НОША ГОСПОДНЯ

Фантастическая повесть
(журнальный вариант)

НОША ГОСПОДНЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

Я ВЛАСТЕЛИН
(Окончание Книги первой. Начало в № 9-10 т.г.)

Город гудел, утопая в предновогодних хлопотах.
Зажжённые фары машин. Мерцающие витрины. Взлетающие ввысь огни искусственных фейерверков. Из дворов доносились взрывы разномастных петард. Это малолетнее хулиганье проверяло готовность своего арсенала к Новому году.
Супермаркет «Столичный» даже не светился – он сиял! Но никак не пах!
Мне вспомнились магазины моего детства. Они всегда пахли! Каждый по-своему. Даже любой маломальский отдел в магазине источал свой, характерный только для него, аромат.
С закрытыми глазами можно было отличить по запаху «кондитерский» от «бакалейного», «молочный» от «гастрономического». Свой неповторимый аромат издавал даже «штучный». А какой запах исходил из булочных, в которые ранним-ранним утром, задолго до открытия, завозили свежий хлеб, такие же свежайшие булки, сушки, соломку, пряники и печение. М-м-м…
Сейчас магазины не пахнут. Наверное, у меня нюх испортился.
Искомое транспортное средство не заставило себя долго ждать. Заточенный своими формами под зубило «Понтиак» цвета слоновой кости, как-то неуверенно зарулил на стоянку, едва не задев бампером аккуратно припаркованную «девятку».
Неуверенность движений объяснилась весьма просто. За рулём, утопая в коже салона, сидела завёрнутая в меха куколка.
Открылась дверь, и из чрева иномарки показалась очаровательная ножка в дорогом сапожке. Сапожок потыкался невероятно длинным каблуком-шпилькой, словно щупом, в рыхлый снег вокруг автомобиля и, наконец, нашел точку опоры.
Шубейка, при всей своей пышности и нарядности, была явно коротковата для конца декабря, но обладала одним несомненным достоинством: не скрывала очаровательной красоты ног своей хозяйки.

Один человек сказал однажды, что самая красивая часть женского тела – это коленки.
Тот хмырь оказался прав.
Но! Не каждая коленка приковывает внимание джентльмена.
Когда звезда экрана, обладающая отменной статью, украшенная золотом и бриллиантами, несущая на себе невероятно дорогую и красивую причёску – плод труда десятка именитых цирюльников, – с красивым, нарисованным лучшими визажистами лицом… Да! А вот когда звезда, поднимаясь по ступенькам на подиум или сцену, игриво распахивает боковой разрез своего платья, доходящий до пояса, и обнажает свою… остроугольную коленку… Вот тогда-то таинство очарования, охватившее было знатока женских прелестей, мгновенно сменяется равнодушием и безучастностью к происходящему.
Напротив, если серая невзрачная мышка, сидя на обыкновенном стульчике или даже табуретке, положит ногу на ногу и откроет взору того же ценителя совершенное соединение бедра и голени, идеальную полусферу без выступов и впадин, тут уж не удержаться. И ум созерцающего начинает генерировать мысли. Одна непристойней другой. А воображение – вечный спутник ума – рождать картины невиданного распутства.
Зрелище ослепительно красивых коленей заворожило меня. В голове родилась предательская мысль: не отпустить ли новоиспечённую жертву с Богом. Но здравый смысл, слава Всевышнему, возобладал.
Вот и я подумал, уж если эта крошка ездит на таком автомобиле, то остаётся только догадываться, сколько же шальных денег у её спонсора или мужа.
Я повернулся к своим подельникам, скомандовал и Заветные Слова сорвались с наших уст.
Жертва уже собиралась захлопнуть дверку автомобиля, как вдруг передумала. Она открыла её вновь, сняла с плеча сумочку и вместе с ней погрузилась наполовину в полумрак салона. Высыпав на сидение содержимое сумочки, долго-долго возилась, что-то сортируя. Наконец она запихала всё обратно, выскользнула из салона, захлопнула дверцу ногой. Она повесила сумочку на плечо, одной рукой включила сигнализацию, другую держала на уровне груди. На ее раскрытой ладони едва умещалась аккуратно упакованная пачка денег и ещё виднелись какие-то бумажки и мелочь.
Девушка подошла прямо к нам. Она уверенно протянула Домбровскому деньги и сказала: «Вот, возьмите, пожалуйста». При этом она глядела мимо него. Её взгляд был направлен в сторону супермаркета, откуда беспрестанно вываливались люди с ворохом покупок.
Домбровский протянул трясущиеся руки, но не смог ухватить всё сразу. Мелочь упала в пушистый снег и исчезла в нём.
Модница, не обращая на нас больше никакого внимания, двинулась к магазину, а Домбровский, рассовав купюры по карманам, тут же нагнулся и стал просеивать сквозь пальцы снег.
– Да чёрт с ней, с мелочью, – я едва удержался, чтобы не дать Домбровскому пинка под зад.
Всякий уважающий себя вор после совершения преступления должен «смазать» пятки, иначе украденное ему может не понадобиться. Мы не были обычными ворами, но подсмотренные в прошлых жизнях воровские инстинкты безошибочно подсказывали мне, что нужно смываться.
«Пошли!» – скомандовал я и быстрым шагом, почти бегом, направился в ближайшую подворотню. Домбровский тоже прочувствовал ситуацию и припустил за мной. Да и Тамара Ивановна – даром, что с клюкой – не отставала от нас ни на шаг.

* * *
После яркого света улицы глаза не сразу привыкли к полумраку дворов, но я хорошо знал эти места (неподалёку жила моя бывшая жена и дочь – видели б они меня) и поэтому безошибочно вывел свою шайку на параллельную улицу, в квартале от места злодеяния.
Мы остановились под фонарным столбом, чтобы перевести дух.
– Ну, что там у тебя? – нетерпеливо обратился я к Домбровскому.
Тот, всё ещё ошарашенный, достал пачку денег и отдал её мне, а сам полез в другой карман за розницей.
Я взял пачку, поднёс к глазам и быстро засунул её к себе за пазуху. Упаковка была банковской, а купюры максимального достоинства.
– Сто пятьдесят рублей, – произнёс Домбровский, и мы с Тамарой Ивановной с удивлением воззрились на него. Оказалось, он успел пересчитать оставшиеся у него купюры.
– Как хорошо, что в нашей стране много богатых и щедрых людей, – попытался сострить я.
– Ну, сколько там? – с чисто женским любопытством спросила Тамара Ивановна. Чтобы она не упала в обморок, я не стал называть сумму, а ограничился общей фразой:
– Если не очень шиковать, то на полгода хватит.
– Как же не шиковать, Новый год на носу! – возмутился Домбровский.
«От горшка два вершка, а уже знает, что такое шик», – подумал я раздражённо, но вслух произнёс:
– Правильно мыслишь!

* * *
Бульдозер сделал мне подарок к Новому году – прочистил дорогу до моего дома.
Такси домчало нас прямо до калитки. А иначе, как бы мы дотащили до дома шесть громадных пакетов со снедью?
Таксист рассыпался в любезностях из-за не в меру щедрых чаевых. Когда он развернулся и отъехал от дома метров на триста, мы сочинили и произнесли Заклинание, после которого таксист до конца своих дней забыл про то, что видел нас, а заодно и дорогу к моему дому.
Собаки учуяли съестное и стали подвывать дифирамбы мне и моим друзьям.
Пока Тамара Ивановна любовно выкладывала продукты и прятала их в холодильник, а Домбровский растапливал печь, у меня родилась идея. Я сказал просто так, ни к кому конкретно не обращаясь:
– А ведь мы можем и ваших родных заставить забыть про вас.
Тамара Ивановна перестала хлопать дверкой холодильника и сказала строго:
– Константин! Однако, не надо так-то. Мы кому хошь голову задурим, а своим ни за что не будем. Да, Витенька?
Она, как опытный стратег, призвала на помощь союзника. Домбровский не сразу понял, о чём речь.
– Чтобы моя мама меня забыла? – он медленно произносил слова. – И Оленька тоже? Да я тогда жить не смогу. Домбровский резко повернулся лицом к печи, ну а ко мне – спиной.
– Просто, как вариант, – сделал я примиренческую попытку предотвратить назревавший бунт.
– Однако, не надо никаких вариантов, – проворчала Тамара Ивановна.
– Вот именно! – поддакнул ей Домбровский. Этим инцидент был исчерпан.
Вечер принёс множество вкусовых ощущений и для нас, и для собак, и для кошек. Спать легли рано – завтра Новый год.
«А ведь сегодня, если честно, мир стал чуточку хуже», – подумалось мне перед сном.

* * *
Новый год – большой праздник.
В двадцатилетнем возрасте он сулил нам вселенскую вакханалию.
Ажиотаж. Нужно купить то, найти сё. Восьмым, десятым, двенадцатым чувством необходимо было вычислить того единственного сокурсника, родители которого сматываются на Новый год к далёкой родне и бездумно доверяют свои хоромы собственному чаду.
Во времена моей юности ещё не было гостиниц, готовых по первому требованию предоставить на один час апартаменты для влюблённых парочек. Не было вдоволь вина, колбасы, девочек по вызову, и потому свободная от предков жилплощадь гарантировала всё это хоть в каком-то приближении.
Девчонки обычно что-то готовили на кухне, парни, мотаясь по городу, затаривались спиртным (водкой, коньяком или вином – это уж как повезёт), а потом все вместе ели, пили, танцевали до упаду, снова ели и пили, снова танцевали, курили около мусоропровода и целовались взасос.
Несданные зачёты, которые не давали стремительно и легко влететь в зимнюю сессию, не тревожили нас в ту ночь. Тьфу на них! Гораздо больше щекотал душу секс, который вполне мог случиться этой волшебной ночью.
Грохот хлопушек, искры бенгальских огней, катание с ледяных гор, валяние в сугробах, водка, вино, такси, гости, снова водка, коньяк и снова такси, возвращающее всех обратно, долгожданная любовь в родительской спальне, а под утро – разбросанные бессознательные тела человеческих существ – вот, что такое Тот Новый год.
С годами гаснет пыл в крови.
Сейчас мне сорок лет. Я уже не хочу шататься по гостям и впихивать внутрь всё, что попало. Я люблю свой дом и хочу встречать этот праздник вместе с ним.
Я слушаю, стоя босиком на снегу, несущуюся со стороны города петардную канонаду, которая напоминает военную артподготовку. В такой шумный вечер мне жалко своих собак, да и не своих тоже. В эти трагические для них часы они ищут пятый угол, забиваются в такие щели, куда в обычные дни и мышь не поместится. И молчат. Лаять нельзя – можно себя выдать! В новогоднюю ночь все собаки пребывают в полной уверенности, что на них началась Большая Охота.
Сейчас мне сорок, и я уже не могу понять, как можно бездумно взрывать фейерверки под носом у себя и своих детей и получать удовольствие от того, что гадкие фосфорные соединения – продукты химических реакций – медленно оседают на твою голову. Я не хочу, чтобы мою планету травили фейерверками. Я не хочу быть отравленным: ни вонью салютов, ни выхлопами автомобилей, ни дымом заводов. Не хочу! Помогите мне, люди!!!

* * *

Новый год! Я, как хозяин, был обязан создать для моих новых друзей такую праздничную атмосферу, к которой они в этот день привыкли.
По этому случаю белая накрахмаленная скатерть, томившаяся долгие годы без дела, была извлечена из-под стопки постельного белья и наконец-то упокоилась на столе, сверкая невинной белизной.
Из потаённых уголков были извлечены предметы для сервировки стола в особо торжественных случаях: набор мельхиоровых вилок и ложек; ножи из нержавеющей стали, с бесполезными в обычной жизни закруглёнными концами; хрустальные фужеры, которые так диковинно преломляли своими гранями свет обычной электрической лампочки.
Бутерброды с красной и чёрной икрой – признак скудости бюджета – отсутствовали напрочь. Вместо них на столе красовались три хрустальные салатницы-лодочки, каждая из которых была до неприличия наполнена икрой. Две лодочки нежно хранили в своих трюмах красную икру, а одна – чёрную! В курганчки икры были воткнуты маленькие ажурные серебряные ложечки – даже в Новый год, казалось, неприлично есть икру большими ложками.
Сырокопчёные колбасы самых дорогих сортов были нарезаны так тонко, как только это можно было сделать в кустарных условиях. Ломтики грудинки и пастромы на фоне этих полупрозрачных кружочков-привидений казались толстыми и неказистыми.
Голубой сыр издавал утонченно-непривычный для Тамары Ивановны и Домбровского запах, и они с подозрением косились на него. Запахи белых и жёлтых сыров на этом фоне не ощущались, но вид их, бесспорно, радовал их глаз.
Запеченная с черносливом курица ещё требовала разделки.
В гусятнице шкворчала только что снятая с огня картошка с грибами. От неё доносился приятный запах петрушки и укропа.
Всевозможные фрукты не уместились на столе и вместе с тортом (самым дорогим из всех, которые можно было купить в магазине), терпеливо дожидались своей очереди на кухне. Мороженое замерзало в морозилке по соседству с газированными напитками.
Бутылки с красным сухим вином стояли на полу около стола, и лишь одна из них удостоилась чести первой очутиться на скатерти и излить своё содержимое в подставленные фужеры. Осмелюсь предположить, что никто из нас никогда в жизни не пил ничего подобного!
Домбровский в своей деревне больше привык к тому, что люди должны пить самогон. Там, в магазине, он долго стоял у витрины с водкой, потом недвусмысленно дотронулся до бутылки с горилкой. Мы с Тамарой Ивановной решили наставить ещё не испорченного юношу на путь истинный и убедили его в том, что даже в праздник вполне можно обойтись без водки.

И вот когда все расселись у стола, я попросил слова и поднял фужер:
– Друзья мои! Давайте выпьем это прекрасное вино за тех ребят из неведомых галактических глубин, которые проявили заботу о нас! За ребят, которым не безразлично, как будет свершаться эволюция на нашей планете, и которые изменили нашу с вами жизнь. Ещё несколько дней назад мы совсем не знали друг друга: были серыми средненькими людишками, до которых всему человечеству не было совсем никакого дела. Лаянцы выбрали нас, и теперь участь всех людей, а может быть и всего живого на земле, зависит от нас. Теперь мы форпост человечества и властители земли!
Мы сидим за одним столом, и у меня, ей богу, такое ощущение, что я знал вас всегда. Я не мыслю, чтобы вас не было в моей жизни. Выпьем же за них! За лаянцев!
Мы звякнули бокалами.
Я цедил вино сквозь зубы и ощущал его вкус каждой клеткой слизистой оболочки. Я пил и думал о том, какие у меня хорошие друзья. От ощущения счастья на глазах внезапно навернулись слёзы.
Одна слезинка сорвалась с ресниц, капнула в уже пустой бокал, смешалась с оставшимися капельками вина и растворилась в них без остатка.

