и слушалось меня как ни в чём не бывало. Я протянул руку, нащупал «сотик», поднёс его к глазам и нажал кнопку. Часы показывали 00–00. Через пару секунд правый ноль превратился в единичку. Получалось, что всё это невероятное представление нисколько не длилось. Ум стал размышлять об этом. Вспомнилось, что я где-то читал о мгновенном сне.

Найдя точку опоры, ум стал успокаиваться и даже торжествовать. В голове зазвучала мелодия бравурного марша из какого-то задрипанного кинофильма.

Я нащупал рукой выключатель и включил висящий над кроватью бра. Свет зажёгся. Мелодия прекратилась. Компьютер завис. Я тупо смотрел на тумбочку, где рядом с сотовым телефоном лежал квадратик из чёрного пластика. Он словно призывал: «Привет! Возьми меня, возьми!»

Я вышел из состояния прострации и увидел, как дрожат кончики пальцев. Попытка ухватить пластиковый квадрат долго не удавалась. Казалось, пластик не имел толщины.

Ум включился и, выполняя свою обычную работу, догадался, как нужно поступить. Рука прижала пластик к поверхности и повела его к краю тумбочки. Когда край пластика оказался в воздухе, большой палец ловко подхватил его.

«Попалась!»

У меня в руках была Тайна…

 

* * *

– Ну, а дальше вы знаете, – обратился я к Домбровскому и Тамаре Ивановне.

Я выдвинул ящик стола и достал оттуда ту самую визитную карточку – квадрат из чёрного пластика.

Небрежно бросив галокарту на стол, я тут же пожалел об этом. Она едва не угодила в салат. Всё существо моё содрогнулось, ожидая громов и молний, но на сей раз обошлось.

Крайне тонкий, но почти негнущийся чёрный квадрат, на первый взгляд, не содержал никаких надписей ни с той, ни с другой стороны. Однако если пристально смотреть в течение некоторого времени на любую из сторон, то чёрная поверхность галокарты утрачивает свой блеск и, казалось, открывает вход или движение в мир чёрной, не имеющей никаких границ ни в пространстве, ни во времени пустоты.

Казалось, что можно провалиться в эту бездну, и тело инстинктивно старалось отстраниться от неё, но через мгновение приходило понимание того, что эта пустота на самом деле полна до краёв, и даже казалось, что что-то начинает изливаться через край.

Если хватало смелости не отводить глаз, то появлялось видение поднимающегося из глубины тумана, отдалённо напоминающего перистые облака. Сначала он менял формы, затем словно рассыпался на тысячи осколков, которые неожиданно быстро складывались в несколько строк на чистейшем русском языке с обыкновенными арабскими цифрами.

При этом глубина бездны переставала ощущаться, и поверхность пластика снова становилась блестящей.

Надпись была составлена из красивых, слегка отдающих серебром букв и цифр. Это были полные имена Тамары Ивановны и Домбровского, их почтовые адреса и телефоны.

Если я отводил взгляд в сторону, а затем снова смотрел на галокарту, то изображение исчезало, и нужно было опять пристально всматриваться в пустоту. Я догадался, что это была защита от постороннего глаза. Кто будет пялиться в течение минуты на кусок чёрного пластика? Только я и мои новые друзья, и только потому, что знали откуда и для чего он появился.

– Остаётся дождаться завтрашней ночи, и тогда наконец мы узнаем, для чего ОНИ велели нам собраться, – подытожил я. – А как это случилось у вас?

– Да точь-в-точь, как и у вас, Константин. Только они сказали мне, что карточка эта в кармане моего пальто лежит. Я хорошо запомнила однако, и утром первым делом проверила. А муж мой рядом лежал и ничего не услышал, не увидел и не почувствовал, продолжал спать. Я ему хотела рассказать утром, да не смогла – язык так онемел, однако, что душа от испуга в пятки ушла.

Тамара Ивановна встала из-за стола, доковыляла до своей сумки, достала оттуда галокарту.

– Вот! Такая же.

– И у меня всё было точно так, – подтвердил Домбровский. – Мама спала в соседней комнате и тоже ничего не видела и не слышала, а галокарта лежала под подушкой.

– Может быть, всё это было только в нашем сознании? – попробовал я пофантазировать.

– А галокарта? – серьёзно парировала Тамара Ивановна.

– Интересно! – взбодрился Домбровский. – Мы, что? Самые лучшие в мире, что ли?

– По крайней мере, я-то уж точно самая обыкновенная, – скромно произнесла Тамара Ивановна.

– До тридцати лет у меня была навязчивая идея, что я, если не лучший, то один из лучших. А ближе к сорока пришло осознание того факта, что я посредственность, – резанул я правду-матку.

– Расскажите о себе, Константин, – попросила Тамара Ивановна. – Теперь, однако, нам придётся узнать друг о друге как можно больше. От этого никуда не денешься.

– Расскажите, расскажите – прохрюкал Домбровский с набитым ртом.

И я начал рассказ.

 

* * *

– Я родился здесь, в этом городе. Здесь я окончил школу и институт. Со школы увлекался спортом и музыкой. В десятом классе я уже играл в волейбол за молодёжную сборную республики и руководил вокально-инструментальным ансамблем, который состоял из десятиклассников и носил звучное название «Golden boys».

Все ребята из нашей группы поступили в один и тот же вуз, и группа продолжила своё существование в институте. Кроме этого, я ещё увлекался боксом, радиоэлектроникой и… Да чем только не увлекался.

В молодости в сутках не двадцать четыре, а сорок восемь или даже девяносто шесть часов. Я до сих пор не понимаю, как можно было совмещать волейбол, любительский бокс, музыку, ночные бдения за рабочим столом, на котором возвышались горы полуразобранной радиоаппаратуры, бесчисленные пирушки в студенческой общаге, такие же бесконечные гуляния под луной с молодыми, пахнущими молоком и налитыми желаниями, девчонками. При такой занятости я ещё умудрился несколько раз перечитать отнюдь не маленькую библиотеку приключений и фантастики, которая имелась у нас дома.

Лет с восьми я начал понимать, что мир состоит не только из того, что видишь.

Городской планетарий с раннего детства был почитаем мною и воплощал в себе все загадки и тайны вселенной. Наверное, он благодарен мне за то, что я долгие годы пополнял его бюджет своими копейками. Мир праху его.

Тяга к таинственному и сверхъестественному родилась вместе со мной. К тому моменту, как у меня под носом затопорщились первые усики, я уже собрал сотни вырезок из газет и журналов, которые сообщали об аномальных явлениях и вообще обо всём непознанном. Вырезки хранились в большой общей тетради, которая разбухла до невероятных размеров.

Я впитывал всё удивительное и чудесное, что попадалось мне на глаза. Вскоре разбухшая общая тетрадь была подарена мною кому-то из одноклассников, а её место заняла Библия.

Года через два я стал считать себя докой в вопросах христианства. Внезапно Библия уступила место другой, более ошеломляющей и ёмкой литературе, которая поднимала вверх и открывала всё новые и новые горизонты.

Но, как вскоре выяснилось, эти книги были только букварём, который нужно было освоить для того, чтобы неведомые силы смогли положить на мой стол настоящие учебники – сначала для первого класса, а потом и для последнего.

Апофеозом моего обучения стали книги одного человека, которые почти перевернули для меня весь мир. Им не удалось заставить меня стать просветлённым – я слишком привязан к трёхмерному миру, слишком люблю его и не устаю восхищаться им, но они дали мне уверенность в том, что просветление возможно, и со мной это случится в ближайших жизнях.

Кроме того, за мои труды мне было позволено пару раз покинуть своё тело и созерцать, хоть и какие-то мгновения, другие миры или реальности, которые, уж точно, не хуже нашего. А как прекрасно путешествовать во сне!

После знакомства с учением этого человека, во мне образовался один стойкий комплекс – я более не читаю других книг: ни художественных, ни научных, никаких – все они кажутся мне сырыми, пресными и глупыми.

Я не читаю и даже не листаю газеты и журналы потому, что вижу насквозь редакторов и сотрудников, которые хотят отобрать у меня деньги, а взамен пытаются набить мои мозги несусветной чушью и наскоро состряпанной белибердой.

Другими последствиями знакомства с запредельным стало полное отсутствие у меня друзей, которых до этого было в избытке, а окружающие начали замечать у меня признаки шизофрении, или как они деликатно выражались, душевного расстройства.

И то и другое легко объяснимо. С друзьями мне стало не о чем говорить, а признаки де жа вю, возможно, и наблюдались со стороны, но только в те моменты, когда я пытался покинуть этот мир и погружался в себя. Теперь я живу один в этом посёлке и охотнее общаюсь с животными, чем с людьми. Вот вкратце и всё.

 

* * *

– А где вы работаете, Константин? – спросила Тамара Ивановна.

– А-а! Нигде. Теперь нигде. А вы-то, Тамара Ивановна! Кто вы? Что вы? Расскажите о себе, – передал я слово по старшинству.

Тамара Ивановна вздохнула, будто на её долю выпала тяжёлая ноша, и начала свой рассказ.

– Я, как и вы, Константин, родилась и прожила всю жизнь в одном городе.

Девочкой, однако, я была самой обыкновенной, как все. В школе у меня была только одна заслуга – я являлась бессменным секретарём комсомольской организации. Ты, Витя, наверное, и не знаешь, что это такое – комсомол? – спросила она, повернувшись к Домбровскому.

– Знаю, – ответил тот неуверенно.

– Я что-то там постоянно организовывала, взносы собирала, и даже, помню, штампик у меня был – «уплачено ВЛКСМ». Школу, однако, на четвёрки закончила и сразу после школы устроилась на консервный завод. В городе тогда ни институтов, ни техникумов не было. Сибирь, однако. А куда-то ехать – денег не было. Вот, как устроилась, так и проработала на заводе до пенсии, до прошлого лета – мне сейчас пятьдесят пять. В двадцать два вышла замуж. В двадцать три родила сына. В двадцать пять – дочь. В двадцать восемь – снова сына, позднего уже. Такой славный был мальчонка. Кешей звали…

Тут Тамара Ивановна задумалась, глаза её сделались печальными и заблестели, кажется, от навернувшихся слёз, но она продолжила.

