ДОРОГА НА ФРОНТ

До самого фронта была еще и дорога на фронт. И эта дорога осталась в памяти на всю жизнь — такое не забывается. Было всё это в декабре сорок второго. Эшелон, в котором ехал наш полк, немецкая авиация разбомбила, а до линии фронта было еще километров сто. Мы должны были пройти пешком за ночь километров шестьдесят, чтобы к утру занять позиции и встретить прорвавшиеся немецкие танки. Полк выстроился в колонну и двинулся. Уже начало темнеть, мороз давал о себе знать, но, к счастью, ветра не было. Прошли мы часа четыре — чувствую, что начал уставать. Прошли еще немного. Луна светит, вокруг снег — будто и нет никакой войны. Вдруг вижу на обочине солдат лежит.
— Что это? — спрашиваю у старшины.
— Этот готов, — отвечает. — Выбился из сил, сел и замерз.
Не может быть, думаю; подхожу к нему, смотрю — мертвый.
Идем дальше. Ноги стали свинцовыми, сил нет, а мороз ну прямо звереет. Вижу, один из нашего взвода отошел на обочину и сел, чтобы уже никогда не встать. Хотел я кинуться к нему, но чувствую, если выйду из строя, вернуться назад сил уже не хватит. Наступило такое состояние, что происходящее вокруг воспринимаешь как в полубреду. Вот когда выпить бы сто грамм! Идем дальше, замерзших на краю дороги становится всё больше и больше. И никто не предпринимает никаких мер, чтобы спасти людей. Все выполняют приказ и решают главную задачу: к рассвету прибыть на позиции и удержать их во что бы то ни стало.
Прошли еще два часа, двигались уже медленно. Чувствую, что идти больше не могу. Вот она, последняя точка, когда человек уже не способен соображать, когда страдания настолько велики, что ради избавления от них человек готов на смерть. Стал я выходить из строя, а ребята мне: «Подожди, Куликов, мы тебя поддержим…». Как, думаю, они поддержат, если сами еле на ногах стоят. Вышел я на обочину и сел прямо на снег. Сразу почувствовал, что замерзаю. «Всё, конец!» — мелькнуло в сознании. Хочу только одного — быстрее умереть. Лег. Наши ушли вперед. Вокруг — никого. Ночь. Мороз. Тишина. Поднял голову, чтобы в последний раз в жизни посмотреть на звезды. Почему-то с детства я любил подолгу рассматривать их и даже мечтал стать астрономом. Смотрю на Большую Медведицу, вспомнил мать, отца.
И вдруг чую, что доносится до меня запах кухни. И так мне захотелось пожрать, что это желание стало сильнее желания умереть. Появилась не жажда жизни, а именно жажда утолить голод. А при себе-то никакой еды нет — еще вечером каждый из нас свой сухой паек доел. Стал садиться, сел — не падаю. Стал вставать, опираясь на автомат, встал — не падаю. И поплелся я, шатаясь, в ту сторону, откуда доносился дух съестного. Что у меня там в голове произошло — не знаю, но я думал только об одном: как бы утолить голод. Шел и шел — неизвестно откуда брались силы — в одном направлении. Прошел, наверно, с полчаса; запах кухни всё сильнее. И вот вижу — полевая кухня, а рядом лишь один человек в шинели суетится. И тут мне стукнуло: а вдруг это немцы? Фронт-то совсем рядом. Снял с плеча автомат, загнал патрон в патронник и подкрадываюсь ближе. Если, думаю, это немец, пристрелю его и все-таки поем. Держу автомат наготове и приближаюсь. Солдат увидел меня и направленный на него ствол и как заорет:
— …твою мать! Какого… народ пугаешь?
Ну, думаю, слава богу, свои.
— Браток, — говорю, — умираю.
— Что такое? Ранен?
— Нет, выбился из сил. Дай чего-нибудь поесть.
— Не могу. Потерпи полчаса. Вот засыплю пшена, каши дам.
— Не могу ждать: за дезертира посчитают.
— Ну что я тебе сейчас дам?
Вижу, лежат пустые банки, из которых он только что выложил в котел тушенку. Взял я у него котелок кипятку и давай ополаскивать эти банки. Получился мясной теплый бульон. Выпил я половину котелка, чувствую — силы появились. Эх, если бы ты знал, какой изумительный вкус был у того бульона. Я до сих пор его помню. Поблагодарил я кашевара и двинулся догонять своих. Пройду немного, остановлюсь и аккуратно, чтобы не разлить ни капли, пью этот бульон. Допил я его, и тут мне в голову ударила мысль: если не догоню своих до позиций, отлучку расценят как дезертирство. А за дезертирство на фронте был разговор короткий — расстрел на месте. Особисты тогда не дремали. А впрочем, в той обстановке иначе и нельзя было. Вышел я на дорогу и ускорил шаг. Вижу, замерзших солдат на обочине стало еще больше.
Часа через три догнал своих и встал в строй. Никто на меня и внимания не обратил. Ребята были на пределе, шли молча, и каждый шаг для них был каторжно трудным. Стало рассветать. Слышу, рядом со мной один другому говорит:
— Вот и Куликов, наверняка, уже замерз.
Ему никто не ответил. А я сам себе думаю: как бы не доложили о моей отлучке особисту… И неестественно громко так говорю:
— Нет, я здесь!
А часа через три мы уже били немецкие танки из своих «сорокопяток». Немцев мы, правда, так и не остановили, но потрепали их основательно. Из нашей батареи после этого боя в живых осталось всего двое…