* * *
В тот день нам жилось вкусно. После второй бутылки вина Домбровский захмелел, стянул со стены гитару и попытался что-то изобразить, внимательно глядя при этом на гриф. Звуки, которые наполнили комнату, прямо указывали на то, что руки Домбровского не были заточены ни под один музыкальный инструмент.
Тамара Ивановна погладила Домбровского по голове и сказала:
– Не мучайся, Витенька. Завтра нам поиграешь.
Потом она повернулась ко мне.
– А вы, Константин, кажется, говорили, что когда-то играли в ансамбле. Сыграйте, пожалуйста, нам.
Я взял гитару, настроил её как заправский музыкант, затем откашлялся, как заправский певец, и запел одну из песен, которую сочинили мы с ребятами из студенческого вчера.

Лишь только матери утробу покидаешь
Так сразу в мир безумный попадаешь.
Здесь денег власть и льётся кровь
И продаётся честь, надежда и любовь.

И в марафоне адском бежишь ты сквозь туман,
Идёшь на ложь, подлог и на обман.
Врагов своих ты превращаешь в пыль
И только для того, чтобы иметь автомобиль.

А в глубине души тихий голос шепчет: « Не спеши.
Остановись и небу с солнцем улыбнись.
Пойми, дана нам эта жизнь лишь для души
Только для души».

И вот разбогател, хоть и обрюзг.
Живёшь в трёхкомнатной квартире, как моллюск
И любишь только женщин и вино,
Хотя, по правде, надоело всё давно.

Но постепенно огонь в глазах угас
И недалёк тот страшный смертный час,
И слёзы душат, вместо крика – стон
Идёшь ты всё же к Богу на поклон.

А в глубине души тихий голос шепчет: «Не спеши.
Остановись и небу с солнцем улыбнись.
Пойми, дана нам эта жизнь лишь для души,
Только для души».

Тамара Ивановна слушала внимательно. Домбровский ковырялся в тарелке, да периодически прикладывался к стаканчику.
Песня получилась неплохо, несмотря на то, что гитара давно не чувствовала ласки моих рук. Тамара Ивановна захлопала в ладоши. Домбровский, словно проснувшись, удивлёнными глазами посмотрел на неё, потом на меня, задумался на минуту, с трудом сообразил, что происходит, и вялыми хлопками поддержал Тамару Ивановну.
– Ой! Костя, спойте что-нибудь ещё! – Тамара Ивановна казалась искренней.
Я не смог отказать и снова запел.

Прекраснейшая тайна мироздания,
Которую душа людей хранит,
Нам дарит горы счастья и страдания
В один миг, столь желанный и долгий миг.

И всё, что за день сделал, вдруг померкнет,
Как будто кто-то ставит свой заслон.
На смену суете приходит сказка –
Это сон, наш ночной привычный сон.

Так кто же дал нам этот сказочный сценарий?
Мечты и грёзы наши явью сделать смог?
Это Бог. Это Бог.

Хирург души в ночную пору тихо
Берёт свой невесомый инструмент,
И всё, что тайной от людей сокрыто,
Он узнаёт в один момент.

И душу на свободу выпускает –
Пусть отдохнёт и порезвится всласть
В пучине моря, в небе побывает
Ну а под утро – домой опять.

Так кто же дал нам этот сказочный сценарий?
Мечты и грёзы наши явью сделать смог?
Это Бог. Это Бог.

А может быть, что всё наоборот,
И жизнь нам только ночью и дана,
А днём нас ждут лишь бренные заботы
И никому не нужные дела?

Так кто же дал нам этот сказочный сценарий?
Мечты и грёзы наши явью сделать смог?
Это Бог. Это Бог.

Я отложил гитару.
– Какие философские у вас песни, – заметила Тамара Ивановна.
– Других не знаю, – полушутя, полусерьёзно ответил я.
До Нового года оставался один час. Я включил телевизор.
Местный президентик уже начал новогоднее обращение к своему народику. Минут пять он рассказывал нам, таким ничего не видящим и ничего не понимающим, как много сделано за прошедший год. При этом он ненавязчиво и весьма дипломатично намекал, что не будь его, ни о каких свершениях не могло бы быть и речи.
«А теперь я хочу сделать новогодний подарок для всех жителей республики, – президент выдержал паузу. – Сразу же после новогодних праздников, я, – он сделал акцент на слове «я», – вношу в Госсовет законопроект о природной ренте. После его принятия пятьдесят процентов доходов, получаемых от продажи полезных ископаемых (а это нефть, урановая руда и лес), будут распределяться равномерно между всеми жителями республики. Возможно, придётся провести референдум, но я нисколько не сомневаюсь, что подавляющее большинство граждан поддержат меня, и уже, начиная со второго полугодия, у каждого гражданина, включая младенцев, появятся личные счета, на которые регулярно будет перечисляться причитающаяся ему доля прибыли».
Президент сделал паузу. Он достал из кармана платок и двумя касаниями вытер капельки пота, которые выступили у него на лбу. Было видно, что эта часть выступления далась ему нелегко.
«А теперь я хочу пожелать всем вам в наступающем году…».
Я выключил телевизор.
Было ясно, что наш план сработал, и наши желания действительно исполняются.
Я поздравил своих друзей с успешным дебютом и с приобретением первого опыта в управлении государством.
Успех воодушевил нас, и мы с Тамарой Ивановной до трёх часов ночи пытались придумать, что бы ещё такого сделать для отчизны. Но то ли хмель – антипод серьёзности, то ли неучастие в творческом процессе светлой головы Домбровского, мирно посапывающей на подушечке рядом с Тамарой Ивановной, так и не позволили родиться в ту ночь светлым мыслям по улучшению мира.
Уже в четвертом часу я начал убирать со стола.
Домбровский спал, как младенец, и мне не хотелось будить его. Я тоже лёг и сытый, счастливый, готовый во всеоружии встретить завтрашний день, уснул.

* * *

Поздним утром, первым утром Нового года, с нами случился вкусный завтрак.
Ждавшие всю ночь очереди найти свой конец в наших желудках фрукты, торт и мороженое, наконец-то обрели жизнь свою вечную.
Домбровский объелся сладким, и ему захотелось кисленького. Он потребовал вина. Я не торопился удовлетворить прихоть молодого пьянчужки: боялся, что он снова уткнётся лицом в подушку. Но Тамара Ивановна поддержала своего любимчика и сказала:
– Я бы, однако, тоже не отказалась от стаканчика вина.
Силы были неравные – двое против одного – и мне пришлось уступить.
Опрокинув по стаканчику или по два – кто считал, вся наша троица воспылала ярко выраженным желанием деятельности по улучшению мира.
– Ну что ж, дорогие мои! Аванс мы получили, пора и поработать, – как-то само собой вырвалось у меня.
– С чего начнём? – с готовностью откликнулась Тамара Ивановна. На её щеках появился розовый румянец.
– Надо на чём-то записывать, а то забудем, – прозвучал голос, жующего банан, традиционно рационального Домбровского.
– Нет! Записывать сегодня – слишком серьёзно. Сегодня, как-никак, праздник! Новый год! Лучше обставить нашу работу как игру. Игру в слова, например, или, точнее, в мысли. Пусть каждый расскажет, какой видится ему предстоящая деятельность, какие вопросы он постарается решить в первую очередь? – это я взял бразды правления в свои руки.
Все согласно кивнули. Из набитого рта Домбровского чудом не выпадали дольки апельсина.
«Потянуло на кисленькое», – раздражённо подумал я.
– Жизнь общества многогранна и течёт по многим направлениям: политика, наука, религия, культура, и тому подобное. Понятно, что если улучшить каждую из сторон жизни общества, то и общество в целом станет лучше. Может быть. Но я предлагаю сегодня пофантазировать на тему: что должно быть такого в новом обществе, чего не было в старом? – не ахти что, но это всё, что пришло мне тогда на ум. – Как вы думаете?
Я посмотрел на Тамару Ивановну. Она подумала немного и сказала:
– Я бы хотела, однако, чтобы никогда больше не было войны и болезней. Чтобы люди не умирали от голода. Чтобы у всех была посильная работа и жильё.
Тамара Ивановна опустила глаза и грустно-грустно добавила:
– И чтобы дети не умирали.
Она умолкла. Я перевёл взгляд на Домбровского:
– Вить, а ты, как думаешь улучшить мир?
– Да я как-то не думал об этом. Мне, кажется, и так хорошо, – он почесал затылок и пожал плечами. – Ну, конечно, в своей жизни я чего-то хотел бы изменить. В армию, например, не ходить. На Оленьке жениться поскорее. Дар свой использовать не так, как сейчас, от случая к случаю, а своё бы дело открыть, постоянное. Дом надо построить, а то Оленька обещала мне кучу детей нарожать. Жить-то где будем?
Домбровский замолчал, потом, будто вспомнил что-то, встрепенулся и добавил:
– Ну а в масштабах планеты, это… Конечно, чтобы войны не было, и всякое такое. В общем, как Тамара Ивановна сказала.
Домбровский снова почесал затылок и скорчил кислую рожу.
– А вы, Константин, однако, что думаете об этом? Как можно жизнь на Земле улучшить?
– Честно? Понятия не имею. Умных книг начитался, а как до дела дошло – вакуум в голове. И что такое жизнь? И что такое улучшить?
– Вот вся вселенная состоит из энергий инь и янь, положительных и отрицательных. Сами они безликие – не хорошие и не плохие. Эти энергии просто существуют. Струятся в каждой точке вселенной. А разум, в том числе и человеческий, решает, что из них строить – можно храм, можно тюрьму. Вот, например, обычный фонарик… Энергия батарей существует постоянно, но в одном случае мы наблюдаем свет, а в другом – тьму. Если мы оставим фонарь включенным, то батарейки через некоторое время «сядут», то есть, их потенциал будет уменьшаться до тех пор, пока не исчезнет совсем. Лампочка погаснет и наступит тьма, которая уже не подчиняется воле нашего разума.
Отсюда следует, что тьма – это два состояния материи: одно – до начала творения, когда присутствует потенциал, но фонарик ещё не горит, так как воля разума не включила его; и второе состояние, когда батарейки уже «сели», и никакая воля не в состоянии; включить угасший свет.
Тогда получается, что свет – это промежуток между тьмой, имеющей потенциал, и тьмой непроглядной, без потенциала, тьмой, из которой уже ничего нельзя сотворить. Этот промежуток и есть жизнь. Иначе говоря, жизнь, это процесс расходования потенциала от его максимального значения до нулевого. То есть, до момента смерти. Как улучшить жизнь человечества – я не знаю. И, наверное, никто не знает: ни люди, ни лаянцы, ни сам Господь. Но жизнь состоит из маленьких явлений, течение которых все-таки можно изменить.
Получается, что любое наше вмешательство в явление с целью достижения положительных результатов обязательно вызовет, равные по энергетическому содержанию, результаты отрицательные. Ещё проще: любое явление в мире имеет столько же минусов, сколько и плюсов. Считается доказанным, что если в одном конце земного шара рождается святой, то в другом конце тут же рождается его противоположность – равный ему по силе грешник.
Если захочешь развить промышленность – угробишь экосистему, захочешь восстановить экосистему – покончишь с промышленностью.
Всё это смахивает на обычный закон сохранения энергии, но только в высшем его понимании – закон равновесия энергий.
Так что, как изменить мир к лучшему, не навредив никому, я не знаю.
Один человек сказал, что жизнь нужно прожить так, чтобы никто даже не заметил твоего существования. Живи, наблюдай, наслаждайся тем, что наблюдаешь; осознай, что пока ещё только учишься и ничего не умеешь; наращивай потенциал, зрей и, когда накопишь в себе, когда созреешь, то оно само вырвется наружу, и уже никто не в силах будет удержать этого, ни ты сам, ни даже Господь Бог.
– Однако, понятно, как вы к этому относитесь, хоть и не совсем всё ясно насчёт фонарика, – Тамара Ивановна отхлебнула из фужера.
– И как же быть? – спросил Домбровский.
– Я не знаю. Всё, что я сейчас вам наговорил, может быть, лишь плод моего воспалённого воображения. Но я думаю, что прежде, чем действовать и что-то менять в этом мире, надо хорошенько подумать, определить точки соприкосновения или разногласия между нами, и уж точно не надо принимать скоропалительных решений.
А сегодня давайте поговорим на отвлечённую тему, например: что такое хорошо, и что такое плохо. Или: что такое лучше, и что такое хуже. Не возражаете?

* * *
Тамара Ивановна и Домбровский как-то несогласно кивнули.
– Тогда тебе слово, Витя. Изложи нам, что ты думаешь по этому поводу? – на сей раз я решил начать с Домбровского.
Тот, как обычно, склонил голову вперёд и почесал затылок. Можно было подумать, что у него именно на затылке находится синтезатор мыслей.
– Ну, я… Ну, что я думаю? – начал Домбровский, явно не зная, что сказать. – Ну, лучше… Ну, вот, когда зуб болит – это плохо, и можно сказать, что чувствуешь себя хуже, чем когда зубы здоровые и не болят… А когда зубы не болят, то чувствуешь себя лучше, чем когда они болят.
Наш юный друг немного оживился, ухватив, как ему показалось, глубину и нить мысли.
Краска, залившая от напряжения его лицо, показывала, что думать в таком возрасте ещё не есть для него привычное человеческое состояние.
– Вот у вас, Константин, зуб болит? – ни с того, ни с сего обратился ко мне Домбровский.
– Нет, – ответил я.
– Скоро заболит. На нижней челюсти, справа, второй сзади. Я вижу. Я же все вижу. Там внутри всё чёрное. Вам к врачу надо сходить…
Я немного посоображал, где это – на нижней челюсти, справа, второй сзади. Сообразил, что это нижняя семёрка, и вспомнил, что в этом месте нет-нет да побаливало иногда.
– Спасибо, Витя! Непременно схожу. Ну а вы, Тамара Ивановна, что думаете по этому поводу? – попытался я отвлечь всеобщее внимание от моего зуба.
– Я, однако, так думаю, Костя: война – это плохо. А мир – это хорошо. Думаю, что худой мир лучше доброй ссоры. Я думаю, что хорошо, когда Бог есть в душе у человека, и плохо, когда его нет. Хорошо, однако, иметь дом, и плохо быть бездомным. Лучше, когда люди живут по любви, и хуже – когда по привычке. Вот такое моё мнение. А других мнений, мне кажется, Константин, и быть не может.
Тамара Ивановна вызывающе посмотрела на меня и добавила:
– У любого спросите, все то же самое скажут.
И тут я вдруг почувствовал, что зуб, на который указал Домбровский, начал ныть. Мне пришлось погладить его языком, и я краем глаза увидел, что юное дарование заметило это и слегка напыжилось от гордости за правильно поставленный диагноз.
– Если человеку прищемить дверью палец да надавить хорошенько, – я по-садистски показал двумя руками, как надо надавить на дверь, – он забудет, что мгновение назад хотел ограбить банк, или о том, что в будущем году собирался баллотироваться в государственную Думу. Он забудет, что вечером намеревался трахнуть жену своего друга и о том, что сегодня пятница – тоже забудет. Забудет обо всём. Время остановится. В этот момент есть только он и боль. Ничего нет вокруг – ни плохого, ни хорошего. Есть только боль. Она реальна. Она – это сама жизнь. Всё остальное – работа избалованного ума и больного воображения. Призрак. Сон. Мираж. Именно в такие мгновения человек вспоминает Бога, просит у него прощения и обещает исправиться. Иногда ему это удаётся.
И ещё. Человек, которого боль мучает годами, либо умирает, если нет тяги к жизни, либо достигает таких духовных высот в борьбе за выживание, которые не снились ни одному здоровому человеку. Такие люди не тратят энергию на достижение миражей. У них одна цель в жизни, и она настоящая.
У войны, Тамара Ивановна, как бы кощунственно это не звучало, тоже есть плюсы.
Во-первых, война является гигантским ускорителем технического прогресса. Только благодаря войнам мы имеем уже сегодня: телевизор, мобильный телефон, антибиотики и всё прочее, связанное с техническим прогрессом.
Ещё война сближает людей. Она заменяет повседневное ощущение себя, как «Я», на ощущение себя, как «МЫ». Индивидуум становится частью единого целого. Люди осознают себя как единый организм. Этот организм порой требует отдать самое дорогое, что есть у человека – жизнь, и десятки миллионов людей отдают её во имя победы.
Война – это не битва одного количества людей с другим. Война – это борьба двух монстров, где люди лишь клеточки в великих организмах этих существ. Побеждает тот, чьи клеточки лучше объединены и организованы. Человечеству в далёком будущем ещё только предстоит осознать себя чем-то единым, а наши отцы и деды уже испытали это удивительное ощущение.
А что творится в наше сытое время? Полный разброд и шатание. Каждый сам за себя! Богатые грабят бедных. Бедные пьют водку и специально ничего не делают, чтобы с них нечего было взять. Середняки пытаются пролезть в богачи. Их пинками гонят оттуда. И все они – и бедные, и средние, и богатые с неудержимой страстью заканчивают свою жизнь под грудами накопленного хлама и барахла. Как тяжело им умирать. Они столько копили. Кто-то – старые шмотки, кто-то – дворцы и яхты, но всем им жалко расставаться с драгоценным хламом.
Какое-то время мы сидели молча.
Тамара Ивановна что-то обдумывала, но ничего в ответ не произносила.

