ПРОНЬКИНА ЖИЗНЬ

 

Лёха Носорог проснулся.

Утро пришло на смену угарному вечеру и распутной ночи.

Он мог бы ещё спать и спать, благо положение владельца десятка крупнейших предприятий города не обязывала его, когда бы то ни было, торопиться и даже просто ходить на работу. Однако организм не в силах был более сдерживать накопившиеся в нём отбросы вчерашнего разгула.

Лёха кое-как слез с кровати и осторожно, полуприседом, словно обезьяна с пальмы, поплёлся в шикарный сануголок.

Звуки, которые затем донеслись оттуда, нельзя было назвать благородными. Дом сотрясался, как при извержении вулкана, но Лёху это нимало не заботило: это же был его собственный дом.

Проститутка Эльвира, опоенная и обкуренная накануне, дрыхла без задних ног. Она храпела, запрокинув голову, как рота солдат. Ей было решительно всё равно, какие звуки рождаются неподалёку.

Лёха подтянул трусы и поплёлся обратно в спальню, так и не нажав на клапан.

Когда Лёха добрался до постели, то, будто бы впервые, увидел распластанную девицу. Он наморщил лоб, вспоминая что-то, ругнулся и, отвернувшись от объекта страсти, плюхнулся в постель.

Глаза Лёхи уставились в потолок. Сон, обидевшись на агрессивные утренние процедуры, ушёл, скрылся окончательно, и, как не пытался Лёха вновь призвать его обратно, ничего не получалось.

Тогда Лёха включил мозги, или что там у него было, и попытался припомнить вчерашний вечер… На полу у кровати валялась небольшая застеклённая миниатюра в рамке. На ней какие-то конские силуэты паслись на грязном фоне заката, хотя солнце скорее смахивало на луну. Ну вот, вспомнил…

 

Началось всё вроде бы с пустяка: с закладки основы для монумента в честь двухсот пятидесятилетия со дня основания города.

Мелкое, никчемное на первый взгляд событие притянуло, однако, к себе величественных персон: мэра города, министра внутренних дел региона, директоров крупных предприятий и почётных горожан. В число последних как раз и входил ЛёхаНосорог. Кроме него, подобного титула был удостоен и Рудольф Корепанов по кличке Кисель. Обоим звание почётного горожанина обошлось одинаково: по сто тысяч долларов с носа в казну мэра города. Личную, разумеется. Тогда же им, новоиспечённым почётным горожанам, мэр и подарил по этой одинаковой застеклённой то ли фотографии, то ли штамповке и ещё бордовую, с золотом, ленту накинул через плечо.

 

Киселя Лёха ненавидел всеми фибрами своей души.

Ещё на заре перестройки Рудик Кисель, являясь предводителем уездного рэкета, сжёг Лёхин ресторан. Не сам, конечно. Не лично. Но сжёг.

Этого Лёха не мог простить Киселю по сей день. И хоть на званых обедах им приходилось иногда даже сидеть рядом, мило разговаривать, предлагать друг другу всевозможные благотворительные прожекты, желание замочить Киселя ни на мгновение не покидало Лёху.

Корепанов Рудольф Иванович удостоился своей клички «Кисель» благодаря тучному телосложению, сначала двойному, а затем тройному подбородку, который колыхался при малейшем движении из стороны в сторону, словно плохо замороженный студень.

Весил Рудик далеко за центнер, и так, кажется, было всегда. Именно поэтому ещё в пятом классе его записали в секцию вольной борьбы.

Там ему не было равных.

Ну, во-первых, его никто из худосочных школяров не мог обхватить, во-вторых – поднять, в-третьих – просто сдвинуть с места. И тренер не мог.

Зато сам Кисель тупо ложился на противника, и тот, будучи не в силах ни охнуть, ни вздохнуть под такой тяжестью, тотчас вопил о пощаде.

Но что-то там не срослось в организме Киселя, и слои сала нарастали на его и без того колышущемся теле опережающими и ударными темпами.

Очень скоро тренера перестала устраивать эта малоподвижная, многокилограммовая туша Киселя, которая еле-еле держала сама себя. Какие уж тут приёмчики.

