ГОРА МОЯ ВЫСОКАЯ

Повесть в рассказах

МАМА

Милая мама… Сколько минуло лет, как не стало тебя?.. Не пять, не десять, не двадцать – целая вечность… Ты, родная моя, постоянно со мной.

Когда мне трудно – тревожишься и ты, а когда радуюсь – и твои глаза смеются… А когда уж становится совсем трудно, я мысленно прижимаюсь, как в детстве, к тебе и замираю.

Дотронуться бы, прикоснуться хоть на миг… Но это невозможно… Теперь нас соединяет всего лишь тонкая-тонкая серебряная нить, разлучившая и в то же время связавшая нас навсегда.

До мелочей помню тот летний день и тот дивный вечер: закатившись, солнце словно плескалось алыми переливами над горизонтом. А выше, обрамляя закат, вдруг расцвела радуга-дуга. Ты, мама, как по мосту, ушла от меня по той крутой радуге. А я так и осталась стоять посреди двора. И тяжёлым камнем давили мои плечи десятки лет, пригибая к земле. Я тогда, наверное, лет на десять повзрослела, поумнела.

Мама. В памяти живы воспоминания о том счастливом времени, когда мы вместе работали, говорили о сокровенном. Руки твои всегда были тёплыми и мягкими, слова добрыми и ласковыми. Никогда, ни разу не слышала, чтобы ты повысила на кого-то голос, грубо обругала. Так и воспитала, вырастила нас пятерых. Всех хотела видеть счастливыми, здоровыми.

А мы? Смогли ли тебе за всё отплатить добром?

Мама! Помнишь, как мы с тобой ходили в Ломеслудский бор? Искали место, где бы можно было косить. Очень удивились, когда увидели, как над зелёным покровом трав взмыли синие-синие щеголеватые, с большими бутонами колокольчики. Там же набрели на молодой дубок. Ты хотела и эти колокольчики, и этот дуб посадить в своём саду. Чтобы твой большой сад стал ещё красивее. Чтобы собирать нас всех под кронами деревьев. Не успела… Когда тебя не стало, твой сад поблек, всё лишилось цвета, запаха – без тебя. И родимый дом, и родная деревня нас так больше уже не манила.

Взобравшись на самую вершину горы, вглядываюсь в знакомые места. Вот две красавицы-пихты, растущие за нашим огородом. В доброе лето полянка под пихтами красным-красна от рассыпавшихся по ней сладких, душистых ягод земляники, клубники. Тут же и бузина как невеста красуется, украшенная красными гроздьями. И тогда я спросила у тебя, мама: «Такая красивая, а почему её ягоды несъедобные?» И ты сказала: «Никто, пожалуй, не знает, доченька. И люди ведь такие бывают: снаружи пригожие, а нутро поганое».

Здесь же пробегает речушка. Никто так и не удосужился её именем наградить. Начало она берет невдалеке от нас – в Ильинском лесу. Вспоенные живительной водой, вздыбились к небу ивы богатырские. Весной, на Пасху, на их могучих ветвях качели вешали. Когда на них качаешься, кажется, что ты паришь над землёй, словно птица. Дух захватывает!

Пасху мы всегда ждали с нетерпением. А ты, мама, исхитрялась всем нам платья сшить. Наряды часто бывали из старых изношенных платьев. Ты их перекраивала, перекрашивала… Сколько радости-то было! А крашение пасхальных яиц? В пасхальное утро мы, торжественные, нарядные, отправлялись с крашеными яйцами на склон Кирилова и Юберова холма. Там, на пригретой весенним солнцем сверкающей свежей траве, разгорались веселые сражения крашенок: чья разбилась – проигрыш. Каждый мечтал стать победителем, сумев выиграть побольше яиц.

У околицы, на взгорье, стояла наша маленькая школа. В ней я окончила четырехлетку. А помнишь ли ты, мама, какими словами напутствовала меня, провожая в школу? «Доченька, не задирайся, с одноклассниками живи в согласии, внимательно слушай учительницу». Однажды я вернулась из школы вся в слезах. Меня обвинили в том, чего я не делала. А виновата была моя подружка. Её не наказали, а мне досталось. Я к тебе за защитой пришла. Ты выслушала, успокоила и сказала: «Если у вас с подругой дружба настоящая, сами разберётесь. А меня больше в ваши разборки не впутывай. Не хватало мне ещё с кем-то ссориться!»

Мама! Оказывается, наша жизнь – крутая, высокая-высокая гора. Оттуда далеко видно. Теперь я всё больше и лучше понимаю тебя и всё чаще в памяти всплывают твои наставления. Только теперь я начинаю по-настоящему понимать твою житейскую мудрость, стойкость и щедрость.

В последнее время, мама, меня не покидает чувство вины перед тобой. Нам, твоим детям, всегда как-то привычно было видеть и знать, как, не зная устали, ты хлопотала о нас. А однажды днём лежишь – заболела. Как же так: наша мама и лежит! Мы проголодались, дом не натоплен, холодно. Ты тихонечко встала, виновато посмотрела на нас. Вместо того, чтобы попросить нас, сама затопила железную печку, суп варить поставила…

А однажды, когда мы с тобой шли по улице, ты внезапно упала. «Что-то, доченька, ноги отказывать стали», – виновато сказала ты. Мне бы встревожиться. Тогда же так и стояла, пока не сообразила помочь подняться. Нередко так случалось: когда тебе требовалась наша помощь, нас не оказывалось рядом. Не укладывалось в голове, что не мы, а ты, мама, можешь нуждаться в помощи. Ты ведь всегда в нашем представлении была всемогущей, всё умеющей, знающей, мудрой.

Мама! Рано, слишком рано ушла ты от нас! Мы не успели пожалеть тебя, позаботиться о тебе. Но твоя душевная теплота всегда с нами. Она нас с тобой невидимой нитью связывает. Ты ушла по этой серебряной ниточке, по этой же ниточке и приходишь. И так будет до скончания века.

ПАПА

Папа! Я вижу тебя луной в тёмном небе. Ты светишь нам, ведёшь неторной дорогой: не запнитесь – упадёте, не сходите с дороги – заблудитесь. Светишь, но не греешь. Ты всегда был где-то возле нас и в то же время недосягаемо далеко-далеко.

