СВОЛОЧЬ

Эх… кабы вернуться ненадолго в детство. Пробежать с Арканей Шутылевым по улицам Советска. Накупаться до посинения в Пижме. Подраться из-за пустяка с Вовкой-толстяком. Тут же помириться и помогать Толе Бадьину готовить снасть, копать червей для ночной рыбалки. А потом… Потом перекусить куском хлеба с солью и свежим огурцом с грядки. Вытащить на улицу мяч и до потёмок гонять в футбол. Из последних сил добрести до дома, сполоснуться и спать. Проваливаясь и вздрагивая во сне, переживая перипетии дня. И расти, расти… Как хочется побыстрее вырасти.

Фото того времени – голопузая компания, я в панамке и с мячом в руках. А за нами, в левом верхнем углу, как крючок, старуха… Это Анисия. Она жила в нашем доме. Тоже на первом этаже. Напротив нас – дверь в дверь. В комнате у неё стоял топчан, стол, две табуретки. Справа от двери круглая печь. Тут же рядышком немудрёная вешалка. Ещё над столом деревянный ящик для посуды. И всё… После войны Анисия осталась одна. Невестка и два внука не в счёт, хотя и жили через огород. Один был инвалид, дугой вор. Не от хорошей жизни ими стали. Война не только убивала, но и калечила судьбы людские. К Анисии они не ходили. Ни попросить, ни взять у неё было нечего. Пенсия копеечная – за квартиру, свет, на дрова, хлеб да чай… Ну, а там кто что подаст. Нищенствовала. Подаяния просила у магазинов, у церкви на паперти. Подавали… кто копейку, кто сухарик, кто слойку по случаю праздника, кто одежонку какую. Она всему радовалась. Светленькая была, чистенькая. Народ её любил и жалел…

По вечерам, когда она возвращалась домой, к ней на посиделки приходила соседка Нюра – молодая полная женщина, страдающая сердечной недостаточностью, и моя нянька Надя. Нюры она была постарше, а Анисии много моложе. Но несмотря на разницу в возрасте, они почему-то друг к другу лепились, вместе им было хорошо и уютно. А мне с ними – так просто прекрасно. Особенно зимой. Юркнув за нянькой, пристраивался на дровах возле печи и слушал, о чём они говорят. Слушал молча, не встревал. В центре любого разговора была, конечно, Анисия. Пожила и повидала она на своём веку многое. А рассказывала… Нынешнего телевизора не надо… Детское воображение мгновенно дорисовывало лица, обстановку, обстоятельства… Зимний ветер на паперти ощущал кожей. Сквозь мерцание свечей в храме видел лица женщин, укутанных в тёплые платки. Поющих бородатых стариков, у которых вместе со словами «Отче наш…» вырывался пар изо рта, потому что в храме не топлено. А когда она рассказывала о кликуше, кричащей во время службы, от страха вскакивал со своего места и прижимался к нянькиной спине. Она оборачивалась ко мне, обнимала, успокаивала, и разговор их продолжался. Как-то легко, без потуг он переходил с одного на другое…

Я уже ехал в санях к Гужавино, потом спускался к реке Немде и по льду, вдоль еловых веточек, обозначающих дорогу, поднимался вверх к Журавлёву. Быстро темнело. Погода портилась. Дорогу перемело. Ветер и снег всё усиливались. За спиной ещё виднелись огоньки гужавинских домов, и возница, боясь заблудиться, решил поворачивать назад… Как он добрался и где заночевал я уже не слышал. Тепло и тихие голоса убаюкали меня. Сколько было таких вечеров… Спасибо Тебе, Господи! Именно тогда в детскую душу вливалась родная речь. Именно родная с вятским чоканьем, искромётной мыслью, кружевной образностью… С душистым запахом трав и деревьев. С названиями деревень и сёл, рек и речушек. С бабкой Анисией, нянькой Надей и соседкой Нюрой я, зимой, плавал по Вятке на Ягодинский перекат за черёмухой. Ходил за орехами в Столбовские лога. Ситом, на заливных лугах под Янами, ловил щурят в калужинах. Слышал от них сказки, были и небыли… Дрожал от страха, смеялся от восторга… Брал в себя всё, не отсеивая. И как-то потом, услышанное, само собой просеивалось, укладывалось куда надо. В нужный момент всплывало и становилось явью…

