ХЛЕБ

Памяти моих детей — Михаила и Валерия

Наши равнинные, лесные-луговые приуральские речки летом сильно мелеют. И у берегов их при этом образуются крохотные, несколько метров величиной, островки. От берега их отделяют узенькие проточки, в которых обычно растут водоросли.
В такой проточке, приглядевшись, почти всегда можно обнаружить молодую щучку — щуренка. Стоит он, щуренок, притаившись среди водорослей неподвижно, удерживаясь на месте лишь чуть заметными движениями плавников и хвоста. Но едва вздумает пронестись между берегом и островком стайка мелких рыбок-шеклеек, метнется щуренок молнией, и как не бывало какой-нибудь не успевшей от¬вернуть рыбешки. Стайка этого будто даже и не заметит…
Сколько раз в детстве ни пытались мы с ребятами поймать тако¬го щуренка — не удалось ни разу. И травяную петельку подводили: он ее вроде не замечает, хоть спереди подводи, хоть с хвоста, но стоит петлю приблизить к жабрам, чтоб зацепить за них и дер¬нуть — щуренок шевельнет хвостиком, как отпрыгнет, и начинай всё с начала… И сачком пытались — щуренок уплывает сразу. Пробовали одновременно с обеих сторон быстро перегородить проточку песком, вроде и некуда ему деваться, но результат тот же самый: муть уляжется, а щуренка уже нет.
Бережет щуренок свою свободу и жизнь.
Человек свободу и жизнь бережет тоже. Но, кроме того, ему приходится беречь еще и честь. И нередко честь оказывается дороже свободы и самой жизни…

* * *
— Станция Балезино! Станция Балезино! Стоянка поезда тридцать минут! Станция Балезино, кто выходит?
Проводник шел по вагону, переступая через котомки, мешки, чемоданы и ноги сидевших и лежавших на полу пассажиров.
— Станция Балезино, кто выходит?
Александр, лежащий на багажной полке, под потолком вагона, открыл глаза, потянулся, прогоняя остатки сна и разминая уставшее от лежания на жестком тело. Пощупал левую сторону груди, где в кармашке, пришитом к изнанке майки-тельняшки, лежали орден, ме¬дали, часы и документы. Всё на месте. Вещмешок под головой тоже был цел,
Балезино! Почти родные места, центр соседнего района. Еще чуть больше часа пути, и будет его станция.
Он возвращался домой со службы. Взяли его в сорок третьем, по¬пал на Черноморский флот. Воевал на «морском охотнике», был на¬водчиком носового орудия. Наградили орденом Красной Звезды, избирали комсоргом отряда катеров, присвоили звание старшины второй статьи. Весной сорок пятого пересадили десантником на один из кораблей, вошедших в Дунай. Там, под румынским городом Галац, корабль нарвался на мину. При взрыве Александру перебило чем-то левую руку повыше локтя, сбросило в воду, пришлось спа¬саться, выгребая одной правой. Пробыл в холодной весенней воде чуть не час. Кость плеча загноилась. «Купание» в Дунае к тому же подействовало на почки, привязалась болезнь с противным названием «нефрит». Переводили из госпиталя в госпиталь, едва не отправился на тот свет, но все-таки выкарабкался. В госпита¬лях догнали его две медали — «За отвагу» и «За победу над Германией». К службе признали негодным, на дорогу выдали тельняшку, матросскую рубашку с воротником, брюки, бушлат, бескозырку, су¬хой паек, и — отправляйся, матрос Владыкин, домой, через два года после окончания войны…
Александр слез с полки, попросил соседей, ехавших с ним от Москвы почти двое суток — считай хороших знакомых, присмотреть за вещами и выбрался из вагона. Выстоял очередь в уборную, по¬том дошел до водонапорной башни, где был кран с холодной водой. Умылся без мыла, набрал воды во фляжку и пустую бутылку. Когда вернулся к вагону, заметил, что к поезду уже прицепили новый паровоз. Вскочил в тамбур. Пока пробирался к своему месту, паровоз дал гудок, поезд тронулся.
Александр поставил на столик бутылку и фляжку. Пора было по¬завтракать. Он стянул с полки вещмешок, попутчики чуть подвинулись, освобождая ему место. Александр сел, достал из мешка но¬жик, спичечный коробок с солью, початую буханку хлеба, отрезал ломтик. Оказавшийся напротив него бородатый, в старом кожаном картузе дедок, очевидно только что севший в поезд, потому что раньше Александр его в вагоне не видел, бросил на буханку быстрый взгляд и тут же отвел его. Но Александр успел заметить, что он сглотнул слюну.
За время службы Александр привык делиться всем. И сейчас, видя голодного человека, не смог поступить иначе — отрезал от буханки еще:
— Давай, дедушко, перекуси. И соли бери.
Дедок снял картуз, положил на колени:
— Прости, парень, возьму. Только немножко… — он отломил от предложенного небольшой кусочек. — Давно настоящего хлеба не про¬бовал. Ты куда едешь-то, в город али в деревню? Родные-то есть?
— В деревню. Домой… Есть мать и сестренки маленькие.
— Ну дак прибереги хлебушко-то. Он тебе ишшо пригодится. Уви¬дишь! Ну, парешок, спаси тебя Бог. Уважил… — Дед натянул картуз, привалился к стенке, глядя в окошко вагона. Александр, несколько лет пробывший на военном довольствии, хотел расспросить его: неужели в деревнях до сих пор плохо с хлебом, но дед закрыл глаза.
Проехали станцию Шур. Начинались знакомые места. Скоро будет мост через реку Чепцу, дальше — станция Чепца, а там останется несколько километров до дома.

* * *
Картошка. Куриные яйца и живые курицы. Кролики. Деревенское самодельное сливочное масло. Молоко. Махорка, табак-самосад и папиросы «Дели» поштучно. Лапти и березовые бураки. Это был чепецкий воскресный базар вблизи вокзала.