Папа! Как же велико было желание осторожно прикоснуться к твоим сильным мускулистым рукам. Хоть бы разок по голове погладил. Вот мы к тебе навстречу шаг, другой, а ты уходишь дальше и дальше. Между нами как будто стена. Нам так хочется снести эту стену. И тебе иногда хотелось того же.

Только уходя в другой мир, твоё сердце смягчилось.

- Я виноват перед вами… – промолвил ты.

Я впервые бросилась к тебе на шею, прижалась, обняла и поцеловала.

- Ты, папа, работал день и ночь, чтобы нас на ноги поставить. Спасибо тебе, за всё, большое спасибо.

Да, папа, так оно и было. Ты всех нас, пятерых, кормил, одевал, учил, ставил на ноги. Ты уж прости нас. Занятые собою, мы и мысли не допускали о времени, когда тебя не будет с нами. И в последние часы нас, пятерых твоих детей, не оказалось рядом с тобой. Может, не захотели.

Главное, папа, ты нас научил распознавать в этом мире добро и зло, чёрное и белое.

Опять в небе полная луна. И снова ты, папа, ведёшь меня, оберегая, прямым – не простым путём.

КАТЯРОВА ИЗБА

В нашей деревне была Катярова изба. Называли её так по имени первого хозяина. Самые первые знания о мире я получила именно там. Там познакомилась и подружилась с Иви, который жил по соседству. Его бы воля – и дневал, и ночевал бы у нас. Перед уходом на работу мама варила для нас с годовалым братишкой целый чугун картошки, а уходя, каждый раз наказывала:

- Из дома не выходите, доченька. Холод сегодня – ой-ёй как!

И накинув замок, убегала. Не успевал ветер мамин след замести, как появлялся Иви. Дома, проснувшись, первым делом заявлял своей маме: «Я к нашей Гале побежал». Взрослые подсмеивались и подразнивали: «Нашей и будет, наверное, сынок, нашей».

В какие только игры мы не играли с ним! Добрый, уступчивый, сообразительный он даже не пытался верховодить надо мной и ни в чём мне не перечил. Я души в нём не чаяла. Нам нисколько не надоедало играть друг с другом. Картошка из чугуна в скором времени исчезала. Возвращаясь поздним вечером с работы, мама не то шутила, не то упрекала:

- Никак у нас опять гостевал наш Иви, да?

Потом мама снова растапливала буржуйку – железную печку, наполняла чугун картошкой и ставила его на огонь. По холодному дому плыли тёплые воздушные волны, распространяя запах доваривающейся картошки. Ужинать мы садились втроём: я, мама и братик, который сидел на коленях мамы. Я немного завидовала ему, но молчала: я ведь большая – мне четыре года.

Так было и утром, и в полдень, и вечером, изо дня в день – картошка, картошка, картошка… Она у нас была мелкая-мелкая, с лесной орех, и мы ели её вместе с кожурой. Да и откуда ей быть крупной, когда скотины кроме козы Малышки у нас не было. Папа в армии служил, мама одна с нами мучалась. Иногда на столе появлялся хлеб: каким же он вкусным казался нам, подбирали со стола до последней крошечки.

Коза Малышка была моей любимицей, и я старалась доить её сама.

Я с ней разговаривала как с человеком, ласкала, даже песню напевала.

Она была маленькая, потому и молока давала немного. Так и осталось для нас загадкой, как же маме удавалось исхитряться ещё и сливки снимать, и сметану собрать. Однажды, усадив нас за стол, она вышла в чулан и вернулась, неся полную четверть. Поставив её на стол, сказала:

- Сейчас я для вас стану сбивать аръян.

Мама начала сбивать. Она встряхивала и встряхивала бутыль, время от времени поворачивая. Вот содержимое бутыли стало пениться, стало жиже. К стенкам бутыли стали прилипать мелкие крупинки. А вот уже и комочек – словно жёлтый-жёлтый мягкий клубочек.

Мама слила аръян в небольшое ведёрко. По поверхности – комочками масло. Я не утерпела и, присмотрев прибившийся к краю маленький комочек, поймала его пальчиком и быстренько в рот. Мама не отругала, только спросила:

- Вкусно?

А я, словно язык проглотила, слов не нахожу, только чувствую, как жёлтенький комочек, плавясь, обдаёт меня горячим теплом. Мама, вздохнув, сказала:

- С маслом, говорят, и лапоток съешь за милу душу. Вот вернётся наш папа из армии, мы каждый день сможем досыта есть не только картошку, но и хлеб с маслом.

Назавтра, с утра пораньше, снова пожаловал Иви. Мне захотелось похвастаться перед ним: оставленное мамой масло с картошкой ем. Он и говорит:

- У нас в чулане целый сундук масла стоит.

Неужто такое бывает? Полный сундук масла! Я спросила его, почему же они не едят такую вкуснотищу.

- Нам мама даёт по чуть-чуть попробовать. Остальное, говорит, на базар надо отвезти.

Про базар я тогда ещё понятия не имела.

- Этот базар, наверное, большой-пребольшой дядя, раз один может столько масла съесть.

Иви не знает что сказать, только плечами пожимает.

Однако, раза три-четыре только успели мы полакомиться маслом. Пришли откуда-то мужики и сказали нашей маме:

- За вами накопился большой долг по налогу за мясопоставки. Надо расплачиваться, срок вышел.

- Да какой с нас налог? У нас всей скотины – единственная козочка, – пыталась оправдаться мама.

- В таком случае придётся нам забрать её в счёт погашения налога.

Мама, побледнев, опустилась на крыльцо, прижала руки к груди. Она пыталась что-то произнести, да только губы дрожали. Да и что она могла сказать? Понимала: не отдать Малышку нельзя.

Будто «чёрная воронья стая» в сапожищах направилась к хлеву. Не помня себя, я обогнала их, обняла козу за шею, прижалась к ней.

- Не дам, не дам Малышку. Не да-ам!

Мужчины замерли на месте. Потом спохватились и стали успокаивать меня: мол, другую приведём козу.

- Мне не нужна другая! – говорю и плачу.

Холодные жёсткие руки оторвали меня от горячей дрожащей Малышки и понесли в дом. Следом за нами второй дядька тащил со двора упиравшуюся козу. «Забирают, забирают, забирают!» – на всём белом свете не было несчастнее меня.