* * *
– А какое время вы мне можете назвать, которое бы было лучше послевоенного? После войны уставшие, изнеможённые, измученные войной люди вдруг начинают жить. Они будто бы родились заново, но уже не такими, какими были до войны, а испытавшими и утраты, и поражения, они познали и величие победителей, и милосердие к врагу. За всю новейшую историю только после войны двери квартир не запирались на замок, а если и запирались, то ключ всегда лежал под ковриком у двери.
И еще. Последний плюс. Только не машите руками, Тамара Ивановна, – на войне убивают, на войне гибнут. Если бы не войны, то население планеты сейчас составляло бы не семь миллиардов человек, а семьдесят, и мы с вами сидели бы сейчас не в лесу, а в голой пустыне, и кушали бы не эти деликатесы, а синтетическую лапшу. Вот так, дорогие мои! Можете меня уничтожать за мои мысли!
Я взглянул на своих собеседников – не устали ли они от моих речей – и почувствовал, что такие мысли для них внове. Они были слегка растеряны, напуганы даже, но не растратили ещё удивительный дар внимания к собеседнику. Этим-то я и вдохновился и продолжил:
– Вот вы, Тамара Ивановна, говорите, что хорошо, когда Бог в душе, и плохо, когда его нет. Хорошо, когда у человека есть дом, и плохо, когда он бомж. Но и у этих явлений есть свои положительные и отрицательные стороны. Бесспорно, что человеку верующему религия помогает жить: легче переносить удары судьбы, иметь хоть какую-то картину мироустройства. Можно сказать, что у человека верующего есть духовное пристанище. Если у человека есть дом, это на первый взгляд, тоже хорошо. Он работает, чтобы его содержать, обзаводится семьёй, плодит детей. И верующие, и те, у кого есть дом – это люди с фундаментом, со стержнем, с центром тяжести. Но стержень, он делает людей негибкими, их фундамент не позволяет сдвинуться с места, а центр тяжести и не позволит, и не доставит удовольствия оттого, чтобы хоть иногда да и «походить на голове».
Кто осмелится бросить свой дом? Кто наберется смелости отказаться от веры? Редкий человек оставит всё это ради иной, новой жизни. А такая жизнь даётся только тем, кто не зациклен на догмах или тем, кто не имеет дома.
Две тысячи лет существования христианской религии показали, что миллиарды людей всех времён и народов силились выпестовать в себе своего Христа, пойти по его пути, но ведь второго Христа так ни из кого и не получилось. Все эти люди исправно пытались идти за Христом, а в результате упустили свой собственный путь. Не появился и новый Будда из тех, кто уверовал в него и почитал за Господа, да и другие не преуспели. А почему?
– Почему?
– А потому… Ну это я так считаю… Верующие на протяжении веков упорно не хотели замечать того простого факта, что сам Христос не был христианином, а Будда не был буддистом.
– Как это? Почему? – не понял Домбровский.
– Они не придерживались никакой религии и потому обрели свой собственный путь – стали теми, кем стали.
А вот, к примеру, бомжи? Не те, которые заканчивают свою жизнь в сточной канаве, глотая лосьон, а те, которые скитаются по свету в поисках приключений и живут надеждой на встречу с Чудесным. Они ощущают дуновение ветра и идут за ним, куда тот их позовёт. Когда они видят новую дорогу, они не откажут себе в удовольствии пройти по ней. Они проедут полстраны в товарном вагоне, пересекут океан в трюме грузового корабля, наймутся на зиму в геологическую экспедицию, а летом пойдут пешком в тёплые края, туда, где фрукты растут вдоль дороги. Это люди, в которых живут звёзды или другие люди. Они купаются в собственных ощущениях, они их не боятся! Им чужды мысли о том, как переделать под себя окружающий мир.
Предложите христианину прочитать Коран. Он начнёт неистово креститься и повторять: «Чур меня, чур!»
– Ну правильно, а как еще-то? – удивился Домбровский.
– «Как еще, как еще?» Надо признать, что они – догматы. Они не способны понять религию, не способны осознать, что она – лишь ступенька, ведущая к подлинной религиозности, ступенька, которую надо преодолеть и, когда придёт время, оставить позади. Эти люди не смогут впитать аромат буддизма, неповторимость дзен и мудрость ислама…
Счастлив неверующий. Это пустой сосуд. Ему ещё только предстоит встретиться с неведомым и наполниться от него до краёв. Он ещё не осознаёт, но его уже ждут. У него есть то, чего уже нет у христианина, магометанина или иудея – потенциал, возможность найти свой путь, возможность достичь. Если повезёт, он впитает все религии мира, переварит их, оставит в себе одну единственную – собственную. Но свою! Он поймет, что повторять путь Христа или Будды незачем. Существованию не нужны копии. Вот так.
Я с удовлетворением отметил, что моих друзей мой монолог уж точно не вогнал в сон.
– Что же, по- вашему, Константин, нам ничего не надо делать? – спросила Тамара Ивановна. По её виду можно было предположить, что она уже ничего не понимает в этой жизни.
В Домбровском же текло много молодой бурлящей энергии. Она не позволяла ему ничего принимать на веру, и он всё пробовал на зуб. Юноша отрицательно покачал головой и сказал:
– Нет, Константин! Должны быть в мире вещи, имеющие только хорошие стороны. Вот, например, строительство больницы, – его заклинило на медицинской тематике. – Большая хорошая больница с лучшим в мире оборудованием и лучшими в мире врачами, которые спасают от смерти тысячи людей. В этом что может быть плохого?
Домбровский победоносно посмотрел на меня, предвкушая крах моей теории.
– Если бы я не знал, Витя, что любое явление двулико и содержит столько же положительного, сколько и отрицательного, то я бы сказал, что в строительстве такой больницы нет вообще ничего хорошего, один вред. Как только ковш экскаватора в первый раз касается земли, начинается трагедия. Миллионы букашек таракашек, личинок, куколок, бактерий и микробов, так хорошо пристроившихся жить в Земле-матушке, будут перемолоты кусками вырываемой земной плоти.
– А, ну, если…об этом…
– И об этом тоже! А как же! Многие погибнут от ковша, но хуже придётся тем, кому не посчастливится умереть сразу. Оторванные крылышки, ножки, недораздавленные тела, душераздирающие крики и леденящие душу стоны. Если бы ты мог их слышать, Витя, то тебе уже никогда бы не захотелось строить больницу. Пока бездушное металлическое чудовище роет котлован в этом месте, десятки его собратьев остервенело грызут землю в других. Они добывают глину для кирпичей, щебёнку для фундамента, железную и медную руду для приборов и оборудования, уголь для отопления, и ещё много чего для одной всего лишь больницы.
Одновременно десятки заводов производят для той же больницы пластмассу, резину, краски, бумагу, бинты и ещё много всего, отравляя при этом сотни гектаров нашей многострадальной планеты. Здоровье людям за счёт здоровья планеты?
Домбровский притих.
– А что такое болезнь? По-твоему, Витек, зло? Совсем нет – это инструмент, при помощи которого Господь помогает нам не сбиться с пути истинного. Иногда это Божественное предначертание – испытание, данное человеку для получения определённого опыта в этой жизни. Но люди не доверяют Существованию. Они не воспринимают болезнь ни как очистительный акт, ни как данность, неизбежность. Они игнорируют посылы Вседержителя и бегут в больницу за спасительной таблеткой. Им не надо очищения. Им не надо испытаний. Съел таблетку, и можно продолжать жить по-старому. И не знают, не ведают бедолаги, что отказ от предложенного пути в конечном итоге только увеличит их страдания. Таблетка поможет сегодня, но завтра нужна будет операция, и этого уже не избежать.
– Ну и чего теперь…- Домбровский подбирал слова.
– Думать, искать причину своих болезней в прошлых поступках. Конечно, работать над собой так трудно, так утомительно, так скучно. Проще съесть таблетку. И будут в твоей, Витя, больнице вытаскивать с того света людей, которые отказались вступить в бой за своё здоровье, избежали сражения, капитулировали и опозорили своим никчемным существованием священное слово – жизнь.
Честно говоря, я порядком выдохся.
– А нам-то, однако, что делать? – робко подала голос Тамара Ивановна.
– А насчёт того, что делать нам или не делать, скажу так: любая работа, любое дело только тогда красиво и полезно, когда его делают профессионалы – просвещенные в своей области люди. Лаянцы доверили нам дело галактической важности, нам – трём дилетантам, не профессионалам ни в чем. Что мы сможем сделать? Только напортачить!
– Но лаянцы – не дураки! – вставил Домбровский.
– Вот именно! В этом все и дело! Они точно знают, что уж одно-то дело – одно! – мы точно сможем сделать на «отлично»!
– Какое? – враз подхватили мои друзья.
– Не вмешиваться ни во что и довериться Существованию! – я торжествующе оглядел даже не комнату – пространство!
Собеседники переваривали услышанное.
– Оно, Существование – Целое. А мы – часть. Часть никогда не бывает сильнее целого и не улучшит его, и не будет больше, чем целое. Может быть, разумные существа галактики с содроганием ждут того, что три облечённых непомерной силой и могуществом землянина кинутся калечить свой собственный мир, что они уподобятся сумасшедшему, который решив избавить мир от ядерного оружия, начал взрывать все бомбы. А, возможно, галактика будет ликовать, если мы докажем им, что сумеем сдерживать себя, сумеем, наконец, научиться обуздывать свои желания и похоть, даже имея такой соблазн, безграничную силу и власть. Что скажете, друзья?
– Надо подумать, – эго Домбровского не хотело сразу признавать моей правоты.
– Однако вас, Константин, занятно слушать, – Тамара Ивановна улыбнулась улыбкой Джоконды. – Похоже, вы можете всё вывернуть наизнанку и раскритиковать самые благие намерения.
– Ну, вы пока и подумайте об этом, – сказал я и встал из-за стола.

* * *
Вечером мы снова предались любодеянию: доедали ниспосланную новогоднюю трапезу и допивали оставшееся вино.
Тамара Ивановна, видимо, никогда в жизни не ела таких деликатесов. Вкус лежащих на столе продуктов удивлял её и явно доставлял удовольствие. Она наслаждалась каждым глотком вина, смаковала каждый кусочек пищи.
Домбровский же привык в своей деревне, не раздумывая, есть и пить всё, что стоит на столе, и поэтому поглощал всё без разбора: запивал исландскую селёдку в винном соусе колой и жевал банан одновременно с беконом. Мне было жаль молодое дарование, но я не вмешивался, а отстранённо наблюдал за тем, как оно гробит свой желудок. Наверное, он должен получить и такой опыт в этой жизни. «Да и пусть с ним», – равнодушно подумал я.
Новогоднее настроение не посетило сегодня нашу компанию. Напротив, вино навеяло на моих друзей воспоминания о доме и о родных. Каждый из них наперебой рассказывал сцены из своего семейного альбома, извлечённого из распоясавшейся памяти.
Мне отводилась роль внимательного слушателя.
Слушать надо всех. Я в этом уверен. И слушать надо осознанно, ведь каждое мгновение Существование разговаривает с нами. Оно пытается достучаться до нас, донести благую весть, но каким способом – только ему и ведомо. Это может быть стук вагонных колёс, или чириканье воробья, или весенняя капель, или крик распоясавшегося хулигана – ничего нельзя пропустить.
– Так что же, Константин, нам ничего не надо предпринимать? – внезапно прервала нить своих воспоминаний Тамара Ивановна. Я слушал осознанно, но этот вопрос застал меня врасплох. Пришлось срочно перестраивать внутримозговые связи.
– Вообще-то предпринимать ничего не нужно. Но мы люди, а люди всегда действуют вопреки. Я тоже человек. Я хочу сам наступить на свои собственные грабли и получить свою собственную шишку. Поэтому мы попробуем, попробуем обязательно, а там как Бог даст.
Застолье клонило ко сну. Разбежались во все стороны семейные воспоминания и высокие материи, медленно угасал интерес к окружающей реальности.
Мы поступили мудро – не стали бороться со сном, мгновенно навели порядок на столе и быстро, как только позволили нам набитые до отказа деликатесами тела, улеглись спать.

