ЛОШАДЬ В ТУМАНЕ
миниатюры
ГДЕ ТЫ?
По устоявшейся привычке
в огромном мире две судьбы
ведут друг с другом перекличку,
крича растерянно «где ты?»
И чем ненастнее погода,
и чем луны полнее лик,
тем ненавистней им свобода,
и тем отчаяннее крик.
Она бежала, заметая следы рыжим пушистым хвостом. Никто не гнался за ней, а она преследовала, как обычно, одну-единственную цель – убежать от себя, спастись в этом бесконечном движении. Потом, – как всегда вдруг! – выбежать на пустырь, запрокинуть голову вверх, увидеть на небе полное Озеро Радости, Море Спокойствия, Залив Любви и выпустить из себя это отчаянное «Где тыыы?!» в неистребимой надежде, что оно летит звенящей стрелой прямо в его душу, в самую её сердцевину. Безмолвный внутренний крик – самый громкий крик, кому это знать, как не ей. Потом вытереть слёзы, уткнуться носом в подушку и уснуть до следующего раза, и как бы жить до следующей полной луны.
Так было всегда, но не сегодня. Ген этой весны был силён и коварен, она вдохнула его однажды апрельским утром и уже не смогла выдохнуть. И зверь, которого она выпускала из себя каждый раз, ей не помог. Она металась по комнате, и эта клетка её душила. Наконец прохладный апрельский ветер распахнул с шумом её престарелую форточку и позвал за собой. «Плевать, хуже не будет!» – решила Лиска, набросила на тонкую шею шёлковый платочек, накинула пальто на тело-тростинку и, не застегиваясь, выскочила в глухую звёздную ночь…
* * *
Если бы кто-нибудь видел Сэма в эту минуту, он бы, как минимум, вздрогнул, потому что зрелище, когда человек спит мертвецким сном, а потом – раз! – и вдруг распахивает глаза, и разве что кровавая слеза из них не катится – это не для слабонервных. К счастью, Сэм один. Но это – смотря с какой или с чьей стороны смотреть на счастье, всё не так уж однозначно.
Сэм прислушался к себе в слабенькой надежде, что стоит закрыть глаза и он снова уснёт, хотя на самом деле уже твердо знал – началось…
На долю секунды в памяти всплыло одутловатое лицо врача-психотерапевта с пухлыми ручками, которыми он разводит чужую беду, выписывая успокоительное, как панацею.
Но не было никакого лекарства от пронзительных уколов в душу, в самую её сердцевину, кроме как схватить куртку и бежать, бежать, бежать на непонятный зов, идущий невесть откуда, выхватывающий его из самых глубин черно-белых снов, выкидывающий его на улицу среди ночи, где всегда царит Луна, непостижимая в своей полноте. Он же, Сэм, матёрый такой человечище, а вот уже второй год страдает такой откровенной фигнёй, и спасу от неё нет никакого.
* * *
А ночь была просто волшебная…
Как, оказывается, хорошо бежать, вдыхая весну полной грудью и наполняться ею до краев.
И совсем, совсем, совсем ничего не страшно…
В такие ночи зло просто беспомощно. Оно прячет свои ужасные глаза, прикрывая их корявыми пальцами. Оно не может творить в такой обстановке, когда южный ветер летит за рыжей красавицей, как влюблённый мальчишка, и путает её длинные непокорные кудри… Когда тени играют со светом в свою причудливую игру … И фонари глядят близоруко-рассеянно… А на небе разлито целое Море Спокойствия… И звезды подмигивают, то одна, то другая… А в деревьях почти ощутимо бродят соки, и почти слышно как лопаются тополиные почки…
Бежать, бежать, бежать и только-только подумать, что будто нет никого на целом белом свете, как в ту же минуту столкнуться с кем-то почти что лбами и не суметь разойтись так сразу, а только танцевать из стороны в сторону самый странный в мире танец, куда он шаг, туда и ты…
– Стойте! – сказал Сэм, и Лиска остановилась, но танец почему-то не закончился, внутри у неё всё ещё что-то качалось и плыло, и она смотрела прямо в глаза Сэма, и ясно видела только их, даже поправила чёлку, увидев там своё отражение, рука сама взяла и поправила.
Сэм засмеялся, а Лиска только улыбалась, а по телу её разливалось удивительное Море Спокойствия, сошедшее с неба.
Они, не сговариваясь, пошли и сели на скамейку. Лиска приподняла голову и закрыла глаза.
– Вам плохо? – услышала она рядом тревожный голос.