В Катяровой избе я впервые узнала, что такое смерть. Старший брат отца, который прошёл всю войну, заболел туберкулёзом и умер. Своей семьёй он так и не обзавёлся, я была для него самым родным существом. Он звал меня дочкой, брал на руки, угощал пряниками. Я его звала дядя Миша.

Из простой соломы делал он для меня куклы, ларчики, сундучки. Однако самым интересным был его фотоаппарат. Меня, чтобы сфотографировать, просят смотреть на предмет, стоящий на трёх ножках. Я нарочно упрямлюсь: то язык высовываю, то руками машу, то под ножками фотоаппарата начинаю бегать. На одном из снимков дяди Миши я так и стою: смотрю куда-то в сторону, с высунутым языком.

Как-то я играла на лужайке перед избой. Подошла мама и говорит:

- Пойдем, дочка, со мной. У нас дядя Миша скончался.

Эта весть повергла меня в ужас, мне стало так страшно. Я зарыдала, захлёбываясь слезами.

Хоронить дядю Мишу понесли на Булайское кладбище. И я, не переставая, плакала. Мама и односельчане пытались меня унять, успокоить. Пережитый ужас той утраты и по сей день живёт во мне.

Отец вернулся из армии. Всей деревней дружно собрались на помочь и поставили нам избу на Ониной улице.

Наша дружба с Иви сама по себе сошла на нет. Теперь его мне заменила бабушка.

У бабушки мне было так хорошо, что я готова была вовсе не уходить от неё. Она меня угощала и мёдом, и хлебом с маслом, разговаривала со мной на равных. Во время грозы она говорила:

- Видишь, это Илья пророк силу свою проверяет. Он на небе живёт, Илья-то пророк. Оттуда ему всё как есть видно. Вот будешь себя плохо вести, сотворишь что-то худое, и тебя достанет молниевой плёточкой. Вишь, как вжикнул кого-то. Господи, прости!

Сверкает, громыхает. От страха я прижимаюсь к бабушке.

- Не бойся, родная. Ты ведь девочка добрая, хорошая.

Матери я говорила:

- Мама, давай нашу бабушку жить с нами попросим.

- Я бы хоть сегодня её к нам привела, да не отпустят ведь.

Один раз я бабушке рассказала про Иви, хочу, мол, с ним играть. Бабушка меня прервала:

- Не водись с ним. Вся семейка их как есть – бессовестная, хапуны, жадюги.

- Да нет, – возразила я, – Иви не такой, он хороший. Знаешь, как он меня называет? «Наша Галя», вот!

- Ой ли?! На осине да чтоб яблоки налились? Оборотни они, вот кто. Лентяи, скольких односельчан оговорили да по миру пустили, раскулачили. На людском горе жируют. Держись от них подальше.

Повзрослев, мы, пятеро сестер и братьев, покинули отцовский дом – уехали в город. Иви, женился на односельчанке и тоже туда перебрался. Бабушка, после того, как я покинула деревню, прожила всего три года.

Вот уже все мы крепко встали на ноги. А с мамой вдруг случился инсульт. Когда её не стало, отец растерялся. Не прошло и полгода, он привёл в дом мачеху, мать жены Иви. Вначале, вроде, нормально жили, потом отец чаще и чаще начал жаловаться: мол, смотреть гладко, да внутри пусто.

- Где уж найдёшь такую, как твоя мать, доченька, – куда-то в сторону глядя, со слезами на глазах говорил он. – Вначале мне умереть надо было. Оставила меня вот горевать.

Отец с новой женой прожил недолго – заболел. Перед смертью мне сказал:

- Во сне увидел твою мать, доченька. Как будто солнечным днём косим на лугах. Наверное, к себе уж зовёт, – потом глубоко вздохнул: – Ой, доченька, какой же я неверный шаг сделал: мы ведь с твоей мачехой расписались, теперь всё хозяйство ей и её детям достанется.

- Почему же вам, папа, уже немолодым, расписываться надо было?

- Сглупил, доченька, сглупил. Она меня напоила самогоном и повела в загс.

Катяров дом. Именно там пережила я самые сильные первые потрясения, первые невосполнимые утраты. Отсюда началось и познание радости дружеского общения, которое обернулось душевной болью. «Наша Галя» и «наш Иви» так и остались друг для друга там, в детстве. Хоть и встречались, но уже чужими.

ДОРОГА В ШКОЛУ

Узкая, с извилинами, дорога. Она начинается от нашей маленькой деревни и поднимается по косогору всё выше и выше, пока не упрётся в горизонт. Много лет мы ходили по ней в школу – в соседнюю деревню Парсьгурт.

Далеко ли? В зависимости от погоды, от настроения, а конкретно – около четырёх километров. И в жгучий мороз, и в пронизывающий ветрище, в кромешной тьме, в погожие тёплые и знойные солнечные дни – четыре года я шла и шла: в школу – из школы. Каждый изгиб, промоину, рытвину помню. Сколько же воспоминаний связано с этой дорогой.

С пригорка дорога сползает в неглубокий лог. Там нас, скучая, ждёт Большая ель – одинокая и величавая. Её видно издалека, толстущий ствол расщеплен, потому и прозвали двуглавая ель. Даже имя присвоили – Ленин. Она казалась нам такой же могучей и мудрой. Однажды в буран мы сбились с дороги и заблудились. Благодаря ей, мы сумели выйти и стали считать её нашей спасительницей.

Как-то перед самым окончанием учебного года я возвращалась домой из школы. Погода стояла тёплая, солнечная. Настроение – тоже подстать ей. Хорошо-то как! И целое лето впереди.

Вдруг, откуда ни возьмись, иссиня-чёрная туча накрыла солнце, метнула на землю огненные стрелы, вослед которым загромыхали громовые раскаты. Гроза настигла меня как раз неподалёку от нашей спасительницы Большой ели. Я побежала, чтоб укрыться под её широкими ветвями. Но что это?! Из-под ветвей дерева полыхнула радуга! И вот я мгновенно, как в сказке, засияла синими, зелёными, жёлтыми, оранжевыми, красными красками. Аж дух перехватило от такого чуда. И вдруг она исчезла. Чёрной тучи тоже не стало. Я опрометью бросилась бежать. Не терпелось поделиться с мамой, порадоваться вместе чуду.