Здесь шел легкий дождик, стояли лужи. Александр прошагал по базару, лишь мельком глянув, что продается, и ни к чему не при¬цениваясь. Смотрел только, нет ли знакомых, и, не найдя, пошел дальше. Какая она, однако, маленькая, эта Чепца, а из деревни казалась когда-то чуть ли не городом…
Едва дошел до кладбища, которое располагалось на перекрестке дороги со станции и одного из ответвлений Сибирского тракта, как дождь усилился. Александр не знал, где находится могилка отца, похороненного без него, и решил пока не заходить туда. Лучше прийти потом, с семьей. Пошагал по тракту дальше. Вот справа смолокурка, а слева — несколько больших сосен, от них идет тележная дорожка, и за полем, уставленным суслонами снопов озимой ржи, уже видна родная деревня — Коркояг!
Дождик немного ослабел, Александр встал под сосну, достал карманное зеркальце, глядясь в него, поправил бескозырку, вытащил из кар¬мана и прицепил на грудь орден, медали, значки. Тряпочкой про¬тер ботинки. Моряк, хоть и бывший, должен выглядеть во всем блеске.
Деревня казалась пустой. Закрыты все калитки и окна, никого у ворот. Понятно — люди пользуются моментом, дождь, в поле делать нечего, отсыпаются за всю летнюю работу от темноты до темноты или заняты домашними делами.
Вот и родной дом. Какой же он крохотный, как потемнел!
Открыл калитку. Под навесом крыльца — две девочки, испуганно глядящие на него.
— Миля! Рита!
— Шура! Братик!
Присев, обхватил их обеих правой рукой, целуя в щечки.
— Ведите в избу!
…Мать только что поставила на стол горячий чугунок, еще дер¬жала в руках ухват. Пальцы разжались, ухват упал на пол.
— Сынок, Шура!
Обнял маму, держа за плечики левой рукой сестричек. Несколько минут все так и стояли, мать и девочки плакали в голос, и Алек¬сандр чувствовал, что у него тоже текут слезы по лицу.
Первой подняла голову и, улыбнувшись, заговорила мать:
— Примета хорошая, сынок: как раз к обеду пришел!
Александр снял с плеч и положил на лавку вещмешок:
— К обеду — так умыться надо! — Вышел во двор, разделся до пояса.
— Ну-ка, сестрички, поливайте!
Сестры поливали ему сразу из двух баночек, мешая одна другой. Плескали на спину, Александр вздрагивал, но посмеивался:
— Эх, половину дорожной грязи смыл! Сейчас бы еще в баньку!
— Завтра истопим…
Сели за стол. Александр пододвинул к себе вещмешок, выложил из него всё, что осталось с дороги: несколько кусочков сахара, банку мясной тушенки, остаток хлеба. И единственный подарок — несколько яблок: ни мать, ни сестры их вкуса не знали, яблоки в здешних местах не росли.
Тушенку мать сразу убрала:
— Вечером соседи придут, надо оставить, с картошкой сварим.
Александр с удовольствием уминал вареную картошку, еще больше обрадовался чаю из душицы:
— До чего же хорош! Я совсем его вкус забыл!
— Как рука-то, сынок? Я смотрю, ты ее оберегаешь.
— Кость срослась. Рана зарубцевалась. Но внутри побаливает, ино¬гда дырки открываются, и силы в ней меньше, чем в правой… Ничего, врачи сказали, что всё восстановится. А где у нас Полкан?
— Пса волки задрали, еще в войну. В деревне ни одной собаки не осталось, их ведь тоже кормить надо, а чем? Мы тебе не писали, чтоб не расстраивать.
— Как помер отец?
— У него же порок сердца был, но это еще ничего. Ты ведь пом¬нишь, какой у него характер: как, говорил, я есть буду, если дочки голодные… Корову мы сразу продали, как ты на войну ушел. Хлеба по трудодням в те годы совсем не давали, кур кормить нечем было, в сорок четвертом и картошка уродилась плохо, по нало-гам кое-как рассчитались… Он все дочкам отдавал, говорил, что сыт, исхудал весь. Потом ноги стали отекать, в животе вода ка¬кая-то появилась, сам бледный, а руки-ноги синие… А после Петрова дня прихожу с поля, Милька с Ритой в голос ревут, гово¬рят, папка лежит и не дышит…
Мать опять заплакала.
— Шур, а мы с Риткой знаем, где папина могилка, — сказала старшая сестричка, Миля. — Мы тебя сводим.
— Братик, — вмешалась младшая. — А какой у тебя хлебушко-то вкусной! Где ты такой взял?
— В госпитали дали. На дорогу.
— А можно, мы с Милей — ну, совсем понемножку — с собой возьмем? Подружек угостим. Можно?
— Берите, конечно!
— А нам по мешку муки осенью выдали, на работника, да по поло¬винке на них вон… — мать показала на дочерей, которые уже соб¬рались убегать. — Лепешки печем с лебедой, сосновой корой да черемухой… Миля, Рита, долго-то не бегайте! — крикнула вслед дочкам.
За окном прошуршал топот босых ног, хлопнула калитка.
— Пашете, жнете как?
— Пашем на лошадях, жнем серпами. А сено косим литовками, ну, есть одна косилка, кузнецы наши отремонтировали, да ведь она только на лугах годится, где ровно. Работать-то где будешь, сынок, или куда в другое место пойдешь? Тебе сейчас, после служ¬бы, можно. Поди, паспорт выдадут?
— Не знаю пока, мам. Посмотрю…
Во дворе послышался звук шагов. Постучали в дверь, она открылась.
— Здравствуйте! Девки сказали, что гость у вас. Неужто ты, Шура?
Это пришли соседи — Чирковы: маленькая женщина и двое крепких подростков — ее сыновья.
— Никитьевна! Здравствуйте! — Александр обнял соседку, потом парней. — Витька! Никодим! Да вы ли это? Уезжал — мне по пояс были!
— Виктор осенью в армию, а другой через год.
И пошли деревенские, один за другим. Некоторые приносили с со¬бой что могли: кто картошки, кто рыбки, кто соленых огурцов, меду. Появилась на столе и самодельная водка — кумышка.