Невзирая на протесты родителей, Кисель был прилюдно отлучён от спортивной карьеры.

Обозлённый на такую несправедливость Кисель принялся доказывать всему миру, что он и только он достоин титула самого сильного человека – в школе, а может быть, даже и в городе.

Одноклассники Киселя во время перемены норовили сбежать от него кто куда. Белый свет казался не мил тому, кто не смог прошмыгнуть мимо этой необъятной заносчивой фигуры. Кисель хватал мальчишек за грудки и с лёгкостью отрывал от пола, потом поворачивал бедолагу, обхватывал его сзади и принимался что есть силы давить, давить и давить. Иногда его руки смыкались на животе жертвы, но гораздо хуже приходилось тем, у кого пальцы Киселя сцеплялись в замок на неокрепшей шее…

Иногда Рудик Кисель тосковал о своей спортивной карьере, хоть и не состоявшейся, но такой привлекательной и, казалось, простой, близкой. В эти минуты Кисель свирепствовал особо: он давил своих одноклассников всеми теми приёмчиками, которые когда-то подсмотрел у тренера. Маломерки и недорослики пацанского пола, коим «посчастливилось» учиться с Киселём в одном классе, летали по-над партами, словно трясогузки, а иные извивались на костлявых лопатках, старательно обтирая своими френчами замусоленные школьные полы.

Девчонок Рудик не бил, как это и подобает истинному джентльмену. Он просто иногда тыкал их иголкой циркуля или по-подлому стрелял в них из малюхонькой рогатки, пульки для которой Кисель придумал и старательно изготавливал сам. Он вырезал пульки из тонких свинцовых пластинок, найденных среди рыбацких снастей своего отца. От таких боеприпасов у девчонок на теле сразу же появлялись хоть и небольшие, но болезненные синяки, которые могли и кровоточить. А вот это особенно нравилось Рудику, и он старался проводить отстрел противоположного пола ежедневно.

Родители одноклассников бесконечно жаловались на Киселя и классному руководителю, и директору школы, и даже в РОНО. Его воспитывали на заседаниях родительского комитета, педсоветах, и участковый милиционер не оставался в стороне, но это не очень-то помогало, ибо у него были крепкие тылы. Родители Киселя только похихикивали и полностью поддерживали его своим полным равнодушием к страданиям одноклассников, в тайне гордясь сынулей.

В восьмом классе крупного Рудика заметила и приветила местная шпана из старших классов. Тогда он попробовал свою первую и последнюю в жизни сигарету.

Его рвало целый день, и после того, как он получил этот отрицательный жизненный опыт, Рудик никогда более не прикасался к этим омерзительным табачным палочкам.

В девятом классе Кисель научился обкладывать данью сначала своих одноклассников, а затем и параллельные, и младшие классы.

Он давно уже не зажимал своих однокашников смертельной хваткой. Теперь он примитивно бил ослушников в школьном туалете. Бил своим хоть и жирным, но огромным кулаком прямо в нос. Тех же, кто не мог выдержать удара и падал на пол, Кисель с удовольствием пинал своими неуклюжими ногами уж куда придётся.

В том же девятом классе Кисель впервые изнасиловал свою одноклассницу, и это тоже сошло ему с рук.

 

* * *

Капли дождя просачивались сквозь прохудившуюся крышу и капали прямо коню Проньке на ухо.

Пронька пытался увернуться от них, переступал ногами и старался переместиться чуть в сторону.

Капли переставали токать по уху, но взамен на другое ухо обрушивалась целая струя небесной влаги. Конь тяжело вздыхал. По его телу нет-нет, да пробегала волнами мелкая дрожь.

Холодный октябрьский дождь, то и дело переходящий в снег, не сулил Проньке тепла предстоящей ночью.

Конь пытался сдать назад, но его круп упирался в стену, из которой торчали многочисленные кривые не забитые некогда до конца нерадивыми плотниками ржавые гвозди. Пронька чувствовал уколы. Они вызвали те же болезненные ощущения, что и удары хлыста, которыми его часто и щедро угощал хозяин. Конь инстинктивно дёргался вперёд, но неизменно бился мордой о металлическую сетку, и потому смиренно вставал посредине маленького и тесного денника, подставляя своё правое ухо холодным каплям дождя.

