КЛАД

 

 

В памяти Деми его дед живет в какой-то постоянной зыбкости, то пробиваясь сквозь густую пелену тумана, то прячась в нее по глаза. Ему помнились также богатырское телосложение и окладистая черная борода. Разумение деда так поражало односельчан, что они говорили, будто у этого старика и пятки с разумом, и затылок с глазами. Деньги, мол, сами к его рукам так и льнут и сквозь пальцы не выскальзывают, денежка к денежке, ого-го сколько скопилось. Только перед тем, как начали судить да рядить про кулаков и раскулачивание, неведомо какими путями все добро, накопленное дедовской мудростью, мешок за мешком, короб за коробом — как снежное облако, без следа истаяло. С глаз сокрылось, сквозь землю провалилось и потаенно опять к деду прислонилось. «Да нешто кто-то нашего мужика перехитрит?» — так, поди-ка, дед поразмыслил. А незадолго до своего последнего часа дед сказал маленькому Деми:

— Коли, внучек, научишься землю чернить, то знай — никогда не пропадешь.

Деми сызмала выделялся среди сверстников способностями и сообразительностью. Деми был еще мал-малёшенек, пенек на него еще свысока посматривал, а все, как волчок, крутился, ко всему руками тянулся, не давая ручонкам покоя, свивал, прикапывал, подбирал к одному другое. Однако как ни мала иголка, а всякому в семье без нее прожить невозможно. Где есть одежда, там иголка не бездельница, всякий рад ее приветить. Так и Деми — самый малый в большой семье — без заботы-присмотра не оставался, но излишнего надзора не ощущал, сам находил себе занятия.

У них с женой дети выросли и разлетелись. Остались они в дедовой избе, присевшей и скособочившейся от времени, доживать век с престарелой бабушкой-хозяйкой.

Тут Деми и счет времени потерял. Оно, время-то, его и не касается, идет и идет себе нерушимо: солнце поднимается, значит, день начинается. Прежде ему до всего было дело. Не жалея рук, хозяйством правил. Видно, срок свой он выбегал ногами, а ныне все больше в мыслях копошится. У деда в кеносе среди немудреной рухляди его курительную трубку откопал. Вот радости-то было! Не расстается с нею, попыхивает да чистит, чистит да попыхивает. Хорошо думается с трубкой, не спорщица она, а потворщица, понятливая.

Неспешным вдумчивым взором Деми прошелся по всей одворице. Вот оно какое — нажитое в трудах его наследство… Одряхлело вместе с ним. А ведь дед, помнится, поучал: дескать, землю не пахать — добра не видать; тот не пропадет, кто бороздой живет. Уж он ли, Деми, не пахал? Уж он ли землицу не холил? Он ли скотину не обихаживал? Он ли лес не берег и пруд не стерег?

Что верно, то верно — не пропал и детей на крыло поставил. И… И ничего вот, выходит, после себя не оставил. Был я иль не был? Жил я иль не жил? Как уйду, одно разбитое корыто и останется после меня. Из-за подгнившего угла изба окосела на одно окно. Что хлев, что сарай — даже бездомные твари на них не позарятся, сплошь щели да прорехи. Надо бы, конечно, в свое время ремонтом да обустройством заняться, не допускать такого развала. А дети? Их что не кормить, ни обувать-одевать не надо было? То-то и оно. Потом можно бы и к хозяйству уже повернуться, но вдруг  - на тебе, паря, громыхнуло средь ясного неба. «Караул!» никто не вскричал, а по деревне так и пророкотало: «Пер-р-естр-ройка!..»

Вся жизнь однако перекувырнулась.

Дети чаще стали наведываться. Но не с подарками-гостинцами, а с тем, чтоб родительский кошелек поскрести. Из пустого-то много ли возьмешь? Шиш да маленько.

