ПОМОЧЬ

В селении Туклялуд ее все уважительно звали Джумья кенак*, а не по паспортному имени-отчеству. Так было принято: сосватанных из других деревень называли по названию мест, их вскормивших.

Ребятки нет-нет да и подступали с расспросами, почему у нее такое имя, как, мол, она к ним в Туклялуд попала. Джумья кенак лишь рукой отмахнется:

— Эку быль вспомянули! Пошто попусту старину тревожить? Замуж выдали, так и живу.

И умолкала, словно нырнув в глубь прошлого. Нет, не понять им, нынешним, того, что было раньше. Смешными и глупыми покажутся им страхи ее девичьи и мечтания о будущем.

Выросла она не лучше, но и не хуже других, ладная. И где ее высмотрел этот Федор из Туклялуда? Высмотрел, однако. Парень он был видный, смелый и умелый. Подружки постарше давно его приметили, а она только сторонилась. Но однажды…

Парни и девушки деревни Джумья, как обычно, пошли на хороводы в деревню Туклялуд. Пригласил ее Федор по улице пройтись — рядом, рука в руке. Опомниться не успела, как оказались они на подворье парня. И тот, не мешкая, подхватил ее на руки, внес в баню и мигом запер дверь снаружи.

Вот страху-то натерпелась, бедняжка! Ночь-то темная, оконце щелочка, ни свечечки, ни светца. А банники чужих не жалуют — не страх ли? И парня сильно испугалась.

Повсхлипывала, жалея себя, девушка, а потом, отчаявшись, запричитала в голос, заливаясь слезами, умоляла выпустить ее из заточения. А парень и заходить не заходит, и уходить далеко не уходит, знай себе возле бродит — то пощелкивает, то посвистывает, то песенку мурлычет вполголоса.

Перед рассветом, пока еще не полыхнула алая зорька, во двор из дома высыпала вся семья Федора и прямиком к баньке, невесткой ее в дом вести. Могла бы уйти, побежала бы прочь из Туклялуда — удерживать бы поди не стали. Но не смогла: прикипела ее душа к Федору — враз и навеки.

Вскорости, как водилось, новая туклялудская семья к своему священному семейному очагу, оберегу, принесла из воршуда оберег семьи Джумья. Так и стала она для всех Джумья. Даже сама, кажется, совсем позабыла свое имя — Оги.

Потом и свадьбу сыграли. Джумья помнит всё смутно, как во сне: лица, голоса, действо. Она всем существом своим тогда видела, слышала, ощущала только его, незнакомого и родного, Федю-Федора. А еще в память врезалось отцово сыну напутствие:

— Отныне ты, сын мой Федор, такой же мужчина, как и я. Детишки пойдут, с ними наш род продолжится. Да будет так угодно Всевышнему! А мы для вас и дом новый построим.

Как ни просторна была отцова изба, а для семьи из пятнадцати душ всё же казалась тесноватой.

Ставить дом для молодых созвали всех односельчан. Хозяева готовили обед, остальные сами определяли меру и место участия в общем труде, но непременно стараясь отличиться в деле. Такая работа и называлась помочь, а по-удмуртски — веме. Участие в ней свидетельствовало о добропорядочности, добронравии односельчан.

Никак, более семидесяти лет прошло с тех пор, а так и стоит перед глазами Джумья кенак тот спорый да светлый денек. Радостные, оживленные, даже чуть приодетые, чуть не вперегонки, собрались все на помочь. Работали сообща, все умелые и ловкие, как пальцы рук одного искусного мастера. И всё же самым впечатляющим, самым необыкновенным осталось в памяти водружение матицы. Недаром же народ окрестил ее так: как без матери не семья, так и без матицы не дом. Не всякое дерево годится для матицы. Хоть и добрый лес был тогда вокруг, а нашелся подходящий ствол не сразу: в самом дальнем конце, в глухомани, прямой свечечкой тянулась к небу над лесом век за веком красавица сосна. Отец Федора сказал:

— Матица — не просто отесанное бревно. Это ж ма-ти-ца, она на свои плечи все строение взваливает и несет, несет, не сгибаясь — без отдыха и смены.