Кто знает, была ли у бедной коняшки память? Могла ли она вспоминать прошлое? Да если бы и могла, что дали б Проньке эти воспоминания? Как облегчили бы его теперешнее положение?

 

Родился Пронька в глухой деревушке и с детства познал, что такое грязь, холод, бескормица и побои.

Гордое и величественное название конь – не совсем подходило для Проньки. Так вышло. С детства имел он маленький, но определяющий к нему отношение людей, дефект: одна задняя нога его была чуточку короче другой.

Хозяин Проньки, Кондрат Филимонов, обнаружив эту нежелательную мутацию, выматерился и объявил во всеуслышание, что данная скотина будет выкормлена, а через полгода – год сдана на мясо.

Так, наверное, и произошло бы, не будь у Кондрата Филимонова сынишки, который привязался к Проньке с рождения, и, когда подошло время, вымолил у отца для Проньки ещё какой-то срок.

Отец спорить с сыном не стал, но вовсе не потому, что пошёл у него на поводу. Просто-напросто конь, который по расчётам хозяина должен был отдать свою жизнь и принести в семейный бюджет вполне определённую сумму, оказался вдобавок ко всему ещё и недомерком, рос плохо, медленно. Кондрат Филимонов решил погодить с закланьем и посмотреть, не прибудет ли случайно скотина росточком и не прибавит ли в весе.

Так и получил коняга недоделанный отсрочку от смертного одра ещё на полгода. Ну, а дабы не прозябал в праздности, коня объездили, запрягли в тяжеленную телегу, которую и взрослая-то лошадь с места с трудом утянет, и заставили его отрабатывать скудный харч, а заодно и наращивать мышечную массу.

Что делать? Другой-то телеги в хозяйстве не было.

И таскал Пронька это приспособление для перевозки грузов с разболтанными колёсами, к тому же несмазанными, а оттого скрипучими, по всем окрестностям и весной, и летом, и осенью.

Может, и поминал Пронька, стоя в холодном, сыром и тесном деннике, долгожданную весну, но тоже словом недобрым.

А чего в ней хорошего?

Весной грязь по колено. Нагруженная телега утопает своими колёсами в размокшей глине, словно в болоте. Остановишься, засосёт трясина, в век не выберешься, а потому и лупцевал хозяин бедную коняшку что есть мочи, не давая ей ни секунды передышки, заставляя её напрягать остатки сил, и тащить проклятый воз.

С завистью смотрел Пронька на своих могучих собратьев, которые хоть и таскали за собой каждый свой крест, но были крупнее, сильнее Проньки. А кое у кого и телеги-то были на широком резиновом ходу и не тонули в многочисленных лужах и хлябях.

И только лето дарило коню силы. Голод, мучивший его всю зиму, а особенно ранней весной, отступал, ибо природа щедро разбрасывала то здесь, то там вкусную и сочную зелёненькую травку.

Однако и летом Пронька не был божьим избранным. Летом справедливая природа одинаково щедро одаривала вкусной пищей всех. Не оставались в стороне и мошка, и комары, и слепни, и оводы, и пауты, и даже совершенно никчемные создания – клещи, которым, неизвестно за какие заслуги, Существование подносило в дар хилую Пронькину плоть.

В ночное коней в деревне уже давно никто не гонял. Люди торопились жить, и им не было дела до страданий какого-то задохлика по имени Пронька.

Не надо думать, однако, что Проньке жить было невыносимо и впору было лезть в петлю. Бывали в его жизни и светлые мгновения. Иногда ему позволяли гулять в маленькой и тесной леваде, где он мог вполне свободно пробежаться пару метров туда, а затем, с трудом развернувшись, пару метров обратно. Но зато там можно было вдоволь побрыкаться и побить копытом мягкую землю.

