ЖЕСТОКАЯ ПРАВДА

КАК Я КАРТОШКУ ОКУЧИВАЛ

Ко мне, профессиональному бомжу, на днях подошел старый знакомый. Надо окучить картошку. Работы хватит — десять соток. Найди еще двух-трех приятелей.
Нет проблем — приятелей я нашел за полчаса. Говорю хозяину: для начала нужно похмелиться. Хозяин к этому был готов, вытащил бутылку. Я, как бригадир, налил себе полный стакан, остальное отдал рядовым труженикам. Приехали на поле. Говорю: перед работой тоже полагается выпить. Хозяин снова вынимает бутылку.
На свежие дрожжи, да еще на жарком июльском солнышке, я сразу же, как говорится, окосел. Стал пенять хозяину, что он-де устраивает негритянскую плантацию, издевается над людьми. Тот постелил мешки на траве и уложил меня спать.
Проснулся я, когда всё было закончено, оставалось только сесть в машину. Дома хозяин усадил нас за стол. Обед был великолепен! Так что заработать на хлеб мне плевое дело. Только захотеть.

КАК Я БЕЖАЛ ИЗ РАБСТВА

Когда у меня не было ни одной квартиры, я часто спал на вокзале. Приходил обычно очень поздно, чтобы не заинтересовать своей персоной железнодорожную милицию. На вокзале и началась эта история.
В дверях я столкнулся с двумя парнями кавказской наружности. Они окинули меня опытным взглядом и оценили по достоинству.
— Мужик, — спросил один, постарше, — какие имеешь специальности?
Я ответил по правде: каменщик, штукатур, облицовщик. Они восхищенно поцокали.
— Конечно, хочешь выпить?
Я опять отвечал правдиво: всегда не против.
Поднялись в буфет. Старший раскрыл дипломат и вынул бутылку водки (этих бутылок, я заметил, было шесть или семь). Налил мне полный стакан и, как говорят в таких случаях, еще придавил коленом. Другой купил в буфете два огромных бутерброда. К бутербродам я не притронулся, пока не налили второй стакан.
В итоге я проснулся в какой-то деревянной избе на полу. Рядом со мной кто-то маялся с похмелья. Вдоль стен стояли солдатские койки, все они были заняты российским народом. Поднявшись, я толкнулся в дверь и очутился в ухоженной, почти комфортабельной комнате, явно хозяйской. На столе даже сверкала ваза, полная фруктов.
Я вышел на крыльцо покурить. Следом — похмельный мужик. С крыльца открывался вид на огромный завод с дымящимися трубами. Кивнув головой на трубы, мужик спросил:
— Где это мы, черт побери?
Я пожал плечами. Тут появился давешний кавказец постарше, бросил нам спецовки:
— Завтракайте, переодевайтесь и на работу.
— Куда? — изобразил я удивление. — У меня вторая группа инвалидности.
И опять-таки я не соврал! Я сунул кавказцу под нос удостоверение инвалида, тот весь передернулся:
— А вчера водку жрать ты инвалидом не был? Работать я всё равно тебя заставлю, хоть два кирпича в день принесешь, и то польза.
— Два кирпича принести я могу и не переодеваясь, — резонно заметил я.
Бригада строила коптильню для рыбы. На стройке выяснилось, что забыли прихватить отвес. Я согласился сходить за отвесом. На автостраде стояла машина «скорой помощи», шофер склонился над открытым капотом. Я к нему:
— Слушай, увези меня подальше. Понимаешь, инвалида на работу прибрали.
— Не ты первый, не ты последний, — посочувствовал водитель.— Откуда сам?
— Из Глазова.
— Эка тебя забросило. Садись!
Водитель оказался расторопным, скоро пересадил меня на огромный самосвал. Самосвальщик передал меня шоферу бортового зилка — так я благополучно добрался до Яра. Шофер зилка довез меня до автобусной станции и вручил десятку.
Купил я билет до Глазова, стою, курю. Вдруг из-за угла выходят два кавказца. У меня сердце упало, и сам я чуть не рухнул перед ними на колени.
— Мужики, — говорю, — ехать надо, мамка померла, похоронить некому.
Кавказцы, совершенно другие, кстати, — мне посочувствовали:
— Да ради Бога, езжай, похорони. Может, с горя выпьешь?
— Выпью,— согласился я.
Снова на свет появился дипломат, но уже с одной только бутылкой. И стакан мне налили один. Я со спокойной душой выпил и отправился в Глазов.