Новоселье тоже всем селом справляли, в мире да согласии жить молодым наказывали, не лениться да ребятишками обзаводиться. Эх, кабы времечко возвернулось да покатилось, как людям хотелось и мечталось! Бы да кабы…

Вся жизнь порушилась, разлетелась вдребезги из-за той растреклятой войны. И месяца не довелось пожить молодоженам — фронтом оборотилось молодое счастье Федора. Только через целых шесть лет списали Федора домой. Сердце Джумьи от счастья зашлось. Вернулся! Живой! Единственный, непроменный! Пусть израненный, да разве своего Федю она, Джумья, не выходит!

Однако Федор так и не поднялся. Вскоре после того как у них родилась дочка Верушка, догнала его война и призвала на веки вечные.

Еще до войны, когда поставили новый свой дом, на задворках, за огородом, молодые посадили дуб. Чтобы, значит, их детки росли крепкими да красивыми, как этот лесной богатырь. Федор долго искал в лесу подходящее для пересадки дерево. Выкопал со всей осторожностью, привез на телеге на уготованное место. И ведь прижился — на диво всем соседям! К высокому небу потянулись его верхние ветки, во все стороны раскинулся шатер боковых ветвей. Ничто не мешает солнцу играть в его листьях. При таком приволье ствол дуба раздался, что уже одному человеку не обхватить его руками.

Джумья кенак поставила под дубом скамейку. Чтобы, сидя тут, неспешно размышлять о том, что душу тревожило, что тяготило ее в нынешней непонятной жизни. И про то вспомнится, и про это подумается, одно за другое цепляется, тянется, как нитка из клубка. Только клубок-то крутится-крутится, да меньше не становится.

О нынешнем житье-бытье думать — головушку сломать. Всё верх тормашками вывернулось да и шмякнулось в топь болотную. Вроде катилась ее жизнь и катилась, как по прямой наезженной колее. Вдруг на тебе — самое-то главное колесо разболталось да и понеслось само по себе. А без него всё завертелось, затарахтело, задребезжало, того и жди в трясину занесет. Разве это и есть жизнь? Джумья кенак всем нутром чувствует: не для такой жизни на белый свет является человек. Знамо дело, всякое может встретиться на жизненном пути: и неудачи, и трудности. Не без того. Но такого остервенения, такой дикой озлобленности… Каждый каждому — лютый ворог. Чего ни коснись, всё подорожало сверх всякой меры. Только жизнь человеческая вовсе обесценилась, гроша ломаного не стоит.

Пока Джумья кенак сидит тут, под заботливо простирающим над ней навес дубом, утренний ветер всё порывается что-то довысказать несговорчивой листве. Шелестит листва, словно вздыхает, и нашептывает неспокойному, неугомонному дружку душевные признания. Всем благостно: и мудрому могучему дубу, и его игривой поросли, и гульливому ветерку… Эта благостность заразительно действует на всё существо Джумьи кенак, дает ей силы улыбкой встретить грядущий день и мысленно призвать Всевышнего не оставлять ее и впредь…

Джумья кенак смолоду привыкла вскакивать спозаранку. Сколько помнит себя, поутру ни одна забота-работа не терпела и малейшей отсрочки. Теперь и без нее рук хватает, можно бы понежиться в постельке, но натруженные старые косточки, успокоившись к вечеру, чуть не с полуночи наливались болью. Джумье кенак приходилось смиряться с таким окончанием ночного сна и вставать в привычную рань.

Из окна завиднелась над горизонтом чуть заметная светлая полоска, слегка разбавившая густоту ночи. Для Джумья кенак это было как зов, как приглашение на сердечную встречу. И она, осторожно ступая, направляется к нему, к своему беззаветно преданному другу-дереву, посидеть возле него на скамеечке, поделиться с ним думами и получить поддержку.

Подойдя вплотную, Джумья кенак прикоснулась к коре, приобнимая и поглаживая шершавый ствол руками.

