ПУТЕШЕСТВИЕ В МИР ИНОЙ

(эссе)

 

НЕУРАВНОВЕШЕННОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Начнем с обратного. С неожиданных диагностических итогов, которые возникли в результате публичного выступления авторов, явивших после поездки в Сибирь перед публикой свою «устную книгу». Эта книга – полное собрание субъективных мыслей и чувств, привезенных из «глубинки», из деревенских недр Курагинского района Красноярского края. Это Саяны, горы, такие же старые, спокойные и мудрые, как Урал.

Тема устной книги – рассказ о погружении в уникальную общину творческих единомышленников, называющих себя «виссарионовцами». Именно рассказ, не отрежиссированная импровизация, особое пространство полного присутствия. Устный тираж! Один экземпляр, существующий лишь здесь и сейчас, в реальности живой встречи. Бесследная книга. С предисловием, главами, эпиграфами и цитатами, с иллюстрациями и послесловием. Что ж, вполне понятное и объяснимое стремление к предельной форме искусства: являть в настоящем, а не реплицировать отражения событий как нечто самоценное. Такая вот личная позиция в мире, переполненном обесцененными множествами, порожденными клавишей «Copy». А потому – готовность, а не подготовка: и что ни слово – то воробей… Авторский литературно-философский, документальный эксперимент, подражающий законам природной жизни.

 

И камни. И ветер. И ткань зоревая.

Проворною змейкой – озноб по спине…

Нельзя не любить!

Потому что взывает

Прощальная песня к продольной волне:

От края до края, в зазубринах плёса

Вращает лучи осиянный Восток,

И сердце звучит на весь мир – безголосо,

И волны ложатся в хрустящий песок.

Нельзя не любить!

Настоящее кратко:

Мелодия далей туманна, светла –

Мгновение века поставлено на кон,

И чайка над хрустом прощально бела.

 

Теперь – подробнее, по пунктам: как «материковые» сограждане, студенты, врачи, творческая интеллигенция, инженеры, родственники, «истинно верующие» и просто случайные участники встречи реагировали на патетику рассказа, на портреты различных «не таких» людей? Людей из общины – иных по образу жизни, по духу? Ба! Неужели бесстрашное откровение тестирует душу и разум сильнее, чем грубое испытание?!

 

– О каком счастье вы говорите? На экране я наблюдаю больных, усталых людей, не имеющих никакой перспективы развития. Дети, рожденные в этой среде, стали заложниками странных амбиций и прихотей своих родителей. Это сплошь психически больные люди, их следует лечить, спасать, а не восхищаться добровольным сумасшедшим домом в горах. (Он – врач).

 

– Двенадцать лет я прожила в общине, и это были самые счастливые годы в моей жизни! (Она – дизайнер).

 

– Стремление к одухотворенности стоит того, чтобы не бояться различных трудностей и жертв. (Она – переводчик, тренер).

 

– Во всей этой истории с «бегущими от цивилизации» много приятного слепого авантюризма и даже эмоциональных открытий, но рационального смысла в идее «спасения» путем самоизоляции я не нахожу. В чем выражается окончательный социальный и личный продукт подобного существования? (Он – инженер).

 

ОН И ОНА

 

Два действующих лица всего: и в тексте, и в жизни – Он и Она. Всюду и всегда только Он и Она. Однако обстоятельства вокруг и образы миров такие разные, такие сменные, как узоры в калейдоскопе; и кто-то непрерывно крутит эту игрушку! Он и Она рождаются-умирают, сходятся-расходятся, стареют-молодеют, говорят-молчат, соглашаются-спорят… Ах, как бы хотелось мыслящему живому стать иными, узнать свой истинный «узор», самостоятельно покрутить калейдоскоп судьбы! Чтобы измениться, не изменяя себе, чтобы очутиться в ином, чтобы «своим» стать для кого-то еще, преодолеть одиночество фатума; например, создать или обнаружить Третьего, свободного… Пленники минут, лет и столетий называют его Бог. Круг известного бытия постоянно расширяется, но он по-прежнему замкнут, а значит, заколдован: Он не он, Она не она. Он, как Она. Она, как Он… Расколдоваться бы! Третий – ускользает! Смена имен и пространств ни к чему принципиально иному не приводит: Он и Она – вечны в своих круговых воплощениях. Действующих лиц только двое на полотне времени. Или это не лица даже, а всего лишь тени? Чьи? И кому принадлежит сей реквизит – ширма памяти, экран искусств, полотно непрозрачного времени?