* * *
Я вижу высокие горы с заснеженными вершинами, перевал, тропу, ведущую в небеса.
В моих руках карабин. Приклад плотно прижат к плечу. В прорези прицела, на мушке, виден человек.
Он стоит на коленях. То плачет, то кричит – просит пощады.
Кажется, мушка карабина виляет, ходит туда-сюда, но нет, рука твёрдо держит оружие. Это тело приговорённого, словно осиновый лист на ветру, безвольно покачивается из стороны в сторону. Оно вновь кричит и просит пощады, но видно, что не надеется уже ни на что.
Я осознаю, что нахожусь на периферии Существования и являюсь самой маленькой, самой никчемной клеточкой Целого, которое, несмотря на мою никчемность, дарует мне жизнь. Оно вполне может обойтись и без меня. Никто даже не заметит, что меня нет. Но оно великодушно.
Я знаю, что самая маленькая мошка или травинка находится ближе к Центру, чем я. Но они должны жить для меня так же, как и я для них – только так, все вместе, мы будем жить для Целого. Это закон. Его нельзя нарушать, и я пытаюсь следовать ему.
Человек на мушке – тоже часть Существования, и выстрелить в него – всё равно, что выстрелить в Господа Бога или в самого себя. К тому же он просит.
Я знаю, что не выстрелю в этого человека. Я уже готов опустить ружьё. Готов выполнить его просьбу. Готов исправить эту нелепую ошибку. Готов повиниться перед ним. Уже. Готов.
«Огонь!» – раздаётся справа от меня крик командира. Он стоит чуть сзади. Его не видно, но я узнаю его голос. Он требует выстрелить, требует убить того, болтающегося на мушке.
Я растерян. Командир тоже часть Целого, и он требует умертвить пленника. Существование раздвоилось на две противоположности. Один его полюс кричит: «Убей!», другой требует пощады.
Я разбит, раздавлен. Я разрываюсь. Я не могу балансировать посередине. Я должен быть с кем-то из них. Вокруг меня не вакуум – мир. Это нечестная игра. Это не по правилам. Я кричу об этом что есть сил и вдруг вижу выход. Радость бьёт через край.
Если нельзя отказывать ни той, ни другой части Существования, если оно требует от меня взаимоисключающих действий, то это значит…
…Это значит, что я не нужен в этом эпизоде жизни. Здесь Целое обойдётся без меня. В этом театре я уже зритель – не актёр. Я наблюдатель.
Приклад будто приклеился к моему плечу и оторвался с трудом. Он опускается вниз, касается сапога и волочётся за мной, ударяясь о камни. Движения мои хоть и медлительны, но уверенны.
Я иду к командиру, который с красным от гнева лицом, всё ещё кричит мне: «Огонь! Огонь! Огонь!» Но я не хочу слышать его. Ни его, ни того пленного. Моя рука тянется к командиру. В руке зажат ремень, на котором висит карабин.
Командир выхватывает его и с жутким лязгом загоняет патрон в патронник.
Но я уже не вижу этого – только слышу. Я повернулся к нему спиной. Я зритель, которому не понравился спектакль. И я ухожу.
Выстрел!
Я слышу его, но мне это совершенно не интересно. Пусть Целое разбирается само с собой.
Я иду по тропе, ведущей в небо. Иду и не думаю о том, куда летит пуля.

* * *
Я открыл глаза. Голова гудела. Так всегда бывает после тяжёлых снов.
Душа по инерции разрывалась на части. Ум ещё хватался за растворившийся в обыденности сон, пытался вспомнить его снова и снова, но осознание уже пробудилось и отгоняло дешёвые игры ума, постепенно пронизывая окружающее пространство своими незримыми корнями.
Домбровский увидел, что я открыл глаза и испортил мне прелюдию к наступающему дню, которая всецело захватила меня. Оказалось, что он уже давно не спит и с нетерпением ждёт моего пробуждения, поскрипывая в тишине своими мыслишками.
– Константин! – схватил он быка за рога. – Мне в голову пришла гениальная идея!
Но моё осознание просыпалось и всё более и более сливалось с окружающим пространством. Сейчас, на ментальном уровне, оно ощутило потребность организма в обыкновенной манной каше – надоели деликатесы. Ум уже начал соображать, как лучше приготовить незатейливое блюдо, но ему пришлось отвлечься, чтобы вникнуть в бредовые идеи Домбровского.
– Ну? Что там у тебя? – как можно более недовольно спросил я.
Домбровский привстал в постели и воодушевлённо заговорил:
– Надо внушить всем людям, всему человечеству, чтобы с завтрашнего дня они сами приняли участие в улучшении мира. Пусть все их действия будут направлены только во благо эволюции. Каково? А?
Он посмотрел на меня гордыми глазами, и сам, казалось, поразился тому, что в его голове могла зародиться такая светлая мысль.
– Никаково! – ответил я с раздражением. – Чтобы люди начали улучшать мир, надо им показать, как это делается. А мы сами этого не знаем. Ты думаешь Курчатов, Ландау и их заокеанские коллеги хотели сделать мир хуже? А в результате пять тысяч ядерных испытаний за тридцать лет – никакой войны не надо. Ты думаешь, что люди, которые рыли оросительные каналы, пытались нагадить кому-то? Конечно, нет. А в результате? Случайно иссушили Аральское море, и оно превратилось в лужу. Нет, Витя, все делалось из самых лучших побуждений, но… какова реальность!?
Домбровский стал похож на малыша, у которого отобрали любимую игрушку.
– Так что же делать? – плаксиво спросил он.
– Завтракать! – буркнул я и резко вскочил с постели.

***
Людишкам не сидится дома, и они прутся на свои жалкие дачки даже зимой. Причём не просто прутся, а прутся настырно и портят при этом не только зимнюю тишину, но и чистый лесной воздух.
Я давно мечтал прикончить своего соседа, который летом ли, зимой ли имел идиотскую привычку утилизировать в своей печи пластиковые бутылки, которых у него всегда было в избытке. Сегодня он появился у себя на даче часов около десяти и сразу же начал отравлять наше существование. Омерзительно едкий и вредоносный дым из трубы его дома подлыми путями проникал внутрь моего и превращал жизнь в пытку. Кто сможет выжить в газовой камере?
На все уговоры соседей выбрасывать пластиковую тару в помойку сосед отвечал, что на своём участке он хозяин и делает, что хочет. И вот после того, как ядовитую вонь учуяли и Тамара Ивановна, и Домбровский, терпение лопнуло. Я предложил своим друзьям внушить соседу, чтобы он больше никогда не сжигал на своём участке – в печке ли, в костре ли – ничего, кроме дров. Они согласились сразу.
Сказано – сделано. Приговор привели в исполнение немедленно. Минут через десять чад из соседской трубы приобрёл вид нормального дыма, и смрад исчез, правда, только на улице. В доме дышалось по-прежнему тяжело.
Я решил ускорить процесс вентиляции: открыл заслонки на печках и входную дверь.
Кошки сначала воззрились на меня, как на полоумного, затем выбежали-таки на улицу. Собаки гуляли во дворе, не обращая никакого внимания на кошек, и, напротив, попытались проникнуть в дом.
Сосед, видимо, почуял, что в отношении него было применено какое-то насилие. В отместку он вытащил во двор допотопный приёмник и включил его на полную мощность. Музыка нам не понравилась, и мы с друзьями довольно быстро поставили точку и в этом вопросе.
Дом выстыл быстро, и Тамара Ивановна потребовала от Домбровского, чтобы тот затопил печь.
После обеда мы решили поработать над улучшением мира.

* * *
Собственно, поработать – громко сказано, скорее поиграть в игру: кто придумает хоть что-то стоящее. Но все попытки родить мало-мальски приемлемую идею казались вымученными, и деятельность нашего собрания походила скорее на симпозиум душевнобольных, нежели на работу солидно-серьёзной организации. Вот незадача!
Каждый человек похвалялся хоть раз в жизни: «Вот если бы я был президентом, то я бы… Я бы…». А теперь не президентом – властителями мира стала наша троица, а на ум, как назло, ничего не шло.
У президентов, конечно, тоже не всё получается.
Столько энергии затратишь, пока вскарабкаешься на престол. Взобрался. Хочется чудеса творить. Благо в твоём распоряжении и армия, и флот, и все ресурсы государственные, включая горячо любимые денежки. Только дурак не сумеет с такими возможностями увековечиться в истории.
Ан, нет! То там пробуксовывает, то сям из рук вываливается. Хочешь буржуазную революцию сотворить – получается социалистическая. Социализм строишь, жизнь кладёшь, глянь, а на дворе снова нагло разгуливает капитал.
Восседающие на поднебесных креслах – люди неглупые. Этот факт заприметили и быстро сообразили: раз и тут у меня ничего толкового не получается, то лучше такой приятный период своей карьеры посвятить просто себе, жизни, удовольствиям и увеселениям, а так же поправке здоровья и продлению срока своего драгоценного существования.
Но совсем не работать – не получается. То за границу смотаться на денёк – документик какой-либо подмахнуть, то какому-нибудь служаке орденок или медальку публично навесить, иль на заводике отдаленном с рабочими повидаться, речь толкнуть, головы задурить – электорат, как-никак. Глядишь, и опять проголосуют, бестолковые.
Но это так, чепуха. А в основном, сытые и довольные, плывут они по течению на лодке под названием «Счастливая судьба» и ничем негативным стараются себе головы не забивать.
А чем мы хуже? Или чем мы лучше этих совсем неглупых людей? Может и нам…

* * *
Первый рабочий день после долгих новогодних и рождественских выходных нанёс нам запрещённый удар в поддых. Жёстко-жёстко.
В десять часов утра загробный голос диктора местного телевидения сообщил, что рано утром многоуважаемый президент нашей республики безвременно почил. Вместе с ним преставился его личный шофёр, а жена и ребёнок с тяжёлыми травмами были доставлены в больницу.
Автокатастрофа произошла на загородном шоссе, когда президент возвращался со своей резиденции на казенном лимузине. Президент торопился и не стал дожидаться положенных ему по статусу автомобилей сопровождения.
Какой-то тип, тоже, кстати, с женой и детьми, по странному стечению обстоятельств, в то же самое время, тоже возвращался домой. Кто-то кого-то не пропустил, и в результате правительственный лимузин вылетел за пределы дороги, где на его беду стояло одинокое дерево. Это дерево то ли по недосмотру, то ли по какой другой причине забыли срубить, когда вырубали все леса в окрестностях дороги. Именно оно и встало на пути летящего со скоростью сто восемьдесят километров в час «Мерседеса».
Мы молча слушали сообщение, и в потаённых уголках наших душ рождался страх. Но это был страх за себя, за собственную жизнь.
В этот момент мы позабыли о том, что являемся властителями судеб всего мира и что кому-кому, а нам-то нечего бояться. Зато ум каждого из нас быстро сообразил, что кроме тех, кто подстроил эту аварию, единственные свидетели, знающие истинную причину произошедшего – это мы. А свидетелей принято убирать.
– Быстро, однако, – подлил я масла в пламя страха.
– Это чо? Это мы наделали? – растерялся Домбровский.
– Упокой, Господи, душу его и прости нас грешных, – Тамара Ивановна осенила себя троекратно крестиком.
– Вы только не волнуйтесь и не думайте ничего такого. Может быть, это всего лишь совпадение, – пытался я успокоить своих друзей.
Каждый из нас понимал, что таких случайностей не бывает.
Я не люблю президентов, и когда в нашей стране один за другим загибались генеральные секретари, мне, комсомольцу, было на это решительно наплевать. Прогноз погоды интересовал тогда меня гораздо больше, чем длинный перечень болезней, из-за которых они покидали этот мир. Но тогда они умирали сами по себе, и я не имел к этому никакого отношения.
В данном случае мы предопределили, спланировали смерть этого человека. Если бы мы хоть немного поразмыслили перед тем, как вложить в его уста требование отдать половину доходов от нефти и урановой руды народу, то, наверняка, сразу сообразили бы, чем всё это кончится. Хорошим ли, плохим ли человеком был президент – не мне судить. Важно то, что он отправился на тот свет при нашем непосредственном участии. Мы все поняли это.

* * *
На следующий день никто не смел даже заикнуться о дальнейшей работе по улучшению мира.
Вчерашняя трагедия подтвердила, что все мои россказни о плюсах и минусах – не пустой звук. Тамара Ивановна и Домбровский тоже прочувствовали это.
Наше пожелание благ для моих земляков обязательно принесёт свои плоды.
Слово, сказанное президентом Республики, идея, брошенная в мир, мыслеобраз события обязательно воплотятся в реальность. Это будет плюсом того действия, которое мы совершили. Но он объявится в будущем. Может быть. А минус – сразу! Именно так и бывает!
Время создано только для материального мира. В тех измерениях, где времени не существует, положительные и отрицательные стороны явления проявились сразу, в то время как у нас, на Земле, их могут разделять годы. Так или иначе, нам не дано вспять поворачивать время и остаётся только покорно склонить голову на милость Существования. Мы остаёмся жить.
Итак, работы по улучшению мира были приостановлены, но сама наша жизнь не остановилась.