Тот день я буду помнить пока жив. Осенью мне в первый класс. Но это ещё когда. А сейчас лето. Лето 53-го… Погода чудесная. В ушах и душе музыка – марш, с которого начинается по радио футбольный репортаж Вадима Синявского из Москвы. Я стою на воротах – это две кепки на расстоянии пяти моих шагов одна от другой. Точно такие же ворота метрах в двадцати напротив меня. В них Вовка Шутылев. Для улицы Свердлова «матч века» – верх на низ. Верх – это мы – Валерка Фёдоров, его тёзка Кузнечик и я. А низ – братья Шутылевы – Юрка, Арканя и Володька. То, что победим мы, даже не вопрос. С таким-то вратарём, как я, иначе и быть не может. Взять верховой, броситься в ноги прорвавшемуся противнику, достать в кошачьем прыжке мяч из нижнего угла… Да хлебом не корми. Только подворачивай… Не вру нисколько. С разных улиц ко мне приходили ребята, чтобы за них в воротах постоял. Не отказывал, не подводил. А тут ещё случай такой – не одни, сами по себе бьёмся, а при зрителях… На лавочке, возле «петуховского» дома, сидит мужчина лет сорока, в тёмном костюме, белой рубашке, при галстуке и в шляпе. Лицо волевое, нос прямой, чуть с горбинкой, глаза мягкие. Я слышал, что он горный инженер. Отец Игоря и Володи Бердниковых. Приехал к семье несколько дней назад. Откуда приехал, где жил-был… Понятия не имею. Знаю, что тёщу его, жену и ребят, улица и дом держали на расстоянии. Здороваться – здоровались. Могли перекинуться словом-другим, но не больше того… О чём думал этот мужчина глядя на нас? Это сейчас я могу задать себе такой вопрос и вволю пофантазировать в ответах. А тогда, честно, было не до того. Надо же показать себя… Не только этому дядьке, но и моей ровеснице Ольге, которая тоже на днях приехала с родителями в отпуск с Сахалина. Её папа – морской офицер. Ходит в великолепной форме, на нём чёрная фуражка с белым-белым чехлом, а на золочёном парадном ремне настоящий кортик. Ну и мама у Ольги надо сказать – писаная красавица. Хотя дед с бабкой так себе, обыкновенные. Правда, из оседлых цыган… В Ольге цыганское тоже есть – чёрные, как смоль волосы, тёмные глаза, лицо красивенькое… Вырядилась как кукла: васильковое, из тонкой ткани, платье. Туфельки с маленьким каблучком, как на взрослой, и пышный васильковый бант на голове. Сидит на лавочке рядом с взрослым человеком и, нисколько его не стесняясь, дразнит меня. То я – вратарь-дырка… То дырка от бублика… То ещё как-нибудь представит… Разве в такой обстановке на Хомича или Яшина сыграешь? Конечно – нет! Где-нибудь да «пенку» дашь… В общем, зевнул я… Отвлёкся и не заметил, как старший Шутылев «крутанул» наших и выскочил со мной один на один. В последний момент я бросился ему в ноги и каким-то чудом отбил мяч. И он вместо ворот со звоном влетел в окно…