— Как поспалось тебе, Федюш? — спросила она не то мысленно, не то чуть шевеля губами, потом повернула лицо к пробуждающемуся солнышку и подставила ладони, как бы ловя его лучи. — Помилуй, Господь небесный! Помилуй, Инмар вездесущий! Щедрой милостью одари нас, Солнце пресветлое! — вполголоса начала она свою молитву. — Спасите и помилуйте, боги небесные. Не за себя прошу, а за всех живущих здесь, в Туклялуде, и в моей родной Джумье. Боги всемилостивые! Пусть будет успешным у всех у них этот день. Особо молю о внуках, сыновьях нашей дочери Веры: Мише, Коле и Васе. Молоды они еще, надо бы помочь им не сбиться с пути праведного, найти свое счастье. Тревожно ныне у нас в Туклялуде. Худое баловство, спасу нет, вольничают шибко. Пришлые и раньше нас не обходили, но поодиночке, потом оставались и приживались. А теперь ватагами забредают, похабщину горланят, укороту на них нету никакого. Неровен час, спаси и помилуй! И наших с пути сбивают, кому поглянется их дурь окаянная…

Джумья кенак снова погладила руками ствол дуба и провела рукой по скамье, проверяя, не сыро ли. Нет, сухая, но холодная, а рука помнила еще живое тепло морщинистой коры. К Джумье кенак пришло успокоение, и она опять погрузилась в раздумье, где хороводились всплески далекого и близкого, сладкого и горького, горячего и студеного…

— С добрым утром, бабуся.

От неожиданности она вздрогнула.

— Внучек, Мишенька!.. Вздремнулось мне, ли чо? И тебе тоже доброго утречка. Ты-то пошто в эту рань всполошился?

— К пруду спущусь. Вчера снасть поставил. Не откажешься ведь от щучки, бабусь?

— Чего захотел! Малёк какой попадется — и то радость. Браконьеры с сетями всю рыбу взбулгачили. Еще и взрывают нипочем зря.

— Пришлые так безобразничают.

— А пошто вы, туклялудцы, остатнее время ловите, а не приезжим указываете, где да когда им в воде палькаться?

— Скажешь тоже, бабуш. Будто не знаешь: коренные туклялудцы в город да куда поразъехались, а сюда со всех сторон разный народ понаехал.

Видно, на роду написано человеку искать, где ему лучше. Один за другим срываются люди с прапрадедовских насиженных мест, катятся, как перекати-поле, толкаемая ветром, цепляются за чужую неласковую почву, только уцепиться нечем — корни-то в родной земле остались. Случается кому и счастливую долю сыскать. Не зря, знать-то, присловье молвится про надежного человека: где родился, там и пригодился. По понятиям Джумьи кенак, так бы и надлежало жить всем сородичам, всему народу. Только родная земля придает силу человеку. Только на родине раскрываются все дарования и талант человека.

Кто только не живет теперь в их Туклялуде! И русские, и марийцы, и татары, даже цыгане прижились. Не тут родились, не тут росли. Обычаи у всех разные, каждый на своем языке говорит, по-своему думает. А как же им понимать друг друга, чужим-то?

Думала ли Джумья кенак, что доживет до такой беспросветности? И война была, и голодные годы, и разруха. Однако такого страха никогда еще не видывала. Прежде и замков не знали, и запоров не ставили, сызмала учили детей чужого добра не касаться.

Джумья кенак не спускала глаз с уходящего к пруду старшего внука, пока его голова не скрылась за насыпью. Им нельзя было не залюбоваться. Улыбка тронула ее губы: хороший, однако, парень вырос. Всем выдался: и статен, и красив, и разумом его Инмар не обидел, и всякое дело в его руках спорится, и характером покладист, но крепок. Неведомо лишь, какое счастье ему на роду написано. Давно пора бы жениться, своих детушек растить, а он и невесту, видать, не присмотрел еще. Вы-бор — куда богаче: загляденье, а не девушки, одна другой краше. А он их в упор не замечает почему-то. При нем даже и заикаться о женитьбе не смеют. Тут же пресечет:

— Запомните: моя еще не родилась!