– Наоборот. Вы даже представить себе не можете, как мне сейчас хорошо… – ответила она шёпотом, не открывая глаз, только улыбнулась…
– А куда вы так бежали? – снова спросил Сэм.
Лиска посмотрела на него:
– Никуда… Просто… в ночь… А вы?
– И я… в ночь.
– И часто вы так бегаете?
Сэм смутился немного, но признался:
– Да второй год уже, и в полнолуние каждый раз… как придурок прям, я и к доктору даже обращался…
Лиска вспомнила, что с ней такое тоже творится два года и засмеялась:
– Не обижайтесь, – сказала она, – я не над вами… так… о своём…
– О девичьем? – улыбнулся Сэм.
Лиска кивнула.
– Хорошо сидеть, правда? – сказала она.
– Вы даже представить себе не можете как хорошо! – ответил ей Сэм, отмечая, как по телу разливается Море Ясности с Озером Радости впридачу.
Сидели, пока не продрогли.
– Я вас провожу… – сказал Сэм.
У подъезда Лиска сказала:
– Мне почему-то кажется, что у вас больше не будет этих приступов…
– Хм… А я в этом просто уверен…
– Вон, смотрите, моё окно! – показала Лиска на единственное в доме, где горел свет.
– Как маяк в ночи… – улыбнулся Сэм.
Потом ещё стояли, говорили какие-то слова, просто для того, чтоб не отпускать друг друга хотя бы ещё немного, а когда расстались, поняли, что и не расстались совсем, потому что она ушла с ним, а он поднялся с ней. А в её волосы с запахом луговой травы Сэм зароется завтра, то есть, уже сегодня, потому что уже 3.00 и завтра уже наступило…
БАСЯ
И мать моя считает смыслом рая
там встретить кошку, что, прожив свой век,
ушла из дома, кротко умирая,
куда-то прочь, куда-то вдаль и вверх…
Она наткнулась на него, гуляя по рынку. Заглянув в корзину с котятами, выделила его сразу:
– А сколько этот серенький стоит?
– Триста…
Она подумала и отошла. Себе она котёнка не взяла бы из-за собаки, а Он ей уже говорил, что котёнка не хочет. Пока. Но она все-таки достала телефон и набрала Его номер:
– Привет, я на рынке… тут такой котёнок хорошенький…
– Послушай… – начал Он, но она перебила:
– Он на тебя похож…
Он засмеялся и неожиданно согласился.
Она взвизгнула от радости и помчалась обратно к котятам.
– Мне вот этого! – сказала она, а серый уже всё понял и вылезал, подминая других и мявкая от счастья.
Она расплатилась и взяла его в руки. Боже мой, какой невесомый! Одни косточки, а смотрится кругленьким из-за длинного пепельного меха. Его кормить и кормить, и, пожалуй, глистогонить. Он обещал вырасти в чудного кота.
Она посадила его в сумку и понесла домой. По дороге он все-таки вырвался, и оказалось, что он бегает быстрее, чем она. Как она испугалась, даже кричала прохожим, как сумасшедшая:
– Ловите его!
А потом он зарылся в осеннюю листву, и она его накрыла ладошками, прижала к груди и уже не отпускала до самого дома. Подумать страшно, если б он убежал. Она б себе этого не простила.
– Какой хорошенький! – умилялись встречные прохожие, а она чувствовала почти необъяснимую гордость, наверное, так мамаши гордятся своими детьми.
У котёнка оказался характер, но она так и думала. Этот котёнок был особенный, он не мог быть рохлей. Он уже был маленький воин, будущая гроза мышей и обольститель кошек. Он не убегал от её собаки, а фыркал и шипел, и выпускал когти в мохнатых лапах. Собака терялась и не знала, что делать. Это было так смешно.
Она не могла дождаться, когда Он приедет и увидит его и так же сразу полюбит.
– Давай назовем его Басей! – прыгала она вокруг них, счастливая от того, что котёнок Ему понравился. Потом она посадила Басю в коробку из-под обуви. В коробке уже была предусмотрена дырочка, чтобы обувь дышала. И это было так кстати. Перевязала её ленточкой и вручила Ему, поцеловав Его на прощанье. Потом она, как всегда, смотрела на Него из окна, а Он ей махал, прежде чем сесть в машину. В этот раз ей было особенно грустно провожать Его, смотреть в окно, как Он уходит с маленькой нарядной коробочкой, в которой сидит самый лучший котёнок в мире.
Поздно вечером Он позвонил:
– Я убил котёнка… – услышала она… – Ты меня теперь никогда не простишь…
Полувопросительно-полуутвердительно.