И так-то стало жалко Деми самого себя, хоть воем вой, как волк на луну. Народ-то, кажись, сумел струю поймать. Не избы, а хоромы царские с узорчатыми наличниками понастроили, на собственных машинах туда-сюда раскатывают. Но таких, как Деми, было куда больше, чем удачливых. Соседи радовались или сочувствовали друг другу и не переставали судачить. Одни, удивляясь везению, примечали к тому же умение присвоить, а то и околпачить по-соседски. Другие снисходительно сожалели о неумении словчить, прихватить, где плохо лежит, заломить цену…

Когда Деми сидел, попыхивая едким куревом из дедовской трубки, возле кеноса на скамеечке, его осенила внезапная догадка. Да, не так-то прост был его дед. Сумел ведь на всех морок навести, всех вокруг пальца обвел. Все в округе знали о дедовом, богатстве. Факт. Факт! Не звук словесный, не звон пустой… Стало быть… То-то и оно: стало быть где-то исхитрился дедушка отвести глаза недоброму люду и схоронить нажитое добро. Злато-серебро для мужицкого клада — богатство хоть куда: на все времена и для всех сословий. Мудрый старик все предвидел. Одно удивляет: почему он перед смертью ему, Деми, ничего не сказал о заветном кладе. Позабыть о своем богатстве, сокрытом от глаз, дед никак не мог.

Деми вспомнился день похорон деда… Так ведь тогда он, Деми, совсем еще малой был. Как мальцу клад доверить? Вот оно что… Значит… Бабушка!.. Точно: она знает!

Деми, как ужаленный подскочил на скамейке и, забыв про негнущиеся коленки, чуть не вприпрыжку сиганул по ступенькам крыльца в избу к бабушке. И спросил в нетерпении:

— Бабуш, а, бабуш! Про деда хочу спросить… Слышь-ко, про дедушку моего. А?

— Чего? Слышу — спрашивай.

— Вы, слышь, с дедом-то в молодости богатыми слыли. Таких, как вы состоятельных, говорят, в округе не водилось.

— Эко вспомнил! Ну, и такое болтали. Дак чо ино?

— Дак… Где ж оно, говоренное богатство ваше? Куда скрылося? А?

— Э-э, внучек… Башка-то моя, что решето, дырява, без соображения вовсечко живет.

— Так ить не пустая совсем, все одно чего-то осталось.

— Так оно, внучек, поди-ко… Нешто в лесу? Дед однако до последнего в лесок хаживал.

— И далеко ли?

— Далеконько… За Вороний клин куда-то…

— Тьфу! — обрадованно как бы сплюнул. — Эка даль — Вороний клин. Там и леса-то — кот наплакал. Вырубка да кочкарник с подростом. Нешто мыслимо там прятать клад? Может, путаешь что, бабуш?

— Ойдо… Тамока однако боровой лес начинался. Мы по грибы туда бегали…

— Был лес, только взял да исчез.

«Охолонь-ка, дедок, — осадил самого себя Деми. — Изо всего этого следует вот что: лес, стало быть, вырубили, а корчевать не корчевали. И так нынче делают. Так что упускать случай не стану. Да и не очень далек путь — прогуляюсь разок-другой, присмотрюсь повнимательнее, может, и примечу где что не так. Авось, глаз зацепится иль нога запнется».

На то и голова, чтобы думать, а ноги — чтобы нести, куда голова повелит. Как на крыльях летел Деми до Воронихи, как теперь называли этот клин. Долетел и — увял, как нежный листок от знойного солнца. Вместо лесного урочища, краса которого воспевалась в песнях, покрыто все, как шрамами, промоинами в красной глине от талой весенней воды, скособоченными высокими пнями… Лесок — невысок, хорошо проглядывается. Вот только идти-то через него не глазами, а ногами. Каково? Как тут разглядеть укромное местечко для дорогого схрона? Куда ни глянь — не заимка лесная, а кабанье гульбище, где под каждым пнем все перерыто. Досадуя, Деми махнул рукой на все надежды.

 

 

Однако надежда не покинула взбулгаченную душу Деми. А все ли родимушка рассказала, что ей известно? Надо б поспрошать, не припомнилось ли еще какая-никакая малость. Как ему, Деми, разговорить бабушку? С головой у нее нормалёк, крупа не шуршит.

Деми чаще, чем бывало, стал заводить с бабушкой разговоры о том, о сем и просто ни о чем. Старая беседовала охотно, отвечала рассудительно обо всем, кроме… То-то и оно: кончик ниточки постоянно обрывался. А ей не ко времени занедужилось, что-то куда-то вступало, простреливало, шибало. В общем, держала язык за деснами в отсутствие зубов.