Побегать Проньке хотелось всегда, но хозяин его, Кондрат Филимонов, считал ниже своего достоинства ставить под седло хромоногую скотину, дабы не ударить в грязь лицом перед односельчанами и не сделаться объектом их колкостей и плоских шуток.

Другие счастливые мгновения приносили Проньке то ломоть хлеба с солью, то кусочек сахара, которые тайком таскал для Проньки сын Кондрата Филимонова – Васька. В своё время Васька одним глазком, сквозь щель между двумя кривыми досками, подсмотрел процесс появления Проньки на свет. Уведенное поразило его детское воображение. Несмышленый жеребёнок, окутанный, как показалось Ваське, маленьким ореолом неясного таинства этого огромного мира, сразу же был принят и признан Василием Филимоновичем, как друг.

Шло время. Вымоленный и отмеренный для Проньки срок прошёл, но к тому времени конь подрос и, оказалось, хромал-то и не очень уж как сильно. А посему Проньку объездили и наложили на него епитимью: возить тяжести для хозяйственных нужд.

Может быть, и завидовал наш новоявленный тяжеловоз другим лошадям, хоть и стреноженным, но свободно пасущимся на лугу, но вида не подавал.

Вот, пожалуй, и всё.

Так или иначе, а холодные капли осенней влаги продолжали тарабанить по Пронькиному уху, и, чтобы хоть как-то отринуть от себя этот мир страданий, конь уснул.

 

* * *

Не проходило и дня, чтобы Лёха не обдумывал план мести за спалённый некогда ресторан. Сценарии сладкого мщения чередовались в его голове, хотя вариантов было не так много.

Сколько раз он мысленно вонзал нож в жирное тело Киселя! А сколько привязывал его за руки к одному трактору, а за ноги к другому, и лично, что есть мочи давил педаль газа сразу на обоих тракторах.

А бывали дни, когда Лёха сжигал в своём воображении жирное тело Киселя на костре. Это тело визжало, как недорезанный поросёнок, извивалось и клянчило пощады, но Лёха был непоколебим.

Тратить пулю на Киселя было жалко, да и не заслужил он такого примитива, такой лёгкой кончины. Хотя если сначала прострелить ступни ног, затем коленные чашечки, а потом пах – ну, как в дебильных фильмах – то вполне можно получить удовольствие даже от такой гниды.

Однажды Лёха поймал себя на мысли, что столько раз и такими извращёнными способами умертвлял Киселя, что в глубине его души рождалось даже нечто похожее на жалость к давнему врагу. Иногда после очередной экзекуции, глядя на воображаемое растерзанное ненавистное тело, он мысленно называл его ласковым именем Рудка.

Но не надо думать, что Кисель был примитивным тупым отморозком. Он повзрослел, набрался жизненного опыта и стал, наконец, респектабельным и уважаемым гражданином. Звериное чутьё, именуемое в человеческом обществе интуицией, ежедневно напоминало Рудику о том, что на свете живёт великое множество людей, которых он когда-либо обидел или искалечил и которые не будут сильно горевать, если его, Корепанова Рудольфа Ивановича, кто-нибудь где-нибудь случайно замочит. А иные, а их немало, так могут и посодействовать палачам в их безрассудном устремлении.

Не забывал Рудик и про Лёху-Носорога. Был уверен, что тот не простил ему свой поганенький ресторанишко, помнил и обиду по сей день. А потому сожалел, ох как сожалел Рудик о том, что не сжёг в своё время Носорога вместе с его харчевней.

Вроде бы и сейчас не помешает вернуться к теме, ан нет, поезд уже ушёл. Сейчас Рудик стал известным и респектабельным гражданином, и рисковать своим положением, тем более из-за такой мрази, как Носорог, было бы глупо. Не гоже.

Да и времена не те.

Перестройка уже закончилась. Благосостояние граждан, как не странно, выросло, а вместе с тем устремилось вверх и благосостояние мусоров, которые в условиях рынка гнались уже не за мятыми купюрами в старых, заляпанных грязными руками конвертах, а к чинам и большим звёздам.