– Всего три годика он, однако, прожил. В свою третью весну и умер. Отчего, толком так никто и не понял. Врачи разное говорили, однако, но я-то чувствовала – сами они не знают, отчего Кашеньку – так мы его звали в семье – смертушка прибрала.

Горе преследовало меня долго. Осенью, в тот же год, поскользнулась на первом ледке и ногу сломала. Три месяца, однако, в больнице провалялась, но косточки срослись не так, как им положено. Врачи предлагали кости снова сломать, операцию, но муж не разрешил, побоялся, что вообще без ноги останусь. Сказал, что нам на танцы не ходить, а я, мол, тебя и такую люблю.

Как-то соседка уговорила меня в церковь сходить, сказала, что за упокой души ребёночка моего, безвременно ушедшего, надо свечку поставить. Пошла я. Сходила раз, потом другой. Сердобольные отцы святые, спасибо им, утешили, как могли. Вроде бы смысл жизни появился. Библию, однако, купила. Прочитала. Мало, что поняла. Притчи разные, псалмы.

Иногда, правда, интересные места попадались, тогда созвучие с сердцем происходило.

Не поленилась, однако, второй раз прочла. Медленно читала, полгода почти. Вроде бы что-то понимать стала. Как будто другой человек читал – не я, столько всего открылось. Я тогда как раз в возрасте Христа была. Уверовала, однако.

Тогда же задумываться стала, показалось, что и в самой церкви не всё ладно.

В Евангелии устами Иисуса говорится, однако, что не надобно на людях молиться, а молиться надо в келье или в комнате своей, плотно закрыв двери, что нельзя быть многословным в молитве, ибо Господь вперёд тебя знает, что ты сказать хочешь. А люди некоторые, однако, и на коленях-то через весь храм ползут, и головой-то о пол бьются. Священники же часами нараспев молитвы читают, и мне это мешает о том с Господом поговорить, с чем я к нему пришла…

Тамара Ивановна резко замолчала. Она сложила пальцы в щепотку и быстро-быстро осенила себя совсем маленьким, с ладошку размером, крестом. Мы не торопили. Вскоре она продолжила:

– В Евангелии написано, однако, что Христос всех торгующих из храма выгнал, а сейчас снова торгуют. Хоть крестиками, иконками, свечками да ленточками, а всё, однако, торгуют, в храме деньги берут. В перестройку из нашей церкви вообще склад сделали: постоянно грузовики приезжали, какие-то коробки привозили-увозили. А на коробках не по-русски написано было. Торговали, однако. В Христа я верю, но в душе моей он образ не такой имеет, каким его нам преподносят. В Евангелии Христос он ведь и не всегда добрый…Может не понимаю чего?

Мы с Домбровским только плечами пожали. Мы-то кто такие, чтобы в такие глубины опускаться? Тамара Ивановна снова едва заметно перекрестилась.

– Как-то в церковь зашла в будний день. Народу немного было. Смотрю, отец Александр мимо идёт, не спешит никуда, однако. Я смелости набралась и обратилась к нему с вопросом, который меня давно мучил: кто мы, дети божьи или рабы божьи? Сама-то сердцем чувствую, что мы дети Божьи, как и Христос. Мы на одном уровне с ним стоим, только мы маленькие ещё, неразумные, а он уже взрослый. Он учитель наш. Но мы же вырастем, поумнеем и будем такими же, тогда почему нам всё «рабы», да «рабы». «Венчается раб Божий с рабою Божией…» или «Прости меня, раба твоего…». Отец Александр так толком и не выдал ответа, ничего не сказал вразумительного. Так и живу с вопросом, но с тех пор, как отрезало – в церковь больше ни ногой. С Христом дома общаюсь, когда нет никого, или ночью, когда все спят. Но он в моём сердце поселился навсегда. Евангелие ещё много раз прочитала. Читала-читала и молитвы совсем, однако, в другом свете увидела…И что теперь, не права я что ли? А кто прав?

То ли от воспоминаний и связанных с ними переживаний, то ли от жара печного, Тамара Ивановна раскраснелась, вместе с тем воодушевилась, голос ее стал громче, фразы отрывистей:

– «Отче наш!» – так к отцу обращаемся, к тому, кто нам вместе с матерью жизнь дал. Я однажды шла по улице, день ясный был, солнечный. Я о Боге думала. Молитву «Отче наш» про себя читала и, как дошла до слов «сущий на небесах», так на небо посмотрела. Очень захотелось Его увидеть, но кроме Солнца, там ничего не было, однако. Вдруг мысль, как молния мелькнула: может Солнце и есть отец наш?

Тамара Ивановна смотрела куда-то в пространство. Мы с Домбровским сидели молча, не хотелось ни спорить, ни поддакивать. Казалось, что мы ей не очень-то и нужны были. Чуть передохнув, она продолжила.

– Вот говорят – «Хлеб наш насущный дай нам на сей день». Я так это понимаю, что с такой просьбой только к Солнцу и можно обратиться. Оно всей погодой, однако, заправляет: и тепло даёт, и влагу в дожди превращает, и заставляет ветры облака гнать, куда положено. Без лучика солнечного ни одна травинка не родится, ни одна букашка на свет не вылезет и, если Солнышко угаснет, то мы в одночасье от холода и голода окочуримся. Пусть даже тысячи Богов на земле обитают, не помогут они нам, да и сами без него пропадут. На этом, однако, наиглавнейшая христианская молитва и заканчивается. И всё в ней – правда, до единого словца! Только вот кто и когда к этой молитве своего добавил, я не знаю. Думаю только, что человек это был ленивый. Да и льстец, однако. Сами посудите: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…» Это получается, однако, можно и так понимать, что не хочу я сам-то отвечать за свои поступки…

 

Честно говоря, я уже мало следил за ходом мысли Тамары Ивановны. Домбровский – тот вообще сидел с отсутствующим видом, чувствуя себя лишним. Между тем, Тамара Ивановна тоже стала потихоньку выдыхаться. Вскоре она вообще остановила свой рассказ, а затем, понизив голос, сказала:

– А в остальном, все у меня как у всех. Давайте, Константин, лучше Витеньку послушаем, а то заскучал он что-то.

И Тамара Ивановна ласково, словно родная мать, посмотрела на Домбровского.

 

* * *

Домбровский словно ждал этого момента и начал без всяких предисловий.

– А я ничего такого не читал, никаких таких книг. Школу я окончил только прошлой весной, а на следующую – в армию пойду. У меня и невеста есть. Оленькой зовут. Мы уж два года встречаемся и почти не расстаёмся. Как она там без меня?

Глаза Домбровского приобрели совершенно бессмысленное выражение, и он на некоторое время исчез из нашей компании, вернувшись, наверное, в своих мыслях к невесте, в своё родное село. Он быстро очнулся и продолжил:

– Мы до армии ещё пожениться решили. Любим мы друг друга очень. Надеюсь, эти друзья, лаянцы, нас здесь долго не задержат, а то я уже скучаю по Оленьке-то. А прибабахи разные со мной и без всяких книг случались. Я к ним не стремился – они сами меня нашли. Ещё когда в восьмом классе учился, взял я у отца мотоцикл и поехал в соседнюю деревню, к дядьке и братьям двоюродным, повидаться. Еду себе… Дорога лесная – сильно не разгонишься. Километров под шестьдесят пилю. На корнях деревьев, да на кочках так подбрасывает, что кабы не руль, вылетел бы из седла-то. Погода пасмурная, поэтому темновато в лесу, как в сумерках. Вдруг солнце в глаза как ударит. Заметить успел, что вместо леса вокруг меня пляж песчаный, а метрах в ста впереди – море синее-синее.

…Мотоцикл несётся по инерции, хотя газ-то я от удивления сразу сбросил. Впереди какая-то глыба серая, единственная на всём пляже. Глядь, ан не глыба вовсе, а чудище непонятное развалилось на песочке между мной и морем. То ли динозавр, то ли бронтозавр – не силён я в этом.

Чудище голову свою, размером с лошадиную, на длинной шее от песка оторвало и на меня уставилось. Я торможу, как могу! Но по песку быстро не затормозишь! Руль мотает – не смог я вырулить, уткнулся-таки колесом в переднюю лапу чудовища. Хорошо, хоть не заглох. Я руль вправо вывернул до отказа, мотоцикл наклонил и газу дал так, что песок из-под заднего колеса фонтаном брызнул, но всё же пару секунд потерял. Пока соображал, динозавр этот изловчился и за левую ногу меня цапнул. Икру насквозь прокусил, гад. Но тут же зубы разжал. Это меня и спасло.

Я почувствовал, что штанина сразу от крови намокла, но боли не ощутил. Мне кое-как удалось развернуть мотоцикл, и, буксуя, набирал скорость. Смылся. А прямо по курсу, невдалеке, виднелись пальмы. Я старался ехать по своим же следам и, как только поравнялся с началом следа, всё вокруг снова изменилось. Та же лесная дорога. И тут мотоцикл попал передним колесом в какую-то ямку, я вылетел за обочину. Я перелетел через руль, чудом не треснулся головой о дерево и упал на мягкий–мягкий мох. Только тут ощутил, как болит нога. Кровища ручьём, аж в ботинке хлюпает. Я вытащил ремень из штанов и перетянул ногу выше колена – ладно, в школе учили. Думал, на мотоцикле доеду, глянул на него, а колесо-то квадратное стало, и вилка передняя погнута – стоит почти вертикально. Понял, что пешком придётся ковылять, а до села-то километра два было… Палку нашёл, встал, кое-как до дороги допрыгал, на одной ноге. Идти не получалось, болело сильно.