В нашей школе было два параллельных класса: «А» и «Б». В «А» учились те, кто послабее. Но там изучали удмуртский язык и литературу, а в «Б» те, кто посильнее. Считали, что им нужнее будет русский, потому что после восьмого класса им предстоит учиться в Нылге. А население Нылги было уже почти обрусевшим. Поэтому в средней школе удмуртский язык и литературу не изучали.

Мне очень нравились книги удмуртских писателей, и я пыталась что-то сочинять на родном языке. Уроки удмуртского языка и литературы в расписании почему-то ставились последними. «Русские», смотрим, отучились, домой бегут, а нам ещё целый урок. Дни зимой короче гулькина носа. Так что домой возвращаться приходилось уже в сумерках.

В классе из нашей деревни были мы двое. Но в этот день так случилось, что мой одноклассник не пришёл в школу. Домой идти пришлось одной. У деревни Парсьгурт, где мы учились, есть небольшой лесочек. Когда светло, там нечего бояться. Но в этот раз он мне показался таким тёмным и страшным. Дрожмя дрожу, то и дело оглядываюсь, озираюсь по сторонам. Мне кажется, будто из-за ёлок, кустов кто-то крадётся. Так и есть: вот он идёт тёмной тенью прямо на меня. Хочу побежать, да ноги не слушаются. А тень между тем подступает всё ближе и ближе. Зажмурила глаза: будь что будет. Кто-то прикоснулся к ногам. Открываю глаза – собака! Пёстрая, как будто к белому полотну оранжевой кисточкой кто-то слегка прикоснулся. Я села на снег и с удивлением посмотрела на собаку.

И она смотрит на меня, словно ждёт, чем я её угощу. Вспомнила, что в котомочке у меня осталась хлебная заваляшка. Собака с радостью её съела. На сердце потеплело: теперь я уже не одна.

Когда кончилась дорога через лесок, стало уже совсем темно. А чтобы собака от меня не убежала, я её ласкаю, как с человеком разговариваю. Вот и пригорок, стали видны огоньки родной деревни. И мы припустились бежать домой. Запыхавшись, я вбежала в дом и выпалила:

- Мама!.. Я нашла!.. Я, мама, такого умного, такого замечательного пёсика нашла! Дай что-нибудь для него поесть! Пусть он нашим будет, ладно?

Мама, ожидаючи меня из школы, места себе не находила: все вернулись, а меня нет и нет. У неё отлегло от сердца, как только увидела меня такой радостной. Она подала плошку с едой. Я быстренько вышла с ней во двор, позвала собаку. Но она исчезла. Вышла за ворота, обошла вокруг. Нет, нигде нет. Расстроенная, вернулась в дом и рассказала маме обо всём.

- Не переживай больно-то, доченька, – стала успокаивать меня мама. – Поди-кось, ты не собаку нашла, а это твой небесный хранитель тебе на помощь явился.

- Хранитель? С неба? Кто это, мама?

- А вот как случается праведному человеку попасть в неминучую беду, когда кажется, что нету сил и спасения. Тут он и приходит на помощь.

Весной, когда снежные сугробы «проутюжатся» солнцем и уплотнившись, осядут, мы прекрасно обходились без нашей извилистой дороги – прямиком шли по гладкому просторному насту. Иногда мы проваливались в снег, иногда и валенки теряли. Мы радовались: холодная зима уже на исходе. И снег, который сверкал на солнышке, слепил глаза, невольно заставляя улыбаться.

Однажды ранним утром нам встретился серый волчище – огромный, лохматый, толстый хвост в наст упирается. Мы встревожились, разволновались. Мне сразу вспомнилась бабушка, которая рассказывала: в старину, мол, водились волки с красными гривами. Подкрадывались к хлеву, выскребали соломенную крышу и оттуда прямо с телком на спине через забор перескакивали. Потом большие-то леса перевелись, и волки помельчали. А тут перед нами в красных лучах пробуждающегося солнца стоял красногривый зверь. Мы замерли, стоим и смотрим на него. Волк тоже на нас уставился. Минут пять, пожалуй, прошло. И вот он медленно поворачивается, и как бы демонстрируя полное к нам презрение, уходит. Мы не спускали с него глаз, пока он не скрылся за косогором. Тут кто-то предложил:

- А давайте сегодня не пойдём в школу. Скажем, что волка встретили.

- А если не поверят?

- Одному можно и не поверить. А нас вон сколько!

И мы вернулись домой. Я рассказала маме, как мы испугались.

- Пора волчьих свадеб подошла, – заметила мама. – В это время волки страха не знают. Он же по своей территории шёл. Как привык. Это вы на его тропу ступили. Хорошо, что так обошлось. Когда много людей, волк их не тронет.

Весна. Всё расцветает, распускается. По дороге в школу есть место чуть приметное, оставшееся от деревни. Там когда-то русские жили. После них остался черёмуховый сад. Но мыслимое ли дело, чтобы зелёная молодёжь не налетала, как мухи на мёд, на душистую прохладную черёмуховую кипень? И как не отломить веточку. И ещё, ещё. Чем больше, тем лучше. По дороге домой целое дерево обломали. Все мы пришли домой с пышными охапками черёмухи. А через неделю выбросили.

Этим летом мама пасла телят. Один раз возвращается домой и жалуется отцу:

- Диву даюсь, что содеялось. Каждый год я в садах у Мариинской выселки с одной черёмухи запасалась. Уж так она была хороша: ягодки крупные, сладкие, одна к одной. Нигде таких не видывала. Бывало – листьев не видно – всё черным-черно, ветки книзу клонятся. Ныне глазам не верю: и не брано, и нет ничего.

Чувствую, как начинают гореть щёки. Боюсь поднять глаза. Хоть сквозь землю провались.

На следующий день после школы мы навестили Мариинскую. И в самом деле, все черемухи одна перед другой чёрными кисточками похваляются, блестят, будто посмеиваются. А у обломанной нами вдоль ствола по одной ягодиночке, как слёзы к земле ползут. Я сорвала одну, другую. Вкус и правда особенный… Эх!.. Та черёмуховая горчинка так и осталась жить со мной…

Топтаная-перетоптанная нашей обувью извилистая дорога, ты стелешься от нашей деревушки до самого горизонта. Ты дала нам путёвку в жизнь, которая полна ещё более крутыми виражами и препятствиями. Ты привела каждого из нас к своему горизонту.