КАК МЕНЯ В ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ НЕ ВЗЯЛИ

Это было не столь давно. Я шел по путепроводу в свой родной Глазовский леспромхоз, где я сейчас живу. Я был, конечно, под значительной мухой, но передвигался целенаправленно и с подъемом. Я дошел до середины моста, когда возле меня затормозил уазик. Меня это шокировало — хотя я личность широко известная, но на путепроводе любому транспорту остановка запрещена. Из уазика вышли человек в милицейской форме и человек в штатском. Я показал им удостоверение инвалида второй группы, но они без слов и хладнокровно затолкали меня в машину.
Когда меня привезли в вытрезвитель, фельдшерица, которую я знаю много лет, отказалась меня принимать, как хронического больного. Тогда человек в форме сел писать какой-то на меня протокол. Закончив, он мне его подвинул: распишитесь. Я сказал, что никаких протоколов подписывать не буду. Милиционер стал медленно стягивать китель. Я начал расстегивать пиджак.
— Сколько раундов? Пожалуйста!
Фельдшерица снова появилась и почти строго произнесла:
— Я же просила, его не трогайте.
Милиционер застегнул китель и сказал кому-то сзади:
— Вышиби его на улицу.
На улице я протрезвел окончательно, и это мне абсолютно не понравилось. Деньги у меня еще оставались, и я зашел в какую-то, черт ее знает, лавочку. Подал девятнадцать рублей, но продавец отрицательно покачал головой и сообщил, что крепкими напитками они торгуют до одиннадцати вечера и вообще винный склад закрыт. Я добавил три рубля, и продавец снова сообщил, что склад у него закрыт до утра. Я вынул из кармана еще три рубля и выложил на прилавок. Продавец очень одобрительно посмотрел на меня, широко улыбнулся и промолвил:
— Склад открыт!
Нырнул под прилавок, извлек бутылку «Глазовской» и щедрым жестом вручил мне.
Я продолжал путь в родной леспромхоз, когда около меня затормозил еще один уазик. Из него раздался голос моего давнего знакомого, капитана:
— Никита, тебе куда? Давай довезем!
По дороге мне объяснили, что приехали люди из ижевской милиции — видимо, они-то по своей темноте и задержали меня. Мы доехали до моего родного леспромхоза и очень славно и — надеюсь, надолго — распрощались.

КАК МАРТЬЯНОВ БЫЛ ЭКСПЛУАТАТОРОМ

Есть у нас в городе относительный бизнесмен Мартьянов. Он мой друг, очень своеобразный поэт и великолепный фотограф (см. мое стихотворение «Портрет»). Он купил в совхозе дом, где родился и провел детство. Мы с ним иногда туда ездили вдвоем, что-то мастерили, что-то прилаживали, но не забывали и отдыхать. Я перезнакомился с половиной деревни и свободно входил чуть не в каждую дверь.
Однажды я вышагивал по Глазову, не зная куда приклонить голову. А навстречу мне Васька, деревенский пастух, анархист и вечный студент в этой жизни. Он издали замахал руками, закричал. Рассказал, что провел в Глазове выходные, теперь едет обратно, и будет неплохо, если я поеду с ним.
— Отдохнем! — горячо уговаривал он.
И мы поехали, сначала бесплатно на электричке, потом бесплатно на грузовиках, потом пешком до летнего лагеря, где Васю ждали юные бычки за деревянными загородками. Бычки приветствовали нас как освободителей, но они глубоко ошиблись в своих прогнозах. Мы пили еще три ночи и два дня. Бычки, недовольные незапланированной голодовкой, стали подрывать не очень крепкие деревянные устои собственной зоны. Наконец на третье утро Вася сунул мне последнюю мелочь и сказал:
— До Глазова вполне хватит, давай прощаться, а то мои бычки что-то похудали.
Он объяснил, какими дорогами выйти на центральную усадьбу, и я тронулся в путь. Я помнил, что ходьбы от силы минут сорок, но шел почему-то часа два, пока не увидел совершенно незнакомое село. Народ собирался на разнарядку. Присев рядом с мужиками, я как можно небрежнее спросил: мол, интересно, где это я нахожусь. Ближайший мужик, видимо, оценивший меня правильно, сказал:
— Кировская область, деревня Короли.
— Выходит, я сегодня в Королях, — промолвил я совершенно серьезно.
— Выходит, ты сегодня в Королях, — подтвердил мужик совершенно серьезно. — А куда надо?
— В Зюино, — сообщил я, — в Удмуртию.
— А как сюда попал? — спросил мужик.
Я не хотел выдавать нашу с Васей пьянку, а потому рассказал, что меня нанял на работу некий Мартьянов, сам уехал в город за продуктами и вот уже три дня не показывается. Мужик сбегал домой, принес белого пышного домашнего хлеба и шмат сала. Потом сунул мне в карман какую-то мелочь и показал на колесный трактор.
— Сейчас в Зюино пойдет.
На «Беларуси» я доехал до Зюина, тракторист подвез меня прямо к автобусной остановке. Тут меня знали и сразу принялись расспрашивать — что да почему. Про бедолагу Васю даже заикаться не стоило, и я вынужден был повторить свою импровизацию. Взял, дескать, на работу Мартьянов, уехал за продуктами, до сих пор не вернулся, не помирать же мне голодной смертью. Мне снова сыпанули в карман мелочи, принесли молока и домашнего хлеба, а в автобусе посадили на почетное место.
После этого я некоторое время старался не встречаться со своим другом Мартьяновым. И каково же было его удивление, когда, приехав в родное село, он узнал, что нанял работника и бросил его на произвол судьбы.
— Каков он из себя? — спросил Мартьянов, предвидя, впрочем, ответ.
— Да Никитка твой, — отвечали разъяренные сельчане.— Эксплуататором стал, да? Смотри у нас, Мартьянов!
— Да он же гвоздя не забьет, пока хоть одного пальца не снесет, — в рифму удивился Мартьянов.
Кличка Эксплуататор к нему всё же прилепилась. От него всё плохое отлетает, как мяч от стены. Он вообще не из «новых русских» — а таким у нас на родине достаточно плохо и без Никиты.