И тут мне во второй раз повезло. Сначала услышал шум мотора, а потом и увидел знакомый «запор» – это сосед Коля от свояка возвращался. Он ещё накануне в деревню уехал, там самогонки налопался и ночевать остался. Утром похмелился ещё и решил по короткой дороге через лес вернуться, чтобы на гаишников не нарваться.

Ахая и охая, дядя Коля меня на переднее сидение усадил и погнал по колдобинам в село, к фельдшеру. В больнице никого не оказалось. Воскресение. Поехали к фельдшеру домой. Он дома был, в хлам пьяный. Но меня увидел, собрался с духом и рану мне обработал и перебинтовал. Получилось у него неплохо. Через две недели я уже по селу бегал как ни в чём не бывало. Хорошо, что кость не задета была.

Фельдшер, пока рану обрабатывал, спросил, кто меня так спицами истыкал, с полсотни проколов насчитал. Мне хоть и не до рассказов было – нога сильно болела, но пришлось поведать о том, что со мной произошло. Он обиделся. Сказал, что я над ним издеваюсь, а что он, дескать, жизнь мою спасает. И хотя выпивши, но не настолько, чтобы бредятину от здравого смысла не отличить. Обещал всё участковому рассказать. Мол, его это работа – хулиганов ловить.

Дома тоже никто не поверил. На улице тоже. За это стали меня «Мюнхаузеном» обзывать. По селу слухи поползли, что в лесу не то беглые хоронятся, не то банда какая объявилась. Они якобы всех хватают, заточками истыкают и в лесу бросают.

И Оленька меня стала в шутку бароном называть. Не поверила. Я уж байку придумал, как с мотоцикла свалился прямо на кустарник со здоровенными колючками, но и в это никто не поверил, так как отродясь таких кустарников никто в лесу не встречал.Так и прилипло ко мне прозвище это – «Мюнхаузен».

А через месяц примерно вот что случилось. На свадьбе у старшего брата сижу – у меня есть старший брат, Мишкой зовут, и сестра младшая, Варька – пару рюмок самогонки выпил, про динозавра вспомнил, а сам на руки свои смотрю. Вдруг – чуть со стула не упал – руки прозрачными стали! Каждую косточку, каждый сосудик отчётливо вижу. На брата взглянул – тот, хоть и в костюме, тоже, как на рентгене – прозрачный весь. Сердце пульсирует, лёгкие раздуваются, по пищеводу комок какой-то движется – брат как раз рюмочку выпил и огурчиком закусил.

На других посмотрел – всех насквозь вижу!

А через минуту всё на свои места встало – все обратно непрозрачными сделались. Подумал, что от самогона глюки начались – слыхал от мужиков-то, что бывает такое, когда переберёшь.

Из-за стола встал, вышел на улицу. Вроде трезвый совсем. Подумал, что померещилось.

А недели через две, когда в огороде картошку окучивали, на мамку глянул, и всё по новой началось. На этот раз уже минут пять продолжалось. Дней через десять снова, но уже часа на два зарядило. За это время успел заметить, что не все сразу прозрачными делаются, а только те, на кого я смотрю.

Отец в сени покурить вышел. Я на него вдогонку взглянул и, хоть он уже за стеной был, увидел его. Стена словно растаяла. Потом такое состояние всё чаще и чаще появляться стало. Только оно само по себе приходило и к моему желанию не прислушивалось. Я несколько раз пытался вызвать его, но ничего не получилось. Понял я, что дар это, и получил я его после той встречи с динозавром.

Конечно, я никому не стал рассказывать о нём – засмеют, и всё равно никто не поверит. Так на всю жизнь «Мюнхаузеном» и останусь.

Только через год это состояние стало по моему желанию приходить. Теперь, когда хочу – насквозь вижу, а когда не хочу – вижу, как обычно. За год я научился сравнивать людей и понимать стал, что если у всех в этом месте так, а у одного не так – значит, болен он. Как мог, говорил об этом больному, не вдаваясь в подробности – откуда узнал.

Как-то раздобыл по случаю анатомический атлас и учебники разные по медицине. Атлас, хоть старый, затёртый, но помог мне здорово. В учебниках я ни бельмеса не понял. Решил – учиться надо. После армии в медицинское училище поступать решил. Теперь я отклонения от нормы, уже не сравнивая ни с кем, стопроцентно определить могу. Хотите, я и вас посмотрю? – обратился Домбровский к нам обоим.

– Посмотри, миленький. Уж будь добр, посмотри, – обрадованно запричитала Тамара Ивановна.

– Потом, как-нибудь, – сухо сказал я, не имея никакого желания пускать чьи-либо взоры к себе вовнутрь.

– Ну а чтобы вы мне поверили, я вам укус динозавра покажу, – Домбровский вскочил, поставил ногу на стул и радостно закатал штанину до колена.

На икрах красовался ряд розовых точек. Домбровский повернул ногу и представил к обозрению вторую сторону. Точки располагались на окружности.

– Бедненький! – воскликнула Тамара Ивановна.

– Да-а! – протянул я. – Как он ещё ногу-то не оттяпал.

Мне подумалось, что этот ряд розовых точек действительно походит на укус. По крайней мере, больше никаких ассоциаций не возникало.

 

* * *

Чёрная зависть завладела мною.

Тут из кожи лезешь – книги читаешь, голодаешь, ледяной водой в стужу поливаешься, по снегу босиком ходишь, да так, что кожа на ступнях трескается, разные техники практикуешь – и чего достиг? Да ничего почти. Пару раз из тела удалось выбраться на несколько секунд, да и так, по мелочи. Мелочь не в счёт.

А этот Домбровский ещё школу не закончил, ни одной умной книги не прочитал, ещё не побрился ни разу, а уже Дар, да ещё какой. По гроб жизни не только интересным делом, но и хлебом с маслом и толстенным слоем чёрной икры обеспечен.

 

* * *

В общем и целом картина вырисовывалась интересная. Непростой народец подобрался. Как бы в подтверждение моих мыслей, Тамара Ивановна сказала:

– Странно, однако! Ну, почитали мы с вами, Костя, книги божественные. Ну, Дар у Витеньки открылся. Но почему нас-то троих лаянцы выбрали? Столько людей достойных вокруг: и святых, и великомучеников.

– И просветлённых, – добавил я.

– Вот-вот, и их. Странно, однако.

– Гадать не перегадаешь. Скоро всё узнаем. Немного осталось.

Мои глаза привыкли закрываться в одно и то же время и не выносили насилия над собой. Пришло время спать.

– Ну что, друзья? Давайте баиньки, – предложил я, – а то завтра рано вставать. К означенному сроку ещё море дел переделать надо.

Коллектив согласился.

Котовье племя лениво валялось вразброс по всей комнате.

Уснул я не сразу. Всё думал о таланте Домбровского и о миропонимании Тамары Ивановны. Они произвели на меня впечатление. Поворочавшись полчасика, я провалился в удивительную сказку с вожделенным названием – сон.

 

* * *

Автобус мчался под уклон и при этом стремительно набирал скорость. У него было всего два колеса, и они располагались по центру кузова, как у велосипеда.

Страшные лаянцы были похожи на серые силуэты в чёрных капюшонах. Это они насильно засадили меня в этот автобус – бросили на правое сидение, а сами расселись вокруг меня.

Я изо всех сил кричал им, что у автобуса только два колеса и что рассаживаться надо поровну на каждую сторону – иначе опрокинемся. Но лаянцы не слушали меня, и автобус начал крениться в мою сторону всё больше и больше.

Мне стало страшно. Я повернулся, чтобы посмотреть, что делается в салоне, но увидел огромный зал, в котором лаянцы устанавливают какой-то аппарат, сильно смахивающий на электрический стул.

Лаянцы мучались, судя по всему, уже долго и никак не могли соединить жгут с электрическим стулом.

Я замычал, пытаясь крикнуть им, что они не той стороной вставляют кабель, но голоса по-прежнему не было. Тогда я понял, что мой рот заклеен скотчем и чтобы крикнуть, необходимо отодрать его. Я хотел поднести руку ко рту, но почувствовал, что руки и ноги мои крепко связаны. Мне стало ясно, для кого лаянцы монтируют электрический стул.

Ужас обуял меня, и я проснулся.

 

* * *

Меньше суток осталось до события, которое, возможно, изменит всю историю человечества.

Наблюдая свои мысли, я осознавал, что ум с удовольствием размышляет теперь об обыденных, доступных его пониманию вещах, таких, например, как домашние хлопоты.

Но лаянцы уже окопались в моём подсознании, и оттуда, помимо воли и желаний ума, рождалось тревожное ожидание чего-то катастрофического, чего-то, что может разрушить устои не только моего маленького мирка, но и всей планеты Земля.

 

Два часа ночи. Сон не шёл. Я включил бра и, стараясь не побеспокоить сладкий сон Домбровского и валяющихся на полу кошек, вышел на кухню. Тамара Ивановна мерно посапывала. Я накинул доху, натянул малахай, прыгнул в валенки и шмыгнул за дверь, стараясь запустить в дом поменьше морозного воздуха.

Звёздное небо распахнулось предо мной. Галактика приветствовала меня, подмигивая глазками-звёздочками. Мороз скучал в ночной тишине и, увидев меня, радостно стал пощипывать неприкрытые части тела – пальчики на руках да лицо. Я решил доставить ему удовольствие и скинул валенки.

Ошалев от такой наглости, мороз принялся за дело со всей ответственностью.

Чтобы не примёрзнуть к земле, я начал ходить по расчищенным козьим тропкам своего двора.

Через пару минут ноги нестерпимо заломило. Тело кричало и рвалось обратно в избу. Но я дотерпел до того состояния, когда боль в ступнях сменилась ощущением тепла.

«Пора!» – скомандовал я сам себе, и ноги тотчас обрадованно юркнули в валенки.