— Так и будешь одиноким гусаком век вековать? — спросила однажды Вера.

— Попомни, внучек: кто перебирает, выбирая, ни с чем остается, — поддержала дочку Джумья кенак.

— Уж не в эту ли развалюху прикажете мне невесту вести? — вспылил Миша.

Что правда, то правда, не поспоришь. Добротная довоенная постройка служила верой и правдой много лет. Чуть не всё в ней, кроме матицы, было латано-перелатано, подтесано, прирублено.

Их в доме три поколения проживает: взрослые и дети, старые и молодые, четыре души мужские, две женские. В мире и согласии живут, грех обижаться. Да горшки в печи тоже мирно сидят, а нет-нет да бьются бок о бок. Нынче никому не хочется начинать свою семейную жизнь с родителями.

Джумья кенак направилась к дому, когда солнце дотянулось лучами до макушки дуба.

Зять, муж дочки, Гера с сыновьями Колей и Васей уже ушли на работу, а дочь только-только вернулась с фермы.

— Что с тобой, мама, не заболела ли? — спросила Вера, заметив озабоченное выражение лица матери.

— Не в том дело, Веруш. Знаю, не ко времени, а всё одно надо решаться.

— Господи, да о чем ты, мама? — с тревогой посмотрела Вера на мать.

— Строиться нам пора, вот о чем. Новый дом для сыновей надо ставить.

— На какие шиши? Хозяйство, сама знаешь, на ладан дышит, работаем себе в убыток. Накоплений как не было, так и нет.

— А когда они были у нас? И прежде никто нас не приглашал жить в готовеньком доме. Этот вот мы тоже без накоплений, помочью ставили.

— А стройматериалы где взять? Нынче в округе строевого леса с собаками не сыщешь. Всё повырублено да растаскано без нас.

— А как наш сосед Ладимер сумел без мешкотни домище в два этажа отгрохать? Да еще кирпичный.

— Так они же близкие родственники нашему преду.

— А чем наши мужики не вышли? Иль не чертоломят? А ты? С телятами нянчишься, как со своими сыночками не водилась. Не будете ходить, не станете просить — никто вам в карман копейки не подбросит.

— Ой, мама, ты всё еще прошлым веком живешь! Опомнись, смирись. Никто никому в наши дни гроша ломаного не подаст.

— Не милостыню просить посылаю. Нешто не заработали? И мы с отцом, и ты. А Гера твой? Денно-нощно на ферме. Миша — шофер-комбайнер, Коля — тракторист-комбайнер. Как следует только вот Вася не определился. То он пьяной дурью приторговывает, то табачным зельем.

— Теперь, мама, у всех одна надежда — базар. От колхоза достатка никто не ждет. Колхозу, считай, скоро и помину не останется.

— Не городи околесицу, мила дочь. — Джумья кенак строго поджала губы.— Хлеб до судного дня останется хлебом. Запомни: не будет хлеба, не будет и народа. Ничего не останется живого, коли переведется кормящее поле.

— Из заграницы завезут. Чего только сейчас нет в лавке: и апельсины, и ананасы, и бананы. Насчет хлеба тоже спроворят.

— А то! Ждут не дождутся. Нешто можно такое допустить? Это всё одно как руки на себя наложить, весь народ изничтожить, страну извести.

— К тому всё и близится. Сама видишь: задарма выращенное отдаем. Работаем без продыху день и ночь. И забесплатно.

— Дак до войны и после мы тоже за палочки-галочки работали. Но дом-то построили. И теперь не война.

— Угомонись, мама! Разговор не ко времени. И без того голова кругом идет. Может, Вася и не зря в торговлю подался. Хоть бы у него дело пошло. Тогда и о доме можно подумать. Кирпич всё равно покупать придется.

— Не по мне Васино занятие. Да разве ж это дело — вином да табаком людей травить?