 

Если хроники Акаши – абсолютная информация обо всем сущем – содержат в себе, в вечной вневременной точке данные о любых пространствах, мерностях, сочетаниях, смыслах и образах, то, как ни крути, постижение изначально заданного есть лишь повторение и умножение Абсолюта, то есть, состоявшегося… прошлого. Любое растение, становясь собой, передавая свой образ через семя от одного поколения другому, несомненно, борется за продление общего времени существования своего образа. Но для хроник Акаши эстафета «временных» и их причудливые мутации, преображения, рождения и смерти – не интересна: реальность вечного не видит и не понимает проекций в иллюзию; все, что мы имеем и из чего созданы производные наших очевидностей, добытого знания и торжествующих овеществлений, включая процесс поисков и открытий – тотальное прошлое. Точка сборки смиряет пляску иллюзий и границ не имеет.

 

…Над крышей пролетел большой ворон, низко, и веришь ли, на кромке его распластанных черных крыльев свил гнездо… воздушный шум, да, именно шум; поэтому там, где ворон резким махом опускает вниз свои темные острые перья, из незримого гнезда на землю непрерывно сыплются, падают птенцы: «Ш-ш-шу-х-ххх!!!» – один из них залетел ко мне в уши и свил там свое собственное гнездо. Теперь я тоже хочу летать.

 

Книга Саян читает всякого, кто к ней прикасается: кого-то молча, тихо, без слов и проявлений, кого-то вслух – с восторженными воплями или причитаниями плакальщицы. Каждый проявляется так, как звучит внутри себя сам и на том уровне, где поселилась его речь. На фоне великого равнодушия природы все «вечные ценности» природы человеческой, внутренней, вскипают сами по себе, а потому видны и слышны отчетливо. Они бурлят, вспыхивают, вырываются наружу из всех щелей, подобно пару изо рта на пятидесятиградусном морозце: «Дом! Хочу свой дом. Чтобы все было под рукой. И детей хочу, чтобы много детей в доме». Она повторяла это везде и всюду: в холодной машине без отопителя, трясущейся на ледяных кочках, в малюсеньком дачном домике, кое-как приспособленном для зимовки, в огромном недостроенном двухэтажном коттедже, в тоскливом клубе, где «глухонемые» местные гении читают стихи по кругу, в телефонном разговоре с подругой… Он это слышал. По обыкновению молчал вечером около огня, у печи. Днем он работал, занимал свое время, добывал средства. А на сердце… а на сердце у него и у нее жила общая кошка – душа, иногда она выпускала острые коготки и пребольно скребла, как умеют делать все вольные твари. И тогда женщина молилась или украдкой плакала. А мужчина думал о работе и тоже печалился.

 

Ну, поехали! Идея любого путешествия остается бесплодной и бессмысленной, если она не приносит непредсказуемых изменений – новых этажей и горизонтов в сознании самого путешественника. Что и кто вокруг? Открытые люди, открытые двери, открытые темы и вопросы, открытые лица… Здравствуйте! Открытия совершаются по причине полной открытости. И земные, и небесные.

 

Хозяин снов, земной прохожий

Мечтой сорил, душой пылал –

Волною памяти продолжен

Тот, кто мгновение украл,

Кто был текуч, лохмат, как леший,

Силен, желанен и неждан,

И кто лицом окаменевшим

Пустынность чувств не подтверждал.

Без ностальгий, без предречений

Взмывает в миг! Ты можешь внять

Письму: вот пепел впечатлений,

Слова, свидетельство огня.

 

Он преображается, непрерывно меняет свою форму, словно играет с возможностью своего содержательного наполнения: эй, а так сможешь? а так найдешь меня? так вольешься? Она – воздух его пространств, она – воды его земель и корней: Она не спорит и легко соглашается с любой его внешней прихотью. Так и сшивается полотно времени, союз видимого с невидимым. День за днем, ночь за ночью. Слова, дела, музы и взгляды – все постепенно сплетается в самую крепкую на свете нить. Это – нить зрелого молчания или нить веры.

 

СУБЪЕКТИВНАЯ ДОСТОВЕРНОСТЬ

 

День и ночь! Он играл на басовой гитаре, потому что басовые струны колеблют в живом человеке басовый инстинкт. Он не знал, что смотреть в календарь – это правило старых. Он никогда не смотрел в календарь. И поэтому молод был вечно. От предыдущих двух браков он вынес наследство – двух кошек. И Она приняла их. И по-женски мудра – сама восхищенная музыкой кошка – подпевала ему на басовой октаве. (23 января, Красноярск, – 43 С).

 

День и ночь! Она была так многолика! И женою, и дочерью, и далекою гостьей. Она напекла пирогов, чтобы за длинным столом Он, многоликий такой же и многоголосый, шумел про летучих пришельцев, про сакральные знания древних, про цыганскую кровь, что течет в его жилах, про новую расу прекрасных людей, не умеющих лгать. Говорящие новые люди и смех распрямили углы – Он и Она окружили собою квадраты стола, чтобы над кругом веселым и вольным зажглась невидимая печь. Теплота человеческой встречи. (24 января, д. Шалоболино, – 38 С).