Покумекав, что к чему, Деми убедился: неспроста старая таится, ей есть что скрывать от него. Сундук, говорят, не зря на замок запирают. Такая догадка пуще прежнего раззадорила немолодого уже внука. Он пытался разговорить старенькую, потчуя ее чайком, , сопровождал по двору, подолгу сидел с нею у завалинки…

Всё без толку. Разве попробовать напугать? Тьфу, лешак! Вовсечко с тропы сбился. Много ли ей надо? Иссохла вся, как опенок летошный. И в чем только душа держится? В чем? А в том, видать, что душа — душой, а дух — он крепче кремня и железа. Вот такая она, бабушка Деми.

Оно бы и радоваться внуку, что у него такой род, да все одно как-то досадно. А то! Кругом не то что балясину из леса иль дичинку какую — фермы и МТСы, заводища с электростанциями растаскивают новые господа… Клад-то не чужой, не краденый, в нем все семейно нажито. Для кого, спрашивается? Как ей, старой, растолковать? Нет и нет. Сдавать свои позиции Деми не собирался.

На следующий день поутречку Деми отправился в Нылгу на базар и купил своей упрямой бабушке кашемировый платок и отрез сатина на платье.

Бабушка со спокойным достоинством приняла подарки из рук внука, повертела из в руках, достала ключ и открыла сундук. Подарки она аккуратно уложила в уголок сундука и ни словечка не проронила. Будто не впервой за десяток лет, а кажинный полдень прибирает подарки к месту.

Насьта, жена Деми, сидела за прялкой у окна, когда вошел Деми,. Она не вмешивалась, так как считала это излишним. Да так оно и было. Ни одна морщинка не шелохнулась на лице Насьты, пальцы продолжали извлекать из рыхлой шерсти тонкую ровную крученую нить. Только взгляд, казался, немного озадаченным.

Кто знает цену слова, тот никогда много не говорит. Пустоцветный колос на поле свысока глядит, за любым ветерком вдогонку готов пуститься, в то время как отяжеленный полновесным зерном к земле клонится, хранит до срока выношенное золото.

Болезнь не ищет человека, он сам на нее нарывается. Кладоискательская зараза полностью овладела всем существом Деми, он таял на глазах. Серовато-желтая бледность не оставила и следа от векового почти загара, спина сгорбилась.   Врачи, которых к нему приглашали, только руками разводили, изучая анализы. Ну, не за что зацепиться, ничегошеньки не просматривается из хворобы.

Когда Деми уже совсем перестал вставать с кровати, бабушка, видно, не на шутку встревожилась. Теперь она стала сама наведываться в кенос к постели Деми, опираясь на палочку. Пыталась подоткнуть одеяло, набросить какой нибудь шабур на ноги для тепла. А однажды, доковыляв, перевела дух, придерживаясь за спинку кровати, склонилась к уху и еле слышно просипела:

— У нас в огороде за стенкой хлева он…

— Что? — впервые не понял Деми бабушку.

— Ну… Что ищешь-то…

Деми встал, как ни в чем не бывало объявил жене, что ему захотелось супчику с молоденьким петушком.

Через пару дней лицо хозяина порозовело, разгладилось. Бабушка поманила его пальцем и, притянув за ухо, зашептала:

— В полночь, после того, как петух пропоет, ступай в огород к стенке хлева и смотри. Где спрятано золото, огонек загорится. Там и копай.

До сна ли теперь Деми? Целую неделю после того петушиного пения, он не мигаючи высматривает, где огонек загорится. Насьта тоже покоя лишилась: ладно ли с мужем? Посмотрела на все это, посмотрела и спрашивает:

— Демушка, ты ночью не огород ли караулить выходишь?

— Кругом уж воруют, — Деми был готов к такому вопросу.

— Ды мы ведь убрали все, что выросло. Осталась картошка, так ее у нас пока не воруют. Спал бы, а то снова захвораешь…

Деми в ответ на это буркнул недовольно:

— Не встревала бы ты. Кому нужна твоя картошка.

Насьта не стала препираться с мужем. В этом не было никакого смысла. А про себя решила: без обращения к ворожейке, знать, не выпутаться. Чем думу думать, лучше дело делать. И отправилась Насьта к знахарке, которая пользовалась доброй славой среди селян.

Насьта с порога выпалила:

— Незнамо как, однако, изурочили моего мужика. То как свечечка начал таять, то теперь ночами не спит, в огороде пропадает.

Ворожейка налила в стакан воды, попросила Насьту туда опустить монету. Не мигая, долго она смотрела на монету в стакане воды и сказала:

— Да, порчу напустили на вашего хозяина. Вот возьми эту заговоренную и настоенную на семи травах водицу с собой. Как только муж уснет, сбрызни его заговоренной водою.. Поможет. Сама скоро все узнаешь.