— Ну, мама, зачем говорить о том, в чем не разбираешься?

Джумья кенак не хотелось даже замечать резкого тона дочери. Она ведь и сама прекрасно сознавала Верину правоту. Словно услышав мысли матери, Вера сказала примирительно:

— У нас ведь две коровы с телятами да свиньи с поросятами. Всех держать не станешь — вот приработок. На кирпич помаленьку наберем. А если у Васи получится, то и со всем управимся, что придется покупать.

Дочь рассуждала вдумчиво и убежденно, и это подействовало на Джумью кенак успокоительно.

— У меня тоже немного подкопилось, — призналась она.

Вера, увидев в руках матери пачечку пятидесятирублевых купюр, удивилась:

— Откуда такое богатство у тебя, мама?

— Накопила.

Джумья кенак не стала посвящать дочь, как каждый раз, получая пенсию, она понемногу откладывала себе на последний путь к Федору. Жизнь приучила ее быть готовой ко всему, ни на кого не рассчитывая. Как ни сыт человек сегодня, забывать о завтрашнем дне не следует. Кто знает, какое завтра придет?

— Ну, ты удивила меня, мама! Я сегодня же всё с Герой обговорю, — сказала Вера.

 

Видно, у Джумьи кенак рука легкая. Ее вклад, как ключик часы, завел механизм строительства. И со скотиной удачно устроилось, и со стройматериалами получилось.

Радостная Джумья кенак делилась с другом — зеленым дубом:

— Ну, Федюш, можно поди-ко нам с тобой и порадоваться немного. Вот-вот наши с тобой внуки новый дом поставят. Поболе нашего-то, в два этажа. Будет куда, женившись, хозяйку привести. Да и пора уж… Мишуня, старшой-то, постарше тебя теперь. Бог даст и о правнуках услышишь.

Размечталась. Сидела на скамейке расслабленно, сложив руки и прикрыв глаза.

— Бабушка! Вот познакомить хочу тебя. Это Луиза.

Глаза открыла, младший внук Вася стоял перед ней, держа за руку девушку.

— Вот как, Луиза, значит. Это ж очень хорошо, — Джумья кенак, сдержанно улыбаясь, бегло взглянула на девушку и перевела вопрошающий взгляд на внука. — А нашенские-то девчата не поглянулись?

— Что с тобой, бабуся? Иль не узнаешь дочку-то соседа, Лизу?

— Так это Лиза? Ладимирова? Кака баскуща! Давненько не видела…

— Она у нас в столице работала, да вот домой приехала.

— Лико-лико, чо делается! Словно бы вчера еще под столом ползала, на руки просилась… И на тебе! Ай да Лизок, лапушка моя ненаглядная. А помнишь, мака, как гусак за тобой погнался, а ты от него в чан сиганула? Ладно, я рядом оказалась, ведь чуть не утопла.

— Ой, Джумья кенак! И вы помните? Я до сих пор гусей побаиваюсь, — призналась Луиза.

— Чего ж вы стоите? Посидите уж со мной, места хватит. Ты где работала в городе?

— С работой мне всегда везло. Вот по углам мыкаться — ужас как надоело. Без своей квартиры в городе не жизнь. Тем более что там, где хорошо платят, таких, как я, не берут. Надоело, хочется пожить по-человечески — в своем доме, со своими близкими.

— Да уж, Лизок, не зря говорят: там хорошо, где нас нет. Молодец, что вернулась. В вашем доме только такой принцессе и жить.

— Вот именно, Джумья кенак, от добра добра не ищут.

— Вот и ладно, вот и хорошо, доченька, — Джумья кенак приобняла девушку за плечи.

— Мы с Васей решили, что будем жить вместе, — сказала Луиза, продолжая разговор.

— Да-да, бабусенька, мы договорились жить вместе, — пояснил Вася озадаченной Джумья кенак.

Она не сразу нашлась, как ответить.