 

День и ночь! Работы в деревне не густо. Он постоянно вынужден уезжать на заработки, уезжать надолго, зачастую мириться с нечестностью и обманом, но все равно уезжать – в мире посредников миром правят посредники… Он живет в непрестанной оглядке. Она живет в ожидании. Разделенность. Двоих как одно – спасает любовь. Пианино в распахнутом доме не умолкает: Он поет здесь голосом соседа-музыканта, шумом живой вечеринки, скрипкой и скрипом снега в сенях, а Она подпевает ему – голосом ждущих детей. (25 января, д. Тюхтата, – 35 С).

 

День и ночь! Одиночество может быть коллективным. Как жизнь на Земле, например. Он обожал импровизировать, ему нравилось быть в центре внимания, и он умел петь. Раннее утро могло начаться с гостей и музыки. Он «разминал» воздух необычными аккордами и глубоким голосом. И еще он умел разминать мышцы. Десятилетняя Она ползала по его плечам и озорничала. А тридцатипятилетняя Она, мама, просила размять шею. Золотой туман, повисший в недвижимой утренней картине окна, во все стороны возносил немоту бытия и звенел тишиной. След босоногой собаки тянулся к крыльцу. «Сибирь хороша!» – сказал Он. В оазисе теплого дома одиночество может быть сладким. (26 января, д. Тюхтята, – 52 С ).

 

День и ночь! Ручная колонка железным своим хоботком просверлилась сквозь камень; до водоносного слоя – всего-то семь метров. Стирка, и печь, и кастрюли, и малые дети – все требуют: «Пить!» Ведра считать не умеют. И Она ничего не считает. И Он – наполняет любое, что пусто. Качай же, качай же, земная рука, животворную влагу, родную для всякого корня. Авось, и душа человечья, подобная влаге, пригодится, поднимется выше. Снова гости. И сердцем, и голосом связаны люди. И мальчик танцует. И девочка просит: «Целуй!» Ворон ручной на дворе отражает в пере вороненом луну и фонарь. Жить интересно! Боже, ты рядом, покуда черпает, как жизнь, человек человека. Безмятежность и безусловность – простые уроки счастливых. Здесь даже колонка – ручная. И вода не боится людей. (27 января, д. Тюхтята, – 38 С ).

 

День и ночь! Глаз лошадиный – волшебное око, кто в него заглянул, тот уже не вернется. Будет видеть во всем доброту и терпение, о плохом не судачить, о прошлом не помнить, о завтрашнем дне не печалиться. Он сказал: «Из всех теплокровных лишь лошадь от боли не стонет». Она поняла аллегорию очень по-женски, Она подняла на него свои юные очи: «Хочу покататься!» Н-н-но! Дорога, как вечная строчка, бежит, не кончается, без переносов и препинаний… След скрипучий, оставленный в формах, под вьюгой исчезнет, а весною и вовсе растает. Н-н-но! Мохнатые, рыжие щеки, изморозь-иней, на крупе ночной макияж, да тлеющий лед на огромных ресничках. Слова или кнут? Ничего из того! Оком языческим катится по небу лютое зимнее солнце. Кто успел аж туда заглянуть – не ослепнет от ярких своих ожиданий. (28 января, д. Тюхтята, – 38 С ).

 

День и ночь! Она видит отчетливо странные сны. Чувства голодны в дикой глуши. Будто б, как жало, блуждают повсюду глаза одиноких, неведомых женщин, и трепещут от сплетен их языки. Будто бы тот, кто назвался Великим, небесную яму копает, и катятся души доверчивых в эту ловушку. Будто б и яма другая, в земле, как карьер прирастает, на работу мужчин и детей к себе манит. Между ямой небесной и ямой земною – трава да букашки, и люди траве и букашкам подобны: живые! Сны без рук, да к реальному – ближе. Будто бы вера в стороннюю силу лишает способности собственной верою жить. Будто бы свет бесконечности чья-то ловкая тень перекрыла. Будто бы тенью от тени плодиться способен несчастный, скатившийся в яму. Будто бы правду отныне к суду приравняли. Будто бы страсть ритуальная хуже вина. Сон бежит впереди пробуждения. Она ищет ответа в ответах, но голоден разум ее и тревожна душа. Он стоит на Горе и смеется над глупостью снов. (29-30 января, д. Петропавловка, – 18 С ).

 

День и ночь! Дольнее время стоит, а духовное время – растет. Он берет ее в жены и центром Вселенной становится дом. Наречен Он заглавною осью: упершись ногами в земное, главою – в безбрежность. Так пусть же вращение будней переходит в порядок. И этим довольна Она. Дом их становится входом и выходом каждого дня. Как дыхание легких. Как жизнь или смерть в примирении вечного мига. Состоянием – честным богатством – делятся души друг с другом. И мирная жизнь – прибывает. (31 января, д. Гуляевка, – 24 С. Полное затмение Луны).