Вернувшись домой, Насьта все так и сделала. При этом она держала в голове наставление ворожеи, что надо непременно запомнить, какие слова сорвутся первыми с языка порченого. В них и надо искать ключ к исцелению.

Храп Деми оборвался неожиданно:

— Где свечка зажглась? Над золотом?! — кричал опешивший Деми.

— Я с тобою, Деми, я это. Свечку-то, поди, пока рано вздувать… А золото… На том свете только мы с тобой, наверное, его увидим.

— Не пори ерунды! — рассердился старик и вышел во двор.

Этой ночью Насьта тоже решила не спать и проследить за мужем. Притаилась, подождала, когда муж прошел через двор и, крадучись, проследовала за ним. Остановилась поодаль, боясь дышать и тараща глаза в темень .

Вот в курятнике голосисто пропел их петух. На картофельном междурядье сверкнул какой-то огонек и стал приближаться. А Насьты подкосились от страха ноги. Деми в этот момент коршуном вскинулся на огонек. Потом послышались голоса.

— Зачем пожаловал сюда, негодник?! Чего тебе здесь надо? — вопрошал Деми.

— Отпустите, Деми агай! Меня сюда за маком послали…

— Еще раз попадешься — пеняй на себя. Расскажу твоему отцу, уж он-то покажет тебе маковы головки…

Насьта, затаив дыхание, так и сидела в картофельной ботве. Деми раздосадованно сплюнул и пошел к дому.

Теперь Насьта кляла себя. Надо же было так опростоволоситься, на собственного мужа такого нагородить… Вот тебе и порча. А он у нее, как был хозяйственным, так и остался таковским. Такого не изурочишь…

На душе у Насьты стало поспокойнее. Ночное происшествие помогло увидеть в муже чуть ли не сказочного богатыря, батыра Эш-Тэрека или Идна.

— Деми, — начала разговор она, когда Деми вновь собрался на огород, — пора бы тебе потеплее одеваться. Лето пролетело, ночи холодные стали… Ты вот стеганку надевай, да и валенки с галошами не помешают. И не лезь на рожон, не молоденький. Знаешь сам, что вытворяют нынче эти бродяги, наркоманы да кто… Им что макову головку срезать, что башку снести. Ты уж поостерегися…

— Не встревала бы ты лучше, Насьта. Не хуже тебя сам знаю, — насыпал табаку в кисет и деловито шагнул через порог Деми.

Прошла неделя. Ночь за ночью Деми ходил в «дозор», а на второй неделе пришел конец его терпению. Улучив момент, Деми опять приступил к бабушки. Чуяло его сердце, что все каким-то образом замыкается именно на ней, старенькой. Одна она знает. Один конец нити, как пить дать, у нее в руках.

— Стало быть, не подошло еще время, предназначенное стариком для явления клада, — сказала бабушка. — Срок еще не вышел. Потерпи однако. Сдается мне, когда он меня к себе позовет, тогда и кладом тебя одарит.

Деми снова в полночь отправился в огород, все сверлил взглядом треклятую стенку. Заманчивый свет горящей в ночи свечи не давал ему покоя, мерещился во мгле и при солнце. Хотелось только глянуть на золотое сияние, протянуть к нему руки…

Души умерших, сказывают, когда им захочется, возвращаются к людям и живут незримо рядом. Дед, подумал Деми, наверняка видит, как мучается он, непременно пожалеет его и вот-вот засветится живой маленький язычок пламени свечи.

Засветился! Вот она — трепыхается! Не гаснет!

Деми смотрел-смотрел на него как зачарованный и в два прыжка очутился возле него. Когда приблизился, огонь исчез. Взял заранее припрятанную лопату и начал копать.

Сердце трепыхалось, как только что попавшая в силок птица. Он и в двадцать лет, пожалуй, не смог бы так быстро и споро выкопать ямину в два метра глубины. Два метра! Тут только лезвие лопаты уткнулось во что-то твердое. Руками освободив от земли пространство вокруг, Деми уже уверовавший в свои богатырские силы, приготовился одним махом взметнуть корчагу на плечо… Не ворохнулась! Дно — как приварено. И так, и эдак старался мужик. Ни в какую. Тогда он вскрыл крышку, коснулся руками содержимого. Монеты! Тогда Деми стал набирать в горсти позвякивающие монеты и слушать, как весело они стекают обратно.