 

* * *

Долгожданные шесть утра. Наступил тот самый загадочный день. Уже не боясь разбудить гостей, я начал шуршать по хозяйству. В своём доме работы всегда хватает: дров принести, печь истопить, кашу сварить. Отдельно себе, отдельно собакам.

Тамара Ивановна проснулась следом за мной, Домбровский же – молодость есть молодость – проспал, как убитый, почти до девяти часов.

После завтрака я провёл оперативку, где каждому была отведена определённая роль в процессе нашего совместного выживания. Тамара Ивановна – бабья её доля – была приставлена к плите. На неё также была возложена ответственность за поддержание чистоты в доме. Домбровскому, как самому молодому, досталось таскать дрова, воду и топить печь. Мне, единственному, у кого есть одежда, соответствующая стоящей на дворе стуже, предстояло сходить в город за продуктами.

Закружился, завертелся круговорот человеческих дел.

 

* * *

Ужин прошёл в пустой болтовне.

Тамара Ивановна рассказывала о своём муже и детях. Домбровский без умолку нахваливал свою невесту. Я же внимательно слушал, испытывая спонтанный приступ осознанности, и из кожи лез, стараясь понаблюдать за собой со стороны. Мне это удалось на мгновение, и я увидел, как моё собственное эго смешно надулось и напыжилось оттого, что я-то уже прибываю в состоянии осознанности и трепета, а мои гости нет.

Телевизор тихонечко молол чушь, щедро нашпигованную рекламой.

Время лениво подползало к десяти.

Несмотря на важность приближающегося момента, мои глаза начали слипаться. Голова удобно устроилась на скомканной подушке. Я обложился дрыхнущими на диване кошками и под мерное воркование Тамары Ивановны и Домбровского провалился в мир грёз…

…Внутренние часы работали безотказно.

Я резко вскочил. Кошки брызнули с дивана в разные стороны. Тамара Ивановна и Домбровский по-прежнему сидели за столом.

Домбровский клевал носом, а Тамара Ивановна рассматривала невесть откуда взявшийся журнальчик.

Я посмотрел на часы – без пяти минут двенадцать! До указанного лаянцами срока осталось всего ничего. Сон, как рукой сняло. Какой, к чёрту, сон, когда вот-вот наступит оно самое!

Никто из нас не знал, что случится через пять минут, но интуиция подсказывала мне, что через какое-то время человечество, как минимум, примет свое новое летоисчисление, отсчёт времени в котором будет идти не от Рождества Христова, а от Сегодняшней Полуночи.

Секундная стрелка настенных часов ещё не дошла до двенадцати, а в комнате внезапно, сам собой погас свет. Последнее, что я увидел в этой эре, были вытаращенные глаза Домбровского и окаменевшее лицо Тамары Ивановны.

« Началось!» – успел подумать я.

 

* * *

Тот же поток мерцающих, почти не ощутимых частиц, вновь явил нашему взору бело-голубую голограмму трёх Толстяков.

Но я заметил, что на этот раз в голове мысли рождаются, а тело по-прежнему слушается меня как в обычной жизни.

Подумалось, что глупо было бы со стороны лаянцев ограничивать нас в движении и мыслях сегодня, когда каждый из нас с нетерпением ждал этого момента и более или менее был готов к нему.

Диван с Толстяками парил, как и тогда, над полом и задевал своим краем коленки Домбровского, а Тамара Ивановна смотрела совсем в другой угол комнаты.

Я сообразил, что для каждого из нас существует своя голограмма. Иначе мы, вшестером, с двумя диванами и прочей мебелью, просто-напросто не поместились бы в моей комнате.

– Мы рады, что вы выполнили условие и собрались вместе до срока. Да оценит ваши старания Созидатель! – все трое наклонили головы, как бы отвесив полупоклон.

– Сначала мы расскажем вам, как устроена наша Галактика, затем определим вашу роль, потом ответим на ваши вопросы.

Как и в прошлый раз, Мудрецы говорили одновременно, но руками «дерижировал» только тот, что восседал посредине. Вот он поднял правую руку и сказал:

– Мы будем разговаривать с каждым из вас. Каждый будет слышать то, что ему ближе и понятней, – лаянцы сделали небольшую паузу и продолжили.

– Откуда явился Непостижимый, не знает никто. Известно только, что до него ничего не существовало. Не было ни света, ни тьмы; ни пустоты, ни наполненности; ни звуков, ни тишины. В сознании Непостижимого из небытия родилась Вселенная, а воля Его претворила замыслы.

В начале возникла определённая последовательность звуков.

Вибрации этих звуков окружили Непознаваемого и начали прокладывать себе дорогу в Небытии. Колебания Слова творили пространство и, будучи неисчерпаемыми в своей гамме, набегали друг на друга, словно волны в океане, скапливались в одних местах и избегали других. Так рождалась материя – миллиарды сегодняшних галактик.

Вселенная существует одновременно в двух ипостасях – восходящей и нисходящей ветвях эволюции. Они абсолютно равноценны, и жизнь в одной из них не имеет смысла без другой. Это колесо эволюции, третьим элементом которого является сам Непостижимый – ноль, в котором всё начинается и всё заканчивается, снова начинается и снова почит. Оттуда же появился и Созидатель – родитель нашей Галактики и всех нас.

Двигаться по восходящей ветви тяжело, мучительно и долго. Падать по нисходящей – быстро и легко. В конце восходящей ветви нас ждут награды и слава, ибо там есть дом родительский, а в конце нисходящей – забвение и небытие. Каждый кирпичик мироздания, явившись однажды, начинает свой долгий-долгий путь обратно к родному дому. Когда-то он достигнет его и войдёт в распахнутые двери Божьей обители.

Однажды Рождённый идёт долгим путём, но достигает Отчего дома уже не тем, кем появился на свет, а существом, равным по значимости Отцу своему, может даже превосходящим его в силе и мудрости. И когда каждый Рождённый пройдёт весь Путь и вернётся Домой, сила Созидателя возрастёт в великие триллионы раз. Тогда он сам отправится в своё последнее путешествие, чтобы достичь дома своего и склониться у ног Отца своего – Непостижимого.

На этом всё и закончится. И мы, и Галактика, и Созидатель растворятся в Непостижимом, чтобы затем стать сопричастными к рождению новых вселенных и миров.

Сегодня Созидатель продолжает рождать Галактику.

Семь лучей Творения исходят из центра её и вращаются вокруг него. Они охватывают каждый уголок Галактики. В областях, близких к центру, лучи генерируют рождение звёзд. Они же собирают информацию об эволюционном состоянии всего сущего. Так Созидатель плетёт паутину нашей жизни.

Во вселенной всё живое. Нет ничего мёртвого. И всё проходит через эволюционное преобразование – и звёзды, и планеты, и горы, и моря, и, наконец, люди. Эволюция дискретна. Долгое время каждый Рождённый находится на одной эволюционной ступени, и только тогда, когда он достигает вершины того потенциала, который установлен для данной ступени, происходит резкий скачок, и Рождённый переходит на другую, более высокую ступень развития. Такой скачок скоро должен случиться в эволюционном развитии людей с планеты Земля. За последние сто лет вы прошли путь от конной повозки до космического корабля и стали готовыми перейти на новый энергетический уровень.

Случается и так, что Рождённый поднимается на определенную ступень эволюции, но не использует имеющийся у него потенциал для движения вперёд. Тогда он начинает скатываться по инволюционной, нисходящей ветви эволюции и продолжает падение до тех пор, пока не найдёт в себе силы взлететь или пока не превратится в исходный материал, в кирпичик мироздания – проточастицу. Команда к переходу на новую ступень даётся через луч Творения.

Луч собирает информацию об объекте, с которым соприкасается, и направляет её в центр Галактики, туда, где присутствует Созидатель. Если объект готов, то по лучу Творения проходит воля Созидателя, и кто-то становится на одну ступеньку ближе к нему. Если же объект не готов, то он продолжает томиться на этой же эволюционной ступени миллионы лет, пока следующий луч Творения не коснётся его и не примет вновь экзамен на зрелость. Время, проходящее между прикосновениями двух соседних лучей, разное для разных объектов. Для планеты Земля с её биосферой это время составляет сто миллионов лет.

Бывают случаи, когда луч Творения касается объекта, который пребывает на данной эволюционной ступени, например, десять миллионов лет, и обнаруживает, что для полной реализации потенциала объекту не хватает всего ста – ста пятидесяти лет. Луч информирует об этом Созидателя, но тот никогда не простит такой, казалось бы, несоизмеримо малый срок, ибо даже в очень короткий промежуток времени объект может сорваться в инволюционную воронку и за одно мгновение растратить весь потенциал, созданный за десять миллионов лет. Такому объекту нет места на высшей ступени.

В истории Галактики было много случаев, когда катастрофические войны за очень малый промежуток времени отбрасывали целые цивилизации не на одну, а на несколько эволюционных ступеней вниз. Однако и обрекать такую почти достигшую цивилизацию на топтание в течение десяти миллионов лет на одном месте, было бы в высшей степени несправедливо. Поэтому Созидатель вменил нам, строителям Галактики, устранение подобных несправедливостей. Наша задача – определить, может ли объект за оставшийся до полной реализации срок сорваться в инволюционную воронку. Для этого вычисляется вероятность срыва, и, если она составляет меньше одной тысячной части от единицы, то объекту даётся шанс.

Иными словами говоря, проводится испытание вашего объекта.

 

* * *

Мудрецы продолжали, зависнув в своей голограмме.

– Во время такого испытания объекту даётся дополнительный потенциал: такой, какой он получил бы, пройдя весь эволюционный путь данной ступени до конца. Если объект справляется с избытком потенциала, а справиться с ним совсем нелегко, то при встрече с лучом Творения, он переходит на новую ступень развития. Если нет, то ещё раз проходит урок, длиной в миллионы лет. Именно в таком положении оказалась ваша Земля вместе с существующей на ней органической жизнью, частью которой являетесь вы, люди. На сегодня Земля и биосфера почти реализовали свой потенциал и готовы перейти на следующую ступень, но им не хватает для этого всего семи лет. Если Земля не перейдёт на новую ступень эволюции, то биосфера долго не удержится на ней и сорвётся в инволюционную воронку.