СЧАСТЬЕ ИЛИ РОК

Писать о человеке, с которым много лет жила под одной крышей, оказывается очень сложно. Кажется, что ты знаешь его лучше некуда, а как вдумаешься, начинаешь понимать, что ты о нём знаешь очень и очень мало. Именно так произошло со мной, когда пришла пора написать о Владимире Васильевиче Романове.

Судьба свела и забросила нас одновременно, словно экспериментируя, в мир поэзии. Когда я ещё училась в школе, то увлеклась стихотворчеством и, не помышляя ни о каких публикациях, стала писать стихи просто для себя. Ни в какие редакции я их не посылала. Но однажды в общежитии в Соцгородке, где мы тогда жили, была встреча с журналистом Матильдой Ивановой. Она поинтересовалась, может среди нас кто-то пишет заметки, стихи. Тут уж я не смолчала: писать, мол, не пишу, а так – балуюсь малость. Она бегло пролистала мою тетрадь и попросила дать ей почитать. Потом она её передала в редакцию. А затем и меня пригласили туда.

Отделом культуры газеты «Советской Удмуртия» в то время заведовал Николай Васильев. Так этот удмуртский поэт и прозаик стал моим первым редактором, наставником, учителем. Из тетради, которую я дала М. Ивановой, он выбрал один рассказ и два стихотворения для публикации в газете.

От радости я была сама не своя от счастья. Ещё бы: весь край удмуртский читает написанное мной!

Именно так я и нашла дорогу в газету, которая стала мне родной. Да простит мне наш Инмар, но молилась я не ему, а этой «моей» газете с её работниками и авторами, сделавших из меня поэта. Как только приходило вдохновение и появлялись стихи, я с ними немедленно шла в редакцию.

Однажды, когда я в очередной раз пришла в отдел культуры газеты, туда же заглянули работники газеты «Дась лу!». Мы познакомились, потом кто-то из них сказал:

- Знаешь, у нас тоже есть поэт, тоже Романов. Не родственники ли вы?

Все почему-то заулыбались: мне показалось, что меня разыгрывают.

- Он ведь у нас тоже еще неженатый. Давай познакомим.

И повели в редакцию «Дась лу!» Я уж не помню, о чём мы тогда разговаривали с Володей Романовым. Я застеснялась, лицо обжёг румянец. Володя достал свой первый сборник стихов на удмуртском языке «Моя весна» и подарил его мне на память. Я ещё больше засмущалась: в жизни впервые встречаюсь с человеком, который пишет и издал книгу. Тогда очень уважали и ценили пишущих людей. С чувством радости и смущения я приняла этот драгоценный подарок. К тому же, не давая мне опомниться, новый знакомый спросил, где я живу. Оказалось, нам с ним по пути, живём по соседству в соседних общежитиях.

Вот так и началась наша дружба. Девчата из моей комнаты любили встречи с весёлым молодым поэтом, устраивали постряпушки. Как только Володя входил в нашу комнату, она вроде становилась светлее, уютнее, теплее. Он не ждал расспросов и вопросов, а с порога угадывал наше настроение и брал его, если можно так сказать, в свои руки. Рассказчик он был что надо. Рассказывал живо, с юмором.

И нравился он не только мне. После его ухода слышалось: «Однако ж стильный милёночек твой, Галина!» А мне не давала покоя мысль: он человек образованный, учёный, а ты кто – простой строитель, посмеётся и бросит. Да и по возрасту старше на семь лет, его одногодки детей в школу повели уже. Настоящий мужчина, порядочный человек к этому времени непременно женатым бывает. Разум вёл меня прочь от переростка Романова, а покорённая им душа рвалась, как бабочка на огонь, к улыбчивому Володе, который везде и всюду оказывался центром внимания, причём, без видимых усилий с его стороны. Казалось: помани он пальчиком, любая за ним пойдет. В отчаянии я не знала, что мне с собой поделать. Сколько ночей я провела, не сомкнув глаз!

Я совсем запуталась, не понимала сама себя, не находила выхода. Меня ничего не радовало. Не хотелось ни читать, ни писать. Володя, кажется, заметил перемены во мне, но ни о чём не спрашивал даже тогда, когда мы оставались вдвоём.

А ещё мы с Володей часто ходили в кино. Однажды он меня спросил:

- Послушай-ка, Галя, фамилия у тебя Романова, как и моя. А как тебя величать?

- Васильевна.

- О-о-о, надо же как угораздило… Я ведь тоже Васильевич. А ты не шутишь?

Теперь уж и я удивилась и спросила:

- А ты когда родился, в каком месяце?

- Первого августа.

- А я двадцать второго августа.

Эти совпадения нам показались особым знамением. В самом деле в этом что-то было. Если бы знать, как всё сложится… Но молодость берёт своё. Володя начал рассказывать что-то смешное, я засмеялась. С ним никогда не было скучно. До того, как мы поженились, всего лишь однажды видела его печальным: когда у него умерла бабушка.

Мы часто ходили в лес. Володя очень любил природу, хорошо знал лес, чувствуя себя в нём, как дома. Как мальчишка, радовался каждому грибу и ягодке. Ранней весной, вспоминаю, брал меня в Каменский лес собирать сморчки и строчки, которые у нас не очень знают.

Я хожу по лесу, ищу, где прячутся сморчки и строчки. То ли не вижу, то ли, действительно, в этих местах грибов нет. А Володя всё находит и находит. Бежит, рот до ушей от счастья, кричит в полный голос:

- Ого-го! Ой, красавец! Ой, чудо!

А я стою, чуть не плачу от обиды. Володя видит мою растерянность и успокаивает:

- Ты иди и смотри, где приподнялись старые листья, там прячется гриб.

Так и сделала. И моя посуда быстрёхонько наполнилась весенними грибами.

Около двух лет мы дружили с Володей. За это время всякое было. Иногда он и до слёз меня доводил. Но лучше и красивее его для меня не было. Причём, интересно то, что мы, пишущие, между собой почти не вели разговоров о стихах. Как-то однажды мне захотелось поделиться с ним, и я показала ему одно своё стихотворение. Володя глянул и сказал насмешливо:

- И это ты выдаёшь за стихи?! Ни ритма, ни рифм… В вашей школе совсем не объясняли что ли, что такое стихи?