– Как… – спросила она.
– Он выскочил в дверь, я не посмотрел, а дверь захлопнулась…
Она перестала дышать, вспомнив, какая у него тяжёлая дверь и какой он маленький-маленький-маленький… Бася…
– Он жив?
– Да, он дышит… ещё…
– Сейчас я приеду, – сказала она и вызвала такси.
Через час она была за городом. У Него.
Бася немного оклемался и мог ходить. Правда, пошатывался. У неё появилась надежда. Потом они вызвали ветеринара, он сказал, что котёнок не выживет, но назначил уколы. Она забрала его к себе и стала выхаживать, но Бася всё равно умер.
Через три дня. Шерсть его слиплась, и стало видно, какой он был худенький на самом деле. Она плакала и проклинала себя за то, что делала ему уколы, за то, что усугубила его мучения, а он и вправду был великомучеником. И ещё она думала, что она совсем ни капельки не Бог, а ей так хотелось им стать хотя бы на время.
Потом приехал Он. Она снова вручила ему коробку:
– Похоронишь там, у себя… – сказала она, – иди…
В этот раз она не смотрела в окно. Не могла.
А потом через месяц она увидела Басю во сне. Он сидел на лавочке на автобусной остановке.
– Бася! – сказала она, – ты же умер… Взяла его на руки и проснулась. А на руках осталось ощущение невесомого пушистого и такого реального…
Она взяла телефон и набрала Его номер.
МАЛЬЧИК
Мальчик был очень красив. И на целых десять лет младше меня. И быть охранником было совсем не его… Я так ему сразу и сказала. Он сказал, что это правда и он только подрабатывает и продолжил со мной заигрывать. Он напоминал мне юного Бонда, артиста Лифанова, певца Сергея Лазарева и одновременно заставлял забывать о разнице в десять лет.
Вот тогда-то я и обнаружила у себя этот белый цветок. Я увидела его внутренним зрением, он располагался в сердечной области, и по правде сказать, он меня очень удивил и обрадовал. Такое со мной было впервые, и, несомненно, его посадил этот мальчик, хотя он даже не знает об этом, и я не могу ему об этом рассказать, потому что больше его не видела. Он ушел и, дай Бог, чтобы не возвращался.
За эти две недели я свыклась с этим цветком, иногда я спохватываюсь «а тут ли он», и с облегчением вздыхаю «туут». Хотя точно знаю, что в один непрекрасный день он исчезнет. Ведь ничто не вечно, тем более цветы, выросшие на непонятно какой почве…
В МИРЕ ОТНОШЕНИЙ
– А это что такое? – взмахнула рукой Эйка и обвела ей, как указкой, десятки разнокалиберных баночек, которыми были уставлены полки, занимающие всю стену подвальной лаборатории сверху донизу. Содержимое банок тоже сильно различалось. В основном тут были разнообразные цветы, но несколько пожухлые и растущие на определённых типах почвы. Был тут и карликовый куст белой сирени, цветки которой все до единого были пятилепестковыми, а листики стелющегося по иссохшей земле клевера имели четыре лепестка. В жизни это можно было бы расценить как обещание большого счастья.
– Это мои отношения, – отозвался Хиггс.
– В банках?! – Эйка была потрясена. – Но почему?..
– Я их храню, и они дороги мне как память, – ответил невозмутимый Хиггс.
Эйка переходила от банки к банке, и глаза её делались то огромными, как пятаки, то превращались в узкие щелочки, когда она близоруко щурилась, пытаясь разглядеть внутренность. Чего только не было в этих банках: и миниатюрное болотце, покрытое ряской, и обломки разбитой лодки – почему-то с одним веслом, плавающие в мутной воде, и пыль обыкновенная, перемешанная с мелким сором, и пыль золотистая в лучах солнца с одной стороны и серебряная в свете луны с другой. В некоторых банках что-то булькало, пенилось, вздыхало, бродило, а в одной вообще гремело, и метались молнии, пойманные Хиггсом с помощью какого-то необыкновенного сачка. Эйка взглянула на Хиггса с нескрываемым восхищением.
– Интереесно, – медленно протянула она, – а может, ты их и оживить можешь?
– Может, и могу. Но не хочу. Пока во всяком случае…
– А вдруг, когда захочешь, у них уже будут другие отношения, что тогда?
– Вот тогда и узнаем, чьи отношения сильнее, проверим их на прочность…
– Ты страшный человек! – засмеялась Эйка.
– Но признайся, тебе же это нравится, правда?