 

ПРИТЯЖЕНИЕ ВОСТОЧНОГО ПОЛЮСА

 

Душа играет с Богом в прятки:

«Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать,

Кто не спрятался, я не виновата!»

 

Вот имена их: Даниил, Андрей, Александр, Владимир, Евгений, Валерий, Павел, Силантий, Олег, Анатолий, Михаил, Ольга, Фаина, Валентина, Людмила, Екатерина, Марина, Василина, Мария, Алена, София, Анастасия, Юлия, Диана, Лариса, Светлана, Живиль, Нэлли, Татьяна, Галина.

 

Самое трудное свидание с жизнью – в настоящем; не спрячешься в воспоминаниях, не растворишься в отчаянных грезах. Настоящее требует полного присутствия и потому не пригодно для лжи. В настоящем нет времени. А, значит, свидание с жизнью равно здесь свиданию с Богом. Для души настоящее – дом с постоянной пропиской. И не страшно тогда путешествие во многие лета и во многие встречи. И свидание с жизнью – не под часами.

 

Стучу в дверь Настоящего. Она дома одна. Ее зовут Жизнь. Больше дома никого нет. Все ушли «жить» во время и вещи…

 

Думаю о благодарении и благополучии. Словно вижу богатых и бедных не на земле. Благополучие ограничено знанием «нормы» и стремится к ней все привести. Благодарение – безгранично!

 

Знаю, что такое «третий глаз». Это достижение – коллективное. Когда единомышленники и единоверцы сообща возносят над собой сумму и силу мировоззрений – горизонты предвидения раздвигаются. И тогда каждый может пользоваться общей пророческой высотой для себя.

 

Размышляю о «передающих средах». Без колебаний воздуха мы не сможем говорить и слышать друг друга. Без взаимных колебаний мыслей и чувств внутренний мир наш наполнится вакуумом. Что, какой эфир, какая среда передает различные волнения человеческой жизни? И почему возбужденные толпы поочередно то в земной крови тонут, то в иллюзиях очередного гипнотизера? И почему я свободен лишь в конце и в начале пути, когда жизнь моя – точка?

 

Она сказала: «У нас тут, считай, год за семь. Или один за семерых». Невольно сравниваю. В традиционной патриархальной деревеньке неожиданный горожанин «вскипает», буквально «кессонит», как глубинный житель, которого вдруг выбросило на поверхность, болеет и мучается от остановленного времени. Здесь же этого нет. Внешнему «медленному» времени противопоставлено время внутреннее – событийное время многогранных и глубоких людей. И они сконцентрированы духовно и физически. Это гомеровское время, вертикальное, внутренняя «башня» реально построенной личности. Цель для благодарения. Создание персонального прижизненного внутреннего «трамплина». Именно с этой высоты, а не при помощи сэлфи или памятников, каждый стартует, дойдя до своей последней свободы. До точки.

 

Он поднял вверх указательный палец и театрально произнес: «Импровизация! Этим можно заниматься лишь в настоящем!» Дети наперебой закричали: «А у нас в садике импровизация! А у нас в школе занятия отменили из-за морозов! А у нас мама заболела… А у нас дрова привезли! А у нас…» – Ни один не сказал: «У меня». Он ушел. Дети легли спать. Она заварила чай, пригласила к столу, задумалась: «Что с ними будет потом? В деревне нет институтов. А в городе нет чистой воли». Светоносные дети спали. Они здесь воспитывались и росли в сплошном благодарении – в умении дара – когда неиссякаема возможность дарить жизни прибыль.

 

Настоящее нейтрально, а потому подсказки его беспристрастны. Благополучие молится: на выгоду, на талант, на полезные связи, на счастливый случай, на деньги, на образование, на профессию, на фюрера, на мессию, на инструкции и заветы, на документы и собственность, на ожидание или лотерейные шансы. И наоборот. Благодарение – источник молитвы и веры, где каждый заветом является сам для себя. Присмотрись! Почти в любом из домов есть и то, и другое. Однако демон благополучия по-прежнему пожирает ангелов благодарения. А теперь догадайся: почему природа не защищает себя?

 

Он затянул хомут на шее коня и прищурился: «Эй! Обратил внимание на то, что при расставании люди здесь не печалятся?» И точно! Бывало, посидишь с деревенским другом у стола, послушаешь-поговоришь душа в душу, обменяешься «прямым переливанием» жизнь-в-жизнь, да уж и ехать пора… А в прощальных словах непременная «печалинка», словно горящий уголек из печи на пол выкатился: «Ты-то уедешь, а мы-то опять останемся…» – того гляди пожар в одинокой душе случится. Тревожно обоим. А здесь – иное совсем дело. Конь приплясывает, сытый, полудикий, на шее затейливые «рога» вместо обычной упряжи – шведский военный хомут, по интернетовским чертежам сделанный. Слезы текут от мороза. «Далеко вы забрались!» – бодрюсь, как умею. А Он лишь хохочет: «Это вы далеко живете!» Вот ведь как! Неслышимое поэтическое эхо внутри меня послушно вторит, передразнивает: «Вдали от жизни, вдали от жизни-и-и-и…»