В деревне, как оказалось, осталось всего пятеро взрослых мужи¬ков: председатель колхоза Петр Тимофеевич Трефилов, хромающий на деревяшке еще с финской войны кладовщик Тихон Бушмакин, куз¬нец Никита Тютин да молотобоец его брат Михаил и однорукий, раненный одновременно в грудь, отчего постоянно кашлял, конюх Яков Попов.
Все интересовались, останется ли Александр работать в колхозе. Он отвечал, что еще не знает, посмотрит, что скажут насчет ра¬неной руки врачи: если признают к физической работе негодным, может быть, устроит куда-нибудь райком комсомола.
Последним, уже в темноте, зашел председатель. Обнял Александра, выпил стакан кумышки, закусывать не стал, поморщился, закурил.
— Ты нас прости, Александр, что отца не уберегли. Хоть и без меня это случилось — всё равно прости… Всем тогда тяжко было. Этот год, может, будет получше — урожай вроде неплохой… И еще — просьба к тебе большая. В сельсовете приказали, чтоб завтра же, срочно сдать в Заготзерно, в Кез, пять центнеров озимой ржи. В Чепце не берут, веялка поломалась… А в район отправить мне некого. Совсем некого, понимаешь? Тебе же всё равно туда ехать надо, в военкомате положено в течение трех дней после возвращения на учет встать. Съезди, а? В Чепце при¬хватишь нашего счетовода Зинаиду, ей отчет необходимо в РайЗО отвезти. Двадцать пять километров — к обеду там будешь.
— А что такое РайЗО, Петр Тимофеич?
— Районный земельный отдел. Все под ним ходим.
На завтра у Александра были другие планы. Нужно было побывать на кладбище, а еще он хотел сбегать в деревню Кидаси, где у него была девушке Лиза, с которой дружил со школы и переписы¬вался все годы службы и госпитального лежания. Но в район ехать всё равно придется.
— Не успею я за один день. Мне ведь еще на комсомольский учет в райкоме встать надо, и в больнице на комиссию могут послать…
— Можешь позже вернуться. Я в Дом колхозника записку дам, там переночуешь.
Председателя неожиданно поддержала мать:
— Съезди, сынок. На поезд-то еще и деньги нужны, и билет ку¬пить трудно. Не ехать же тебе в форме и с медалями на поднож¬ках или на крыше…
И Александр согласился.

* * *
Кажется, только заснул, а мать уже будит:
— Вставай, сынок, одевайся. Тихон лошадь запряг, проехал к складу. Вот я тебе узелок собрала — картошек да две лепешки.
В четыре часа Александр был уже у склада. Мешки с рожью ле¬жали на платформенных весах. Тихон подошел к ним:
— Гляди, парень! Всего восемь мешков, пятьсот четыре кило. Уберем вес тары — по полкило на каждый мешок, остается ровно пятьсот, пять центнер. Проверил? Вот накладные. Распишись в амбарной книге: получил пять центнеров зерна для сдачи в Заготзерно…
Александр расписался, перетаскал мешки на телегу. Делать это одной рукой было неудобно, но не такая уж тяжесть, сумел.
Когда доехал до Чепцы, солнце встало. Счетовод Зинаида, кото¬рую он не знал в лицо, ждала у сельсовета. Увидев повозку, окликнула:
— Из Коркояга?
— Ага.
— Что-то я тебя не помню.
— А я, можно сказать, новенький. Только вчера приехал.
— Чей?
— Владыкин.
— Дяди Савелия и тети Марьи сын?
— Так точно! А вы — Зинаида?
Александр слез с телеги, осмотрел мешки. У одного чуть разо¬шлись нитки по шву, на доски телеги из него высыпалось около горсти зерна. Александр перевернул мешок так, чтобы шов оказался сверху, оттянув ткань мешка, засыпал зерно обратно.
— Присаживайтесь, товарищ начальница!
Беседы по дороге не получилось. Зинаида оказалась не из слово¬охотливых, почти всё время дремала.
В Кез приехали в первом часу дня. Александр плохо знал райцентр, и как ехать, командовала Зинаида. Слезла у РайЗО, объяснила, как добраться до базы Заготзерна.
— Ты меня, как хлеб сдашь, жди около ворот. У меня дел немного, быстро управлюсь. До военкомата доедем, потом покажу, где райком. Лошадь заберу, она в колхозе нужна — уборка. А ты уж потом на поезде, если сможешь, или пешком!
…Очереди у базы не было. Александр показал вахтеру накладные, тот что-то крикнул внутрь двора. Из ворот вышла тетенька, попро¬сила развязать мешки. В каждый засунула вглубь руку, вытащила по горсти зерна, ссыпала его в пол-литровую банку, скрылась в будке с надписью «Лаборатория», бросив Александру:
— Жди. Я сейчас!
Минут через пятнадцать вышла, взяла накладные, что-то отме¬тила в них, кивнула вахтеру и Александру:
— Можно, открывайте ворота. В третий склад.
— А где он?
— Прямо езжай. Там увидишь, номер на стене написан, если гра¬мотный, а нет — спросишь.
Склад оказался близко. Весовщик посмотрел накладные, заставил Александра перетащить мешки на весы, положил гири, толкнул паль¬цем движок баланса. Что-то ему не понравилось, заменил одну гирю, еще раз подвинул движок. Посмотрел на Александра, буркнул:
— Ты, парень, побудь-ка здесь немножко. Я сейчас… — И ушел.
Вернулся он, однако, не скоро, и не один, а в сопровождении двух милиционеров. Те подошли к весам, проверили вес. Один за¬брал накладные, скомандовал Александру:
— Давай, матрос, снимай с весов мешки, потом садись на телегу и выезжай. Лошадь привяжешь к пряслу, потом шагай вдоль забора налево. Увидишь «Марусю», подойдешь к ней…
— Какую еще Марусю? Некогда мне этим заниматься, мне в военкомат еще надо, в райком…
— «Маруся» — автомашина. А мы сюда тоже не шутки шутить при¬ехали. Значит, надо.