Звёзды сулили гораздо более приятную и спокойную жизнь, нежели откупные, получаемые от бандитов, за которые нужно было ещё трястись и днём и ночью от страха за собственную свободу и вздрагивать при каждом стуке в дверь: не коллеги ли это пожаловали из службы собственной безопасности. А потому менты с некоторых пор решили, что уж лучше раскрывать преступления, чем замалчивать их. Выгоднее. И потому труп Носорога мог так насмердить, что мало не покажется. Тем более, что веры сейчас нет никому. Все суки… Примерно так думал Кисель.

И, с другой стороны, Носорог ведь тоже сумел стать респектабельным джентльменом и должен думать, вроде бы, также, но интуиция напомнила Рудику, что Носорог и кличку-то свою получил за то, что всегда достигал своей цели. Он всегда, тупо устремляясь вперёд, давя всех, кто попадётся на своём пути, не оглядываясь по сторонам и не думая о последствиях, а, следовательно, от него в любой момент можно было ожидать любой подлянки.

И как его земля до сих пор носит?

Рудику очень нравилось жить, особенно сейчас, и потому он решил не рисковать, а временно, только временно, унизиться перед Носорогом, попросить у него прощения за сожжённую в своё время забегаловку, поднести ему царские дары в качестве компенсации за понесённую утрату и, если получится, предложить дружбу до гробовой доски. Само собой гробовая доска предназначалась Носорогу.

Новое почётное звание Кисель неожиданно предложил отметить вместе.

Как не противно было Рудику такое решение, он всё же взял себя в руки и изобразил достоинство и благородство.

 

* * *

Что снилось Проньке в ту осеннюю дождливую ночь, известно только Богу.

Может быть, ему снилась мама, которую хозяин увёл ранним утром под уздцы со двора, когда Проньке едва сравнялось полгода и которую Пронька так никогда больше и не увидел. А может, трактор, который хозяин приобрёл накануне?

Трактор был небольшой, но очень сильный. Это было видно по тому, как лихо таскал он туда-сюда тележку, которая по размерам превосходила Пронькину раза в три.

И сам Кондрат Филимонов и его сын Васька целый день восторженно провозились с этим чудом техники, так ни разу не навестив Проньку.

Да, никто не узнает, что видел во сне в свою последнюю ночь конь по кличке Пронька.

А проснулся Пронька оттого, что хозяин вошёл в денник, хотя на улице ещё стояла непроглядная темень. И всё бы ничего, но почему вдруг в столь ранний час он начал надевать на него уздечку? Такого, чтобы ночью его куда-то выводили, да ещё в такую погоду, не случалось ни разу за всю короткую Пронькину жизнь.

Стало жутко. Конь заржал, но Кондрат Филимонов одёрнул его и прикрикнул: «Чего орёшь, недоносок! Пошли давай, хватит, больше не посачкуешь!»

По голосу Пронька понял, что его опять за что-то бранят.

Холодок пробежал по телу коня. Он сделал робкую попытку поупираться, но хозяин снял со стены плеть и так огрел Проньку, что тот опрометью бросился вон и за одно мгновение очутился в леваде.

Больше желания своевольничать у Проньки не возникало. Он шёл за Кондратом Филимоновым, опустив свою тяжёлую лошадиную голову, до самой фермы.

Конь и хозяин остановились возле фырчащего старого автомобиля, в кузове которого топтались две коровы. Водитель, увидев Кондрата Филимонова в зеркало заднего вида, вылез из машины, и они начали орать друг на друга, а прооравшись с минуту, вдруг успокоились, и Кондрат завёл коня по пологому настилу на эстакаду.

Водитель открыл задний борт, Кондрат Филимонов вместе с Пронькой зашёл в кузов автомобиля. Хозяин снял уздечку, зачем-то посмотрел на дно кузова, кашлянул, слегка ударил Проньку ладонью по крупу и сказал: «Ну, бывай…». Затем Кондрат Филимонов вышел из кузова, помог водителю закрыть задний борт.

Постепенно как-то незаметно дождь начал превращаться в снег.