Я вся сжалась от стыда и негодования.

- Смотри-ка, смотри, скоро нос вытянется! – заливисто, весело рассмеялся он, потом обнял за плечи и сказал: – И вот такую-то дурочку я люблю!

Потом Володя стал рассказывать о первой своей любви. Когда он был студентом, у него была девушка, с которой они вместе учились. И её тоже звали Галя. Потом Володю призвали в армию, а Галя вышла замуж. Говорил, что лицом я очень похожа на эту его первую любовь.

В общежитии у нас комната была на шесть девчонок. Одна за другой мои подружки вышли замуж. Одна я засиделась. Работала тогда уже корректором в газете «Советской Удмуртия». Вместо выбывших приходили другие. Я сразу почувствовала себя чужой в этой комнате, в этом общежитии. И пожаловалась об этом Володе.

- Значит, так! Прощаемся с общежитиями и снимаем квартиру, – объявил Володя.

Тут же мы пошли в ЗАГС с заявлением.

В редакции известие о нашем союзе было принято очень даже, как теперь говорят, неоднозначно: кто-то шумно радовался и поздравлял, кто-то завидовал: ловкая, мол, поэта подцепила. А кто-то жалел: не сладит, дескать, замотает он её. У Володи недоброжелателей было много, тем более, что осмотрительностью и осторожностью он не отличался, о неудачах и творческих ляпах говорил не за глаза, а прямо, не стесняя себя в выражениях. Сказал как отрезал. Ищущему автору, доброму, порядочному человеку он умел сказать о творческих просчётах прямо, убедительно, щадя авторское самолюбие. Умел, когда хотел.

Такой вот он и появился тогда передо мной.

Я послушалась своего сердца и согласилась стать его женой.

Почувствовала, что счастливее меня, кажется, нет никого на всём белом свете. Даже не верилось, что счастье может быть таким всеохватным.

Отметили наш союз и в общежитии. А потом и в моей деревне устроили свадьбу. Отцу и матери зять очень понравился. Да и всей деревне. Он со своим весёлым нравом, остроумием вскружил всем головы. От изобилия вина на свадьбе многие не доходили до своего дома. А Володя был бодр, ясен. Когда к нему подходили с очередной полной рюмкой, он улыбался и шутил:

- Ой, вино твоё такое крепкое, кенак! С ног свалит, а жену своруют…

В мою деревню мы приезжали часто. Нас всегда там ждали и очень радовались нашему появлению. Дом сразу оживал, приходили родные и соседи. Для каждого Володя находил добрые слова. Он умел быть приветливым, общаться с ним было удовольствием для всех.

Что касается моего отца, то Володю он принял тоже безоговорочно, признал все достоинства зятя. Мама знала, что зять любит некрепкий самогон. К нашему приезду у неё всегда был запас. Отец с Володей чуть-чуть его пригубят и так до утра сидят, разговаривают. Потом отец часто вспоминал эти счастливые дни и говорил: «Эх, зятёк мой Володя, каким человеком ты был! Погубил себя, погубил и жизнь моей доченьки!»

Именно эти первые после замужества годы с частыми визитами к родным людям и дорогим местам и сейчас представляются мне едва ли не самыми светлыми и счастливыми.

Мы присмотрели для себя небольшую квартиру. Это был полуподвал. Хозяева жили вверху. Иногда любили выпить. В запойное время, бывало, заливали нас. В такие дни Володя замыкался в себе, хватался за голову и как бы про себя говорил: «Дурные, даже глупые люди живут в хороших квартирах, а мы когда будем жить по-человечески».

Несколько лет мы с Володей работали в одном здании. В редакции он обращался со мной сухо. А мне было обидно. Но при друзьях, которые приходили к нам домой, он был внимателен.

Получку Володя мне не отдавал, сам ею распоряжался. Я и не сопротивлялась, приняла это как должное. Может, поэтому он стал все чаще и чаще прикладываться к рюмке. Пил только сухое вино.

Желанного ребенка мы ждали с нетерпением. Почему-то все – и мы, и мать с отцом – не сомневались: родится мальчик. Так оно и случилось. Сын! Отец стал настаивать, чтобы назвали нового Романова, как и первого – Володей. Чтобы и вырос он, как отец, таким же талантливым, великодушным, умным. Конечно же, я была согласна.

Володя очень любил сына. Только что родившегося малыша возьмёт подмышки – и себе на грудь ставит. Сын, как будто что-то понимает, перебирает ножками.

- Ой, какой бойкий наш сынок! Иди, сыночек, иди! Вырастешь большой, возьмешь в руки топор, напевая песенку, пойдёшь в лес, свалишь большую ёлку, срубишь и привезёшь домой… – так приговаривал Володя, вспоминая старинную удмуртскую песенку.

Родился наш Вова весной. Чтобы поддерживать температуру, нам надо было топить печурку в своей полуподвалке. Пока топим – жарища, хоть бери веник и парься. Не успеем оглянуться – всё выдуло, снова холодина. Сыну не исполнилось и двух месяцев, тяжело заболел. Мы с ним очутились в больнице.

После больницы нам ничего не оставалось, как, спасая сына, отправиться в Татарию – в Удмурт-Ташлы, к матери Володи. Она жила одна.

Помню, когда в первый раз приехали в его деревню, Володя смущённо сказал:

- А вот и мой родной дом. Под соломенной крышей. На всю деревню такое строение – единственное.

Когда вошли во двор, нам навстречу вышла мама Володи. Она, видно, только-только вернулась с покоса. Выглядела довольно молодо.

- Ой, ой! Это ж надо, это ж надо… – всполошилась она. – Мне бы заранее надо приготовиться… Врасплох застали меня. Как ни кручусь – одна как есть одна – ничего не успеваю. А вы вот и приехали! С сыночком, с моим внучком… А мне уж и не верилось. Сейчас, я сейчас… – быстро вышла в огород, зашла в амбар, огурцы, муку занесла. – Сейчас сварим суп с клёцками.

Так, с самого первого дня, моя свекровь приняла меня душевно и просто, как самую настоящую дочь. Вечером дом наполнился гостями – роднёй. И каждый находил для нас свои душевные слова. А мой Володя от счастья витал на седьмом небе. От полноты чувств одного обнимает, другому нежные слова наговорит… Радовался, как ребёнок.