Мы пришли дать вам Шанс. Мы должны дать вам шанс! Именно для этого мы здесь.

 

* * *

До вхождения Земли в луч Творения осталось ровно семь лет. Ровно через семь лет луч Творения коснётся Земли.

Суть Испытания состоит в том, что дополнительный потенциал получит не вся планета, и даже не вся биосфера, а только человечество.

Так решено. Вы должны побороться за свою планету и за всё, что на ней существует. Ваше коллективное осознание доминирует над осознанием и планеты, и биосферы. Поэтому вы должны сделать свой мир лучше, а планета и биосфера подтянутся за вами.

Впрочем, вы ничего не должны. Дело ваше. Если вы не захотите, или у вас не получится, то сто миллионов лет застоя и загнивания вам обеспечены.

Семь лет небольшой, и даже очень маленький срок. Это одно мгновение.

За мгновение людская раса не только не сможет улучшить мир, но и не успеет осознать, что от неё требуется. Человеческое общество слишком инертно, к тому же его раздирают противоречия и желания. Люди не смогут договориться между собой и через семьсот лет.

Даже если возложить эту задачу на людей, живущих в одном государстве, то они не найдут общего языка и погрязнут в дебатах и политических интригах.

Даже сто человек не решат поставленной задачи – у них всегда будет возможность уйти с правильного пути.

Такое испытание, равного которому ещё не было в истории человечества, под силу только трём людям, да и то, вероятность того, что они смогут договориться между собой, весьма незначительна.

Три – наименьшее число участников испытания, ибо существует вселенский закон, который гласит, что любое явление может произойти только тогда, когда в данной точке и в данное время приложены, как минимум, три силы.

Мы выбрали для вашей планеты вариант испытаний, при котором определённым, пока недоступным вашему пониманию, способом выбираются три Средних Представителя Человеческой Расы и наделяются полномочиями, соответствующими уровню дополнительно вводимого потенциала. Этим людям за семь лет предстоит преобразовать мир в лучшую сторону или ввергнуть его в период застоя и гниения, который будет продолжаться сто миллионов лет.

ЭТИ ЛЮДИ – ВЫ!

ВЫ – СРЕДНИЕ!

Вас избрали из семи миллиардов человек. Именно на вас легла Великая Ответственность. С этого момента только от вас зависит будущее Земли!

 

* * *

Мудрецы замерли, давая нам даже не осознать, а хоть как-то приблизительно понять услышанное. Но пауза длилась недолго – лаянцы продолжили свой инструктаж:

– Ровно через семь лет, когда Земля соприкоснётся с лучом Творения, мы появимся вновь, и вы первыми узнаете, что ждёт вас впереди. Или не узнаете, если вас здесь не будет. С нашей стороны вам не будет дано никаких наставлений, не будет поставлено никаких задач. Мы не будем помогать вам, и вы не увидите нас до означенного срока.

Для исполнения миссии вам даны полномочия.

Во-первых, с этого момента любое ваше желание будет исполняться, если оно не противоречит физическим законам вашего мира. Например, вы можете внушать любое любому, и каждый будет подчиняться вашей воле. Но если вы захотите разрушить гору, то это будет возможно только в том случае, если суммарная энергия всех элементарных частиц, из которых состоит гора, будет превосходить энергию, необходимую для разрушения. При этом в учёт берутся все виды энергий, даже те, которые пока не известны вашей науке.

Во-вторых, во исполнение закона триад, когда любое явление может произойти только при воздействии не менее трёх сил, ваше желание исполнится лишь тогда, когда вы вместе, втроём пожелаете одного и того же и выскажете это желание вслух. Желание одного или двоих – невыполнимы.

В-третьих, на каждого из вас распространяется принцип добровольности. Каждый из вас может в любой момент отказаться от дарованной ему мисси. В этом случае, во исполнение закона триад, его сила не исчезнет, а перейдёт к двум другим и поделится между ними поровну. Двое станут как трое. Если же откажутся двое, то вся сила перейдёт к одному, и один будет действовать от имени трёх.

Если откажутся все, то испытание завершится, и настанет час суда.

И еще – сила даётся только один раз! Её нельзя отдать, а затем вернуть вновь.

А теперь вы можете задавать вопросы.

 

* * *

В комнате было тихо.

У каждого из нас в голове родился один и тот же вопрос, и мы все хотели задать его, но Тамара Ивановна сделала это первой.

– Скажите, а почему выбрали именно нас?

Мы с Домбровским согласно кивнули.

Мудрецы будто бы ждали этого вопроса и сразу начали отвечать.

– Вы – средние. Вы – самые средние! Триада непременно должна состоять из таких, как вы – идеально средних. Невозможно составить триаду из учёного, продавца и преступника. Они не смогут говорить на одном языке. Хотя каждый из них и представляет силу, но их силы принадлежат разным триадам, поэтому закон триад в данном случае работать не будет, и явления не произойдёт.

Нельзя также создать триаду из трёх самых умных или трёх самых глупых людей планеты. И в том, и в другом случае явление, конечно, возникнуть может, но оно не будет отражать жизненной сути большинства жителей планеты. Большинство – это средние. Одни люди чуть умнее и лучше, другие чуть глупее и хуже, но все они вращаются вокруг общего центра, именуемого «средние». На вашей планете обитает всего-то около десяти тысяч человек, которые двигают и творят духовный мир. Это просветлённые и близкие к просветлению люди.

Ещё около десяти тысяч – это учёные. Они двигают технический прогресс, благодаря чему вы и пользуетесь теми благами цивилизации, которыми пользуетесь.

Другие десять тысяч поддерживают культурный уровень планеты. И это всё. Всё! Получается, что эволюцию человеческой цивилизации обеспечивают всего-навсего тридцать тысяч человек. Остальные – это биологическая плесень. Это потребители. Но их большинство, семь миллиардов и их представители имеют равные права с представителями элиты общества.

Более того, элита сама рождена этой плесенью. Она восстала из плесени, и если бы не было плесени, не было бы и элиты. Биологическая плесень не только даёт жизнь элите общества, но и питает, и поддерживает её. Это конгломерат, сплав. Одно не может жить без другого.

Созидатель постановил, что при определении ступени эволюционного развития общества, принимается во внимание только уровень развития большинства, то есть средний уровень. Поэтому выбор пал на вас. Средних.

 

Не знаю почему, но слово «средние» ранило моё самолюбие. Моих друзей, похоже, тоже.

Можно быть президентом страны. Это величественно. Это хорошо.

Можно быть вором, таким, как Лёнька Пантелеев. Это плохо, но это солидно.

Быть средним – унизительно. Это серость, невзрачность. Это нулевая отметка, ниже которой и выше которой бьёт ключом разнополярная жизнь. А что у средних? У них может быть какая-то жизнь?

Лаянцы прервали поток моих мыслей и предвосхитили следующий вопрос.

– Алгоритм выбора очень сложен. В упрощённом виде он выглядит так: из нескольких государств выбирается среднее по уровню численности, развитию духовности и техноцивилизации. На вашей планете – это Россия.

В испытании не могут участвовать дети и старики. Для вашей страны это люди моложе четырнадцати лет и старше семидесяти семи.

Таким образом, из ста миллионов человек мы выбрали вас. У вас самый средний ум, самые средние дарования, самый средний жизненный опыт.

Каждый из вас уже соприкоснулся с неведомым, но все вы находитесь только на середине пути. Вы средние и дома, и на работе. Всё, что вы делаете, вы делаете, как подобает среднему человеку.

 

Я и мои друзья сидели с опущенными головами. Слова лаянцев не радовали нас.

– Вы – самые средние. Но именно вам и предстоит решить судьбу человеческой расы. Вы избраны, чтобы сдать экзамен на эволюционную зрелость не только за себя лично, а за всю планету. Это ответственная и величественная работа.Теперь вы абсолютно свободны в принятии решений и своих действий. Мы дали вам информацию и активировали ваши полномочия. Отныне ответственность лежит на вас. Вам исполнять.

Стало тихо.

Наши и без того расплавленные мозги чуть было не потекли, пытаясь осмыслить сказанное лаянцами. Казалось, от такого предложения должно захватывать дух, ан нет, наоборот, нами завладела усталость, апатия и безразличие. Наши бортовые компьютеры наотрез отказывались выбрать хоть какую-то программу или произвести какие-либо расчёты. Они глючили и требовали перезагрузки.

Выждав минуту и не услышав больше вопросов, лаянцы до обидного обыденно пожелали нам благоприятного развития событий, свернули свой экран и исчезли. Только поток искорок–звёздочек мерцал ещё некоторое время в непроглядной темноте. И как только угасла последняя искорка, сам собой вернулся свет. Часы показывали три часа ночи. Тело занемело и отекло от трёхчасового сидения на одном месте. Мы буквально валились с ног. Хотелось спать, чтобы надорвавшийся ум во сне, не торопясь, разложил всё по полочкам, а утром выдал нам мало-мальски понятную картину происходящего. Мы, не глядя друг на друга, кое-как расправили свои постели и попросту рухнули в них.

Свет так никто и не выключил.

 

* * *

Я проснулся. Яркое зимнее солнце нещадно светило в глаза, игнорируя полупрозрачные занавески.

Часы показывали уже полдень, но мерное посапывание моих друзей ни к чему меня не обязывало, и я продолжил валяться. Взгляд упал на горящую лампочку, но мне было лень встать и выключить свет. Вообще состояние было такое, какое бывает, когда тебя ожидает монотонная, неинтересная, но очень ответственная работа. Хотелось всячески отсрочить её начало.

Сделать мир лучше!