* * *
Лучше всего от чёрных мыслей отвлекает физический труд – это проверено.
Снег со двора. Вода с дровами в дом. Дым из трубы – баня топится. Стирка. Уборка. Поход за продуктами – пешком, не на такси! Вот и день пролетел.
Я пошёл в баню последним, предварительно попросив Тамару Ивановну накрыть стол. Процесс моего телесного очищения занял немного времени. Завершив эту процедуру двумя вёдрами ледяной воды, обсохнув на морозе, я неохотно оделся.
Когда зашёл в дом, то услышал, как Тамара Ивановна и Домбровский шушукались о чём-то в дальней комнате. Дверь была прикрыта, и я не смог разобрать, о чём шёл разговор, но он явно не предназначался для моих ушей.
Хотелось пить. Я открыл холодильник и достал бутылку «боржоми». Дверка захлопнулась слишком шумно. Разговор в комнате сразу прекратился. Я переступил через порог.
Домбровский всем своим видом показывал, что внимательно смотрит рекламу по телевизору. Тамара Ивановна возилась у стола, перекладывая пустые тарелки с места на место.
– Что за тайная вечеря? – строго спросил я. – О чём опять сыр-бор?
Тамара Ивановна залилась краской. Домбровский и того больше.
– Константин, – неуверенно начала Тамара Ивановна, – мы с Витей посовещались, однако… посоветовались, то есть. Нам бы все-таки надо домой съездить, родных навестить. А то на душе не спокойно. Тяжко нам. Соскучились мы, одним словом.
Она махнула рукой и едва не заплакала.
– Мне тоже надо к Оленьке на недельку или на две. Сил нет, как соскучился. И вообще, я её хочу сюда привезти. Дом рядом купим. Деньги-то есть. А не хватит, сколько надо достанем, – Домбровский посмотрел на Тамару Ивановну, ища поддержки. – Да и Тамара Ивановна могла бы квартиру здесь купить, мужа привезти, а сюда бы, как на работу ходила. Ну, будто бы домработницей. Чтобы муж не узнал. Мы бы ей зарплату платили.
– Однако и вам, Константин, мы надоели уже. Вы же, судя по всему, один привыкли жить, – Тамара Ивановна взяла меня под перекрёстный огонь.
Я сел на стул. Нужно было что-то решать.
«Чёрт его знает! Может быть, они и правы», – подумал я.
– А как вы всё это родным объясните? Память им стереть вы не хотите, а если расскажете правду – сочтут за психов и не отвяжутся, пока вы лечиться не согласитесь.
– А никак не будем объяснять, – Домбровский оживился, взял стул, подвинул его поближе ко мне, сел и радостно защебетал. – Мы им внушим только, что нужно переехать сюда и чтобы никогда не задавали вопрос «зачем?». Только двоим внушим – Оле и мужу Тамары Ивановны. Детей и внуков она, наверное, сюда не повезёт. А из памяти ничего никому стирать не будем.
Домбровский посмотрел на Тамару Ивановну – правильно ли всё излагает, и, уловив в её взгляде нечто, поспешно добавил:
– А к детям Тамара Ивановна в гости ездить будет или они к ней.
– Конечно, буду, – поспешно кивнула та.
Домбровский вдруг насупился и процедил сквозь зубы:
– А Оленька за мной и так пойдёт на край света, и секретов у меня от неё нету.
Похоже было, что мои друзья решили уговорить меня во что бы то ни стало.
Я понимал, что они скучают и, если честно, то это было видно уже на третий день после приезда сюда.
Я, конечно, был в лучшем положении, нежели они. Хотя и у него были свои минусы.
«Пусть съездят дней на десять, отдохнут, потом вернутся. Да и я отдохну немного. Пора уже», – подумал я.
– Ладно, съездите. Деньги есть. Чего бы не съездить?
Я удивился, с какой грустью произнёс эти слова, но, тем не менее, вынул из кармана сотовый телефон, положил его на стол и сказал:
– Звоните! Обрадуйте, что скоро приедете.
Никто почему-то не шелохнулся, не зашёлся от радости, не бросился к заветной трубке. Возникла пауза. Они явно что-то не договаривали.
– Костя! Мы тут с Витей подумали… Однако, неудобно везде втроём ходить. Да и пока нас нет… Я, однако, сотовый телефон куплю. И Витя тоже купит. В любой момент созвониться можем. Мы подумали, что мы отдадим вам нашу часть… Ну, силы этой. Как лаянцы говорили. Что можно отдать. Вы, похоже, из нас самый грамотный в этих делах. А если наша помощь понадобится или совет – мы всегда рады будем. Как? Костя? – Тамара Ивановна выжидающе посмотрела на меня.
Это было похоже на бегство. Нет, не на бегство – на капитуляцию. Так позорно сдаться, ещё не начав. Может, я, конечно, лишку хватил, поучая их разным теориям и засоряя им головы плюсами-минусами, но всё равно, нельзя так сразу – всё взять и бросить.
Я уже, совсем было, собрался толкнуть зажигательную речь, которая вернула бы им здравость мысли и напомнила бы о величии задач, стоящих перед нами. Но силы вдруг покинули меня, и захотелось послать всё куда подальше. Мне стало решительно всё равно: вернутся ли они обратно, будут ли участвовать в улучшении мира или будут прозябать со своими семейками. В конце концов, они ближе к центру, чем я. Они для меня – само Существование, и не мне их учить. Пусть делают, что хотят. Даже без высоких материй, по-человечески, у них есть свобода выбора, и я должен её уважать. Не зря же лаянцы предусмотрели такой поворот событий.
Но я всё-таки не удержался, сделал недовольную физиономию и, уходя, бросил им через плечо, как мне показалось, обидное и короткое: «Банкуйте!»

* * *
Ни один «договор» нами не был подписан.
Не было составлено ни одного «передаточного акта».
Даже квитанции я не выдал. И мне не выдали.
Передача полномочий по улучшению мира произошла весьма буднично.
Так буднично могут совершаться только великие дела. Тамара Ивановна просто пробормотала себе под нос, что передаёт свою способность или силу – как ни назови – мне. Потом она протянула руку, что так же было обыкновенно – люди каждый день пожимают друг другу руки. Я пожал и ничего не ощутил. То же сделал и Домбровский. На этом всё кончилось.
Величайшая троица мира перестала существовать и вновь перевозродилась уже во мне одном: я и Отец, и Сын, и Дух Святой.
Я стал Властелином мира, человеком.
Я стал человеком, который способен в одно мгновение даже разрушить этот мир, но не имеющим ни малейшего представления о том, как сделать его лучше.
Лаянцы – большие юмористы. Выбрали средних и принудили их к нереальному, направили на великое и неподъемное. Как такое могло произойти – в голове не укладывается. Всё равно, что взять посредственного ремесленника-художника и поручить ему сотворить что-то величайшее, что станет наследием для грядущих поколений. Можно ли преподавателя математики из средней школы обязать чуть-чуть подработать теорию Энштейна? Абсурд!
Не понять мне лаянскую логику.

Добытые преступным путём деньги, я разделил поровну между Тамарой Ивановной и Домбровским. Себе оставил самую малость, чтобы хватило на два-три дня.
Лотерейные билеты, так и не проверенные до сих пор по причине продолжительных праздников, были также поделены поровну между нами – кому как повезёт! При этом я строго-настрого наказал моим друзьям, чтобы на людях не болтали лишнего и выигрышами не хвастались.
Вечером закатили прощальный ужин. Доели самое вкусное, допили вино. Настроение у отъезжающих, в отличие от меня, поднялось. Они сделались разговорчивыми не в меру. Их хиханьки да хаханьки, бесконечные заверения в любви и дружбе сделались под конец просто невыносимыми. Но я старался не показывать нетерпения: механически улыбался, бормотал что-то в ответ, тоже заверял их в чём-то.
Настроение было паршивое. Где-то в глубине души родилась жалость к самому себе. Я ощутил себя одиноким и брошенным. Мне казалось, что так, по-скотски, с такой болью способны поступить только друзья или близкие.
Мне было не до еды. Рука бесцельно водила вилкой по пустой тарелке. Уже в который раз она подносила ко рту полный стакан вина, но я так и не сделал ни глотка. Неожиданно новое, доселе неизвестное мне чувство, начало зарождаться глубоко внутри моего сознания. Оно разрасталось, отодвигало в сторону и жалость к самому себе, печаль по безвременно погибшей троице и растерянность перед предстоящей работой.
Я не мог ещё дать ему определения, но во мне всё более и более зрела уверенность, что скоро взойдёт солнце и рассеется туман печали, жалости к себе и всякой другой ерунды, которую порождает человеческий ум, а взамен родится что-то незыблемое и вечное, дающее право такому, как я, называть себя Человеком.

* * *
Утром я проводил Тамару Ивановну и Домбровского на вокзал.
Мне с трудом удалось уговорить их взять с собой остатки ужина, обильные и вкусные, и это прибавило по одному пакету к их толстым сумкам.
Домбровскому я дал в дорогу кое-какие тёплые вещи, чтобы не замёрз в пути, а Тамаре Ивановне подарил на память парочку сувениров – хрустальную вазочку и большой медный крест, купленный по случаю в перестроечную эпоху.
Когда мы вышли из дома, чтобы встретить такси, Тамара Ивановна указала мне на пару мешков, брошенных на обочине дороги. Они были не завязаны, и из них вываливались пустые пластиковые бутылки.
Я сразу понял, что это дело рук моего соседа. Он выбросил эти бутылки у меня под носом за ненадобностью. Ну не тащить же их, в самом деле, в город, на помойку.
– А вот и минусы на дороге валяются, – ехидно произнёс Домбровский и мои друзья, почему-то внезапно повеселевшие, с шуточками-прибауточками втиснулись в подкатившее такси.

Поезд увёз Тамару Ивановну на восток ещё до обеда. Другой поезд через пару часов забрал Домбровского и умчал его на запад. Ему казалось, что он скинул с себя тяжёлую ношу, перевалил её на мои плечи. Поэтому он, как мог, два часа утешал меня, переживал по этому поводу, а перед самой посадкой сделал мне «подарок»: попросил меня обратить внимание на мою нездоровую правую почку.
«Не знаю что там, но что-то не так. Вы уж поберегите себя, Константин», – просящим тоном добавил он.
А за одну минуту до того, как подняться в вагон, Домбровский задал мне мучавший его всё это время вопрос:
– Скажите, Константин, а почему Тамара Ивановна так часто употребляет слово «однако»?
– Так ведь она из Сибири, а у сибиряков это любимое слово. Они без него жить не могут.
– А-а, – протянул Домбровский и взялся за поручень вагона.
Я долго махал ему вслед, и только когда поезд почти скрылся из виду, я вернулся на привокзальную площадь. Все-таки славный малый, этот Домбровский.
Грусть-тоска хоть и не исчезла совсем, но понемногу уступала место наседающим мыслям о предстоящей работе по улучшению мира.

* * *
Я чувствовал себя как изобретатель вечного двигателя, который точно знает, что вечный двигатель построить невозможно. Но что-то заставляло этого изобретателя вновь и вновь повторять свои безуспешные попытки. Может быть, им правила надежда? Она же стала отныне и моим спутником.
Траурный портрет президента республики, вывешенный над входом в здание вокзала, кричал мне, умолял меня, чтобы я ни за какие коврижки не вздумал использовать имеющуюся у меня силу. Однако та самая надежда – вечный спутник человеческой жизни – трансформировала эти призывы в нечто совершенно другое, более оптимистичное, придающее уверенность в том, что работа все-таки будет сделана, и экзамен будет сдан на «отлично».

* * *
Ноги несли меня домой, чтобы там, в привычной уютной атмосфере, я мог сочинить неопределённое и непредсказуемое пока будущее.
Мои ноги вступили на проезжую часть, глаза осмотрелись по сторонам, взгляд зацепился за голубой знак пешеходного перехода, ум с удовлетворением подумал, что здесь переходить улицу наиболее безопасно.
Я двинулся к автобусной остановке, которая находилась на другой стороне, но не успел я дойти до середины дороги, как сначала услышал, а потом увидел, что прямо на меня несётся огромных размеров чёрный джип. Судя по всему, он не собирался сворачивать или сбавлять скорость.
Сидящий внутри самодовольный придурок, явно пытался попугать меня и согнать с проезжей части. Чёрное тело автомобиля приближалось неумолимо быстро. Водитель нажал на сигнал, и громоподобный, омерзительный булькающе-шкворчащий рёв огласил привокзальную площадь.
Я едва успел отдёрнуть ногу. Джип пронёсся рядом, даже не притормозив. При этом он обдал меня облаком снежной пыли и едва не зацепил боковым зеркалом.
«Козлина! Чтоб у тебя колёса поотлетали!» – крикнул я ему вдогонку и в какой-то момент искренне представил это.
И тут, на моих глазах, все колёса уносящегося вдаль чёрного монстра с треском отвалились. Колеса покатились в разные стороны. Они ударялись о сугробы, подскочили вверх, а затем, повальсировав немного, затихли, каждое на своём месте. Даже запаска, которая крепилась на задней двери джипа, и та оторвалась и по инерции скользила за ним, кувыркаясь и подпрыгивая.
Чёрное тело броневика ползло на своих двух мостах, но уже не было ни джипом, ни даже простым автомобилем, а только неуправляемой грудой железа.
Груда выползла на встречную полосу… Водила бешено крутил руль… Это было видно по дискам передних колёс, которые выруливали то направо, то налево, тщетно стараясь найти опору.
Опора нашлась быстро. Это был фонарный столб, по совместительству поддерживающий троллейбусные провода. Чёрное тело металлического монстра что есть силы боднуло своим кенгурятником нижнюю часть столба. Бетон не выдержал удара и раскрошился. Арматура же стояла насмерть. Столб начал крениться в сторону дороги и к радости зевак упал прямо на крышу джипа, которая все же сдержала удар и не позволила столбу коснуться дороги.
Фейерверк искр брызнул из замкнувших проводов, которые тоже чудом миновали труп автомобильного чудовища.
Двери броневика, к чести производителя, не заклинило от удара, и они открылись сразу. Сначала задние, из которых в разные стороны брызнули размалёванные бабешки-матрёшки, затем и передние. Два коренастых пузатых мужика барахтались внутри, прижатые к сидениям подушками безопасности. Им удалось выбраться не сразу.
Я вдруг обнаружил, что очарованный захватывающим зрелищем, всё ещё стою на середине проезжей части. Правда, в этот момент моей жизни абсолютно ничего не угрожало. Все машины, следующие в обоих направлениях, остановились, и водители повыскакивали из них, чтобы поглазеть на невиданное происшествие.
Я быстро перебежал на другую сторону дороги и запрыгнул в подъехавший автобус.
Пассажиры автобуса сквозь лобовое стекло, углядевшие автомобильную аварию, вместе с кондуктором пытались впитать в себя подробности произошедшего. Я быстро уловил свободное место, плюхнулся в него и тут начал осознавать, что же такое произошло. После недолгих раздумий я понял, что Тамара Ивановна и Домбровский вольно или невольно, но ввели меня в искушение. Искушение всемогущества. Я же попался на эту удочку.
Если до этого дня каждый из нашей троицы мог думать что угодно и говорить что вздумается, то после того, как мои друзья передали мне свои полномочия, я должен быть предельно осторожен в мыслях своих и высказываниях.
Я чуть не угробил четверых человек. Конечно, это были не самые совершенные создания во вселенной, но карать их смертью… Меня обуяли неуверенность и страх. Смогу ли я контролировать себя двадцать четыре часа в сутки?
Когда автобус подъехал к конечной остановке, мой ум уже сообразил, что его обладатель попросту стал Властелином мира. Теперь я мог единолично устанавливать законы, наказывать и карать за их неисполнение, даровать и отбирать, приближать и возвеличивать, казнить и миловать.
Воображение моё забралось так высоко, что от заоблачных высот у меня закружилась голова. Я – Властелин!
Хотя, кто такой Властелин? Это тот, кто властвует. А я могу творить и создавать, разрушать и уничтожать. Получается, что я – Бог? Да, Бог планеты Земля!
Но вот тут мне стало ясно и понятно, что с моим-то средним рылом нельзя сразу лезть в божий ряд. Надо попробовать себя для начала хотя бы на роль второго плана – обычного Властелина.
На этих условиях я успокоился и заключил сделку со своей совестью.
Мысли наконец снизошли до земного. Я вспомнил, что оставил курочку, которая должна была разморозиться к моему приходу, а денег осталось только на молоко и хлеб.

* * *
Итак, нужно было опять кого-то грабить, а грабить мне не нравилось. Не к лицу это Властелину мира. Может быть, заставить какой-нибудь солидный банк платить мне на постоянной основе, а я, в свою очередь, мог сделать так, чтобы он ещё и почитал это за счастье. Обоюдовыгодное соглашение.
Но это дело будущего! А в тот день я устал, и мне было не до банков. Нужно было поохотиться на дичь помельче.