Усталость взяла свое. Деми сморил сон. Склонив голову над златом-серебром, обняв горшок, Деми спал сном счастливого человека.

Солнце было уже высоко, когда Деми проснулся. Он увидел голубое небо из глубины ямы, в которой оказался. Как тут не оторопеть? Вспомнилось, как дед рассказывал о ловушках на медведя. Такие ямины прикрывали валежником сверху. Ступил лесной хозяин неосмотрительно — и все, попался, голубчик… От таких мыслей настроение Деми упало.

Но сидеть сложа руки — не в характере Деми. Он аккуратно пристроил крышку на корчагу, встал на нее и попытался выкарабкаться из собственной западни. Как бы не так. Будь с ним лопата, можно было бы исхитриться. Но он ее на радостях неосмотрительно выкинул наверх, чтобы не мешала. Сплошь одна глина. Сам себе глиняную могилу сготовил. Деми сделал глубокий вдох и стал кричать:

— Э-э-эй! Спасите!.. Помогите!.. Вытащите меня!..

  Деми делал передышки и снова и снова взбирался на корчагу и кричал, кричал до хрипоты. Ни звука. Мертвая тишина…

На следующее утро Насьта, встревоженная долгим отсутствием мужа, отправилась на его поиски. Осмотрела огород и вышла на улицу. Односельчане, приметив растрепанную бегущую по улице Насьту, не знали, что и думать. Может, действительно, Деми попал в какую-нибудь передрягу, вчера здесь по улице, все видели, проходила целая ватага молодых парней, причем нездешних.

Вернувшись домой ни с чем, Насьта снова пошла в огород. И тут до ее слуха донесся слабый голос мужа. Что он кричал, Насьта не разобрала, да и откуда шел голос, тоже трудно было определить. Словно из-под земли. Замерев, она снова и снова вслушивалась. Сомнений не оставалось: это был голос Деми. Он звал на помощь.

— Деми! — крикнула Насьта.— Ты где?! Деми!..

— Здесь я! Здесь! У стены хлева.

Насьта на ватных негнущихся ногах подошла к стенке хлева. Еще шаг — и она рухнула бы прямиком на голову мужа. Спасибо лопате. Насьта споткнулась и упала на кучу свежевыкопанной глины.

— Иди за веревкой. Вытаскивать меня будешь.

С грехом пополам, с укорами, перекорами, но в конце концов яма, наконец, отпустила своего копателя.

После того, как все страхи, все переживания остались позади, Деми уже спокойно принялся рассматривать место своего злополучного заключения. Сверху оно выглядело ничуть не менее страшно. Стоячая могила. Ни лечь, ни сесть по-человечески.

Деми стоял и молча смотрел в яму. На дне тут и там блестели в глине золотые и серебряные монеты. Страхов ровно и не бывало. Потеряв всякое самообладание, он прыгнул в яму.

«Батюшки! Ладно ли с ним?!» — подумала Насьта.

Деми оттуда кричит, дает распоряжения Насьте:

— В кеносе возьми мешок и принеси мне. Я в него золото и серебро насыплю.

Насьта только теперь все и разглядела.

— Оглохла что ли?!. Мешок, говорю, принеси!

— Ой-йы!.. Дёмуш, откуда, чье оно?

— Мое.

Насьта, повинуясь, пошла прочь. Мысли ее сбились, ноги отяжелели. И шла она, оказывается, в конец огорода, а не к дому.

Деми тем временем собрал рассыпанные монеты в карман штанов. Чтобы легче было потом справиться с корчагой, он ссыпал монеты и в кисет, и в картуз. Потом отсыпал из корчаги в мешок, принесенный женой. Но и после этого корчага не желала поддаваться, намертво вросла в землю.

Насьта с позвякивающим тяжеленным мешком не одну и не две ходки пришлось сделать, пока корчага не поддалась новому хозяину. И тут же, не мешкая, не сговариваясь, они засыпали все, прикрыв сверху неприбранной ботвой. Все это время они молчали.

— Деми, куда девать-то нам теперь экое богачество? — первой заговорила Насьта. — На што оно нам? А если кто-то прознает? Страх-то какой…

— А ты держи язык за зубами. Да покрепче!

Золотые монеты они спрятали в кеносе, зарыв в сусеке с зерном, а серебро — в ларь с мукой.