Легко сказать. А как?

Послышался скрип раскладушки, на которой спала Тамара Ивановна. Некоторое время спустя, проснулся и Домбровский. Он потянулся и что-то замурлыкал себе под нос.

За завтраком мы начали обсуждать вчерашнее событие. Тамара Ивановна ворчала:

– Надо же! Выбрали, видите ли, меня. На семь лет! И что же мне теперь – семь лет дома не показываться? А как же дети мои? А как же внуки? А Пашенька, муж мой, как без меня? Хотя, наверное, мы будем встречаться… Иногда… А что я им скажу? Сейчас, однако, соврала: сказала, что к сестре еду, на Украину. Там хутор глухо-о-ой, даже телефона нет…Хотя, уже есть, однако. Ну неделю ещё меня не хватятся, а потом что?

Похоже, величие, масштаб задачи, стоящей перед нами, её мало волновали. Меня, честно говоря, тоже. По крайней мере, этим утром. Да и Домбровский, обычно шустрый малый, сидел, как сонная тетеря, тупо уставился в чашку с чаем и бессмысленно бренчал ложечкой.

Явно сказывалось напряжение последних дней. Нам надо было передохнуть. Когда слишком много впечатлений – это также плохо, как и их недостаток.

– Да и денег-то, однако, у меня осталось – только на обед, да на обратную дорогу, – ни к кому не обращаясь, продолжила свои претензии Тамара Ивановна.

Вопросы личных финансов этим утром и меня волновали куда больше, чем спасение мира.

Домбровский тоже опустил голову ещё ниже, из чего я сделал вывод, что у и него с деньгами тоже швах.

– Раз пошла такая драка… – я попытался взять нить разговора в свои руки. – Деньги – вещь на свете самая грязная и омерзительная, но без неё никуда. Не сегодня-завтра мы всё равно должны будем поднять этот вопрос, так что уж давайте обсудим его сейчас. Я, как хозяин дома, должен вас кормить, поить, да и зверюшек своих не забывать.

Тут я немного слукавил.

На самом деле в этом доме в первую очередь заботились как раз о зверюшках и лишь потом о людях. Бывали дни, когда мне приходилось поголодать или недоедать – у четырехлапых всегда было, чем перекусить.

– Плохо, что мы забыли попросить у лаянцев парочку мешков с долларами. Теперь придётся выкручиваться самим, – я надел на лицо маску озабоченности.

– Выходит, два вопросика вырисовываются – где взять и как жить, – проснулся, наконец-то, Домбровский. – Насчёт того, где взять, я ещё смогу подсобить, а вот, как жить? Меня ведь тоже дома ждут – и мама, и невеста моя. Я наврал, что в Москву поехал. Ну якобы из Москвы приглашение пришло, что дар мой в каком-то там институте исследовать хотят. Даже название какое-то выдумал. Деньги на дорогу всей роднёй за один день собрали. Дали, кто сколько мог. Даже соседи. Я обещал к Новому году вернуться.

– А как ты, Витенька, с деньгами-то помочь можешь, коль сам, однако, назанимал? – с иронией в голосе спросила Тамара Ивановна.

– Я дар свой могу использовать. Посмотрю людей, может, болезни какие найду, денег попрошу за это. Мне уже несколько раз деньги давали. Немного, правда, но всё-таки.

– Витя! – сказал я. – Для того, чтобы людей лечить, надо, чтобы люди были. А где ты на этом дачном массиве зимой, кроме меня и Тамары Ивановны, людей найдёшь? Или в городе посреди дороги с табличкой на шее стоять будешь? – я подумал и решил добить Домбровского окончательно. – Так первыми твоими клиентами либо бандиты будут, либо менты, либо и те, и другие одновременно.

– Что нам теперь – работу искать? Её нам в ближайшие семь лет и так много предстоит. Ещё всю и не успеем переделать, – в голосе Домбровского сквозила обида.

– Так что же нам делать? – спросила по-женски растерянно Тамара Ивановна.

Я ощутил себя единственным мужчиной в этом доме, и несколько грубовато, искусственно понизив свой голос, сказал:

– Первое, что надо сделать – это раздобыть денег, а иначе все мы помрём с голоду, и спасать мир будет некому. А вот второе, что нам предстоит, это наметить план действий – направления, в которых мы будем работать. Например, в экономике, экологии, демографии, политике, культуре. Хотя, к чёрту культуру! У нас и без неё забот будет выше крыши. Да и чего мы в ней понимаем? И третье – когда направления выберем, надо будет покумекать, что необходимо предпринять на каждом из них, для того, чтобы «мир стал лучше.»

– А ведь лаянцы ничего не запрещали нам делать? – перебил меня Домбровский.

– Нет, не запрещали. Ну, и что дальше? – раздражение на этого молодого выскочку всё больше и больше охватывало меня.

– Нехорошо, конечно, но если мы втроём придём в магазин и попросим что-нибудь: килограмм колбасы, например. Хорошей! А потом все вместе скажем, чтобы нам её дали бесплатно, – Домбровский опустил голову и зарделся.

– Витенька, было же сказано, что лучше не применять эту нашу силу.

– В шахматах, Тамара Ивановна, есть комбинации, когда мат можно поставить всего в три или четыре хода, но найти решение может, порой, только человек, в шахматах весьма искушённый, а дилетанту в жисть до него не допетрить, – я нежданно принял сторону Домбровского. – А мы – дилетанты. Средние мы. Так что данную нам силу применять будем и не раз, и не два.

Тут Тамара Ивановна ласково потрепала Домбровского по голове.

– Молодец, Витенька! Должны же мы как-то жить, однако. Ну кто виноват, что средние мы, что талантов особых нету. Простые работяги. Где нам при этом капитализме денег заработать, да щоб в чужом городе, да щобы быстро.

– А чегой-то вы, Тамара Ивановна по-украински загутарили? – попытался я свести всё к шутке. Тамара Ивановна улыбнулась и скромно так сказала:

– Так корни-то украинские.

 

* * *

Я всегда удивлялся долготерпению животных.

Люська уже битый час неподвижно сидела возле закрытой двери, ведущей на кухню, и таращилась на дверную ручку. В конце концов ей всё же надоело наше невнимание и она сказала «мяу».

Спустя некоторое время, она повторила реплику. Когда же люди проигнорировали её в очередной раз, Люська завела нудную, монотонную кошачью песню, состоящую из одного только «мяу».

Её песня мешала нашему крайне важному разговору, и мы одновременно осуждающе посмотрели на неё.

– Давайте скажем кошке, чтобы она не мяукала, а пошла спать, – предложил Домбровский.

Кошка была моя, и я расценил было его предложение, как покушение на жизнь и здоровье: моё, моих животных и всего моего поместья, но подумал немного, раскинул мозгами и понял, что в предложении Домбровского есть рациональное зерно, и оно никоим образом не повредит Люське, а нам позволит удостовериться в наличии у нас хоть какой-то силы.

– Давайте попробуем, – великодушно разрешил я.

– Скажем ей одновременно, чтобы перестала мяукать и шла спать на своё место у печки.

Сказали.

Кошка лениво спустилась с порога, грациозно доплыла до печки, почесала за ухом, зевнула и, свернувшись калачиком, отошла в мир грёз.

– На кошку, однако, подействовало! – сказала Тамара Ивановна радостно. – А в город всё одно идти надо. В доме из еды только рис остался да заготовки кое-какие. Чем я завтра буду вас кормить? Попросим бесплатно нам продукты отпустить, а если не получится, на мои оставшиеся деньги купим. Потом придумаем что-нибудь. В крайнем случае, позвоню домой – вышлют.

Как-то не укладывалась в моей голове мысль, что вот так, запросто, можно обмануть продавца. При первой же ревизии на неё всю недостачу и повесят. Получится, что мы ограбим ни в чём не повинную девчонку, у которой к тому же и зарплата-то копеечная, да ещё – упаси Господи – и мать–одиночку.

– Если уж грабить, – назвал я вещи своими именами, – то не продавца, а олигарха какого-нибудь. Но имеем ли мы право так-то нашу силу использовать?

– Лаянцы нам ничего не запрещали, – Тамара Ивановна заёрзала на стуле. – Если нас выбрали, однако, если в судьбы людские разрешили вмешиваться, то о хлебе насущном пусть, однако, у других голова болит, а не у нас.

– Можно добыть денег совсем безобидным способом. Например, сыграть в лотерею, а продавцу внушить, чтобы дал нам только выигрышные билеты, – Домбровский был явно доволен собой, а я посрамлён. Как же я не додумался до этого?

– А как он их выберет? Тиража-то ещё не было, – я попытался найти трещину в безупречном предложении Домбровского.

– Это у нас ещё не было, а там, – Домбровский поднял указательный палец вверх, – было и уже, наверное, давно.

Домбровский показал себя большим мужчиной, чем я. По крайней мере, голова у него соображала неплохо.

Идея была достойной. Если накупить лотерейных билетов на все деньги, то в феврале.… При условии, что в данном конкретном киоске окажется хоть один выигрышный лотерейный билет…

Моральный аспект мероприятия не смущал. Да, конечно, мы отберём эти случайные выигрыши у кого-то другого. Ну и что? Во-первых, об этом никто и никогда не узнает, а во-вторых, это всё- таки лучше, чем грабить сограждан.

Но все деньги на это мероприятие было решено не пускать. Только половину.

 

* * *

В полдень следующего дня мы подошли к киоску, где продавалась всевозможная лотерейная шелуха.

Продавец скучала, изнемогая от отсутствия клиентов.

– Дайте нам пятьдесят билетов с самыми крупными выигрышами, – одновременно произнесли мы заранее обусловленную фразу.

Продавец посмотрела на нас, как на идиотов – в жизни не доводилось слышать трио покупателей, – но решив, что каждый сходит с ума по-своему, без лишних вопросов вынула из разных пачек и положила перед нами пятьдесят бумажных листочков, кои обещали в скором времени превратиться в дензнаки, хотя и неопределённого пока достоинства.