Эту историю рассказал мне старик, с которым я случайно познакомился. Где и при каких обстоятельствах мы встретились, не имеет никакого значения. Кто конкретно этот человек — тоже не важно. Важно лишь то, что имя ему — русский солдат.

ПРИСЯГА

Захожу я как-то к своему соседу по лестничной площадке, старику-инва¬лиду, в прошлом адвокату, в жизни которого осталось лишь две радости — теле¬визор и шахматы. Он смотрел новости, но, пригласив меня в комнату, пога¬сил экран, зная, что я прихожу к нему для шахматных баталий. Расставляя шах¬маты, я взглянул на его истерзанное временем лицо и спросил, что интересного сообщали в новостях. Старик оживился, порывистым движением снял очки и, кивнув на выключенный телевизор, сказал:
— Только что показывали, как поступившие в военное училище принимают присягу. А я вспомнил, как это было у меня. Хочешь, расскажу?
Поправляя фигуры, я машинально кивнул. Он зачем-то отло¬жил подальше палочку, с помощью которой передвигался по квартире, и, довольный тем, что представился случай вспомнить свою молодость, начал рассказывать.
— Было это первого мая сорок третьего года в Мелекесе, где стоял наш только что сформированный полк. День выдался солнечный, теплый. Наш старшина — Жидков Степан Петрович — хлопотал с самого утра. Для нас, безусых новобранцев, старшина был и отцом, и старшим братом. Надо сказать, мужик он был честный, справедливый и уже понюхавший пороху, — за всё это мы его глубоко уважали. Правда, гонял он нас как сидоровых коз, но мы на него не обижались, знали, что на фронте придется туго. А на фронт очень многие из нас прямо-таки рвались, еще не подозревая, что девяносто процентов погибнет там или, в лучшем случае, вернется калеками.
Старик тяжело вздохнул и продолжил:
— Ну так вот. В тот день я был в наряде в полковой столовой. Повар поручил мне разделывать селедку. Надо сказать, кормили нас неважно. А мы же пацаны, растем, есть постоянно хочется. И вот я, после некоторых коле¬баний, засунул за пазуху одну рыбину, что покрупней, предполагая хранить ее как НЗ. Вдруг слышу команду: «Выходи строиться!» Выскочил я из столовой с рыбиной за пазухой. Пока бежал, смекнул, что она же будет нарушать солдат¬скую подтянутость, и сунул эту рыбину в правый карман брюк (не хватило ума положить в левый). Торчащий из кармана хвост я согнул, чтобы его не было видно. Стою в строю, придерживаю правой рукой изогнутый рыбий хвост.
Дошла и до меня очередь принимать военную присягу. Я вышел из строя, взял правую руку под козырек и торжественным голосом начинаю: «Я — гражданин Советского Союза…». Уже заканчиваю присягу, убежденно чеканя: «Клянусь беречь социалистическую собственность…» — и вдруг в этот самый мо¬мент рыба как пружина распрямилась, и рыбий хвост выскочил из моего солдат¬ского кармана. Все присутствующие так и ахнули…
В тот же день ко мне и прилипло прозвище «рыбий хвост».
Потом был фронт, ранение, госпиталь. После войны окончил юршколу. И вот через восемь лет после того злополучного дня меня, уже на второй срок, избрали народным судьей в одном из районов Чкаловской области. На торжественном собрании, которое состоялось по этому поводу в районном Доме культу¬ры, даю присягу судьи: «Клянусь беречь социалистическую собственность…» И надо же такому случиться! Буквально за несколько дней до этого на пост пер¬вого секретаря райкома партии прибыл тот самый Жидков Степан Петрович. И вот в притихшем зале звучит моя присяга, а в президиуме сидит наш первый старшина и еле слышно шепчет: «Рыбий хвост…»
Закончилась официальная часть, захожу перед концертом в буфет, а на¬родные заседатели, знающие меня уже несколько лет, облепили меня и спраши¬вают: «Чего это первый секретарь райкома партии там шептал?» Ну что им было от¬ветить! Не рассказывать же всё как было. Так они и не узнали, как принимал военную присягу их районный судья.
Старик умолк и, видимо, мысленно представил себя молодым, жизнера¬достным судьей, стоящим в торжес-твенной обстановке на сцене районного Дома культуры.

август—сентябрь, 1993