Игра на этом разом закончилась. Шутылевы засобирались домой. Кузнечик с Фёдоровым тоже… Я ещё услышал от Ольги ехидное – стеклобой. А вот говорил ли что-то инженер, не помню… Поднял с земли свою вратарскую кепку и побрёл за мячом. Он лежал в общем коридоре, но у наших дверей. Нянька уже подмела стекольную мелочь на полу, доставала, не выпавшие из рамы, крупные осколки и слушала упреки соседки Филоновой. Та костерила меня по полной: «совсем распоясался, скоро все окна перехлещет»; «на плечах футбольный мяч вместо головы»; «драть его надо, как сидорову козу, а ты его всё покрываешь …» Ну и дальше в том же направлении… Филонова, за глаза которую все звали Филонихой, хотя и была женщина шумная, но не злая. Имела двух взрослых незамужних дочерей и внука, прижитого одной из них вне брака. В те годы такое случалось редко и повсеместно осуждалось. Может оттого у неё характер и испортился, стал сварливым. Пошумев ещё немного, она пошла к себе.

Не успела за ней закрыться дверь, как в коридоре появилась Анисия. Обычно летом она возвращалась домой поздно, а тут… Может народу в храме не было, может чувствовала себя плохо. Вернулась в полдень. Но не в этом дело. Она вдруг с порога говорит мне: «Шурка, ты чо это разбушевался? Аж у «Промшапки» слыхали, как ты окно выхвоснул…»

У «Промшапки» – это же в конце квартала. До туда и мяч-то за один раз не допнёшь. А они там что-то слыхали… Да и я ведь не из рогатки стрелял, а ворота защищал, мяч грудью отбил… Такая обида накатила. Слёзы сами собой брызнули из глаз. И слово тоже само-собой как-то вылетело из меня… Где я его «подобрал»… Не знаю… После войны народ не матерился. Не злословил. Был выдержан.

Но вылетело, вылетело, щёлкнуло, как бич, хлестануло наотмашь… и взорвалось – «СВОЛОЧЬ!»… Анисия ойкнула, схватилась рукой за сердце и повалилась на стенку…

Что было потом, не знаю. Я сиганул в разбитое окно и побежал. Ревел как белуга и бежал. Бежал наобум. Без желания скрыться, спрятаться, найти какого-то заступника. Просто бежал…

Остановился у реки. Дальше бежать некуда. Было тихо, берег пуст… Одинокая «купалка» слегка качалась на мелких волнах. А со стороны «Бобыльских лугов» приближалась туча. Ну за что же так. Со всех сторон гроза. И я снова разревелся…

Обратно плёлся под дождём. Думал – вот сейчас как жахнет меня молнией, тогда поплачете… И про окно забудете… Стекла им жалко. А меня… меня никому не жаль. Даже Анисии. Я же не хотел. Не хотел… А она: «разбушевался, выхвоснул…» Не бушевал я вовсе, не бушевал. Мячик отбил и всё. И так опять стало жаль себя…

Вперемешку с дождём и слезами добрёл до дома. Стекло было вставлено, значит, отец дома…

Все были дома. Меня, конечно, ждали и беспокоились. Но никто и вида не подал. И я не знал, что будет? Лучше всего уж дали бы ремня. И мне по заслугам и им легче. Только бы ничего не говорили. Слово – штука такая – долго доставать будет. Причём всегда неожиданно и не к месту. Бабах, выскочит откуда-то и мучит душу. Правда, правда… Говорят – это совесть. Не знаю… Может быть… Но хуже ремня – точно.

Мамины руки были тёплыми, голос спокойным. Обтерев меня полотенцем, сказала: «Переодевайся живенько и пошли». «Куда и зачем?» – переспрашивать не стал. Через какое-то мгновение мы постучали в дверь Анисии, вошли к ней и сразу на колени… «Анисия Михайловна, ты прости нас грешных», – голос мамы дрожал… Я весь напрягся… А Анисия, всплеснув руками, вдруг заголосила: «Ганюш, да ты чо удумала. У меня и мыслей таких нет… Ты чо милая… Ганюшка, Ганюшка…» Она в слезах бухнулась перед мамой на колени и обняла её… Обе плакали…

Меня била дрожь…