Когда мы пришли домой, то первым делом накормили мяукающе-лающую братию, затем истопили печь и подкрепились сами. Отдохнули. А когда на улице уже начали сгущаться сумерки, мы приступили к работе, которую до нас никто никогда не делал. Мы стали составлять наш план улучшения мира!

Я взял лист бумаги, разграфил его. Графы озаглавил: политика, экономика, экология, демография, религия, образование, культура, прочее. Нам оставалось только-то заполнить их и проговорить эти слова вместе. Но работа оказалась трудной и непривычной настолько, что мне пришлось время от времени вытирать выступающие на лбу капельки пота.

Одного листа не хватило.

 

* * *

Не хватило даже всей стопки бумаги, которая завалялась у меня со времён коммерческого бума. Когда прошло три дня, большая часть листов, исписанных и исчирканных, нашла свой конец в печке. Лишь небольшая их часть – не больше десятка страничек – удостоилась чести и обрела свой дом в папке с ярко-красной надписью на обложке : «План мероприятий по улучшению мира».

Я понимал, что на избранных и сохранённых страницах запечатлелись вовсе никакие не истины, не законы, не соображения даже, а обычный набор каракулей, суть которого сводилась к следующему: мир народам, земля крестьянам, хлеб голодным.

Однако и Домбровский, и Тамара Ивановна остались довольны результатами своего труда. Ещё бы! Никогда в жизни они не проделывали ничего подобного.

Мне же, в силу своей профессии, частенько приходилось составлять всевозможные планы, и я видел, что этот нисколько не лучше тех, которые уже канули в небытие.

Но я не стал разочаровывать своих партнёров. В конце концов, прошло всего три дня от отпущенного нам срока. Впереди у нас было, с учётом високосного года, ещё целых шесть лет одиннадцать месяцев и двадцать восемь дней.

На носу был Новый год. Я предложил устроить рождественские каникулы. Должно же было всё это как-то устаканиться. Но Тамара Ивановна с Домбровским рвались в бой и требовали немедленного осуществления придуманного плана.

Я как мог, пытался остудить их пыл.

Но странное предчувствие овладело мною. Казалось, кто-то могущественный, не то Бог, не то Дьявол, нашёптывал мне, что если бы всё было так просто, то люди давно додумались бы до всего сами и без труда претворили бы в жизнь такие незамысловатые лозунги. Здесь всё должно быть гораздо более сложно и одновременно гениально просто. Логика! Она возопила ко мне. Она кричала мне: «Разве ты не видишь?»

Я видел. Я понимал, что три средних ума никогда не создадут теории относительности и никогда не смогут придумать и сотворить даже обыкновенные грабли. Куда там до спасения мира.

Но коллеги мои жаждали действий, и мне никак не удавалось уговорить их немного обождать. Я решил бросить подельникам кость. А заодно претворить в жизнь свою давнюю мечту – плод юношеских рассуждений.

«Надо внушить президенту нашей республики мысль, что пятьдесят процентов доходов от добычи всех полезных ископаемых, включая нефть, должны равномерно распределяться между всеми гражданами республики», – предложил я.

Мною уже давно был проведён расчёт. Получалось около трёхсот долларов в год на одного человека. Немного, но лиха беда начало.

Если получится у нас, то, как знать, может быть, то же произойдёт и в масштабе всей страны. Данное действие могло бы привести к воплощению в жизнь одного из лозунгов – «Хлеб голодным!».

Тамаре Ивановне и Домбровскому такая мысль пришлась по душе, и мы, не откладывая дела в долгий ящик, высказали своё намерение вслух.

До Нового года оставалось три дня.

 

* * *

Близилось время обеда. В предвкушении вкусной еды моё тело бегало босиком по заснеженным тропинкам двора. Оно получало заряд энергии и бодрости. Снег искрился в лучах холодного зимнего солнца, словно россыпи мелких-мелких бриллиантиков. Когда тепло окутало ступни ног, я закончил процедуру и, как был в одних трусах, вошёл в дом.

Тамара Ивановна и Домбровский колдовали над обеденным столом и о чём-то шушукались. Завидев меня, они резко умолкли. Тамара Ивановна продолжила сервировать стол, а Домбровский открыл дверку печи, засунул туда кочергу и принялся бесцельно шурудить ещё не прогоревшие дрова.

Я сделал вид, что не обратил на это внимания. Мало ли кто и о чём может шушукаться.

Мы уселись за стол. Еда радовала глаз и призывала. Тело воодушевилось, и я стал молоть какую-то чушь. Руки сами собой принялись выполнять над столом магические пассы и хватались то за вилку, то за банку с огурчиками, то за жирную куриную ножку.

Очень скоро я заметил, что соратники мои не разделяют со мной радости чревоугодия и сидят как в воду опущенные.

– В чём дело, Тамара Ивановна? – спросил я напрямик. – Витя, что с вами стряслось?

Тамара Ивановна отложила в сторону вилку, вздохнула, и тихим грустным голосом сказала:

– Как мне, да и Витеньке тоже, дальше быть: не знаем. У меня ведь семья: дети, внуки, муж. Вам, однако, хорошо, Константин – вы у себя дома, да и нет рядом с вами никого, – Тамара Ивановна достала платочек и промокнула невидимую слезу.

– Я, лично, – амбициозно заявил Домбровский, – невесту свою сюда привезу. А вот, что маме сказать? – он почесал затылок. – Придумаю что-нибудь. Скажу, что в этом городе мне и работу, и жильё предложили. А что? Вполне правдоподобно. С таким даром, как у меня, где угодно устроиться можно.

Тамара Ивановна продолжала тихонечко хныкать, оплакивая свою долю.

Такие настроения нужно было пресекать в зародыше. Хотя по-человечески мне было жаль этих людей.

Я встал из-за стола.

– Милые мои, успокойтесь, не думайте сегодня об этом. Вот что мы сделаем! Когда ляжете спать, задайте себе вопрос: можете ли вы положить на алтарь эволюции свою жизнь? Утром вам обязательно придёт ответ. По крайней мере, я так всегда поступал в экстремальных ситуациях, и всегда помогало. Если вы готовы, то не думайте ни о чём. Не жалейте ни себя, ни своих родственников, ни своих друзей и знакомых. Разорвите все связи с ними одним махом! Не навсегда – на семь лет. Вдумайтесь! Нас избрали из семи миллиардов человек! И пусть мы средние, но других-то нет. Никто не придёт нам на смену. А Земле грозят миллионы лет застоя. И всё из-за того, что кто-то свою родню пожалел. Проникнитесь! Ну, останьтесь хотя бы на Новый год!

Я сел и начал демонстративно рассматривать еду на столе.

– А что делать, если я Оленьку так люблю, что жить без неё не могу? – лицо Домбровского приняло обиженное, как у ребёнка, выражение. – Мне на всё наплевать, если её рядом нет!

Маска обиды сменилась маской агрессивности.

Мне пришлось вспомнить всё, что знал о любви, что когда-то читал, какие смотрел фильмы, свои собственные переживания, любовные истории моих знакомых. Собрав все воспоминания воедино, я бросил их в миксер моего мыслительного аппарата, перемешал и выплеснул перед Домбровским. Получилось примерно следующее:

– Любовь, Виктор, это величайшая сила во вселенной. Многие силы существуют в необозримых просторах мироздания, но все они либо связаны определёнными условиями с другом, либо являются единством, которое состоит из двух непримиримых противоположностей. И только Любовь по-настоящему свободна. Она бескорыстна. Она всегда только даёт и никогда ничего не требует взамен. Истинной любви всё равно, где находится объект обожания: рядом или за тысячи километров.

Желание быть непременно рядом с объектом обожания, желание поговорить с ним, потрогать его – это не что иное, как заявление своих прав на другого человека. Это похоть биологического тела, помноженная на капризы собственного эго. Конечно, желание физической близости может быть очень сильным.

Люди вешаются, выбрасываются из окон, ложатся под поезд – настолько невыносимо, когда любимого нет рядом, или, хуже того, он игнорирует вас и любит другого человека. Но это не любовь к кому-то, не любовь между двумя – это любовь эго к самому себе. Настоящая же любовь редко встречается между людьми, чаще – между человеком и природой. Вот скажи! Ты любишь лес? – обратился я к Домбровскому.

– А кто ж его не любит, – ответил он, насупившись.

– Вот это и есть настоящая любовь. Тебе нравится лес, ты отдыхаешь в нём, любуешься им, но никогда не требуешь взаимности. Тебе это просто в голову не придёт. Если ты далеко и скучаешь без него, то вспоминаешь о нём, и в тебе пробуждаются тёплые чувства. Но ты никогда не будешь требовать, чтобы лес немедленно приехал к тебе и был постоянно рядом, так как тебе скучно без него. Поэтому живи, Витя, здесь хоть семь лет и люби свою Оленьку на здоровье.

– Но ведь она тоже меня любит и тоже без меня не может, – Домбровский покосился на Тамару Ивановну, ища поддержки.

– Её любовь к тебе, такая же, как у тебя к ней – биологическая, а биологическая любовь конечна. Она имеет потенциал, у кого-то больший, у кого-то меньший, но обязательно растрачиваемый. Он постепенно, подобно топливу, сгорает в топке повседневной жизни. Ты, Витя, представляешь, как работает автомобильный аккумулятор?

– Ну, примерно.

– У него тоже есть потенциал – плюс и минус. Они страждут друг друга, стремятся друг к другу, пока разрозненны. Как только шофёр повернет ключ, в замке зажигания происходят определённые соединения. Плюс и минус при этом устремляются навстречу друг другу и сливаются воедино в эротическом танце где-то внутри, в обмотке стартера. Если цепь вовремя не разомкнуть, то очень скоро потенциал ослабеет или исчезнет совсем.