— А накладные, квитанцию?
— Отдадим!
Александр перетаскал мешки к вороху, указанному весовщиком, вы¬сыпал зерно, сложил все мешки в один и, бросив в телегу, поехал к воротам…
Едва он подошел к черного цвета машине, как дверцы ее распахну¬лись, и через несколько секунд он уже сидел между милиционерами.
Ехали недолго. В дежурке милиции ему приказали снять награды, значки и часы, забрали документы, узелок и бескозырку. Александр растерялся, он ничего не понимал, только чувствовал: с ним про¬исходит что-то непонятное и недоброе.
— К следователю Поздееву! — сказал дежурный. И Александра втолкнули в какой-то кабинет.

* * *
Следователь Поздеев стоял перед массивным тумбовым столом, спи¬ной к окну. Ростом он был одинаков с Александром, возрастом, ка¬залось, тоже. Первое, что в нем бросилось Александру в глаза — ярко-рыжие, густые, наверняка не поддающиеся расческе, постри¬женные под «полубокс» волосы и такие же брови и ресницы. Следо¬ватель был красив, его не портили даже полностью усыпавшие лицо веснушки. Вот повернулся, направляясь к стулу, стоявшему между окном и столом, и тут, пока он огибал край стола, при падающем из окна свете Александр увидел его глаза, абсолютно не подхо¬дящие к лицу — маленькие, но выпуклые, с такими широкими зрачками, что казались искусственными, как у игрушечного медвежонка (таким Александр играл в детстве: мать сшила его из тряпок и вместо глаз пришила черные пуговички). Заметно было еще, что следователь прихрамывает на одну ногу.
Поздеев сел, положил перед собой лист бумаги, на котором сверху было напечатано «Протокол допроса», какое-то время смотрел на Александра, не предлагая ему сесть, затем взял ручку и, обмакнув перо в чернильницу, спросил:
— Фамилия?
— Владыкин.
Поздеев записал.
— Имя? Отчество?
— Александр Савельевич.
— Год рождения?
— Двадцать пятый.
— Где живешь? Прописан где?
— Пока нигде. Вчера вернулся из госпиталя. В деревню Коркояг, откуда призывался.
— Где служил? На флоте?
— Да, на Черноморском.
— Не успел вернуться, морячок, а уже проворовался? — Поздеев, не глядя на него, продолжал что-то писать.
— Что-о??? — Александр шагнул ближе к столу, но следователь буд¬то и не заметил этого. Зато Александр увидел, что руки Поздеева сильно дрожат — та, в которой была ручка, казалось, плясала на бумаге. Буквы, которые он с трудом выводил, получались корявыми и разной величины.
— А вот то самое, что слышал. Вез колхозный хлеб, а хлеба не хва¬тает. Тридцати кило, почти двух пудов. Куда он девался? — Следо¬ватель не стал дожидаться ответа, вскинув глаза, он заметил взгляд Александра на свои руки, резко отодвинул бумагу и взялся за сто¬ящий на столе телефон. Покрутил его ручку, снял трубку:
— Больницу. Главного врача. — Дождавшись ответа, плотно прижал трубку к уху и, приглушив голос, произнес в нее:
— Елизар Павлыч, Поздеев говорит, здравствуйте. Выручайте… Ну болит же у меня! Ну в последний раз…
Ответ ему, очевидно, не понравился, потому что лицо и уши его вдруг ярко покраснели.
— Почему не должно? Мне лучше знать, болит или не болит! — опять послушал. И почти прошипел в трубку: — Слушай, доктор… — спохватился, поправился: — Слушайте, доктор… Вы не забыли слу¬чайно, где и кем я работаю? Я ведь могу и злым быть… Вот так-то лучше. Еду!
Он встал, быстро прохромал к двери и крикнул дежурному:
— Машина здесь? — Услышав утвердительный ответ, скомандовал: — Этого забери пока. Сунь в КПЗ! — И убежал.
Зарешеченное окно камеры предварительного заключения выходило во двор, где были сложены поленницы дров. В двери тоже было забран¬ное решеткой отверстие в виде окошечка. У стен стояла пара топча¬нов — сколоченных из досок подобий лежаков без матрацев. Александр присел на топчан, стоящий ближе к двери. Вдруг захо¬телось есть и пить, но он понимал, что даже думать об этом не стоит. Куда важнее было попробовать разобраться, что же с ним произошло. Его обвиняют в воровстве зерна, но ведь он ни в чем не виноват. Сколько получил, столько и привез. Ни зернышка не взял, не просыпал. И вес проверял. Куда ж зерно-то девалось? И следователь какой-то странный…
Додумать, однако, не хватило времени. Дверь распахнулась, и дежурный вновь повел его к следователю.
Тот уже сидел за столом, и на этот раз у стола со стороны двери стоял другой стул. Александр прошел по кабинету и, не спрашивая, сел. Поздеев покосился, но ничего не сказал. Он что-то исправлял на листке, который заполнял ранее. Александр за¬метил, что руки у него в этот раз не дрожат. Закончив, следова¬тель поднял глаза на Александра:
— Так почему не хватает хлеба?
— Не знаю. Привез всё, что загрузили. — Александр с удивлением увидел, что и глаза следователя стали другими — светло-серыми, почти без зрачков.
— Один вез?
— Нет, с Зинаидой, колхозным счетоводом. Фамилии пока не знаю.
— Где она?
— Пошла в РайЗО, отчет какой-то сдавать.
— Вместе с ней воровали?
Александр понял двойной смысл вопроса и ответил твердо:
— Оба ничего не трогали. Она села в Чепце.
— Ну, и с ней разберемся. А ты, значит, до Чепцы один ехал? Или не один, а с сообщниками?
— Думаете, я за одну ночь в деревне банду организовал?
— А ничего особенного. Привез, наверное, вагон трофеев, наш¬лись завистники, подсказали, где, каким образом и здесь хап¬нуть можно. Потом помогли.