— Дак, миленькие, не торопитесь ли? Рановато еще вам семейно-то жить, — неуверенно принялась она отговаривать их.— Ведь у тебя, Васенька, еще старший брат не успел пожениться. Ты же его обездолишь, коли дорогу ему перейдешь. Надо бы вам потерпеть, подождать, когда, как по обычаю полагается, старший брат не определится.

— Дождешься его, как прошлогоднего снега. Будто не знаешь нашего тугодума.

— Новый дом вот-вот поставим. Тогда бы и сватов заслали, как подобает, а там честным пирком да за свадебку…

— Дом, дом… День и ночь только и слышишь от тебя, бабушка. А дело как стояло на месте, так и стоит —  как этот дуб, — запальчиво возразил Вася.

— Как это не сдвинулось? Бог с тобой! Сказал же твой отец: все заготовки прибраны, мастеров ждут. Не хватает лишь матицы.

Луиза, не дослушав, прервала:

— Мы же у нас будем жить. Особнячок что надо, отделка — шик, и спальни, и залы…

— Да неужто в примаки пойдешь? — обратилась бабушка к внуку. — Не нами заведено: парень девушку замуж берет. В свой дом после свадьбы вводит.

— Было, было, да всё сплыло давным-давно, бабуся, — скороговоркой завершил Вася нечаянный диспут и взял за руку Луизу. Убегая, они оглянулись и помахали руками.

Вздохнув, Джумья кенак продолжила свою беседу с тем, кто ее всегда выслушивал, не перебивая, и никуда не спешил.

— Ты, Федя, не осуждай этих торопыг. Незрелые еще… Всё образуется ладом, вот увидишь. Оно и впрямь все порядки в мире перевернулись. Нам уж, видно, так и не понять, что к чему.

Джумья кенак вернулась домой, когда дочь и зять говорили о новом доме.

— Так что всё на месте, можно хоть завтра ставить дом, — говорил зять. — Вот с матицей не получается. Из-за нее всё застопориться может. Прямо не знаю, как и быть.

— Как это не знаешь? — сходу вступила в разговор Джумья кенак. — За огородом нашего красавца-то не приметил? Да такой дуб — всем матицам матица, — сказала чуть дрогнувшим голосом Джумья.

Ошеломленные услышанным, дочь и зять словно лишились дара речи и не мигаючи смотрели на мать. А та продолжала:

— Так что можете объявлять день помочи.

— Ну уж нет! — возразил Гера. — Что мы, четыре мужика, одни не справимся, что ли?

— Мама дело говорит, — вступилась за мать Вера. — С одной кирпичной кладкой вы провозитесь до зимы. А стены возводить, перекрытие, крышу? Нам и после помочи немало останется. Внутренняя отделка — самая канительная работа.

— Да у нас прежде не в редкость помочью-то славились, как праздника ждали. Хоть вспашка, хоть сенокос, хоть жатва или строительство какое. Помогать всем миром тому, кто в нужде, каждому доброму человеку в радость, — не унималась Джумья кенак.

— Ладно, ладно, пусть будет по-вашему,— согласился наконец Гера. — Теперь давайте посоветуемся, на кого и в чем мы можем рассчитывать.

— В расчет надо брать только наших, коренных, — категорически заявила Джумья кенак. — Пришельцам никак нельзя доверять.

— Нет, мама, ты не права, — возразила Вера. — И получше наших есть работники из приезжих. И среди местных у нас полно шелупни всякой. — Помолчав, добавила: — Может, нанять, чтоб вместе с нами работали?

— Нанимаются только чужие, — тут же возразила Джумья кенак. — Им бы тяп да ляп: соскрести да денежки загрести. Как бабы хлебы пекут, так помочане избы рубят. С охотой, настроением, с добрыми пожеланиями в душе. За деньги так никто не работает.

— Тоже правда. Душа за деньги не продается, — рассудительно поддержал Гера. — Прежде всех надо позвать соседа Ладимера. Он и самый ближний, и сам недавно отстроился, значит, с опытом. А главное, наш Вася там кое-кого заприметил для дальнейшей своей жизни.