Время шло. Деми стал неузнаваем. Его словно шайтан подменил. Ни ест, ни пьет, в кеносе сиднем сидит. С лица спал, почернел, борода метелкой болтается… То и дело твердит Насьте:

— Пошто сегодня опять столь долго шастала? Не сболтнула ли лишку?..

Когда Насьта отвечала на письма детей, всякий раз спрашивал, им тоже не написала ли лишнего.

Напасти, говорят, не ходят поодиночке. Старенькая бабушка ни с того, ни с сего, как и Деми, сама не своя стала. Ночами не спит, покряхтывает, с боку на бок ворочается. От супа отказывается, а кашу с ложки слизнет и отодвинет: сыта, мол, спасибо. Только и пьет кипяток с травкой.

Неделя так прошла, другая… Вдруг бабушка заговорила:

— Твой дед однако, Деми, меня к себе зовет…

Так оно и вышло. Накануне же она подозвала к себе Деми и шепнула в ухо:

— Принесло ли тебе счастье дедушкино добро? Коли не исполнишь дедовского завета -расплачиваться за добро добром – не будет тебе счастья. Начнешь попусту добро спускать, этот клад отвернется от тебя… Там очутится, откуда пришел…

— Выполню его завет, бабушка, выполню, — успокоил Деми старенькую. А сам подумал: «Идиот я, что ли, чтобы по ветру пустить эдакое богатство?!»

Бабушку хоронили всем селом.

— Пока жила на этом свете, каждого из сельчан добром одаривала… Спасибо за все. И пусть на том свете это добро не покидает ее… — говорили, прощаясь, люди.

После похорон Деми не выходил из кеноса. А когда к нему наведовалась Насьта спросить, не принести ли ему чего, он сердился и, не тратя слов, указывал ей на дверь. Лишнего слова от Деми никто, пожалуй, не слыхивал с той поры, как он научился говорить. Хоть клещами тяни — не вытянешь. Только одна Насьта и могла разговорить его. А теперь вот и с нею онемел, как рыба.

Как ни было ей тяжело, Насьта никому не жаловалась, ни с кем не делилась.

Она, сколько помнит себя, всегда жила домом. Сначала это был родительский — с бабушкой, дедушкой, родителями, братьями, сестрами… Потом — дом Деми, в котором они жили с бабушкой и вместе вырастили детей. Дети разлетелись, бабушку проводили туда, где все будут. А ей, Насьте, на долю выпало горчайшее испытание — одиночество вдвоем. Оно гораздо горше и страшнее просто одиночества.

Вовсе очужел ее Деми. Ее в упор не замечает. Дошло до того, что Насьта, чтоб не раздражать его попусту, совсем перестала заходить в кенос. Но это, видно, сделало Деми еще более подозрительным, потому что он принялся срочно укреплять дверь в кенос: сменил косяк, врезал новый замок, приделал скобы изнутри для засова.

К зиме Деми то ли пообвык, то ли помягчал, то ли понял, что ближе и надежнее Насьты у него нет ни одной души на всем белом свете. Да и зимний холод безоговорочно стал на сторону Насьты. Заходя в кенос, Насьта всегда заставала Деми за одним и тем же занятием: он сидел в ушанке, телогрейке, валенках на табуретке у своей постели и раскладывал, перекладывал, ссыпал, рассыпал золотые и серебряные монеты. Это ему так нравилось, что Насьта, постояв, уходила незамеченной.

Однажды Деми сказал:

— Давай сосчитаем, какой клад оставил мне мой дед.

— Что ж, обед готов. Покушаем и займемся, — смиренно согласилась Насьта.

Свалившееся на них богатство они пересчитывали уже четырежды, и каждый раз сбивались со счета. Сбившись пятый раз, Деми, наконец, отказался от поштучного подсчета монет и взялся за безмен. Взвешивали по отдельности золото, потом серебро, записывая на бумагу. Наконец, все сошлось.

Спать в кеносе в зимние морозы невозможно. Сначала Деми согласился спать на смену с Насьтой. Но морозы оказались сильнее. Оставив золото наедине с серебром, они разместились в теплой избе.

Тут нагрянули гости: приехал сын с женой. Насьта обрадовалась, все свои страхи забыла, душа оттаяла.Она ничем не выдавала своей обеспокоенности и тревоги. Зачем детей вмешивать неизвестно во что, когда-нибудь каждый получит свое. Это ее успокаивало.