– Но ещё больше мне нравится угадывать – ответила она и показала пальцем на пустую банку, – это любовь-воздух, скажи-ка. – А глядя на кусочек неба с плывущими облаками и законсервированной радугой, она засмеялась и сказала:
– Высоокие отношения!
Тут терпение Хиггса лопнуло. Ни одна живая душа не знала о его секретной лаборатории, и как он мог проговориться этой вездесущей Эйке, да ещё и уступить ей в просьбе показать всё. «Теряю квалификацию» – с горечью подумал Хиггс и сказал строго, хватая Эйку за руку и таща за собой вверх по лестнице:
– Вот что, дорогая, посмотрела и хватит, это, между прочим, очень личное, сюда вообще посторонним вход воспрещен!
– Это я-то посторонняя?! – возмутилась Эйка.
– Я тебе больше скажу, ты вообще потусторонняя!!
Эйка надулась, но потом какая-то мысль снова пришла ей в голову, и она, передумав обижаться, тут же эту мысль свою озвучила, как обычно до гениальности простую:
– Слушай, а ведь если ты хранишь старые отношения, то у тебя явно должны где-то быть и отношения настоящие… в смысле теперешние…
Хиггс плотно сжал губы и нахмурился. Эйка посмотрела на него победным взглядом и взмолилась:
– Хиггсик, ну, миленький, ну дай хоть одним глазком взглянуть, ну ведь жуть как интересно…
Хиггс глядел на Эйку и не понимал, что в ней есть такого, что он не может ей отказать. Он махнул рукой и сказал:
– Пойдём!
Эйка бросилась было его обнимать, но он отстранился:
– Только вот без нежностей этих своих…
Но Эйка отметила про себя, что взгляд его всё-таки отмяк.
По лестнице, теперь уже ведущей вверх, они поднялись в нечто наподобие зимнего сада, застеклённого со всех сторон, и даже потолок был стеклянный. Тут повсюду росли отношения Хиггса, и все они были на разных стадиях развития. Одни только-только проклёвывались, другие цвели, третьи плодоносили, четвертые отживали своё. Это было что-то необыкновенное. Эйка притихла и молча глядела вокруг. Потом её взгляд остановился на тонком прямом стебельке с двумя веточками по бокам, похожими на ручки с пятью листиками-пальцами и маленькой головкой сверху. Стебелёк рос как-то обособленно ото всех, к тому же он был защищён тончайшей какой-то сетью непонятного происхождения. Она подошла к нему по узкой дорожке, выложенной из простой керамической плитки, присела на корточки и принялась внимательно его разглядывать. Это был очень необычный стебелёк. Внутри него чувствовалась какая-то пульсация, похожая на биение человеческого сердца, по прозрачным прожилкам текло что-то красное, похожее на кровь, хотя весь стебелек был зелёный как все обычные стебельки. Головка была такая маленькая, и непонятно было, бутон ли это, который собирается раскрыться, или просто утолщение, откуда должна вырасти очередная пара пятилистников-ручек. Тут она заметила, что головка стебелька и его «ручки» незаметно повернулись к ней и стали тянуться так, как обычно растения тянутся к свету.
– Хиггс, смотри-смотри скорей, как он тянется ко мне!!! – радостно закричала Эйка. Хиггс сказал:
– Пойдем, Эйя, тебе нельзя тут долго находиться, наверно, это была моя ошибка приводить тебя сюда…
– Но почему, Хигг…
– Во-первых, это мои отношения и они касаются только меня одного, и ещё неизвестно, как они отреагируют на твоё появление… Ты, между прочим, чихнула два раза…
– Неправда, Хигг, я совсем не чихала!
– Хорошо, пусть не чихала, но тогда подумай о том, что на тебя тоже могли повлиять отношения, которые ты увидела сейчас…
– Мне всё равно, только скажи, пожалуйста, чьи отношения мне так понравились, это твои отношения с кем?
– Ты задаёшь слишком много вопросов, Эйя! – устало ответил Хиггс и направился к своей летающей тарелке, – я подвезу тебя!
– Нет-нет, – замотала головой Эйка, – сегодня я буду чувствовать себя в ней, как не в своей тарелке, – она улыбнулась получившемуся эвфемизму и сказала, что здесь совсем рядом есть временная воронка и так она гораздо быстрее доберётся до дома.
– Как знаешь… – ответил Хиггс, провожая её взглядом. И увидев, что она скрылась в кирпичной стене метрах в двадцати от его дома, махнув ему рукой на прощание и улыбнувшись, как ему показалось, немного грустно, он развернулся, вошёл в дом, взял из шкафчика пузырёк концентрированной нежности и поднялся наверх. Там он подошёл к тому самому стебельку и капнул дозатором всего одну каплю на его макушку.