Пронька стал осматриваться и принюхиваться к двум припорошенным первым снежком коровам. Но в этот момент автомобиль тронулся, и на первой же кочке коровы, не удержавшись на ногах, прижали Проньку к борту автомобиля. Борт скрипнул отчаянно, но выдержал.

Тут другая колдобина изменила положение дел, и теперь Пронька прижал коров к борту. Коровы, никогда доселе не испытывавшие такой тряски, разом замычали, хотя мычание это было похоже скорее на блеяние овец, столько страха и мольбы было в нём.

По человеческим меркам бездорожье продолжалось километров пять.

Когда грузовик выехал на шоссе, Пронька с облегчением вздохнул. Мотор грузовика заскрипел, зашкворчал, грузовик стал набирать скорость. Вот тут-то живность и почувствовала приближение зимы. Ветер со снегом с остервенением хлестал по лошадиной и коровьим мордам. Стало нестерпимо холодно. Пронька буквально околевал.

Он посмотрел одним глазом на своих соседок и понял, что те вот-вот превратятся в ледяные сосульки: их морды комьями облепил сырой снег, а из ноздрей уже и пар-то пробивался с трудом.

Светало. Через сто километров ни Пронька, ни коровы более не чувствовали холода. Они уже ничего не чувствовали. И ни о чём не думали. Вся их духовная и физическая энергия шла на обогрев тела. Наконец скрипнули тормоза, и рыдван остановился. С железным визгом отворились огромные ворота. Грузовик вновь тронулся, заехал во двор, сдал задом, упёрся бортом в эстакаду и заглох.

Коровы задёргались, заволновались. Пронька тоже встрепенулся и от охватившего его непонятного ужаса заржал, прямо-таки закричал что есть мочи. Да и как было не закричать? Там, куда их привезли, отовсюду веяло кончиной.

Пронькино тело затряслось мелкой дрожью, душа возопила к Создателю: «Да за что же, Господи?!»

В этот момент упал задний борт, и здоровые розовощёкие мужики в кожаных фартуках с длинными палками в руках начали сгонять скотину с кузова сначала на эстакаду, а потом на землю.

И Пронька, и коровы стали артачиться, но каждого из них коснулся электрохлыст, и все трое вприпрыжку бросились вперёд.

Когда Пронькина голова упёрлась в забор, он получил электрический разряд справа и инстинктивно дёрнулся влево. Его копыта заскользили на сыром грязном кафеле, и Пронька рухнул, что есть силы всем весом на клетчатый пол.

Человек в фартуке через дырявый забор протянул к Проньке длинную палку, и очередной удар тока заставил Проньку вскочить и бежать, бежать, нестись куда-то от всего этого ужаса. А вдогонку ему нёсся полный боли и страданий коровий плач, резал Пронькины уши.

Когда конь забежал в загон, находящийся внутри здания, там уже корчились в судорогах туши то ли его попутчиц, то ли ещё чьи-то… Всё виделось сквозь марево. Всё стонало, выло и умирало. Пронька не успел ни испугаться, ни удивиться, как трое людей в грязных, но белых халатах и чёрных фартуках протянули к нему сквозь решётки всё те же длинные палки, и удары тока заставили упасть Проньку на колени. Тело как будто разваливалось на части, на куски, рвались мышцы, и судороги сотрясали уже каждую из них, а не всю Пронькину плоть целиком.

Сотрудники небольшого мясокомбината, принадлежащего Рудику Киселю, равнодушно и методично тыкали коня электрохлыстами, установив при этом максимальное напряжение. Они видели, как этот коняга в последний раз набрал в грудь воздуха и заржал, что есть мочи. Пронька вопил от обиды и несправедливости, и это был последний призыв коня к людям. После него Пронькино сердце разорвалось.

 

Проньку подбросило, и он оказался под потолком.

Мучения разом прекратились, наступило полное спокойствие и умиротворение.

Пронька посмотрел вниз и увидел, как люди в белых халатах и чёрных фартуках, вонзают в знакомое тело металлический крюк. Боли не было. Пронькины попутчицы уже болтались на таких же крюках, и люди сноровисто стаскивали с них шкуру.