Меня Володина мама попросила сделать клёцки. Я постаралась. Потом она перед всеми родственниками хвалила:

- Хороши-то как получились! Знать-то ко двору невестушка пришлась. Впервой сготовить клецки – и лучше некуда!

В нашей деревне не знали клёцек. Готовили лапшу, вермишель. А в Володиной деревне самая любимая еда – это суп с клёцками. Их делают из пресного теста, а едят с варенцом.

Вся родня расселась за столом, познакомились поближе. Володины родственники приняли меня с открытой душой, искренне, приветливо. Моя застенчивость растаяла. Они и сейчас живут в моей памяти, словно я только-только рассталась с ними. Вижу их милые, добрые лица… Всех бы собрала, всё бы вспомнили.

Целую неделю нас тогда водили по домам и угощали. Некоторые из родни удивлялись, кто-то возмущался, что Володя тянется к спиртному.

- Володь, ты ведь раньше даже в рот не брал! Остерегайся, в нашем роду любили выпивать. Держи кровь в чистоте!

В Удмурт-Ташлы любили пить. Об этом говорили и в округе: и лицом, и нравом пригожие, и работящие, и чистоту любят, но как начинают пить, не знают меры. Но после запоя они работали как угорелые, не покладая рук.

В первый свой приезд я не заметила, что его мама пила больше других женщин. Правда, сильно опьянела, потеряла голову. Как же взъярился Володя! Я впервые видела его в таком негодовании. Он почти кричал:

- Ма-ама! Да что же это?! Сколько же можно такое терпеть?! Когда же ты человеком-то станешь?! Что ж мне теперь только из-за тебя совсем не приезжать сюда?! Хоть бы снохи постыдилась! Из-за твоего пьянства за все годы учёбы ни копейки от тебя не получал!

Позже от родни узнала, что из-за матери Володя и уехал из родного дома. Когда он начал работать в родной школе, старался строже держаться, ходил к родителям неуспевающих учеников. А они иногда огрызались: что вначале бы свою мать научил жить, потом уже наших детей воспитывал.

Какая бы она ни была, мать есть мать. Володя помнил и всё хорошее, любил и жалел её, как умел. Когда Володя учился в пединституте, вся его группа в летние каникулы уезжала на юг: помогали убирать фрукты и овощи, деньги зарабатывали. А Володя в свои каникулы готовил матери дрова, сено, дом ремонтировал. Вспоминая всё это, мать откровенничала со мной:

- Что и говорить, сын у меня разумный. И заботится обо мне, грех жаловаться. А иногда такой бестолковый. Однажды пошли на покос траву косить. Потеряла его. Я уже накосила целый воз, кличу его, зову. Что поделаешь – нет его. Потом уже нашла под дубом: лежит на спине и смотрит на небо, шепчет про себя какие-то слова. «Что тут делаешь? – спрашиваю. – День пройдёт, ненастье наступит, без сена останемся!» «Не мешай мне, мама, – как ни в чем не бывало говорит, – встану сейчас». Что он там делал, непонятно? Говорю же, что он у меня иногда такой бестолковый.

Я слушала её и про себя улыбалась. Я-то знала, что он там делал: стихи сочинял.

В первое время мы с Володиной мамой ладили хорошо. Вместе готовили, вместе хозяйничали. Удивлению моему не было предела, когда мама разговаривала, пела не только по-удмуртски, но и по-чувашски, и по-татарски. Оказывается, многие здесь знали по четыре языка: русский, удмуртский, чувашский и татарский.

Уезжала из Удмурт-Ташлы с радостью: закончились мои мучения. Квартиры хотя ещё и нет, но лучше уж в полуподвальной комнате жить и с Володей.

Через несколько месяцев получили квартиру. Двухкомнатную! На глазах слёзы радости. Въезжать нам было не с чем. Мебели не было вовсе до этого: мы спали на хозяйской кровати. А на чём же теперь будем спать в новой квартире?

- В своей квартире и на голом полу сладко поспится, – сказал Володя.

О, чудо! Переехали в свою квартиру, а там уже стоит железная кровать. Володя улыбался: в комиссионном магазине сам приобрёл первую вещь в квартиру и приготовил мне такой сюрприз. Радость моя была безгранична!

Мало-помалу мы обзавелись самым необходимым. Помогли и мои родители. Володя вовсе не страдал вещизмом. Даже заставить его согласиться купить новый костюм или ещё что-то было для меня сущим мучением.

- Не выдумывай! – заявлял он на моё предложение что-то купить. – Этот у меня вполне приличный. Сойдет!

Писать Володя приспосабливался на кровати или на кухне за обеденным столом. Сын был еще слишком мал и не понимал, что происходит: папа дома, а с ним не играет, не берёт на руки. Однажды Володя, чтобы сосредоточиться, сообразил к двери спальни приставить тяжёлую гирю. Как бы изолировался. Не тут-то было! Сынок прорвался. Володя подхватил его на руки, водрузил на шею и стал скакать с ним по всей квартире, приговаривая:

- Ай да сын! Ай да силач! Настоящий мужик!

Не считаясь со временем, вне всяких планов и расписаний Володя консультировал, проводил индивидуальные занятия, правил стихи молодых авторов. И всё это сверх того, что входило в его обязанности по службе. Он умел и похвалить, и указать на недостатки. Никто не занимался столько с поэтической молодежью Удмуртии.

В нашей квартире день за днём рождались всё новые и новые строчки. Володя читал их мне и интересовался моим мнением. Бывало, мучался над рифмой, потом обращался ко мне:

- Послушай, прекрасная строчка получилась! А рифма в ударной концовке дохленькая. Может, подскажешь, а?

Ломаю голову, что-то бормочу. И тут раздаётся радостный крик из спальни:

- Нашё-ол! Попалась, которая кусалась! Да такая ядрёная! Слушай…

Потом он снова начинал читать свои стихи, забыв обо всём на свете. Это были счастливые мгновенья нашей жизни.

Володя был полностью освобождён от всяких домашних обязанностей. Всё хозяйство, все хлопоты, заботы в доме взяла на себя. Даже когда ребенок болел, старалась ни в малой степени не отвлекать его никакими поручениями. О своих стихах забыла напрочь.