— Хлеб я не трогал. И трофеев не привез. В госпиталях два года провалялся, кость на руке перебита была, потом осложнения, несколько операций делали. И откуда в госпиталях трофеи? Сами, наверное, знаете. Нога-то…
Следователь отвел глаза:
— Да нет, у меня не ранение. Сломал ногу, открытый перелом, воспаление тоже. Впрочем, это не твое дело. Думаешь, только на фронте стреляли? Мы здесь, в тылу тоже не даром хлеб ели, бандитов и воров, вроде тебя, ловили и ловим!
— Я не вор. И хлеб не брал.
— Ладно, некогда мне сегодня тебя уговаривать. Иди в камеру. Только учти — сознаться всё равно придется. Хлеб был — хлеба нет. Так что подумай: выход у тебя один — признаваться!
…Вечером дежурный принес в камеру соленую селедку и полулитровую кружку воды. Александр съел рыбу, выпил воду, улегся на голый топчан и сразу заснул — сказалась предыдущая ночь, когда почти не спал, дорога, переживания.
Проснулся часа через три. Во рту пересохло. Постучал в дверь. Подошел дежурный:
— Чего барабанишь?
— Дайте воды. Пить хочу.
— Не положено. И не стучи больше!
Александр понял, что просить бесполезно. С трудом выдержал до утра, засыпая урывками. Когда рассвело и опять принесли селедку, отказался от нее.
Утром его ввели в другой кабинет — поменьше, с портретами Ле¬нина, Сталина и Дзержинского на стенах. На столе стоял большой гра¬фин с водой. И следователь был другой — смуглый круглолицый коре¬настый крепыш.
— Владыкин? — спросил он, взглянув на лежащий перед ним вчераш¬ний протокол допроса. — Я — следователь Тронин. — Вытащил новый лист бумаги, вздохнул. — Ну, рассказывайте, что произошло.
Александр начал с того, как председатель колхоза попросил его отвезти зерно. Рассказал, что проверил взвешивание. Тронин оста¬новил его:
— Давайте помедленнее. Мне ведь точнее записать надо, чтоб ра¬зобраться, — и, заметив устремленный на графин взгляд Александра, сказал: — Вам пить хочется? Пожалуйста! — И пододвинул стакан.
Александр жадно выпил больше половины графина, продолжил гово¬рить. Следователь писал. Окончив, он потер рукой лоб.
— Всё верно вспомнили? Я вот только не вижу, Владыкин, куда же зерно подевалось?
— Не знаю.
— Но ведь кроме вас никто этого знать не может. Правда, еще счетовод остается. Не успели мы ее задержать — уехала. Но найдем. И все-таки вы-то были всё время при мешках, значит, должны знать… Я обязан предупредить: положение у вас тяжелое. Знаете сами, что страна голодает, а тут — два пуда… Тяжкое преступление! Не соз¬наетесь — посадят лет на десять-пятнадцать, признаетесь — по¬можем на суде, получите пять лет, не больше.
— Напугать хотите?
— Нет, просто разъясняю.
— Поверьте, товарищ сле…
— Гражданин. Гражданин следователь, а не товарищ.
— Ну, гражданин. Поверьте, не брал я хлеб. А если даже я вину на себя возьму, признаюсь — где ж я это зерно найду? Его ведь вернуть надо. Съел я его, что ли?
— А это уже неважно. Продал незнакомому, спрятал и забыл куда. Советую: признавайтесь!
Александр даже не сразу уразумел смысл сказанного. Получается, само зерно их не интересует! Им виноватого важно найти!
— Слушайте, гражданин следователь. Ну, допустим, возьму я вину на себя. Отсижу. И съем за это время хлеба много больше, чем его пропало. Но главное не в этом — в другом! Что люди про меня ду¬мать будут? Владыкин — вор! И мать моя станет матерью вора, се¬стры — сестрами вора. Как я жить дальше буду?
— Честным трудом искупите вину, Владыкин.
В кабинет вошел милиционер, подошел к следователю, что-то про¬шептал ему на ухо и вышел, не прикрыв плотно дверь. Тронин вы¬двинул ящик стола, начал перебирать там бумажки. В полуоткрытую дверь вошел котенок. Следователь встал, прошел через весь кабинет, резким ударом ноги вышвырнул котенка, закрыл дверь. «А он хоть и вежливый, а злой», — подумал Александр.
— Так будете признаваться?
— Нет. Не в чем мне…
— Тогда пеняйте на себя. В камеру!

* * *
В обед принесли миску перлового супа и два кусочка хлеба. После обеда повели вновь к Поздееву. Тот разговаривал с кем-то по телефону.
— Как уехал? Куда? В Кулигу вызвали? Надолго? Передайте: как вернется, пусть немедленно позвонит в милицию. Он знает…
Положил дрожащей опять рукой трубку на рычаги, поднял глаза на Александра. Они снова были как пуговицы. «А ведь он морфинист, — понял Александр. — Ему укол нужен». Он насмо¬трелся на таких в госпиталях, где их было немало. Доктора и сестры старались избавить раненых от болей, не жалели наркоти¬ков, а потом некоторые раненые, особенно молодые, привыкали и уже не могли без них обходиться, скандалили, выпрашивали, за¬катывали истерики, бывало, бросали в медиков тарелки, костыли. Лежать с такими в одной палате было тяжело.
— Так, Владыкин. Подумал? Сознаешься?
— Не в чем мне сознаваться.
— Значит, не хочешь по-доброму… — следователь поднялся, обошел стол.
— Встать!
Александр начал подниматься со стула, но резкий удар кулаком под ложечку согнул его пополам и бросил обратно.
— Встать, я сказал!
Снова удар, на этот раз в нос. Брызнула кровь. Это было ошибкой следователя: от удара в нос человек звереет. И Александр тоже на время потерял самообладание — его, моряка, десантника, бьют! Он увернулся от очередного удара, вскочил, оттолкнулся правой ногой, перенес тяжесть тела на левую… Драться он умел и раньше, да и в десанте кое-чему научился, и правый кулак его точно впе¬чатался в подбородок Поздеева. Тот отлетел к стене, падая, ударил¬ся спиной и затылком. Но мужик был, видно, не слабый, сознания не потерял.