 

Благополучие роет яму. Он кочевал от одной женщины к другой, был покладист, мягок и весел, умел слушать и сочувствовать, немедленно откликался на любую постороннюю просьбу. Он стремился обнять, согреть и прижать к себе весь мир, а еще он постоянно слышал в своей голове музыку – чистую, светлую, и играл ее при случае, словно сам Шопен в этот миг добирался до клавишей инструмента. Был уже в возрасте, однако лицо его непрерывно излучало радость лучшего в районе первоклассника. Но неожиданно он на минуту-другую мог впасть в глубочайший пессимизм, и лицо тогда менялось, становилось вдруг серьезным и неподвижным: «На Бога нечаянно оглянулся, – оправдывал он метаморфозу, – окаменел, значит».

 

Критик питается критикой, пессимист пессимизмом, исследователь исследованием, верующий… И так далее, в любую сторону. Она спросила: «А почему ты не стремишься к Учителю? Почему не хочешь с ним встретиться? Ну, хотя бы подняться в Обитель. Посмотреть. Почему?» – «Честно? Не интересно». Мое настоящее подсказывало, что главная Обитель – это сами люди, созревшие телом, разумом и душой в благоприятных для этого условиях. Строительные леса не могут быть важнее дома. Ритуал не может преобладать над содержанием. Плод веры – это не готовый храм, а готовый Человек. Человек – источник веры, а не ее потребитель. Только так. Если наоборот, то вера – бесчеловечна.

 

Он имел техническое образование и ощущал мир как сверхсложное бесконечное волнение, подобное сложению различных радиоволн, ничем не выдающих своего присутствия в, казалось бы, абсолютной пустоте и покое. Жизнь – это несомненное волнение. Поэтому сложение всех волнений в гипотетической сингулярной точке дает покой и прозрачную неощутимость Абсолюта. Но до этого еще далеко. За краткое время личного земного существования можно лишь стремиться к переходу из одного чувственно-мыслительного «диапазона» в другой. Опускаться или возноситься. Даже гуманитарии соглашались с этим представлением, то и дело произнося нараспев магическое слово «ви-бра-а-ции». Он бесстрашно практиковал идеализм. Глаза и слух его детектировали любое наблюдение в позитивное нечто. При этом он не боялся с удовольствием толкать качели жизни и в ту, и в другую стороны. Очень жалел «односмысленных», так он называл упертых фанатов: «Возвышенные?! Это очень ограниченные люди! Между прочим, ты, случайный гость, входишь в их доверчивые внутренние миры, просто так открываешь дверцы веры и убеждений изнутри… Зачем? Хозяева любопытны, но беззащитны. Следует быть очень осторожным в своих свободных откровениях, чтобы нарушение внутренней чьей-то ограниченности не привело к катастрофе внешней». Это правда. Точка опоры внутреннего мира находится внутри личного мира. Чужой может ее запросто повредить, сдвинуть на какой-то миллиметр. И – рухнет мир.

 

У идеи благополучия нет будущего. Это – знамя рака: жизни для себя, живущей за счет жизни-донора. Исцеленные знают на собственной шкуре: заботу о балансе между благодарением и благополучием опаснее всего вручать самодовольному разуму. Именно он ненасытен, как говорится, до самого конца. Так многие живые сегодня спасаются бегством в природу. Уж не в отчаянии ли своем ищут они спасение? Наблюдения. Вопросы. Можно ли, находясь внутри Системы, быть независимым от нее? Или находясь внутри желудка, надеяться, что тебя не «переварят»? М-да… Для самых послушных и самых упрямых из подобной ситуации всегда есть два гарантированных выхода. Смешно.

 

Она разочаровалась в Учителе, разобравшись в том, что слепая вера порождает лишь «гопников Бога». Она возвращается в мир: «Какой мне нужен муж? Мне не нужен мужчина ни в виде третьей руки, ни в виде волшебного зеркальца для меня, ни зарубежный экскурсовод в виде Конька-Горбунка. Я хочу быть при муже, а не чтобы он – при мне. Какой мне нужен Бог? Тот, которого мы – двое как один – создадим с моим мужчиной. Бог – это ребенок нашей любви. И он же Отец нам, защитник и покровитель мгновений. Бог – это всегда на миг, потому что за пределами мига живое становится мертвой выдумкой. Любой же бог «вечный» – наживка, на которую в посредническую виртуальность ловкачи выманивают жителей настоящего и потрошат их оскопленные души, карманы, мозги…»

 