Да, конь не чувствовал боли, но какая-то связь с телом ещё не оборвалась, и потому действия людей, на которые он смотрел со стороны, ошеломили.

Когда его заставляли таскать тяжести, даже когда его били кнутом, Пронька не испытывал ни удивления, ни разочарования в людях, как в этот момент. Тогда всё было ясно и объяснимо. А тут…

А тут он вспомнил про Ваську, сына Кондрата Филимонова.

Пронька скакнул, рванул прямо сквозь крышу! Потом выше, ещё выше, и когда копыта его коснулись облаков, он безошибочно определил направление и поскакал к единственному человеку, которого он любил, к Ваське.

Конь застал Ваську по пути в школу. Радостный от внезапно свалившейся на него свободы Пронька ударил копытами прямо перед мальчиком. Но тот упёрто шёл на Проньку, будто не видел его. Конь иноходью три раза обежал вокруг Васьки, но Васька по-прежнему не реагировал. Конь проводил Ваську до самого крыльца, а когда тот скрылся за дверью, в несколько прыжков вновь очутился над облаками и поскакал на волю.

 

* * *

К предложению Киселя Лёха отнёсся насторожено, но всё же публично и громко принял его. Нельзя было не принять, ибо всегда существовала вероятность того, что Кисель замочит его первым, а такая встреча вполне могла пролить свет на намерения Киселя.

Настораживал тот факт, что Кисель пригласил Лёху не в какой-нибудь модный и дорогой ресторан, где все на виду, а к себе на загородную виллу.

«Кто не рискует, тот не обедает с коньяком», – подумал Лёха и отдал все необходимые распоряжения на случай непредвиденных обстоятельств. Лёха погрузился в свой необъятный «Хаммер» и вместе с ротой охраны направился в логово зверя. По дороге он стянул бордовую ленту и сунул её в карман. Долго рассматривал картинку с лошадьми, крутил её туда-сюда, приговаривая, что, мол, от мэра и клёво, клёво. Так с рамочкой из машины и вышел.

К удивлению Носорога Кисель не заставил оставить свиту за дверью, а впустил в святая святых, даже не разоружив её. Сие радовало и внушало доверие.

После второй бутылки виски Лёха и Рудка выяснили друг о друге то, чего никогда не ведали ранее. У них было одно пристрастие: оба ненавидели растительность в еде и обожали мясо.

После третьей бутылки Рудик сделал реверанс в сторону Лёхи: испросил прощения за сожжённый ресторан и вывалил наличманом, да ещё и с довеском, тогдашнюю его стоимость. А к этому добавил сто килограммов свежайшей конской колбаски из собственного колбасного цеха, которую Лёха, не отходя от кассы, попробовал и заценил.

Потом Лёха куда-то позвонил, и через полчаса на вилле появилась шестнадцатилетняя девственница, которую Носорог тут же подарил Киселю в знак особой признательности и нерушимой дружбы.

В эту ночь друзья нескончаемо ржали над анекдотом, рассказанным Киселю по дороге его водителем. Всего на двоих они выпили шесть бутылок вискаря и скушали четыре килограмма конской колбасы. До чёрной икры и до девственницы руки так и не дошли.

На прощанье бизнесмены решили обменяться подаренными мэром сувенирами.

– А чо, одинаковые? Или нет? Вроде одинаковые… Я над камином повешаю!

– А я под иконкой, в офисе! Клёвое небо…

 

* * *

Связь с телом постепенно ослабевала. Пронька самозабвенно, задыхаясь простором, носился по всему Земному Шару. Он успел побывать и на альпийских лугах, и в казахских степях, и даже там, где живут только пингвины.

Внезапно Пронька почувствовал… Хотя нет, это было не чувство, а уверенность, знание того, что… люди откусывают, жуют, едят покинутую им плоть.

Как? Почему? Люди! Разве такое может быть?

Ни мгновения не мог оставаться более Пронька в этом мире. Прочь!

Он оттолкнулся от облака, потом ещё раз, но уже от Луны, потом ещё, ещё и стремительно понёсся к звёздам, туда, где его ожидала божественная нирвана Творца.