— Ах ты так! Ну, держись!
Следователь с трудом поднялся, подошел к двери, открыл ее и что-то крикнул дежурному. Пока Александр вытирал кровь с лица, в комнату один за другим вошли несколько милиционеров. Александру связали руки — спереди, встали со всех сторон, он оказался в центре круга.
— «Молотилку» знаешь? — спросил Поздеев. — Вот сейчас мы тебя «помолотим»!
Один из милиционеров подтолкнул Александра сзади, на следователя, тот ударил в скулу. Александр качнулся назад и тут же получил удар в спину, а спереди саданули кулаком в грудь, и Поздеев ре¬бром ладони добавил по больной руке. Александр, взвыв от боли, рванулся к нему, хотел ударить головой, но кто-то остановил его коленом в живот… Тело ослабло, он перестал сопротивляться и только мотался от одного милиционера к другому, получая удары отовсюду и видя перед собой лишь перекошенное, с оскаленными и пло¬тно, будто до скрипа сжатыми зубами лицо Поздеева — других он не различал — и выкрикивая сквозь разбитые губы:
— Вы, крысы тыловые… Все на одного, подло! Бейте, бейте. Толь¬ко знайте — я вас не боюсь… И запомните: я не вор, и никогда у нас в семье воров не было… И не будет! Не будет!
Краем глаза заметил всё же, что приоткрылась дверь и в нее заглянул и тут же исчез Тронин.
Александр упал. Его, уже лежащего, Поздеев еще несколько раз пнул в спину сапогами, и он потерял сознание.

* * *
В деревню весть о случившемся с Александром привезла Зинаида. В Кезу она быстро закончила свои дела, побежала к Заготзерну, увидела привязанную лошадь, зашла в проходную, где ей сказали, что у Александра обнаружилась недостача двух пудов зерна и его забрала милиция.
Зинаида села на телегу, дернула вожжи. Лошадь была старая, не из тех, что идут быстрее, если их подгонять, и в Коркояг они при¬были, когда уже темнело.
Первым делом Зинаида нашла председателя, Петра Тимофеевича, ска¬зала ему, что Александр арестован, и поведала причину ареста.
— Никому еще не говорила? — спросил председатель.
— Нет.
— И не рассказывай, очень прошу. Зайди только к Владыкиным, соври, что Александр остался по делам. Так пока лучше…
— Ладно.
В том, что Александр не крал зерна, председатель не сомневался. Во-первых, не из такой он семьи. Во-вторых, на глазах рос, парень честнейший, такого и война, где всё бывает, не испортит. Значит, рожь пропала здесь, на территории колхоза. Как это вышло, он по¬старается выяснить утром. Торопиться особо некуда. Правда, ему приходилось слышать, что в милиции иногда бьют, но ведь не фрон¬товика же, да еще недолеченного…
В шесть часов утра он был у склада. Поздоровался с кладовщиком. Подошел к весам, взвесил себя, подбирая дисковые гирьки и гоняя бегунок. Вышло ровно шестьдесят четыре килограмма, как всегда. Спросил:
— Слушай, Тихон, а где остальные гирьки?
— Что, председатель, отъелся, гирь не хватает?
— Зубы не заговаривай. Их больше было. Знаю, сам покупал, — и, внимательно глядя на кладовщика, добавил: — Владыкина арестовали.
У Тихона дрогнули плечи, голос стал хриплым:
— Сейчас… — Кладовщик отошел к полке, покопался под лежащими там пустыми мешками, повернулся, отдал гирьки. — Все здесь.
Петр Тимофеевич сел на лавочку у дверей, на солнышко. Достал из кармана складной трофейный ножик, открыл маленькое лезвие. Внимательно, царапая его кончиком подозрительные места, начал осматривать гирьки. В желобке первой же нашел неровность, ко¬вырнул и вытащил деревянную пробочку, прикрытую снаружи липо¬вой корой под цвет металла. Она была вставлена в высверленное внутри отверстие.
Такие же дырки он обнаружил во всех гирях, спрятанных кладо¬вщиком.
— Так, Тихон. Всё понятно… Как тебя угораздило? Вроде нор¬мальный мужик был…
Кладовщик, побледневший, стоял, опираясь на костыль. Вместо правой ноги ниже колена у него была прикреплена выструганная деревяшка.
— Прости, председатель. Видно, голод попутал, навел на грех. Зна¬ешь ведь, четверо маленьких у меня, и все жрать просят… Подумал — возьму немного, ведь парень только из госпиталя, простят…
— Дырки сам сверлил?
— Не-ет, чем здесь? Тут инструмент нужен. Но засек, что с одной что-то неладно, поковырялся, как ты теперь…
— То-то я вижу, что там ржавчина. Хлеб весь забрал, все два пуда?
— Не-е, вчера баба моя в бидончике килограмма три унесла. Еще не ели. Никак решиться не можем…
— Вернешь всё, до зернышка. А вечером, как начнет темнеть, при¬ходи на берег, к большой черемухе. Обсудим, что с тобой делать. А гирьки эти я забираю.
Вечером под большой черемухой собрались все взрослые мужики деревни. Сидели на лежащей под ней колоде. Последним прихромал Тихон. Председатель докурил самокрутку, отбросил окурок, поднялся:
— Все мы здесь, братцы, фронтовики бывшие. Тяжело говорить, но… завелась меж нами вроде паршивая овца. Он, — указал на Тихона, — хлеб захотел украсть. Воспользовался тем, что я, сам того не зная, гирьки ему сверленые привез… И подвел фронтовика же — Вла¬дыкина Шурку. Парнишку молодого. Арестовали его. Посадят, навер¬ное. А вот что с этим подлецом делать? Можно, конечно, дело в милицию передать, разберутся, возьмут дурака… Да ведь у него четверо мал мала меньше, жена нетрудоспособная, чуть ходит. Ре¬шайте. Как скажете, так и сделаем. Решайте…
Все молчали, ошарашенные услышанным. Потом поднялся однорукий конюх Попов:
— А что решать… Думаю, нельзя этого дурака садить. Ясно — про¬падет семья, его бабе четырех ребятишек не вытянуть. Да и сам он в лагерях без ноги не жилец… А ты-то чем думал, сволочь? — повернулся он к Тихону. — Шурку вместо себя, значит, подставил? Милиция — она злая и цепкая, прощения у нее не выпросишь, меньше пяти лет парню не даст. И будем надеяться, что живым вернется. Гад ты, Тихон, хоть и фронтовик!