КАК ЧЕРНЫЕ БИЧИ ГУЛЯЛИ

О белый бомж, в поэты вознесенный!
На вкус ты словно спирт неразведенный.
Из стихотворения Н.Лещевой

Геологи любят называть себя бичами. Но тут есть тонкость — они делятся на белых бичей и на черных. Когда-то, очень давно, мне пришлось поработать в сейсмической партии в Новосибирской области. Черные бичи шли впереди, ломили вековую тайгу, прокладывая идеально прямую просеку на пятьсот-шестьсот верст. Белые бичи шли следом, бурили скважины, закладывали в них взрывчатку, а потом подрывали. Чувствительные приборы записывали колебания земли, находя пустоты, в которых могли содержаться газ, нефть или просто вода.
На отгулы белые бичи летали в Новосибирск, в родные квартиры. Черные гуляли в ближайшем райцентре, в единственной суровой гостинице, в единственном суровом ресторане либо в неуютной забегаловке. Потому что их никто и нигде не ждал.
Когда белые бичи возвращались, их ждала утомительная работа — они вытаскивали своих черных товарищей из подпольных квартир, из пятнадцати суток, только из тюрьмы уже не могли вытащить. Притом, устроив первого вытащенного в машине и приступив к поиску следующих, надо было уследить, чтобы первый снова не оказался в какой-нибудь пивной.
Но однажды, вернувшись из Новосибирска, белые бичи обнаружили своих товарищей всех на базе, уже экипированных. Почти трезвых. Готовых к труду и обороне.
— Что-то тут не так, — промолвил начальник партии.
— Сейчас разберемся, — ответил топограф и в мгновение ока конфисковал у работяг пятнадцать огромных бутылок портвейна. Они их заначили, чтобы на просеке чей-то день рождения отпраздновать. А это категорически не полагалось. Пьянка в лесу — страшное дело, верная поножовщина.
— Немедленно на аэродром, погрузить продукты и горючее! — скомандовал начальник.
Первыми от греха подальше отправили черных бичей. Бывалый кукурузник легко взлетел, заложил изящный вираж. И тут с ним стало происходить что-то странное. Он сперва нырнул, потом завалился на крыло, потом затрясся. В борту его медленно-медленно, как в кино, образовалась огромная брешь, и в эту брешь вывалился огромный предмет, похожий на бочонок. Предмет ударился о землю, раздался свирепый взрыв, и к небу вознеслось подобие атомного гриба со сверкающей пенистой шапкой.
— Понятно, — сказал начальник партии, — они вкатили в самолет бочку пива.
— И плохо ее закрепили, — заключил топограф.
Кукурузник пошел на посадку. Начальник партии достал ключи:
— Там у меня в несгораемом шкафу канистра спирта — немедленно сюда.
— У летчиков этого добра у самих хватает, — заметил топограф.
— Спирт никогда не бывает лишним, — резонно возразил начальник.
Вечером вся партия была уже в тайге и готовилась к трудовым будням.
Летчики о продырявленном самолете, насколько мне известно, молчали.