* * *
Охота!
Ненавижу это слово. Происходит оно от слова хотеть, что значит желать.
Кто-то хочет иметь много денег и охотится за сокровищами или, например, за богатыми невестами. Кто-то мечтает прославиться и устраивает охоту за привидениями. Существуют охотники за головами. Папарацци охотятся за сенсациями. Учёные – за элементарными частицами. И это всё ещё можно как-то понять. Сам из таких. И лишь один вид охоты вызывает у меня отвращение – это охота на меньших наших братьев.
Такой охотой забавляется только один вид на планете – Homo Sapiens.
Это явление происходит не от голодного, на грани смерти, существования, а от примитивного желания убивать, причём убивать с восторгом и безнаказанно.
Забавляется такими играми, как правило, самая низшая каста людей – жалкие трусы. Они никогда не пойдут с рогатиной на медведя, но даже для убийства безобидного зайца возьмут с собой всевозможные достижения человечества, а главное – ружьё. Сами по себе они не смогут поймать даже мышь. Но пуля…
На охоте они не одни. За ними стоят учёные, которые додумались. И конструкторы, которые спроектировали, и технологи, которые воплотили, рабочие, которые выточили и собрали. А кроме них – те, кто добывал руду, плавил сталь, вырабатывал электричество, поставлял газ, отвозил, привозил, подметал в цехах, управлял, складировал, продавал… Даже старая китайская цивилизация, придумавшая порох, и та привлечена в качестве союзника.
Теперь эти трусы могут убить зайца, или подстрелить утку, или поймать рыбу.
И главное – за убийство не надо будет отвечать.
Остаётся надеяться, что в длинной череде инкарнаций охотникам придётся побывать и в шкуре медведя, которого они когда-то подстрелили, и в теле раненой в крыло утки, и в чешуе задохнувшейся на воздухе рыбы.
Если это не так, то властью, данной мне лаянцами, я сам придумаю для них наказание!

* * *
Ранний зимний вечер быстро пожирал остатки дня.
Я брёл по направлению к рынку, где намеревался дождаться вожделенного миллионера и уговорить его оказать мне спонсорскую помощь. Народу на улице было немного.
Продавцы на рынке скучали без покупателей. Одни уже закрывали свои точки, другие, хоть и сидели с угрюмыми лицами, но в глубине души надеялись ещё на встречу с богатым и ненасытным клиентом.
Только крикливая толпа цыганок не унывала. Они ловко расставили свои сети на подходах к рынку и терпеливо дожидались, когда зазевавшаяся жертва запутается в них. Маленькие, лет пяти-шести, цыганята, невзирая на мороз, с усердием постигали азы будущей профессии.
Граждане большей частью попадались образованные и сознательные. Они не вступали в переговоры с цыганским племенем, а включали пятую скорость и стремительно исчезали за воротами рынка.
Однако попадались среди них и такие, которые за три рубля норовили узнать всё про свою судьбу, чтобы впоследствии обмануть её. Таких цыганки обирали быстро и беспощадно. Облапошенные простачки уходили домой, минуя рынок, ибо вся их наличность, как правило, перекочёвывала в цыганский общак.
Я остановился недалеко от входа и стал внимательно обозревать гостевую стоянку – не приехал ли ещё мой долгожданный благодетель?
В голову залезла мысль, что я и сам-то ничем не отличаюсь от этих смуглянок. Разве только тем, что им не так повезло, как мне, и лаянцы не одарили их сказочным даром исполнения желаний. Чтобы кушать, им приходится торчать здесь с утра до позднего вечера.
Цыганки очень быстро заприметили одинокого мужчину, слоняющегося без дела, и всей гурьбой бросились ко мне. Одна из них, наиболее резвая, подскочила и запричитала: «Золотой! Дай погадаю. Всю правду скажу. Будущее покажу. Хворь отведу. Богатство в дом приведу». Подоспевшие на подмогу сосестры вторили ей на разные голоса.
В памяти всплыло неписанное правило, которое я почерпнул то ли из книг, то ли из фильмов. Оно гласило: два вора на одной территории не работают. За нарушение, как правило, следует жестокое наказание.
Из двух я был самым главным: Властелином мира, как-никак. Поэтому цыганки должны были понести наказание и отдать мне всю дневную выручку.
Я подумал, что их цыганский барон не очень-то обеднеет от такой малости: ведь в году триста шестьдесят пять дней, и выручка за триста шестьдесят четыре дня останется у него.
Это показалось мне справедливым, и я решил выгрести у них всё до копейки.
Я достал авоську, раскрыл её и сказал: «А ну-ка, девочки, складывайте сюда всё, что заработали за день».
Цыганки перестали галдеть и занялись непривычным для себя делом: стали выуживать из многочисленных складок своей одежды нетрудовые доходы и складывать их ко мне в сумку. К моему удивлению, там были и доллары, и евро, и золотые украшения.
Денег набралось пол-авоськи.
Расставшись с дневной выручкой, табор по моему желанию беззвучно поплёлся к автобусной остановке. Я посмотрел им вслед и пожалел их. Но никуда не денешься – суровые законы рынка. Всю жизнь они обирали моих сограждан, и вот, наконец, свершилось правосудие.
Мои глаза зыркнули по сторонам и увидели удивленно-зачарованные лица прохожих, а также оживших продавцов, которые вытягивали свои шеи из-за прилавков и пытались осмыслить явную несуразицу: цыганки не выманивали, а отдавали деньги какому-то мужику.
Я пожелал, чтобы и цыганки, и прохожие, и продавцы навсегда забыли про меня, и увидел, как все тут же потеряли ко мне интерес.
Подвернувшееся такси унесло меня сначала к супермаркету, а потом к любимому дому, дорогу к которому таксист, конечно же, никогда не вспомнит.

* * *
Я перенёс одну ногу через порог, но пакеты с продуктами зацепились за ручку двери, и мне никак не удавалось закрыть её. Пришлось нащупать рукой выключатель и зажечь свет.
Кот Васька перестал грызть курицу, валяющуюся на полу. Кастрюля и крышка из-под неё также лежали на полу в разных углах комнаты.
Кот понял, что влип, воспользовался тем, что дверь всё ещё была открыта, и сиганул на улицу, которая даровала ему, как он думал, спасение.
Вид изуродованной курицы, которая изначально предназначалась мне, расстроил мой голодный организм, и тот, что есть мочи, крикнул вослед исчезнувшему в темноте двора коту: «Чтоб ты сдох, паразит!» После чего я захлопнул дверь и начал разгружать приобретённое в магазине.
Несмотря на обилие других продуктов, курицу было жалко. Пока такси везло меня по тёмной лесной дороге, я мысленно уже и запёк её в духовке, и сделал из неё сациви, и цыплёнка табака, и сварил куриный бульон, и просто изжарил с картошкой. Мой организм настроился на неё. Обида на Ваську разгоралась подобно лесному пожару.
Чтобы затушить его, я взял бутылку вина и с силой саданул донышком по деревянной стене. Пробка, повинуясь законам физики, покинула насиженное место, и вино струёй брызнуло на свободу. Оно щедро оросило стол, стоящие на нём пакеты, а заодно и одежду, в которую я был одет.
Хорошо, что в деревянных домах не бывает эха, и сказанное мною не повторилось многократно. Тем не менее, рука ловко повернула бутылку, и фонтан исчез.
Я не стал корчить из себя культурного человека и глотнул прямо из горлышка. Потом ещё и ещё раз, пока в желудке не появилось ощущение растекающегося тепла. Пара виноградин и персик только усилили его.
Я поднял с пола курицу, разрезал её пополам, вынес во двор и бросил через сетку на съедение собакам. Те, хоть и не поняли, за что на них свалилась такая благодать, схватили по куску, разбежались в разные стороны, улеглись на снег, зажали куски в своих лапах и начали с чувством и толком смаковать полученный дар.
Когда я закончил выкладывать продукты, накатилась усталость. Диван ласково приютил меня, телевизор заботливо пытался отвлечь от набегающих мыслей, а бутылка вина в руке исправно пыталась поднять настроение.
Получалось, что сегодня я чуть не угробил четырёх людей в броневике, ограбил табор и бесплатно прокатился на автобусе. Хороших дел, направленных на улучшение мира, не наблюдалось.
Более того, за целый день я ни разу даже не вспомнил о них. Такое положение дел омрачило и без того безрадостный вечер.
Чтобы не испортить себе настроение ещё больше и не обозлиться окончательно на всех и вся, я решил покинуть данную реальность и мягко отойти в мир грёз, в просторечии именуемый сном.
Злость на проказника Ваську постепенно исчезла. В конечном итоге эпизод с курицей был далеко не первым в нашей совместной жизни, и уж, наверняка, не последним.
Я приоткрыл входную дверь и позвал кота в дом. Кот не шёл. Это показалось мне странным. Обычно в зимнее время привыкшее к теплу животное не находилось на улице так долго.
Пришлось одеться, включить на улице свет и выйти наружу. Васьки нигде не было. Я посмотрел, куда ведут его следы. Они вели к гаражу да там и кончались.
Кот лежал без движения, слегка припорошенный снегом.
«Васька! Васька! – закричал я, подбежал к нему и поднял на руки, как младенца. – Что с тобой, Васька?» Но Васька уже окоченел.
Я вспомнил, что я крикнул ему вслед, и понял, что это я сам сгубил его. Руки осторожно, словно раненого, опустили кота на землю. Мое тело содрогалось, и я зарыдал, не стесняясь, во весь голос.
Всхлипывая и утирая слёзы, я взял из гаража лопату, лом и поплёлся в лес долбить промёрзшую январскую землю.

* * *
Следующий день был упадническим.
Я был зол на себя.
Я возвращался и возвращался в мыслях к усопшему по моему хотению коту, а тот являлся ко мне в образах то вороватого зверя, то диванной игрушки, а то просто в виде печальных, полных укора глаз.
Это был мой крест на целый день.
Вино не только не спасало, а, наоборот, усугубляло и без того паршивое состояние. Еда не лезла в глотку. Телевизор работал на полную громкость, но не мог даже на мгновение отвлечь меня от невесёлых дум. Только одно сообщение завладело моим вниманием. Репортёры криминальной хроники сообщили, что накануне вечером неизвестными была ограблена группа цыган, но грабителей никто не видел и не запомнил.
Журналистская братия оперативно собрала слухи по данному происшествию. Из них явствовало, что цыганский барон публично пообещал найти, вернуть и наказать вора так, чтоб другим неповадно было.
Безутешная печаль, тоска и разочарование вдруг в мгновение ока трансформировались в яростную волну гнева.
«Найти хотите? Наказать? А известно ли вам, ублюдки, что на этой планете только Я ХОЧУ, а вам всем уготована участь исполнителей моих желаний. А хочу я… Я хочу, чтобы у вашего барона цыганского… Чтобы у него…» – я задумался: какую бы кару наслать на барона, но вспыхнувший внезапно огонь осознанности высветил всё в совершенно ином свете, и все мои страдания, мысли, желания, да и вообще все события истекших суток выступили неожиданно в другом свете.
За одну маленькую кроху времени я понял то, на осознание чего иногда может уйти целая жизнь, и даже несколько жизней. Я понял, что цыгане ни в чём не виноваты, и месть их барону с моей стороны просто безнравственна. Они, конечно, отличаются от меня, может, и не в лучшую сторону, но кто судья? Да и без них мир был бы беднее. Не было бы красивых цыганских танцев и берущих за душу песен, некому было бы учить простачков, никто не воровал бы коней, и сколько бы красивых и кровавых поединков на ножах не состоялось из-за цыганских красавиц!
Если бы Вселенная состояла из одних средних Константинов Матвеевых, то в мире царила бы ограниченность, узость и косность. Родившись в таком мире можно было бы сразу удавиться, такая была бы скукотища.
Тем и прекрасно Существование, что в нём есть место и для меня, и для миллионов-миллиардов других, разных!
А кот Васька умер тогда, когда ему было положено, секунда в секунду. Он для того и родился, для того и протянул не такую уж короткую и вовсе неплохую кошачью судьбу. Он своей смертью породил во мне мысль, что все желания должны рождаться и исполняться осознанно, а не под влиянием внезапных капризов и вспыхнувших прихотей.
В один миг я как будто даже понял, понял, казалось, всё: и почему я живу в лесу один, почему близкие и друзья отдалились от меня, и что еще мне сделать предстоит, и чего уже нельзя делать ни при каких обстоятельствах, и многое, многое другое.
Я успокоился, лёг на постель не раздеваясь, положил под бок персидскую княжну Люську и гладил, гладил её, будто бы за двоих. Мысли мои летели в будущее, осматривая своё новое хозяйство – планету Земля и сочиняя для неё неповторимый сценарий счастливого мира.

* * *
«Огромный зал, казалось, не имел границ и был похож скорее на стадион. Было почти темно, только откуда-то из-под пола пробивался едва уловимый глазом багровый свет. Вместо потолка зияла сплошная чёрная бесконечность. В середине зала из глубокого тоннеля исходила толпа. Не было ни давки, ни гула, обычно сопровождающих движение толпы. Было слышно только шарканье ног.
Это были люди.
Вернее, я знал, что это были люди, и не просто люди – всё население планеты. Но они выглядели, как стальные, отполированные до зеркального блеска скелеты. Это были заготовки людей, недополуфабрикаты. В глазницах их металлических черепов горели рубиновые угольки глаз. Они по очереди подходили к аппарату, установленному перед трибуной, на которой восседал я.
Аппарат представлял собой каменный цилиндр высотой чуть более метра. На горизонтальной поверхности цилиндра был выдолблен контур человеческой руки. Каждый подошедший вкладывал правую руку в это углубление, как будто клялся в чем-то. Или признавался.
Передо мной стоял монитор, напоминающий два склеенных вместе осциллографа. Один – с зелёным круглым экраном и надписью посередине – «хороший», а другой, красный, с надписью – «плохой».
Как только ладонь человека касалась каменного цилиндра, загорался красный или зелёный экран, а я вытягивал руку с повелевающим указательным пальцем в направлении той или иной двери. Если загорался зелёный экран, я указывал на левую дверь, красный – на правую.
Экзаменуемые безропотно выполняли мою нехитрую команду и исчезали в тёмных проёмах дверей. Они не знали, куда направлял их мой перст. Знал только я.
За правой дверью находился дезинтегратор – титаническое хитросплетение промышленных циклотронов и разнокалиберных труб. Дезинтегратор в мгновение ока превращал людей в межатомную пыль, которая использовалась потом для сотворения чего-то нового, но уже более полезного и путного.
Уходившие через левую дверь попадали в некий рай. Их металлические тела покрывались кожей, и они становились обычными людьми из плоти и крови.
Рай, он ведь и находился на Земле, но только до времён, когда первый человек задумал изменить Землю.
Там чередой тысячелетий текли реки из чистейшей природной воды, а пышный плодоносящий растительный мир и неисчислимая фауна венчались незамутнённым голубым небом и белоснежными облаками. Все, кто попадал на эту планету, становились частью одного единственного существа – Человека. Оно состояло из многих, из всех, но эти все, имеющие пока физические тела, соединялись душами и царили в природе.
Человек не предавался похотям, у него не было желаний, в нём не бурлили антагонизмы и не кричали противоречия. Иногда он находился в медитации, иногда в раздумьях. Человек, по сути, уже готов был стать Богом и только ждал, когда Существование подаст ему особый знак.
Я был утомлён. Очень утомлён.
И вот последний «скелет» прошёл тест и сгинул за правой дверью.
Площадь перед трибуной опустела. Багровое свечение, исходящее от земли, стало совсем тусклым, было похоже на угольки в печи, которые вот-вот должны погаснуть.
Тело поднялось с трудом. Усталость давила на плечи. Вставать не хотелось, но обязательства влекли меня. Да! Я обладаю властью над всеми! Я тот, кто судит! Я тот, кто творит и разрушает! Я тот, кто дарует и отнимает!
Я уже почти Бог.
Но я еще человек. Какой?
Ноги плохо слушались меня, но желание закончить начатое, поставить точку, придавало мне силы.
Я с трудом спустился с трибуны по длинной лестнице из чёрного лабрадора, подошёл к камню, занёс руку над углублением и остановился.
Было жутко. Страх сковал меня. А что, если…
Но надо быть честным. Я остался один на один с самим собой: повелитель и раб! Я подождал ещё немного: выкроил себе лишнюю минуту жизни, а, может быть, на минуту отсрочил райское блаженство. Наконец я решился, и рука безвольно легла в углубление…»