Он, не сдержавшись, сплюнул в сторону и единственной рукой ударил кладовщика в лицо. Тот перевернулся через колоду.
— Ох, с какой радостью я бы еще поквасил твою харю, Тиша! Жаль — силенок нет. Иди к другим… — Попов тяжело закашлялся и сел, отвернувшись.
Тихон с трудом поднялся, обошел колоду:
— Бейте, мужики! Скурвился я… Бейте!
Кузнец Никита Тютин презрительно буркнул:
— Я поддам — костей не соберешь. Мишка — тоже.
— И я не буду, по должности не положено, — сказал председатель. — Знаю, не от злого умысла он, а от нужды, от бедности, от голода. И вас понимаю: обоих жалко… Ладно, есть у меня одна мыслишка, поеду завтра в район, Шурку тоже нельзя так просто сдавать… Только давайте договоримся: если кто-нибудь про то, что сего¬дня здесь узнали, говорили и делали, кому-нибудь и когда про¬болтается — жизни ему здесь, в деревне, больше не будет. Ничего не знаете, ничего не слышали. Поняли?

* * *
Рано утром председатель поехал в Кез. Сдал в Заготзерно трид¬цать килограммов ржи, забрал квитанцию. На вопрос весовщика бормотнул: «Весы у нас подвели».
В райотделе милиции направился прямо к кабинету начальника. Коридор около кабинета был пуст, из-за неплотно прикрытой двери доносились голоса. Петр Тимофеевич присел на скамью, неволь¬но прислушался.
— Никак не признается?
— Никак, товарищ майор. Мы уже и по-хорошему, и… Стоит на своем — не брал, и всё.
— Понятно. Хреново работаете — из увальня деревенского приз¬нания выбить не можете… Ладненько. Но к завтрашнему дню чтоб признание было! Ясно? Пусть до обеда отлежится — и берите сно¬ва. Исполняйте!
Из кабинета вышли два милиционера с лейтенантскими погонами — ярко-рыжий и черненький. Прошагали мимо. В голове мелькнуло: «А ведь говорили они наверняка про Шурку».
Выждав минутку, Петр Тимофеевич постучал и открыл дверь:
— Можно?
— А, председатель… Входи.
Они достаточно хорошо знали друг друга. Петр Тимофеевич был членом пленума райкома партии, майор — членом бюро райкома.
— Здорово, председатель! Что стряслось? Ты у меня гость редкий.
— Здравствуй. Парень наш у вас тут. С позавчерашнего дня.
— Это тот, что зерно украл?
— Не крал он. Я виноват.
— Ты-ы? Как это? Выгораживаешь, что ль?
— Никого не выгораживаю. Вот, взгляни.
Петр Тимофеевич выложил на стол четыре гирьки. Майор взял их в руки, для него не составило труда быстро найти дефекты, явно несвежие.
— Объяснись, председатель.
— Гири купил я, еще зимой. Не проверил, отдал кладовщику. Мне и отвечать.
— Где купил?
— Здесь, в райцентре, на базаре.
— Так они же, гири, не подлежат продаже. Вообще! К каждым весам по разнарядке придается комплект гирь, отдельно они не должны продаваться. Запрещено!
— Ну а я откуда могу знать? Вижу — продают, лежат открыто. Я и купил. Своих-то у весов почти не осталось, они ж с тысяча во¬семьсот какого-то года выпуска…
Оба они хорошо знали, что за тем, что продается и не должно продаваться на базаре, должна следить милиция.
— Не мог же я с ходу определить — нормальные они или хитрые, жульнические!
— Со стороны кладовщика умысел исключаешь?
Петр Тимофеевич сделал вид, что обдумывает вопрос, потом уверенно ответил:
— Исключаю. Полностью. Во-первых, сдача хлеба первая, досроч¬ная, так что контроль здесь четкий. Во-вторых, он за место дер¬жится — какую еще для одноногого в деревне работу найдешь? И в третьих — зерно полностью перевешали, всё на месте. А недо¬статок при сдаче я сегодня покрыл, вот квитанция.
— Что-то мудрено у тебя получается. Недостача была, а кладов¬щик не виноват, доставщик тоже, гири высверленные…
— Ничего не мудрено. Сдача хлеба, говорю, досрочная, первый блин. Вот ошибка и случилась. Сейчас исправлена.
— Так что ж с тобой делать, Петр Тимофеич? — Майор впервые за весь разговор назвал председателя по имени-отчеству, хотя прекра¬сно их знал. Знак подал — поддается.
Он понимал: чтобы отдать председателя под суд, нужно добиться прежде его исключения из партии, согласия райкома, а райком на такое не пойдет, покупка гирь для этого повод слабый. Но Петр Тимофеевич знать это не должен, оставлять его победите¬лем нельзя. Пусть помнит, кому обязан.
— Выходит, парня надо отпускать. А тебя…
Взял карандаш, черкнул что-то на клочке бумаги, положил кло¬чок в пепельницу, рядом — початую пачку папирос «Беломорканал» и коробок спичек, придвинул всё это к Петру Тимофеевичу:
— Закуривай!
Тот взял папиросу и бумажку, прикуривая, прочел, что на ней написано: «Десять кило меду к 7 ноября». Мед учитывался не стро¬го, не так, как зерно. Председатель кивнул согласно, глядя майору в глаза, сжег листок в пепельнице и придвинул ее к се¬редине стола.
— А тебя, — продолжал майор, — на первый раз строго предупреж¬даю, что незнание законов не освобождает от ответственности за их нарушение! Да, ты к двери поближе, скажи дежурному, чтоб этого парня, Владыкина, кажется, срочно — ко мне.