— Рано загадывать пока, — со вздохом молвила Вера.— Между ними снова, видать, черная кошка пробежала. Не знаю, как и понять нынешнюю молодежь.

— Вряд ли Вася виноват, — сказал Гера. — Лизок крутит им, как в голову взбредет. Разоденется вполуоголь, так что краски на ней больше, чем платья. Вертится на улице и кому ни попадя глазки строит. Сам видел.

— С соседями мы всегда дружно жили. Мать с отцом Ладимера были первыми помочанами, когда этот дом строили. Да ведь и ты, Гера, тоже здорово помог, с кирпичной кладкой особенно, — припомнила Джумья кенак. — Так что пусть сосед первым останется.

Разговор о помочанах с определением для каждого места и роли затянулся допоздна. Дом за домом всех жителей перебрали, и нашлось всего около десятка.

Утром Джумья кенак проснулась раньше обычного, чтобы навестить свое заветное место.

— Ты уж прости меня, Федор, не серчай на меня, старую, — прислонившись к дубу влажной щекой, прошептала она громче обычного. — Нашим с тобой внукам, Федюш, пришло время свой дом строить. Выросли. Большой будет дом, просторно в нем и правнукам будет… Чьи плечи, как не твои, сдюжат держать его? Никто, кроме такого богатыря, как ты, не осилит. При такой поддержке наш род сумеет пережить благополучно все бури-ураганы, все напасти и невзгоды. Ты из нас самый сильный, самый надежный..

Потом она присела на скамью и сидела с закрытыми глазами, пока не почувствовала теплого солнечного касания на щеках.

— Спаси и помилуй, Всевышний пресветлый Инмар! Спаси и помилуй ты, Солнце ясное, Солнце красное. Помилуйте боги и силы небесные, наши породнившиеся воршуды священные родов Джумья и Тукля!..

Как никогда долго пробыла Джумья кенак возле будто замершего дуба. После того как она в своих молитвах душою пообщалась с силами света небесного, делясь тревогами и заботами, подстерегли ее воспоминания о том страшном, что без взрывов и выстрелов прокралось к ним в Туклю, в Джумью и в окрестности, всё круша и уродуя… Теперь-то Джумья кенак понимала, как бедно и трудно жилось им в колхозной округе. Однако соседская дружба не рушилась, все вместе бедовали и вкруговую гостевали друг у дружки, последним делились и помогали. Так неужто зря народ-то жил?! И работали не вполсилы, всё вынесли, всё вытерпели… Зря? Не озлобились, душу сохранили. Экая прорва злобности, вишь ты, вздыбилась… Остэ, Инмаре! Всё ж таки довелось дожить до такого светлого дня — дом внукам ставим. Дай-то, Господи. Видишь, Федор, не обойтись никак без твоей помощи. Значит, сделали мы с тобой наше земное дело, пора и на покой. Теперь им, внукам нашим, на земле хозяевами жить…

Увидев на тропинке, ведущей к дубу, зятя и внука Мишу, несших с собой пилу и топор, Джумья кенак пошла прочь не через двор, а окольным путем. Ей не хотелось сейчас ни с кем встречаться. Она спешила поскорее закрыть за собою все двери, занавесить и прикрыть окна, чтоб не слышать звуков перехода в иной мир родного существа.

 

Отец с сыном допоздна провозились на задворках. И после того как рухнул на землю зеленый великан, по-хозяйски отделили ветки от заматерелых ветвей, державших широкую крону, аккуратно разлучали со стволом. Некоторые по толщине чуть не соперничали с самим дубом. Всё было ценным и могло еще служить и служить в хозяйстве, жизнью которого дуб жил, казалось, всегда.

Гладко обтесанная матица, поблескивая словно бы свежим загаром розовато-бежевого оттенка, смотрелась как-то по особому величественно и добротно. Ее не стали никуда уносить, потому что здесь всегда гулял ветерок, было светло и просторно. Только приподняли над землей, чтоб обдувалась она со всех сторон.