Но, оказывается, от судьбы не убежишь. Как-то в этой семейно-хозяйственной круговерти, в совершенно перезагруженной голове нет-нет да рождались неожиданные строки… Я почувствовала: не перенесу их на бумагу – лишусь сна и покоя. Работала я в то время в отделе писем газеты «Советской Удмуртия». Прочитала коллегам-женщинам. Они сказали: тебе надо поступать в университет. И Володе докажи, что никакая ты не клуша и можешь не хуже его писать, хотя и загружена по уши.

Стихи печатали в газете, где я работала, а в журнал «Молот» предлагать постеснялась. Редактором в то время там работал Флор Васильев. Это был прекрасный поэт и друг Володи. Мне показалось, что стихи мои, как и Володе, ему не понравятся.

Как-то раз затеяла уборку, мою пол. В голове вдруг родилась такая ладная строка. Написала её на клочке бумаги. А вот и вторая строка, третья… Пока мыла полы, получилось целое стихотворение. Володя пришёл с работы. Его взгляд – сразу к листку с текстом, который лежал на швейной машине.

- Что это? – спросил.

- Да вот втемяшилось… Пока не написала, не успокоилась, – немного виновато оправдывалась я.

Он взял листок и стал читать.

- Хорошо… Хорошо… А вот тут, по-моему, надо бы чуть-чуть подправить. Вот так…

- Нет, не исправлю! Это мое стихотворение, – заупрямилась я.

- Так ведь всего одно слово я предлагаю исправить! Всё остальное на месте.

- Нет, нет! Оставлю, как есть.

- Ну, как знаешь, – рукой махнул и пошёл на кухню, потом вдруг вышел оттуда и сказал: – А знаешь, это стихотворение можно опубликовать в «Молоте». Напиши ещё к нему другие и целая подборка будет. И отнеси прямо к Флору.

Я так и сделала. Позже Володя рассказывал, что Флору Ивановичу мои стихи понравились. Он даже решил, что Володя его разыгрывает и стихи написаны не мною. Доказывая, Володя даже рассердился, что друг ему не поверил. Это и убедило редактора, что подлога нет.

После этого случая Володя стал смотреть на меня совсем другими глазами. И к моим творческим пробам и поискам подходил с осторожностью, править наскоком больше не пытался.

Володина вера в моё творчество особенно помогла мне при поступлении в университет.

Часто я пишу о Володе: «радовался как ребёнок, как малое дитя». Это правда. Он в самом деле только так и умел радоваться – как ребёнок: безудержно, громко. Однако, умел и негодовать. От его ярости в доме, кажется, стены дрожат. В такие моменты сжимаюсь в комок и заливаюсь слезами. Он глянет на меня – словно очнётся, замрёт, а потом подойдёт, обнимет, повторяя:

- Эх, дурень, какой же я дурень…

И он снова становится прежним, самым лучшим на свете, прекрасным человеком.

О раннем уходе Володи из жизни каких только пересудов не приходится слышать. И меня винят, и госаппарат с его системой. Теперь хоть что говори. Но я верю в судьбу человека. Видимо, так ему было написано на роду: большая честь, слава, подняться ввысь и рухнуть, оставив о себе не совсем добрую славу.

Да, да, многие в последние годы его жизни смеялись над ним как над недотёпой, унижали, некоторые даже радовались, что он до такой степени опустился. Он был серьёзно болен и не понимал, что творится вокруг. Поэтому не мог справиться с собою.

Годы, прожитые с Володей, можно разделить как бы на две части: очень счастливая пора и полный упадок, безнадёжность. Он был по-настоящему талантлив. О горькой половине нашего бытия не хочется ни писать, ни вспоминать. Больно. Володю всё сильнее и сильнее засасывала страсть к зелёному змию. Помочь ему у меня не хватило сил. Я поняла: дальше вместе пути нет, иначе погибнем вдвоём. Каждому дана одна жизнь. Она – одна и моя. Я стала думать о себе.

Зачем судьба свела нас с Володей? По гороскопу мы Львы. Знак, уверяют астрологи, сильный. Но два льва вместе не уживаются. Кто знает, может и так. И совпадения: однофамильцы, одинаковое отчество. Родились оба в одном месяце. Почти одинаковый почерк. Одинаковое восприятие мира.

КТО ЖЕ Я

Рано или поздно у каждого человека, оглядываясь на свой пройденный путь, наверно, появляется желание задать самому себе этот вопрос. Мысленно вижу свою высокую гору, взбираюсь на самую вершину и смотрю на себя со стороны. Какая я? И почему именно такая? Для чего рождена?

В таких случаях меня спасают воспоминания о жизни и судьбе Ашальчи Оки – нашей Оки апай. Так между собой называем мы, её последователи – Алла Кузнецова, Татьяна Чернова, Людмила Кутянова и я, которые пришли в литературу почти полвека спустя. Мне не посчастливилось встретиться с тобой, Оки апай, но читая твои стихи, ты передо мной встаёшь как живая. В старинном удмуртском платье, красивая, гордая, сильная, смелая, умная, мастер на все руки… И в то же время нежная, жалостливая, беспокойная…

Люди, хорошо знавшие тебя, Оки апай, рассказывают: лицо, фигура никому не бросались в глаза, но, однако, в этой простоте таился заряд магического притяжения, уюта, света и тепла.

Когда душа мертвеет от невзгод и безысходности, то Оки апай, ты снова предстаёшь передо мной, твоя нелёгкая судьба, и я обращаюсь к твоим стихам. Откуда же ты находила силы противостоять тёмным силам и оставаться человеком?

Твоя поэзия, наша Оки апай, неувядаема. Она пробивается в моё сознание утоляющей жажду, исцеляющей чистой струёй родниковой воды. Испив этой водицы, я беру собственные стихи, придирчиво вчитываюсь. Писать так как ты, я никогда не смогу..

Так кто же я? Для чего необходимо было родиться? Для чего надо было терпеть утраты, лишения, муки и горести? Может, как раз именно для того, чтобы, поднявшись на самую-самую высокую мою гору, оглядеться? Чтобы увидеть невиданное, услышать неслыханное?

Дорогая наша Оки апай, я снова держу в руках томик твоих стихов и с наслаждением купаюсь в них…

Перевод Надежды Кралиной.