* * *
Глаза мои открылись, но все мои чувства были ещё там, в призрачном зале суда, где за одну ночь сна я успел побывать и судьёй, и подсудимым. Страх перед неведомым ещё сковывал моё тело, и оно боялось пошевелиться, ожидая продолжения.
Постепенно мозг взял под контроль функции моего организма, и робость исчезла. Но впечатления ото сна не рассосались совсем и оставляли меня ещё некоторое время в тревожно-восхищённом состоянии.
Но действительность брала свое.
Вскоре рутина домашних дел окончательно изгнала бесовщину сна.
Домашние хлопоты привычно отняли у меня часа четыре. Последнее, что я сделал, это отыскал в лесу срубленную ель, наломал веток и отнёс на могилку Ваське.
Затем наступило время раздумий. Я завалился на диван и стал по косточкам разбирать ситуацию, в которой оказался.
А оказался я в роли генерала, который стоит во главе самой сильной, самой фантастической и к тому же самой незримой армии в мире.
Поразмыслив ещё немного, я понял, что это сравнение некорректно. Ведь армия предназначена для разрушения, а я должен созидать. На ум пришло другое сравнение: я строитель, обладающий волшебным инструментом. Однако возможности этого инструмента были мной до конца не исследованы. А значит…
Ну, в истории с джипом всё было более или менее ясно. Голимая механика и все. Кинетическая энергия несущегося монстра и энергия вращающихся колёс размолола калёные шпильки, на которых, собственно, колёса и держались.
Мне пришло на ум, что всё это можно повторить в лабораторных условиях. И мне нестерпимо захотелось этого!
Я быстро оделся, вышел на улицу, отыскал в гараже самый большой гвоздь, положил его на землю и пожелал, чтобы он загнулся в кольцо.
Ничего не произошло. Гвоздь оставался прямым, как стойкий оловянный солдатик. Так и должно было быть. Потенциальная энергия на поверхности земли равна нулю, кинетическая – также отсутствовала. Кто ж его загнёт?
Я поднял гвоздь и подкинул его так высоко, как только мог, крикнув при этом: «Загнись в кольцо!»
Когда гвоздь упал, я выковырял его из сугроба и констатировал два факта.
Во-первых, гвоздь лишь слегка изогнулся: не кольцом, а дугой, и, во-вторых, он оставался холодным: снежинки не таяли на поверхности металла.
Это означало, что вся энергия пошла на выполнение моего желания, а не превратилась в тепло или какое другое бесполезное явление. Меня внезапно осенило. Я взял гвоздь, зашёл в дом и начал нагревать гвоздь на газовой плите. Он стал медленно загибаться, приобретая форму кольца. Вот это была новость! Как все это нужно истолковывать?
Получалось, что если энергии на выполнение моего желания не хватало сразу, то желание уходило в режим ожидания. Оно хранилось там, а только при поступлении новых энергетических сил, продолжало выполняться. Из этого следовало, что если бы у того броневика колёса не отвалились сразу, то они отлетели бы потом, когда в них появилась бы дополнительная энергия. Значит, этим ребятам из джипа сказочно повезло. Никому не известно, что было бы, если бы колёса отвалились позже, в другом месте и в другое время.
Ещё я понял, что если мне придётся воевать, то сбить самолёт будет очень просто, а вот уничтожить стоящий на месте танк – нет. Но если желание об уничтожении этого танка уже высказано, то, как только он наберёт скорость или начнёт стрелять, его участь будет решена.
Так, по крупицам, я начал изучать полученный от лаянцев инструмент, вырабатывая в себе некую инструкцию пользователя.

* * *
Инструмент этот постоянно пытался ввести меня в привычное для многих из нас искушение: хотелось одним махом решить все проблемы и удалиться на покой. И еще: ох, как же трудно было сдержаться и не произнести простое: «Приказываю всему человечеству сделаться лучше!». Я всерьёз начал побаиваться, как бы такие слова не сорвались с моих уст в неподконтрольный момент или во сне и не понаделали бы делов! Каких – и сам теперь уже не представляю!
Мысли об улучшении мира роями носились в моей голове, но при этом, я уже понимал, что одна была глупее и примитивнее другой, а другая – третьей и так далее. Безнадёга?
Было ясно, что нельзя приказать всем вдруг стать хорошими. Было понятно: чтобы не превращать людей в зомби, нужно не проникать в их психику. Необходимо заставить их «осознанно» уважать законы – это да. Отсюда плавно вытекало следствие: чтобы все остерегались и даже боялись нарушать законы, нужно придумать такую меру наказания, до такой степени довести неотвратимость его возмездия, что при одной только мысли о правонарушении это вызывало бы у любого корчу и судороги.
И такая мера наказания существовала – казнь!
Смерть за любое нарушение закона – от карманной кражи до геноцида нации.
Нужно было реформировать старую, изжившую себя «резиновую», аморфную систему наказаний, при которой даже за самое тяжкое преступление на Земле можно получить от пожизненного заключения до каких-то двух лет условно. Как повезет. Кто ты есть. Всегда существует возможность обмануть правосудие и вывернуться.
Всегда есть какой-то шанс. Шанс порождает надежды, которые, в свою очередь, подталкивают человека к игре в рулетку. И только смертная казнь, приходящая неотвратимо и бескомпромиссно, может заставить людей не совершать преступления. Только так и не иначе! Я в этом уверен!
А технически это сделать совсем несложно. Нужно было всего лишь заявить о новом порядке вещей через все информационные агентства мира, через сарафанное радио, через… что угодно! При моих-то возможностях это было бы делом плёвым. Ну а затем выразить вслух своё намерение относительно введения нового порядка.
Смущало меня только одно: в одночасье появятся горы трупов этих правонарушителей по неведению, которые при жизни или не читали газет и не смотрели телевизора, или не знали законов. Может, это не самое важное, но я был озабочен именно этим.
Не секрет, что в нашей стране каждый взрослый человек – вор.
Не то, чтобы по профессии или по призванию, – нет. Просто хоть раз в жизни каждый из нас спёр (и не только на работе) хотя бы карандаш или листок бумаги, либо ненужную железку у соседа, либо накопал ведёрко земли для рассады с общественного газона. И всё равно, все эти люди, не задумываясь, считают себя законопослушными гражданами. И что теперь? По моему закону все они должны будут принять кару при совершении очередного своего «злодеяния»? Хотя сами и не будут ведать, что они творят – зло или же просто продолжают привычно жить-поживать.
Вот эти горы трупов и смущали меня, несмотря на то, что я ясно понимал: наша планета уже давно многократно перенаселена, и почистить бы ее не мешало. Но ведь всех их нужно будет хоронить; а все эти наши похоронные бюро, они готовы к такому объёму работ? А обнищавшая природа сможет поставить в необходимом количестве те же гвозди и гробовые доски? А на других континентах? Картина вырисовывалась тоскливая и суматошная. Чего-то не складывалось при всей, казалось бы, благости и выгодности затеи.
А ещё я интуитивно чувствовал, что без преступников, прохиндеев, без этой шелудивой мелочи мир станет беднее и скучнее, а, следовательно, – вот парадокс – он не станет лучше! В мозгу занозой засела поговорка: «На то и щука в реке, чтобы карась не дремал». Она по десять раз на дню всплывала в моей памяти и, априори, оправдывала всех преступников.

* * *
Так в раздумьях и сомнениях прошло два месяца. Дело так и не сдвинулось с мёртвой точки.
Весна незаметно подкралась на своих кошачьих лапках и принесла с собой запахи пробуждающегося от зимней спячки леса и птичий гомон по утрам. День удлинился и стал теплее, но ночь так и оставалась в объятьях Снежной королевы.
Ни Домбровский, ни Тамара Ивановна ни разу и не позвонили. Наверное, им было стыдно за свою быстротечную капитуляцию. За то, что они бросили меня один на один с огромной галактикой, лаянцами и их незыблемыми законами мироустройства и эволюции. А ведь я часто вспоминал о них. Чисто по-человечески хотелось узнать: как они там? Но позвонить самому мешала то ли обида, то ли какое-то подобие гордости, то ли весенняя хандра, а может – обыкновенная лень.
Да и кто они мне теперь, эти люди, так легко и просто отказавшиеся от вселенского приключения и отдавшие великий дар лаянцев какому-то мне – Константину Матвееву, тем самым невероятно осложнив этому Константину его жизнь, и при этом, поставив под угрозу само существование всего человечества.
Они теперь для меня просто знакомые. Я поздороваюсь с ними при встрече…

* * *
Весна обычно приносила мне ощущение надежды. Но на этот раз было иначе. Этой весной я ощущал себя карликом, на которого злой колдун-великан взвалил огромную гору, а сам встал в стороне и, посмеиваясь, наблюдает, смогу я хотя бы приподнять её и выкарабкаться наружу, а то ещё, чем чёрт не шутит, наберусь сил неведомо откуда и поставлю эту гору на место.
Вот люди борются за власть. Тужатся, психуют и становятся… ну, скажем, сенаторами. Вылезают из кожи и получают в алчные руки державу и скипетр. Сбылось!
Создатель не наделил меня достаточно большим эго, требующим удовлетворения своих тщеславных замыслов и власти над себе подобными. Почему-то я не хочу власти и не люблю власть. Не люблю её в том виде, в котором она существует, и не люблю её за то, что никто не смог доказать мне, что власть может существовать в каком-то другом, благообразном обличье. Я мечтаю увидеть властителей, которые бы заботились обо мне, а не наоборот. Хочу чувствовать их отеческую ласку, а не угрозу для собственного существования.
Пусть власть поможет мне родиться, воспитает меня, обучит в школе и институтах. Потом – предоставит работу и жильё, даст уверенность в завтрашнем дне, возможность проводить отпуск на лазурных берегах и заниматься любимым делом, подлечит, когда надо, приголубит в старости и при этом, если в лихую годину эта власть протянет мне винтовку, я и не подумаю, не смогу отвернуться от неё.
А если война случится сегодня? Кого я пойду защищать? Тех, кто норовит раздеть меня догола за каждый выученный мной же урок? Или тех, кто хочет забрать у меня всё, что есть, за один единственный квадратный метр жилья? Или, может быть, стоматолога, который присваивает себе за одну дырку в зубе половину моей месячной заработной платы? Может быть, я закрою грудью нефтяных магнатов, которые продают и мою нефть? Или, может быть, мне не надо жалеть живота своего за того губернатора или президента, который отгородился от народа и от меня непроницаемым забором и многочисленными рядами вооружённой до зубов охраны?
Пойду ли я защищать такую власть?
Я не знаю.
Для чего мне власть? Я вообще не вижу смысла задумываться над тем, что что-нибудь надо менять. Каждое изменение породит новые плюсы и новые минусы. Кому-то снова достанутся плюсы, а кто-то по-прежнему останется при минусах. А сила… Сила пусть будет. Это материальная субстанция. Начнёшь творить – силы станет меньше.

* * *

Изнутри дом был похож на сказочную пещеру.
С потолка свешивались небольшие янтарные сталактиты. Они светились неярким жёлтым светом. Вдоль стен стояла изумрудная мебель, похожая на ту, что была у меня в реальной жизни. Она тоже светилась, и свет пульсировал в такт моему дыханию.
На мебельных полках покоились малахитовые шкатулки, закрытые на маленькие ажурные замочки.
Чистота и порядок царили в этом доме.
Единственное окно смотрело в небо. Оно привлекло моё внимание тем, что в нём, словно на экране телевизора, проплывали белые кучерявые облака и блистало яркой синевой высокое небо.
Неожиданно и облака, и синее небо начал застилать яркий, золотистый, вьющийся вихрем свет. Он становился ярче и ярче, и вскоре на него стало невыносимо смотреть. Вокруг происходило что-то необычное. Радостное возбуждение сочеталось с невероятной лёгкостью тела.
Я в один прыжок очутился у двери, распахнул её и выскочил на мягкую травянистую поляну, которая окружала дом.
Поток яркого света, состоящего из лучей тысяч солнц, ослепил меня.
Рядом зазвучали фанфары. Звук был очень громким, но таким приятным, что возникло желание многократно усилить его, придать ему плотность, а затем окунуться в него и раствориться в нём.
И звук, и свет исчезли одновременно. Я уже стоял на зелёной траве. Тело радовалось и просило движений. Я подпрыгнул выше крыши дома и, падая обратно, с диким воплем восторга легко вонзил пятки в землю.
Дом зашатался, из открытой двери было слышно, как вибрирует самоцветная мебель, будто сотни хрустальных бокалов чокнулись друг с другом. Грохнулись на пол малахитовые шкатулки, выкатились через открытую дверь на поляну и раскрылись. Внутри было пусто.
Я понял, что тут меня ничего более не удерживает, и пошёл навстречу прекраснейшему Существованию.
Мягкая зелёная трава приятно щекотала ступни ног.
Воспоминания детства огромной волной нахлынули на меня, но так же быстро, как и волна, унеслись прочь.
На смену им пришло удивительное чувство единения со всей планетой, со всеми людьми, населяющими её, с каждым из шести миллиардов семисот пятидесяти трёх миллионов шестьсот сорока трёх тысяч ста семидесяти семи человек, нет, уже семидесяти восьми, уже девяноста человек…
Эти цифры сидели во мне и не были обыкновенным числом, показывающим, сколько людей проживает в данный момент на Земле. Они имели объём и содержали информацию о каждом, живущем в этот миг. Я знал всё обо всех. Нет, не знал. Я был каждым из них. Я жил вместе с ними, любил, ненавидел, умирал: чувствовал всё, что чувствуют они. Меня не стало. Я растворился во всех, а они, в свою очередь, существовали во мне. Мы все стали одним ЧЕЛОВЕКОМ.
Сместив фокус восприятия, я ощутил всю планету и стал единым с ней: слился с каждой букашкой, каждой травинкой, каждым деревом, живущими на планете. Все мы составляли один большой организм, который теперь мог разговаривать со звёздами. Они были живыми и звали меня домой, в центр Галактики, откуда мы появились и где нас ждал отец наш – Созидатель. Было видно, как он раскидывает во все стороны свои лучи, несущие в себе невообразимое количество резонансных частот, в которых содержались сонмы изменяющихся и незыблемых законов и постулатов. Одни являли собой рождение и жизнь, другие – нечто недостижимое и непознаваемое, третьи несли забвение и смерть.
Центр галактики был очень древним, настолько древним, насколько возможно себе представить, и ещё в миллионы раз древнее. И он был не одинок, а являлся лишь маленькой частичкой в океане вселенского бытия, а то, в свою очередь…
Радость и благодарность ко всему сущему поглотили меня. Существование, оказывается, всегда шло рядом, любило и поддерживало меня. И в этот день именно оно помогло мне сдать экзамен на зрелость!