Дом решили ставить не очень близко к старому, чтобы и под огород места было довольно и не тесниться с дворовыми постройками. Наконец цемент, песок, пиломатериалы, инструменты, приспособления расположились в готовности подставиться под рабочие руки и стать частью нового дома.

Всё вокруг, будто замерев, ожидало завтрашнего рассвета, с которым здесь закипит дружная, спорая работа помочан.

Рано утром спросонок Джумья кенак начала было собираться на привычную прогулку к дубу. И спохватилась: не к кому больше идти, никто ее там не ждет. И все ж таки не стерпела, решила пройтись, как привыкла.

Роса выпала такой обильной, что трава по краям тропки склонилась под ее тяжестью. Джумья кенак решительно направлялась не под сень могучей кроны, как обычно, а к матице, которая станет отныне держательницей, хранительницей нового вековечного дома их рода и родов, которые сроднятся с ними.

Какой же она получилась, матица? Нетерпение подгоняло престарелую женщину. Добротней ли, приглядней, чем матица их старого дома, матица ее Федора и самой Джумья кенак? Пусть будет лучше. А как же иначе?

Джумья кенак остановилась, вплотную подойдя к ровному срезу пня, оставшемуся от дуба. Недоумевая, она смотрела на валявшиеся чурбаки, принесенные зятем и внуком, чтобы матица лежала на них и проветривалась. Но где же сама-то матица? Может, успели перенести к месту нового дома?

Но и там матицы не оказалось. Как и сложенных кирпичей, мешков с цементом… Что за бесовщина тут творится? Зять сказал, что к помочи они всё подготовили, всё-всё. Как обговорили.

Джумья кенак вернулась к дубовому пню и села, пытаясь понять, что произошло. Может, она что-то не поняла? А может, ее страшная догадка, кольнувшая в сердце, в самом деле правда? Их обокрали, обездолили! Неужто так?! Нет, да нет же! Да быть такого не может. Ну нельзя же так…

— Джумья кенак! — вдруг над самым ухом услышала она и тут же почувствовала, как кто-то повис на шее, обнимая.

Она вздрогнула, услышав захлебнувшееся рыдание.

— Лизук, голубушка, ты ли это? Что с тобой?!

Луиза была вся в грязи, ошметки глины налипли на ее порванную одежду, лицо измазано.

— Джумья кенак!.. Ой, Джумья кенак! — захлебываясь в рыданьях, повторяла девушка.— Я не хочу больше жить, не могу… Ой, бабушка!.. Как дальше-то быть, куда теперь деться? Скажи мне — как?

— Да что стряслось, доча? Случилось-то что? — вопрошала Джумья кенак.

— Они помочь устроили… на мне. Всем кодлом… «Помочь, помочь», — гоготали… Пьяные подонки…

— Подожди-ка, присядь, — Джумья кенак осторожно поглаживала Лизу, попутно обирая засохшую грязь и мусор с одежды. — В толк не возьму, Лизок. Про какую помочь ты повторяешь? При чем тут помочь?

— Эти подонки узнали, что у вас всё приготовлено для помочи, и продали ваш заготовленный кирпич, цемент, вашу матицу… Упились до чертиков… А тут я на глаза им попалась… Вот…. Джумья кенак, скажи, как мне теперь жить? Как?!

Лиза посмотрела на побелевшее, как полотно, лицо Джумьи кенак, потом, то ли обняв ее, то ли судорожно вздрогнув, отстранилась и, по-пьяному пошатываясь, побрела к пруду.

Вера, не дождавшись матери к завтраку, забеспокоилась и пошла за ней. Издалека она увидела, что мать сидит на пне прямо и неподвижно, словно приросшая.

— Мама! — окликнула она с полпути. — Люди уже начали подходить, начинать работу рвутся.

Мать не шелохнулась.

— Мама, обед для работников надо приготовить, помогла бы…

Джумья кенак не подавала голоса. Вера тихонько тронула ее за плечо. Как до конца спиленное дерево, Джумья кенак упала рядом с дубовым пнем.

 

Перевод с удмуртского

Надежды Кралиной