А Деми насторожился, подозрительно поглядывал на всех, кто входит в избу и выходит. Вскоре сын заметил обеспокоенность отца и странности в его поведении. Подумал: всю жизнь отец прожил с бабушкой, переживает утрату. Но вот что не поддается объяснению: по какой надобности в самое глухое время ночи отец по два-три раза наведывается в кенос? Думал- думал и однажды взял да и спросил:

— Пап, зимой-то что тебя тянет в кенос? Или крысы завелись?

Отец замер от неожиданности, но подсказка сына ему пришлось по душе:

— С осени одолевать начали. Вроде как отвадил и малость извел. Но все одно, видно, ходы где-то то ль остались, то ль заново прогрызли…

— В прежние-то времена, помнится, ты капканчиком обходился. Если достали крысы, могу из города прислать химическое средство. Живо разделаешься с дрянью.

— Даже не думай! Эка невидаль, сам справлюсь, не впервой.

После того, как уехали сын с женой, он приволок в кенос железную печку-буржуйку. С середины зимы Деми, закрывшись на засов, основался в кеносе почти безвыходно. Лишь изредка он уступал уговорам Насьты и допускал ее к хранилищу. И когда, оставшись один, запирался на ночь, то тщательно обследовал, так ли и там ли лежат его сокровища. Если замечал нечто подозрительное, вооружался безменом и устраивал полную ревизию и заново все перевешивал…

И вдруг, в очередной раз перевешивая сокровища, он не досчитался полфунта серебра. Может, просто сбился? Снова взвесил… «Это что же получается?!.» — от ярости Деми взвыл. «Это что она выкомыривает, ведьмачка?!.» — негодовал он, не допуская и тени сомнения, что тут замешана Насьта. Не помня себя от ярости, он, взъерошенный, зашел в дом и впервые накинулся с кулаками на Насьту:

— Ты на что, безмозглая, профукала мое серебро?!. По какому такому праву?!.. Тварь…

Насьта не на шутку испугалась:

— Ты что мелешь?! На кой ляд мне твое серебро?! Может, ты сбился, может, с весами что-то приключилось…

Так оно и оказалось — в безмене обнаружилась неисправность.

Насьта теперь Деми стала опасаться. Что медведь-шатун средь зимы — глаза кровью налиты, смотрит исподлобья. И молчит, и молчит… Лишь изредка буркнет что-то нечленораздельное.

Помаялась, помаялась Насьта и решилась.

— Ну вот что, Деми, я больше так жить не могу. Вины за собой я не знаю, ласки от тебя не жду, а постоянно чувствовать себя постылой и самой последней тварью больше не в силах… Давай эти злато-серебро передадим детям. Они молодые, много чего надо, сам знаешь. А нам разве что дом отремонтировать…

Деми, поднял голову, широко открытыми глазами уставился на жену, словно видел ее впервые, а потом взорвался:

— Да что ты со своими выкормышами понимаешь?! Вам лишь бы все по ветру развеять! Никто ни копейки от меня не увидит — запомни! Клад — мой!

— Ну и подавись ты своим кладом! А я поеду к детям в город. Сын давно зовет, — решительно объявила Насьта.

Деми на это только отмахнулся: делай, мол, что хочешь…

Так Деми остался один в осиротевшем без хозяйки доме.

Деми сложил в кеносе для себя плиту, утеплил стенки. Входную дверь укрепил и еще три запора приделал — один хитрей другого. Радовался, что в кеносе нет окна, а то сколько хлопот бы выпало решетку ставить.

В магазин Деми ходил очень редко и ни с кем не разговаривал. Даже не здоровался. Со стороны могло показаться, что покинутый женой мужик не в себе от горя. Но это было не так: он был очень доволен сложившимися обстоятельствами.

Так прошла зима. Когда весеннее солнышко распахнуло двери навстречу свету и теплу, в доме объявилась хозяйка. Как ни в чем ни бывало, Насьта улыбнулась осунувшемуся мужу:

— Соскучилась. Дай, думаю, проведаю. Поди уж надоело тебе цацкаться с этими кругляшками…

Деми вскочил и злобно прошипел:

— Богатство, курица ты безмозглая, не цацки. С ним человек — царь и бог!

Насьта побыстрее закрыла дверь кеноса и пошла ночевать в дом.