Владыкин появился не скоро. Он шел, шатаясь, временами опираясь о стены, и дежурному приходилось его поддерживать, чтоб не упал. Не поздоровавшись, тяжело опустился на стул.
Майор, чувствовалось, не ожидал увидеть его таким, но не рас¬терялся:
— Так, парень. Ошиблись мы, но не по своей вине. Однако разо¬брались, так что в общем-то… Домой поедешь. Только предупреждаю: забудь обо всем, что здесь было, и чтоб никто об этом не знал и не догадывался. Иначе к таким… людям попадешь, что уже не выпустят. Забудь! И пусть все знают и думают: тебя сюда со станции привезли, нашли на платформе после отхода пассажирско¬го поезда, избитого — выскочили из вагона какие-то мужики, придрались к тому, что закурить, скажем, не дал, затеяли дра¬ку, ударили тяжелым по голове, ты потерял сознание, больше ничего не помнишь. Очнулся у нас. Понял? Тогда свободен. Всё! Домой!
— Мне еще в военкомат, в райком… и в больницу надо… — с трудом выговорил Александр.
— Хм… Комсомольский билет и справку из госпиталя оставь здесь. На учет я тебя поставлю сам. А вот в районную больни¬цу обращаться сейчас не советую: медики народ дотошный и лю¬бопытный, начнут расспрашивать, что да как… Поселок у нас невелик, все всё знают, а тут — ни о какой драке на станции ничего не слыхивали, и привезли тебя почему-то не в больницу, а в милицию… Слухи могут нездоровые пойти. Так что отлежись лучше дома. Хорошо понял? Ладненько. Езжай!

* * *
В дороге Петр Тимофеевич подробно расспросил Александра обо всем, что с ним произошло. Узнал также, что у него очень силь¬ные боли в пояснице, под нижними ребрами, и что он мочится с кровью. Из своего фронтового, и госпитального тоже, опыта председатель помнил, что такое бывает при ранениях и разрывах почек. Он по¬нял, что отлежаться дома Александр не сможет, ему обязательно нужна медицинская помощь, притом срочно. Поэтому он решил ос¬тавить его в Чепце, где имелась маленькая участковая больничка. Врача в больничке не было, заведовал ею пожилой знающий фельд¬шер Игнатьев, проработавший тут большую часть жизни и всем из¬вестный, и с Петром Тимофеевичем они были знакомы давно.
— Что случилось-то с тобой? — перед тем как начать осмотр спросил Александра Игнатьев.
— Избили, Андрей Сидорович. Где, как — сказать не имею права, вроде бы на станции в Кезу. В райбольницу положить было нельзя. Поверь, обстоятельства такие… — ответил за Александра председа-тель.
Фельдшер понимал, что обстоятельства в переживаемое время иног¬да выпадают всякие и лучше их не уточнять. Может оказаться себе дороже. Закончив осмотр, кивнул головой:
— Возьму! — и, подумав, тихо сказал председателю, но как бы самого себя спрашивая: — Только вот смогу ли помочь? У меня, кроме хлористого кальция да уротропина, от почек ничего нет… А тут хирург-специалист нужен, да и то боюсь, что поздно уже…
В своих опасениях он оказался прав. Вечером у Александра резко поднялась температура, утром он потерял сознание, начал бредить. В бреду кричал, что он не вор, зерна не брал. Обращался со злостью к какому-то Поздееву… Из слов его больные в палате и Андрей Сидорович составили себе довольно ясную картину происшедшего. Один из больных, пожилой уже, встретив фельдше¬ра в коридоре, вполголоса сказал ему:
— Знаю я этого Поздеева. Сволочь рыжая, выслуживается, кула¬ками, говорят, виноват не виноват признаваться заставляет… Ногу аккурат перед тем, как на фронт должны были отправить, сломал. Говорил, что с пихты свалился, за сиверихой лазил… Сивериху ребятишки собирают, с чего ему-то, считай взрослому мужику, надо было на дерево лезть?
…На четвертый день Александра не стало. Несмотря на весь свой опыт, Андрей Сидорович был бессилен его спасти.
О случаях смерти в больнице фельдшер обязан был немедленно докладывать в райздравотдел. И Игнатьев позвонил туда. Заврайздравотделом спросил:
— По возрасту — вроде военнообязанный?
— Ага. Только пришел. С флота.
— Причина смерти?
— Думаю, разрыв почек с осложнениями.
— Как это?
Фельдшер решил соврать:
— Говорил, пока был в сознании, что в Кезу на станции избили.
— Подожди несколько минут, я с военкоматом поговорю.
Позвонил он, однако, не через несколько минут, а через час:
— Справку о смерти пока не выдавай, я завтра приеду…
Назавтра приехали — он, а с ним еще человек в милицейских брюках-галифе и офицерской армейской гимнастерке без погон, с незапоминающимся лицом и совсем не воинской выправкой. Заврайздравом поздоровался с Игнатьевым за руку и тут же вышел:
— Поговорите. А я пока больницу посмотрю.
Человек в гимнастерке по-хозяйски уселся за стол и цепко взглянул на фельдшера:
— Зайцев Иван Иванович. Из органов. Так, долго тянуть не будем. Я обо всем в курсе. Диагноз поставишь… — он вытащил из кар¬мана бумажку и прочел: — «Острое гнойное воспаление почек и околопочечной клетчатки».
Спрятал бумажку и продолжил:
— Историю болезни, если что-нибудь написано о травме, изби¬ении и тому подобном, перепишешь и подгонишь всё под эту самую болезнь. О крови в моче — ни слова. С начальством твоим согласовано.
— А меня за вранье не посадят?
— Посадят, если не сделаешь, как говорю.
— За что?
— Найдем. Скажем, за то, что хирурга не вызвал.
— Когда его привезли, уже поздно было. И…
— Не продолжай. Не важно.
Андрею Сидоровичу не оставалось ничего другого, как согласно склонить голову.
И тут медицина оказалась бессильной…