Человек умирает, а его вибрации остаются. Человек рождается, а вибрации бывших родственничков уж тут как тут. Карма! Глядя на наследственную экзему, Она при помощи «светового столба» и «теории зуда» объяснила причину трудно проходящей болезни: «Кто-то из предшествующих твоих родителей потерял равновесие, побывал в зудящей толпе, участвовал в революции, например. Расчесал родовую судьбу до крови. Потом умер сам или его убили. Не важно. Расчесанное – передается. Чтобы излечиться, нужен подходящий здоровый пример, световой столб за спиной, каким, кстати, обладают все чистые люди, с его помощью возможно восстановление кармического равновесия на вертикальном пути личной эволюции. Знаешь, почему работая в холерном бараке, доктор и монах не заражаются? Световой столб! Они как архангелы. Их вибрации недосягаемы для музыки разложения. Карма – это непрерывная жизнь. Один общий для всех «раз», то есть. К сожалению, свет легко погасить на любом из участков живого пути, например, соблазниться жадностью или ревностью… И тогда чесотка судьбы беспрепятственно передается из поколения в поколение и сто, и тысячу лет… Ты просто встань на ее пути и зажги свой световой столб!»

 

Он видел сон. За столом сидел предводитель собрания, в руках он держал картонную плиту с изображением райских картин, а в самой плите был вырезан крестообразный профиль, сквозь который всем собравшимся предлагалось просунуть голову. Новички, чьи головы были по форме круглые, квадратные или звездообразные, скучали и после первой же неудачной попытки становились маленькими, как уродливые микробы. А завсегдатаи клуба смело возвышались над столом, гордо неся на плечах крестообразные черепа, которые идеально подходили для прохождения сквозь картонное «ушко». Они не только «профильно» говорили и слушали друг друга, но и за пределами своего клуба повсюду вырезали полюбившуюся фигуру: на столбах, на заборах, на домах и машинах, на природных явлениях и даже на чьих-то податливых душах и мягком детском разуме – вы-ре-за-ли! Он открыл глаза и увидел, что сон продолжается…

 

Разговор с собой в присутствии других становится актом искусства или проповеди, если другой в этом обнажении узнает себя. Душа, как всякое живое существо, тоже требует гигиенических процедур, однако «умыться» в одиночку она не способна – для этого требуется высокая исповедь, высокий язык и высокий слушатель. Воды духа охотно заливаются в «умывальник» прекрасных стихов или музыки. Впрочем, задушевное откровение и бесстрашная честность также годятся. Он и Он – два давних деревенских приятеля – договорились: говорим друг другу все, что на душе копится. Так и сделали. Жить по-соседски стало светло и чисто! Другие соседи прознали и тоже просят: «А можно, и мы послушаем вас?» Пожалуйста! Только для других соседей этот «умывальник» ничуточки не подошел: «Да вы инквизиторы какие-то! Извращенцы! Мазохисты! Да разве можно такие вещи в глаза друг другу говорить? Да еще и совместную радость от этого испытывать? Тьфу!!!» – М-да… Высоковато, видать, два друга умывальник тот подвесили.

 

Он выбрался из ямы огромного карьера, где провел на вахте целых четыре месяца и уселся рядом со мной в самолетном кресле. Сразу, еще до взлета, заговорил: «Люди бывают магнитящиеся, примагничивающие и совсем немагнитные. Как материалы. Проблемы, понимаешь, у всех разные. Магниты не знают, как избавиться от «примагнитившихся». В противовес, не имеющие собственного магнетизма, но способные примагнититься – пожизненно «прилипают» к какому-нибудь самому сильному магниту или «ищут себя», переходя от одного к другому. А немагнитные… Ты их видел? Я не встречал ни разу. Но говорят, что один все-таки есть, я даже его имя знаю: Бог. Ха! Ха-ха-ха!».

 

Читай!

Безвременная сага:

Ночей бездонных темный лоск –

Копировальная бумага

Пробита литерами звезд.

 

Природа – сон Бога. Разум – сон природы. Человек – сон разума. Виртуальность – сон человека. Реальность кочует, поэтому плотность времени не постоянна. Многомерным в пути становится даже контекст. Где ж маяки? Беспредельность спасается идеалом, а правила бегают в замкнутом круге. Провидеть и знать напрямую б, а не слепо выбирать из того, что «дано»… Ночь, день. Прошлое, будущее. Жизнь, смерть. Я сижу на берегу океана времени и ничего не делаю. Просто смотрю на то, как происходят приливы и отливы. Неужели и это лишь сон? Здесь нет никого, кто торгует.