ИСТОРИЯ БРАТЬЕВ
В НАЗИДАНИЕ БРАТЬЯМ ПО РАЗУМУ

Это было в золотые застойные времена. Жили в моем родном Глазове два брата. Младший ухитрялся регулярно попадать за решетку — то на три, то на четыре года, а старший сел сразу капитально, на десять лет.
Младший был женат, скажем так, на Аленушке из сказки. Когда он, вырвавшись на свободу, разгуливал по улице то с ножом, то с топором, Аленушка отсиживалась у соседей, а в перерывах между загулами обихаживала своего ненаглядного, обстирывала, мыла, кормила, только пил он самостоятельно.
Старший наконец вернулся. Взялся строить дом — построил, взялся завести живность — завел и корову, и поросенка, и несушек. Однажды вечером он появился у младшего с двумя ящиками водки, сел за стол, вынул из кармана еще две бутылки. Когда одну выпили, а вторая стояла непочатая, старший спросил:
— Зачем тебе жена?
Младший ответил:
— На хрен она мне, у меня такого добра и без нее хватает.
Старший кивнул на ящики и сказал:
— Забирай, а я забираю ее.
Аленушка кинулась укладывать гардероб, но старший ее остановил:
— Ничего не бери, пойдешь как есть, в чем одета.
Двух ящиков хватило как раз на две недели, потом младший появился под окнами старшего.
— Отдай жену! — орал он.
Старший вышел на крыльцо безоружный и трезвый.
— Ты мужик или нет? — спросил он младшего.
— Какая разница! — разорялся тот. — Мужиком пока что считаюсь!
— Так держи мужицкое слово.
Скоро младший загремел на очередные четыре года и больше не появлялся.
А в моем родном Глазове живет спокойная, серьезная семья, дай ей Бог дальнейшего счастья и покоя. Кто эту семью знает, пусть на ус мотает.

КАК Я ДИСПЕТЧЕРШУ НАПУГАЛ

Когда после пятнадцати лет приключений я вернулся в Глазов, то попал в заколдованный круг: нигде не прописывают, потому что не работаю, — а не работаю, потому что нигде не прописан. Наконец меня взяли на комбинат хлебопродуктов и дали место в общежитии.
Отработав три дня, я ринулся в бухгалтерию просить внеплановый аванс, но не допросился и отправился на автобусе в город.
В автобусе орудовали контролеры. Они попросили у меня билет, а я вежливо попросил разрешения доехать до квартиры, где деньги лежат. Но девочки были хорошо натасканы, и одна сразу завладела моим шарфом, а другая часами. Шарф они мне тут же вернули, а за часами велели явиться в диспетчерский пункт с тремя рублями штрафа.
На следующий день я туда явился, но без трех рублей. Их, говорю, у меня нет и в ближайшем будущем будет мало. А ваши контролеры меня обчистили, и это после пятнадцатилетней разлуки с родиной.
Диспетчерша сурово спросила:
— А где вы были пятнадцать лет? Сидели?
Я подумал, что если скажу правду, то человек просто жизни от огорчения лишится. Поэтому я скромно потупил глаза и со вздохом произнес:
— Сидел, но глубоко раскаиваюсь.
Диспетчерша еще более суровым голосом продолжала допрос:
— А за что вы так долго сидели? За убийство?
Я вздохнул еще глубже и сказал:
— Да. Но раскаиваюсь.
Диспетчерша стала как бы пониже ростом и повелела напарнице:
— Отдай.
Та боязливо подтолкнула ко мне часы, я их положил в карман, поблагодарил и сказал, что буду рад продолжить знакомство в неофициальной обстановке.
— Лучше не надо! — воскликнула суровая диспетчерша.
И я ушел.

КАК АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ВОЛКОВ
СКАЗАЛ: «ЖЕСТОКАЯ ПРАВДА»

Когда Александр Александрович Волков был обыкновенным председателем исполкома, я записался к нему на прием насчет жилья. Придя — а вернее опоздав — к началу приема, я увидел молчаливое столпотворение. Множество людей безмолвно стояло, сидело и ходило, а если кто и говорил, то шепотом. Решив, что мое присутствие пока не обязательно, я со спокойной душой ушел и вернулся ровно в восемнадцать часов. Секретарша, укладывая бумаги, строго сказала:
— Вы заставляете себя ждать.
— Меня никто и нигде не ждет, — парировал я, — я появляюсь сам.
— Проходите, — раздался голос из кабинета. Волков стоял в раскрытых дверях, держа в руке красивый плащ. Я твердыми шагами направился в кабинет.
— Садитесь, — сказал Волков и указал на стул. — В ногах правды нет.
— Жестокая правда, — сказал я и принялся излагать суть своего дела. При этом «жестокая правда» сорвалась у меня с языка раз десять. Александр Александрович внимательно слушал и вдруг задал несколько странный вопрос:
— Слушай, Никита, ты раньше всё время повторял «тоже верно». Почему теперь стал повторять «жестокая правда»?
Я почесал в затылке и сказал:
— Это в связи с перестройкой.
Александр Александрович взъерошил свою кудрявую шевелюру и вдруг выговорил, словно выдохнул:
— Да, жестокая правда. Вопрос, наверное, мы решим в твою пользу. Я скоро уезжаю в Ижевск, но прослежу.
И проследил. Жилье мне дали. Правда, в конечном итоге я его всё равно пропил.
Много воды с той поры утекло. В минуту жизни трудную я теперь говорю:
— Ой, мама!
Надеюсь, что Александр Александрович пока обходится без этого выражения.