После полуночи Деми проснулся от тревожных криков Насьты и сильного стука в его дверь. Спросонок ничего не соображая, Деми машинально отодвинул засов, повернул ключ, потом другой, открыл дверь и… обомлел: за спиной Насьты стоял бандюга в черной маске, подталкивая ее вперед. Одетый во все черное, как ворон, он упирался коротким стволом оружия в спину жертвы. Войдя, бандит направил дуло на Деми и угрожающе приказал:

— Доставай свое золото! Ну! Давай сюда, быстро!.. Не то враз обоих пришью..

Послушно подняв руки вверх, Деми не сводил глаз с бандита и двигался на него, будто собирался пройти насквозь…

— Куда прешь?! — осадил тот.

Голос вроде бы знакомый. Деми начал приходить в себя. Да и фигура эта не впервой попалась на глаза…

— Чё стал?! Давай шевелись! Если жить не надоело.

— Отдай, Демуш, не связывайся… — умоляла Насьта, хотя по ее голосу она показалась Деми не так напугана, как он сам.

Сковывающий Деми ужас немного отпустил его и он сунул руку в сусек с зерном, потом — с мукой. Сколько попалось в руку, злато-серебра отдал бандиту.

— Мало! Еще давай! — крикнула черная маска.

Деми дрожащими руками еще две горсти достал.

— Вот так-то! — и бандит   растворился в черной ночи.

Деми схватился за голову:

— Ой, головушка садовая! Это ведь был сын Васьлея! Что творится! Дожили! Докатились!.. Односельчанин односельчанина грабит!..

Немного помолчав, Деми вскинулся на жену:

— Шалава! Кто тебя просил ко мне ломиться?! Когда не надо, уж ты больно хитра, как змея изворотлива… А тут ты сразу мужа под пулю подставила!..

— Да ладно уж, Деми, ну, успокойся… Не убивайся так из-за каких-то трех-четырех горстей монет. Без штанов что ли остался, по миру пойдешь теперь?..

— Не понимаешь нешто, не доходит до твоей дурьей башки… Теперь о моем кладе все село узнает. Считай: было — и сплыло! Капут! Каюк!

— Тогда давай зароем его обратно.

Деми задумался, походил, потом присел и произнес:

— Однако, Насьта, и женщина, оказывается, умные слова может произнести.

Примиренные супруги, не теряя времени, ссыпали монеты в мешки и перетащили все богатство на прежнее место.

— Чтобы потом снова не пришлось искать, — смирившись, рассудил Деми.

— Конечно, Деми, конечно. Где лежало, там пускай и останется.

Он начал копать. Но силы быстро оставили его, Насьта подменила мужа.

Первые лучи восходящего солнца, скользнули по жухлым прошлогодним травам, прикрывшим закопанный клад .

Насьта, словно ничего не случилось, сновала по хозяйству. Деми рухнул на постель лицом вверх, уставился в потолок и лежал не пошелохнувшись. И только когда стойкий дух куриных щей прочно повис в доме, он встал, умылся и сел за обеденный стол.

Насьта, как в пору первой молодости, налила ему щей, подвинула хлеб, солонку и только тогда сама села напротив.

— Ешь на здоровье, поправляйся. Не зря говорят: от золота человек слепнет… Оно без ног, а по рукам ходит. Теперь никуда не сдвинется. Никто у нас его не увидит, никто не отнимет, никто не узнает.

Наваристые щи, стакан смородиновой настойки, ласковая рассудительность жены обернулось для Деми покоем и умиротворением.

…Время идет, изменяя все вокруг. И вот однажды к Деми и Насьте на новеньких «Жигулях» прикатил их старший сын. Он приехал, чтобы увести к себе в гости родителей.

Деми расположился на переднем сиденье и в ожидании сына осторожно провел правой ладонью по окружности руля. Насьта, усевшаяся позади мужа, приметила жест Деми и увидела в нем знак одобрения. Когда «Жигули» мягко развернулись, она улыбнулась словно бы украдкой…

Новая квартира сына, в которой им была отведена целая комната, была просторной, удобной. В ней все было в меру и без излишеств. Деми придирчиво обследовал каждую мелочь, изредка спрашивая о назначении незнакомых предметов. Все было, по его мнению, достойно уважения и разумно.

«Молодец! — подумал он про сына.— Если бы именно таким образом использовать дедовский клад, то можно с уверенностью сказать: добро, нажитое предками, не сквозь пальцы утекло, не перекати полем прокатилось. В добрых руках добром обернется».

 

Перевод с удмуртского Надежды Кралиной