 

Не все, что прикоснулось к путешественнику, стало впоследствии воспоминанием, рассказом, словесной или какой-то иной картиной, отражающей отраженное – искусством, субъективным эстетическим и философским документом. Отдельные вспышки-мысли, как изумрудная драгоценная изморозь, еще долго метут вслед, догоняют, осыпаются перед внутренним взором пишущего. Они, искрясь словами и метафорами, и – тают, тают, тают на языке…

 

АВТОРСКАЯ ЗВУКОВАЯ ЖИВОПИСЬ

по стеклу, дереву, воздуху и прочим природным материалам

 

От двери стелется морозный дым. Наплывы льда по контуру двери – багет, в который вставлена картина ожиданий: вот-вот войдут! Уж слышен шум в сенях. С той стороны картины отец грохочет унтами, скрипит под каблуком январь, топор проснувшийся клюет дрова. А дети – ждут! Две босоногих девочки на дверь глядят завороженно: вот-вот войдут… Морозный дым, как кошка, ластится к ногам.

 

Немое может отразиться лишь в немом: река стоит – слова подобны снегу, белейшим пеплом небо усыпило время. Лишь черной полыньи зрачок венчает ниточку следов, что вдета в чью-то избу.

 

Всё одинокое обращено пониманием внутрь. Вот проехали сани: «Ш-ш-ш-ш!» Вот приблудный ветришко трясет провода: «М-м-м-м!» Вот пилорама свою, слишком громкую букву швыряет: «Э-э-э-э!» В каждой деревне есть свой алфавит. Каждый себя понимает отдельно и собственной буквой звучит здесь. А как сложатся буквы все вместе – симфония будто б! Слушай – услышишь! Одиночество кончилось, значит.

 

В долинах пасутся склонившие головы к пище. Кормление взора и духа иное – предчувствие края, мотив бесконечности, голод пути. Как женские груди, вздымаются сопки. Взгляд мой седой, как младенец к соскам, припадает к вершинам.

 

Бросил кто-то клубочек на карту – от деревни к деревне легла колея. Каждый шаг здесь, над сельской дорожкой, – семейный альбом: а помнишь? а веришь? а хочешь? Ботинки мои отразятся в дороге. Дорога моя отразится в оглядке. Оглядка моя отразится в словах. Отразить отраженное просто.

 

Сколько стоит живое? И душа, и разумное поле, и жаркая страсть? Печь растоплена! Стол выгнул спину и держит, как праздник, перловую кашу и чай, и варенье из сладкой черники, и зажженной свечи лепесток. Сон играет с детьми в догонялки. Мороз занавески на стекла накинул: луна не заглянет, сосед не подсмотрит! Полночь: прошлое с будущим свиделись – тихие стрелки сошлись в карауле. Мурлычет в углу холодильник. Муж с женою обнялись – жарко-прежарко! – как ледокол проплывают, живые, сквозь глупость и зависть, сквозь бедность и трудное милое счастье, и долгое стылое время вокруг. Лишь пегая кошка в ногах суетится. Цену мгновениям кошка не знает.

 

Огромная, темная ель царапает небо на том берегу: «Ты так высока! Ты видишь, что будет потом?» – ни слова, ни звука, ни знака в ответ. Большая река мимо ели течет: «Уж тысячи лет твои воды читают и скалы, и камни, и льды, и песок. Ты знаешь, что будет потом?» – смеется бурлящий поток, как девчонка. Мимолетны, как сон, облака – высоки, безграничны, беспечны – пастушком бродит ветер меж них: «Ты бесцельно приходишь, бесцельно уйдешь. Что потом – расскажи?» – прячется ветер в ущелье, таится. Человек человеку вопрос задает: «Что потом?» – Он смотрит на ель, на речные пороги, на небесный закрученный ветреный кнут… Будто знает, что будет потом.

 

Боже, как ангелу трудно пробить полынью между небом и твердью! Холоден мир человеческий. Застывшее трижды покрыло всю землю. И застывшие души. И застывшие речи. И застывшие меры вещей. Зима над зимой возвышается. Корой ледяною покрыты и мысли, и чувства, и право движений. Обнимись, человек с человеком, зажгись поцелуем, гони прочь незримую зиму улыбкой, не бойся живого, живой! Видишь свет впереди? Это ангел сквозь холод и лед приближается встречно. Вот и встреча твоя. И выход в иное. И варежки сброшены в снег. И два имени словно одно. И судьба твоя, девочка, шепчет сквозь стылые слезы, обняв и прижавшись: «Мой! Мой! Мой!»

 

Возьми-ка соломинку, мальчик! Дуй осторожно. Красивым и радужным станет пузырь. Вот летит он куда-то, уж сам себя дальше готов надувать. Присмотрись! Что ты видишь за тоненькой пленкой? Огни городов, океаны и горы, кипящее небо и тверди равнин. Очарователен мир разноцветный! Осторожней, мой мальчик! Не прикасайся к чудесному шару, а просто смотри. Учись быть таким же, как Бог.