Домбровский подпёр свою голову руками и безучастно смотрел на валяющегося у печки Ваську. Его эго всеми доступными способами старалось показать, что мои слова ему по барабану.

– Вы такие речи говорите, Константин, что страшно становится, – внутри Тамары Ивановны зарождались протест и негодование.

– Насчёт мужа – не скажу – тут, однако, и вправду – привычка, а вот детей своих и внуков люблю по-настоящему и всё готова отдать для них, и ничего не потребую взамен. Понадобится – жизнь свою отдам не раздумывая. И так, однако, всякая мать и всякая бабушка. И дети меня любят, а внуки – те вообще души во мне не чают. А вы говорите, что любовь среди людей почти не встречается.

Я задумался, как бы не обидеть маму и бабушку – эту частичку тамариваньего существа. Желание донести своё мнение до общественности, однако, взяло верх и отключило в механизме ума функцию учтивости.

– Ваша любовь, как и любовь всех матерей и бабушек, обусловлена, во-первых, способностью отдать жизнь за своих потомков. Это не ваша заслуга, и никакая не любовь, а обыкновенная программа, вложенная с рождения во все высшие живые существа. Защищать своё потомство от опасности будет и слониха, и бегемотиха, и волчица, и последняя дворняга. Чем вы лучше их?

Все молчали.

– Во-вторых, что касается «всё отдам». Вы действительно отдаёте саму себя полностью и без остатка. Учите тому, чему учили вас: как кушать, как одеваться, какие петь песни, что такое честность, доброта, патриотизм и прочая ерунда. Вы хотите видеть в детях и внуках продолжение себя. Ваше эго подозревает, что оно не вечно, и, красуясь собой, не забывает воссоздавать себя в других телах, дабы клонировать себя, и тем самым уготовить себе жизнь вечную. Если, не приведи Господи, у ребёнка обнаруживается какое-то новое качество, какое не присутствует в вас, то он тотчас получает ладошкой по попке. Вы не даёте расцвести цветку таким, каким ему предначертано быть. Вы заковываете детей в кандалы шаблонов и оковы обусловленностей. Вы штампуете человечество.

Домбровский и Тамара Ивановна молчали. Меня же остановить было сложно.

 

* * *

– Почему существует воровство? – продолжил я – Да потому, что мать-воровка пытается вырастить вора. Убийца – убийцу. Вояка – вояку. Дети политиков всегда лезут в политику. Дети артистов – в артисты. В жизни нет места философам и бродягам, учёным и врачам, которые погибли в них из-за родительской любви. Вы ограничиваете свободу детей с рождения – не даёте шевельнуть ни рукой, ни ногой, накрепко заматывая их пелёнками. Они не могут даже пошевелиться. Но вы непогрешимы и вам в голову не придёт примерить пелёнки на себя. Ваше эго негодует, когда в ребёнке проявляются черты характера другого, пусть даже самого близкого человека, например, отца. Оно прилагает все силы, чтобы устранить обнаруженную мутацию. Рёбёнка вы обзываете «отцовским отродьем», а отца пилите за то, что он не умеет воспитывать детей.

Школа наравне с вами подавляет индивидуальность. Но вы не против этого. Ведь вы тоже учились в школе. Бывает так, что дети не идут на поводу у своих родителей: то вступят в неравный брак, то в тюрьму угодят. Тогда матери и бабушки вопрошают в недоумении – в кого это они уродились? Им и в голову не приходит, что они уродились в самих себя. Не мудрено, что ваша любовь не находит отклика в сердцах детей, и всё чаще и чаще заботливые родители отправляются доживать свой век в дом престарелых. Особенно хорошо вы прочувствуете сыновью любовь, если завещаете свою квартиру не ему, а бедному родственнику, который остался без жилья. И если в старости вас ненароком разобьёт паралич, и вы будете годами лежать неподвижно в опостылевшей постели, требуя к себе хоть какого-то внимания – сыновья любовь покажет свои волчьи зубы. Такова жизнь! Извините меня, Тамара Ивановна, я сказал то, что думаю.

Но я волновался напрасно. Мою речь слышали только стены моего дома да кошки, дремлющие где попало. Эго Тамары Ивановны и эго Домбровского, словно сговорившись, заткнули уши, чтобы – не дай Бог – иная точка зрения не потревожила сами устои их существования. Они взяли власть над телами моих друзей и надели на их лица такие омерзительные маски безразличия и презрения, что мне стало стыдно за то, что я понапрасну в течение получаса сотрясал пустоту.

Я зря пытался удержать Домбровского от необдуманного поступка, да и Тамару Ивановну мне уже не переделать. Я стучался головой о непробиваемую стену неприятия и отрицания. Поделом мне. Ведь говорят же в народе: молчание – золото.

День был безнадёжно испорчен. Чтобы не разрушить до основания все задумки лаянцев, я откланялся и пошёл гулять со своими собачками Они, хоть и не могут говорить, но зато внимают каждому моему слову или окрику.

 

* * *

На следующий день, чувствуя, что своими речами я испортил настроение и Тамаре Ивановне, и Домбровскому, за завтраком, не откладывая дела в долгий ящик, я попросил у них прощения.

Тамара Ивановна и так уже отошла от вчерашней обиды, но моё извинение пролило бальзам на её эго, и она простила меня окончательно.

В знак примирения Тамара Ивановна сказала снисходительно:

– В чём-то, Константин, вы правы, но не во всём, однако. Я, наверное, останусь у вас на Новый год, только позвонить домой мне надо обязательно.

– Я тоже так думаю, – маленькое эго Домбровского вставило своё словечко, и по интонации я понял, что оно тоже простило меня. – До Нового года потерпим, два дня всего-то осталось. Но я тоже предупрежу своих родителей и Оленьку.

– Вот и добренько! Так и сделаем. Придумайте что-нибудь, чтобы успокоить родных. Что-нибудь невероятное. Потяните время. Только прошу: ни с кем не созванивайтесь – по телефону трудно врать. Напишите письма, поздравьте с Рождеством, а я передам их знакомому проводнику. Он их в Москве отправит. Так что если кто-то розыск объявит, то им вас не вычислить.

– Ну, тогда дайте нам бумагу и ручки.

Получив желаемое, мои друзья расселись в разных комнатах, стали скрипеть мозгами и выцарапывать иероглифы. Я допивал чай и с удовлетворением думал о том, что мне удалось сохранить команду хотя бы на несколько дней.

Телевизор работал с утра до вечера, но никаких подвижек в истории с нефтяной рентой не наблюдалось. Деньги закончились, похоже, не только у меня. Малюсенькие дивиденды прибудут в моё распоряжение только пятнадцатого, и только в будущем году. Пресловутый выигрыш в лотерею подоспеет только к февралю.

На носу Новый год. Не хотелось провести этот праздник за пустым столом, потягивая из гранёного стакана холодный чай без сахара. По просьбе Тамары Ивановны и Домбровского мне пришлось сходить в город, чтобы отнести письма знакомому проводнику, которого в природе не существовало. Письма нашли свой конец в ближайшем мусорном баке. Разорванные и никому не нужные они остались лежать на грудах бытового мусора. Я подумал, что так будет лучше. Умерла, так умерла.

Пошатавшись по городу пару часов, я не потратил время зря. У супермаркета я увидел толстого лысого борова, который явно бравировал тем, что в трескучие морозы его лысина обходилась без шапки.

Боров допрыгал до своего джипа, размером с пятиэтажный дом и, держа в руках огромный пакет со жратвой, едва втиснулся в кабину чёрного монстра.

Я бы никогда не обратил внимания на столь заурядное событие, но когда боров протянул руку к двери, на его руке в лучах солнца блеснули четыре золотые печатки, которые навсегда врезались в его пухлые пальчики. План созрел мгновенно.

 

* * *

Домой я летел со скоростью курьерского поезда. Отогревшись немного, я, между прочим, спросил у моих друзей, сколько у них осталось денег. Тамара Ивановна сказала, что у неё денег только на обратный путь, и эта сумма не подлежит растрате ни при каких обстоятельствах. Домбровский печально признался, что у него денег почти не осталось и, чтобы доехать до дома, ему необходимо будет заработать себе на обратный билет.

– Вот какой у меня вопрос, – начал я издалека, – должны ли спасители мира и властители судеб бедствовать и думать о пропитании?

– Мы же говорили об этом и решили выиграть в лотерею, – сказал Домбровский, не понимая, к чему я клоню.

– Мы-то без денег, может быть, и проживём, а у кошек рыба кончилась, – Тамара Ивановна кивнула на холодильник.

– Предлагаю ограбить одного-двух буржуев, – я бросил взгляд сначала на Тамару Ивановну, затем на Домбровского и по их реакции понял, что высказался слишком резко.

– Я имею в виду, что надо попросить у сильных мира сего, которые свои капиталы сколотили в том числе и за наш с вами счёт, чтобы они добровольно пожертвовали во имя спасения мира какую-то часть своих средств, совершенно для них незначительную, настолько малую, что они даже и не заметят этого.

В глазах моих коллег мелькнула заинтересованность.

– Как, однако, вы себе это представляете, Константин? – спросила Тамара Ивановна.

– Сегодня вечером мы подойдём к стоянке автомашин у самого дорогого в городе супермаркета, подождём, когда туда зарулит какой-нибудь крутущий автомобиль и попросим его хозяина пожертвовать нам половину имеющихся у него с собой денег. Просто и безобидно, – я выдержал паузу. – Ну, не вагоны же нам идти разгружать.

– А чё, я не против, – сказал Домбровский, которого в его восемнадцать лет уже достало безденежье.

– Мне, однако, некуда деваться. Как вы, так и я, – Тамара Ивановна сделала попытку отмежеваться от наших преступных замыслов.

– Тогда выходим через час.

Не думал, что так легко можно подбить добропорядочных людей на преступление. Воистину! Количество минусов у людей уж никак не меньше, чем количество плюсов.

 

(Продолжение в № 11-12)