* * *
Я уже не шёл, а бежал. Неподалёку виднелся пляж из белого, как снег, песка, за которым синело величаво-спокойное море.
На песке лежал динозавр и с интересом посматривал в мою сторону. Рядом, прислонившись спиной к ноге ископаемого, сидел Домбровский и разговаривал о чём-то с Тамарой Ивановной, которая покачивалась в шезлонге, прикрываясь от солнца большим белым зонтом с серебристой бахромой. Я помахал им рукой, и они, заметив меня, замахали мне в ответ.
Мысли снова вернулись к экзамену. Я искал ответа на многие вопросы, а в экзаменационном билете оказался всего один, и я правильно ответил на него.
Терпимость и невмешательство рождает любовь. Мир прекрасен, его не надо улучшать. Что свет без тьмы? Это аккорд без звука. Что добро без зла? Это водопад без воды. Только сравнение позволяет ощутить мир. Теперь всё человечество вместе со мной перешло в следующий класс. Или благодаря мне?
Когда-то, в далёком будущем, мы будем творить и созидать, и тогда нам придётся сдавать другие экзамены, а сегодня мы просто научились не мешать тем, кто уже созидает.
По небу на огромном облаке, формой похожем на диван, проплывали три Толстяка. Они улыбались. Тот, что в центре, поднял руку и помахал мне. «Созидатель гордится тобой!» – донёсся с небес неожиданно молодой, юношеский голос.
Откуда-то из-за моря послышался телефонный звонок. Он становился всё громче, всё настойчивей и никак не собирался умолкать…

Я открыл глаза.
Сотик верещал и вибрировал одновременно.
Ум ещё не проснулся. Сон и явь перемешались у него внутри. Но тело помнило свои функции и рефлексы. Рука безошибочно нащупала телефон и поднесла его к уху. Пока палец нажимал первую попавшуюся кнопку, ум сообразил, что прекрасное видение было сном, а вот телефонный звонок – это реальность.
– Алё! Константин! Вы слышите меня? – я сразу узнал радостный и возбуждённый голос Домбровского. – Вы слышите меня, Константин?
– Здравствуй, Витя! Ты чего в такую рань? – я посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что они показывали десять часов.
– Это у нас утро, а у вас уж обед скоро. Я что, разбудил вас?
– Да нет. Я уже встал.
– Константин! Я не приеду уже. Через месяц у нас с Оленькой свадьба, а потом сразу в армию пойду. Мы приглашаем вас, и Тамаре Ивановне я тоже позвоню. Приедете?
– Не знаю, Витя. Столько дел накопилось. Сам знаешь, – я уже снова был зол на Домбровского за то, что тот взвалил на меня всю вселенскую обузу, а сам, видите ли, к свадьбе готовится!
– Ну, Константин! Я очень прошу, приезжайте. Мы будем рады.
– Приезжайте! Приезжайте! – телефон запищал вдруг молодым девичьим голоском – Оленька.
– Ладно, приеду, – обмяк я душой, но моё эго решило не прощать Домбровскому того, что он не дал мне досмотреть такой прекрасный сон, и палец, повинуясь приказу невидимого начальника, нажал кнопку сброс.
– До свидания, – буркнул я в уже отключенную трубку.

Ум тут же забыл про Домбровского и его невесту и погрузился в полудремотное состояние, пытаясь вернуть приятные ощущения прерванного сна. Не получилось.
Тем не менее, идея, навеянная сном, захватила меня. Ещё час я провалялся в постели и в сотый, тысячный раз убеждал себя, что силу, которой наделили меня лаянцы, я не должен использовать ни при каких обстоятельствах.
Воображение уносило меня в будущее. Я представлял, как через семь лет, в полночь, в моём доме вновь появятся три Толстяка и сердечно поздравят меня с тем, что земляне в моём лице поступили правильно и им разрешено перейти на новую ступень эволюции.
Я понимал также, что не смогу таить в себе великий дар лаянцев в течение столь длительного срока: это слишком тяжёлая ноша для меня. Мне, подобно Тамаре Ивановне и Домбровскому, придётся отказаться от него. И я твердо принял такое решение, но одно обстоятельство удерживало меня: я попросту не знал, как это сделать?
То есть, конечно, вроде бы и знал – выскажу своё желание вслух и всё, конец всем сомнениям. Но в моём существе значительную часть объёма занимало эго, которое невозможно было не принимать в расчёт, а оно начало требовать бравурных маршей и всеобщего ликования толпы. Ему не хотелось покидать насиженный трон властелина так же тихо и скромно, как это сделали мои друзья. Но они же не были полновластными хозяевами планеты. А я, един в трёх лицах, единственный за всю историю человечества… Нет, уйти скромно было никак нельзя.
Я не стал сопротивляться. В конце концов, в желании моего эго есть доля здравого смысла. И я стал думать о том, как бы напоследок посильнее хлопнуть дверью. Что бы сделать такого, отчего извилины лучших представителей человеческой расы в грядущих поколениях скрипели бы и ломались в бесплодных попытках понять всё величие и глубину моих замыслов. Я думал исключительно о лучших. Но в голову ничего не приходило.
Тогда я снизил планку и стал придумывать что-нибудь попроще.
Вспомнилась медитация, которой лет десять назад меня обучил один человек и которая позволила мне увидеть в обыкновенном зеркале свою сущность. Именно ей, своей сущности, я и решил отдать приказ о сложении с себя полномочий. Это всё-таки лучше, чем командовать самому себе.
Суть медитации заключалась в следующем: в тёмной комнате нужно сесть перед зеркалом и поставить зажжённую свечу между собой и зеркалом таким образом, чтобы не было видно её отражения. Затем, на протяжении трёх месяцев, каждый день, в течение сорока минут нужно, не мигая, смотреть в глаза своему отражению.
В первые дни можно будет увидеть, как привычные черты лица превращаются в уродливые – такие не снились Голливуду – маски, которые сменяют друг друга довольно быстро. Постепенно страшные рожи исчезают, и в зеркале остаётся только отражение глаз. К концу медитации испаряются и глаза: зеркало больше не отражает лица, и медитирующий остаётся один на один со своей сущностью.
Достигнув результата однажды, входить в такое состояние и встречаться со своей сущностью можно хоть каждый день, и у меня это получалось даже при дневном свете, без всяких там свечей. На этом я и остановился.

И вот, когда темнота опустилась на Землю, я был уже готов. Большое зеркало на шифоньере было отполировано до блеска и казалось уже не столько зеркалом, сколько входом в потусторонний мир.
Элегантный подсвечник сжимал в своих объятиях новенькую белоснежную принцессу-свечу, и даже спички были готовы оказать услугу и в полной боевой готовности пристроились рядом с ним. Мне оставалось только собраться духом и начать действовать.
Я ещё раз задал себе вопрос: могу ли я что-то изменить в этом мире со стопроцентной гарантией того, что эти изменения непременно приведут к улучшению?
Ответ содержался уже в самом вопросе. Конечно, нет!
Мои сомнения унеслись прочь, как уносится в небытие придорожная пыль, и я решительно взял в руки спички. Я прав!
Огонь свечи засиял нехотя, поначалу искрясь, потом, пропадая совсем, а затем вспыхивая с новой силой. Когда свеча начала исполнять свой долг, я выключил свет, сел напротив зеркала и поставил подсвечник на пол между собой и зеркалом.
Я смотрел прямо в глаза своему отражению, а оно бесстрастно пялилось на меня.
Самое трудное в этой медитации было сделать взгляд параллельным, и, как только этого удалось достичь, омерзительные физиономии, одна неприличнее другой, начали сменять друг друга, словно на экране телевизора.
Осознание того, что все эти ужасные маски и есть я сам, моя суть, неприятно щекотало нервы. Они были отражением моих поступков, желаний и прихотей, олицетворяли каждую чёрточку моего характера. Это был многоликий Я. Тот факт, что у того, сидящего на стуле в зеркале, два или три раза на одно мгновение лицо все же приняло богоподобный облик, не принесло мне облегчения.
Очень быстро зловредные рожицы исчезли, и там, в зазеркалье, на фоне привычной обстановки в воздухе повисли два моих, а может быть, и не моих, глаза.
Именно этого момента я и ждал.
Именно в эти глаза я хотел выплеснуть свой приказ.
Именно эти глаза и должны были отразить волю и направить ее обратно, в мою сторону. А я бы не стал сопротивляться, я принял бы его, впитал и снова сделался бы обыкновенным Константином Матвеевым. Но…
Что-то все еще удерживало меня. Во всей этой ситуации присутствовала какая-то ненастоящесть, несерьёзность и даже комизм.
Я ещё больше напряг зрение. Мой взгляд превратился в лазерный луч, который сверлил глаза оппонента из-за зазеркалья. Он пытался проникнуть в смешливые зрачки висящих в пустоте глаз, проникал, но не находил там опоры и, не имея возможности за что-то зацепиться, проваливался во всепоглощающую бездну облика, обитавшего напротив меня.
Меня не покидало ощущение того, что всё, что я делаю, было как-то глуповато, надуманно и в высшей степени несерьёзно. И я не мог полноценно продолжать ритуал, а получалось – эксперимент, не разобравшись в причинах такого моего восприятия действительности.
Не мигая, я продолжал смотреть в смешливые глаза своего отражения, а когда настал момент кульминации, и они исчезли, я словно прозрел, и тогда истина снизошла на меня.
Я понял вдруг, что только её и только её – суть – отражало зеркало. Оно отражало только суть и ничего более. А суть изначально несерьёзна. Ну может быть, только моя?
Когда Творец придумывал, как бы получше расположить атомы во вселенной, у него и в мыслях не было создавать что-то стоящее и серьёзное. Он был подобен ребёнку, экспромтом складывающим из разноцветных кубиков всякую ерунду. Мир изначально несерьёзен, а зеркало только выявляет и отражает эту несерьёзность.
Разве отражаются в зеркале наши чаяния, наши крики, наша боль? Всё то, отчего мы плачем, переживаем и нервничаем, не существует по ту сторону зеркала. Зазеркалье, с улыбкой Мадонны, взирает на нашу суету, но не осуждает, а просто не воспринимает, вернее, не отражает её.
Я понял, что всё, творимое нами с чувством собственной важности, всё, над чем мы так много думаем и размышляем, всё, чем мы живём и во что верим – в закон, философию, мораль, нравственность, науку и прочую ерунду – не более чем выдумки нашего или не нашего психически больного эго.
В мире нет ничего серьёзного, ничего, над чем стоило бы рыдать или грустить. Всё есть игра – игра божественного ребёнка в свои небесные кубики. Даже термоядерная война не несёт в себе и тени серьёзного: подумаешь, один из кубиков упал.
А дар, сниспосланный мне лаянцами – это огромный набор божественных кубиков, от которого никак невозможно отказаться. В кубики надо играть, а что получится в результате – прыжок на новую ступень или миллионы лет застоя – совершенно неважно, в игре всегда присутствует и выигрыш, и поражение. Если не будет или того, или другого – исчезнет сама игра, и мир вновь погрузится в ничто.
Мой двойник в зеркале опять обрёл глаза, проступили черты лица, сильно смахивающие на мои. Возможно, он тоже был властелином того, своего мира, а возможно и нет, но явно знал что-то такое, что было пока недоступно мне. И он, мне казалось, пытался поделиться этим со мной.
Теперь лазерный луч, передающий энергию взгляда, шёл уже не от меня к зеркалу, а от зеркала ко мне. Он нёс информацию. Капля за каплей в меня вливалась уверенность, что Творец рождает и воспитывает своё дитя совершенно на иных принципах, нежели исповедуем мы. Не существует никаких обязательств, норм, законов, инструкций по вмешательству или невмешательству и вообще ничего такого, чем частенько руководствуемся мы – люди. Бог сам не знает, что получится у него в процессе творения. Он просто играет.
Однако существует единственный, первородный грех. Его совершает тот, кто отказывается от предложения стать партнёром в игре с самим Господом Богом.
Сам Вседержитель не совершал такого греха. В противном случае он не начал бы Игру, и мы все не существовали бы сейчас вместе с таким очаровательным подлунным миром. А тот, кто отказывается от своей роли в театре Жизни, вот тот – грешит! И ещё как!
Мне стало понятно, что если я откажусь сыграть предложенную мне роль – неважно хороший я актёр или плохой – то что-то не реализуется в этой вселенной, прервётся нить игры, и возмущенный Зритель с негодованием «закидает меня тухлыми яйцами».
Карты уже сданы, и неинтересно, что будет в конце – конец он и есть конец. Когда-то он всё равно наступит. Конец – это смерть пути, поэтому важен только сам путь.
Путь – это жизнь. Путь – это способ существования Существования. Это трата дарованной энергии. Это постепенное угасание рождённого потенциала. Он ведёт в никуда, но только он сам заслуживает внимания.
Все сомнения, страхи и поиски растворились в смешливом взгляде из зазеркалья.
Я моргнул, и тут же моё отображение приняло обычный заурядный вид перевёрнутого Константина Матвеева.
На меня напал смех. Смех почти физический. Я сполз со стула и уже на полу корчился в конвульсиях, будучи не в силах прервать эту истерику.
Всхлипывая и размазывая по щекам текущие слёзы, я решил, наконец, унять себя. Кое-как поднялся с пола, вновь подошёл к зеркалу – изображение тоже вернулось. Глядя на самого себя, я многозначительно произнёс: «Ну что ж, поиграем!» И мне понравилась моя новая интонация.

* * *
Первое, что я сделал ранним утром следующего дня, это выкрикнул желание, чтобы обо мне и всей этой истории, приключившейся с нами, навсегда забыли и Тамара Ивановна, и Домбровский. А также все те, кому они успели растрепать об этом.
Теперь, волею судьбы, на Земле имелся только один Властелин мира. И этот Властелин, я в этом был уверен, ни за что и никогда не выпустит из рук вверенные ему кубики.
Властелином был Я!