 

Язык дороги проскрипел: «Привет!» Зевнула полночь полною луною. Дымы печные собрались в большую стаю. Как глаз дракона, желтое окно светилось вдалеке. Часовня тихим боем заостряла тишину. И как точильный камень, воздух сыпал крошку. «Не вслух!» – просили дерева в молитвенных стояниях. Язык дороги просьбу подтверждал: «Сейчас как никогда!» А за горами чудился кедровый терем, в котором ждут неведомо кого. Надежда слишком хороша, покуда  безымянна. Любая дверь бессовестна, как лоно: «Кто там?» – не можешь знать… Зрачок окна, ночи голодной око, как световой булавкой жалит в грудь.

 

Морщины заката расправил восход. Смеются цветы на окне – орхидеи. Зачем тебе, женщина, эта забота в сибирской тайге? Морщинится скатерть, морщинятся окна в узорах, морщинится пламя в гудящей плите. К закату стремятся восходы. Лишь цветы на окне ничего не боятся. Цветы на окне не сироты. Что ж, не знают цветы женских сказок про «будет» и «был». Ты, конечно, устанешь от стирки и слухов, от плиты и детей, от пустого кармана и тесного быта. Время сочится морщинками в руки… Но цветут орхидеи и ночью. Он – пришел! Он целует ладони твои, он в глаза твои смотрит, как в солнце. Восходом желанным готова ответить ты взглядом на взгляд.

 

Мотив поднимается и поднимает, а твердый итог не изменишь. Чем выше парит твоя речь, тем легче словам уподобиться волнам. Свобода не ведает слов о свободе. Так высока тишина, обнаженная ночью, морозом и звездною солью! Знак препинания – треснувший ствол и раскатистый гул над поселком. Знак препинания – лёд на стекле лобовом. Знак препинания – всё, что ведет заводные миры от одной тишины до другой. От поленницы переметённой к переметённой словами душе. От запятой после первого «Здравствуй», до запятой после слова «Прощай!» Знак препинания – выдох и вдох – несказанного счастья: это и улица в снежных алмазах, и дымные запахи труб и курений, и путеводная россыпь следов к магазину. Здесь, на возвышенном месте, знак препинания ведает больше, чем буква. Знак препинания – смерть. Знак препинания – жизнь. Под какой же неслышный мотив заводные миры хороводят? Кто услышит и кто подпоет? Лишь влюбленный фонарь-дирижер запятые сквозь прутья и ветви, как желтые нотки, рассыпал…

 

Отпил я из чаши, а в чаше – не убыло. Добавил я в полную чашу – не перелилось ни капли. Меры не знает живое в живом.  Полнота ничего не боится. Это – Жизнь! И твоя, и моя, и любая иная. Меж горами долина, в долине деревня, днем залита от края до края сияющей силой, ночью объята дремотным покоем: полная чаша! Слышишь, люди поют за столом, и всерьез говорят, и дурачатся, и друг друга ревнуют, и готовы соседу помочь, и на споры иные горазды, и к миру восходят все вместе: полная чаша! А вот и блокнотик мой, подорожник, листочками новыми стелется, просит: «Сорви! Приложи!» Сорву я листочек, прикрою царапинку в полной душе: что сказанным стало – не убыло, что сказано будет еще – не перельется.

 

Ты назови меня именем Путь. И отпусти. Не оглянусь я ни разу, чтобы видеть детей моих – Время, Дорогу и Память. Дети в спину толкают меня, и просят, и плачут, и смертью своею пугают. Не оглянусь. Потому что ты дал это имя мне – Путь. Пусть прорастают сквозь спину мою очи Времени, песня Дороги и молчаливая Память. В безоглядности этой есть Вера моя, что женою мне стала в походе над бездной. Мы заплатим собою за все, что присвоенным будет. И вновь дети детей назовут меня именем Путь. Чтобы дети детей могли перейти от шагов к горизонту к движению в зенит.

 

Все, что единственно – всё безутешно. Неподвластны замене ни шепоты сердца, ни окрики мыслей. Неповторима тропинка, ведущая к милому дому, неподдельны объятия отца, неповторим голос первой любви и последней печали. Все единственно в неизреченном, бесследном пространстве: и бесценные наши вещицы, и вещие сны, и присутствие тихой мелодии в бьющемся пульсе и в каждой секунде. Если собственный голос силен, разве можно утешиться эхом? Если образ прекрасен, то может ли быть отражение лучше? Если прямо родство, то зачем искушать его выдумкой? Все, что утешенным быть может в мире – игра, а не жизнь. Властолюбивой замене покорны: и повторные новости в свежей газете, и повторные клятвы повторных лгунов, и земельные споры и споры небесные, и потерянный рубль, и законное место. Высота безутешности, будь же ты выше утехи любой! Ты единственна так, как единственна жизнь. Вот мы смотрим друг в друга пронзительней смерти. И живем потому. Безутешная пара моя!

 

 

Ижевск – Красноярский край,

Курагинский район, январь, 2018 г.