«Нет, он всё-таки очень милый, этот Хиггс…» – подумала Эйка, вдруг ощутив неожиданный прилив нежности к нему, она улыбнулась, уткнула нос в подушку и тут же заснула…
ЛЯ МИНОР
Ты можешь быть ливнем, обрушившимся на город.
Ты можешь быть молнией, рассекающей ночное небо, после которой так бабахает, что вздрагивает земля, и машины тоже вздрагивают и верещат на разные голоса.
Ты можешь быть дикой яблоней и яблоками, опавшими и сорванными, и раздавленными, которые превращают пузырящиеся лужи в яблочный сидр.
Ты можешь быть собакой, лакающей этот сидр, собакой, не имеющей фермента, расщепляющего алкоголь, и мгновенно пьянеющей.
Ты можешь быть огромной луной, огромной потому, что именно в этот день ты можешь подойти к Земле на максимально близкое расстояние, что случается не так часто, всего три раза в году.
Ты можешь быть кем угодно и чем угодно, но изменить этот мир ты не можешь и спасти людей, живущих в своём собственном аду, тоже. И когда я ругаю Бога, в этом есть только один положительный момент – это значит, я всё-таки верю в него.
ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО
Даже если ты – Волчица-одиночка, независимая и свободная, гордая и своенравная, любишь – кого хочешь и не тратишь на других свои силы – признайся хотя бы самой себе, что где-то в глубине души только и ждешь, когда появится Он и перевернёт твою жизнь с ног на голову, давая наконец-то шанс твоей женской сущности проявить себя.
И вот ты уже сидишь в его крутой тачке и едешь, точнее сказать, летишь, неизвестно куда… в ночь…
– Не боишься?! Он ещё не знает, что ты вообще мало чего боишься.
У него отталкивающая и одновременно притягивающая внешность, он умён и непредсказуем, с виду пуленепробиваем и в то же время раним… Наверно, такое присуще всем двойственным знакам.
…За городом непроглядный туман, густой-густой, такой, что кажется можно потрогать руками… Настоящий, но кажется, что его выпустили специально, как выпускают на сцену для большего эффекта… для красоты…
Впрочем, это уже не туман. Туман остался там, внизу, это уже облака – ты на небе… на седьмом небе…
«Я знаю пароль, я вижу ориентир…» – он прибавляет звук, и голос Веры Брежневой заполняет салон. Отныне эта песня всегда будет ассоциироваться у тебя с мини-дискотекой, устроенной им в машине, и ты навсегда запомнишь мигающие огни светомузыки и его руки, отцепившиеся от руля, – попытку танцевать хотя бы руками.
Драйв!
«Я знаю пароль – всё будет хорошо!» И тебе уже на самом деле кажется, что всё будет хорошо, и свет, который ты видишь впереди, совсем необязательно – свет в конце тоннеля…
ЗОНТ
Зонт был старый, со сломанной спицей. Краски его поблекли, как блёкнут цветы поздней осенью. Миса даже не знала, сколько ему было лет. По человеческим меркам – пенсионер точно. Она взяла его в детстве, «поносить», у мамы и больше с ним не расставалась.
– Выбрось его! – твердили ей все и пытались дарить зонты. Бесполезно. Миса упорно пришивала спицу суровой ниткой до первого шквального порыва ветра, но зонт не выбрасывала. Не настолько часты были шквальные ветры, чтобы расстаться с зонтом, который она любила странной необъяснимой любовью. И если бы зонт умел говорить по-человечески, он, безусловно, признался бы ей во взаимности. Ведь только ради Мисы он сносил грубые насмешки фирменных модных зонтов, гордо «проплывающих» мимо.
Тот ясный осенний день совсем не обещал дождя, и Миса очень удивилась, когда выскочила с работы в темноту и ливень. Потом ей даже страшно было подумать о том, что было бы, если б она накануне не забыла вытащить зонт из сумки.
– Как хорошо, что ты здесь… что ты есть – бежала она под зонтом, напевая. Дождь весело барабанил «по крыше». Мисе было весело бежать по осенним лужам. А вон и зелёный человечек. А потом Миса не поняла, что произошло. Неведомая сила, идущая из зонта, вдруг резко подняла её, и Миса полетела, крепко держась за зонт… Через мгновение она услышала жуткий скрип тормозов… Миса, вылетев буквально из-под колес и плавно приземлившись на обочине, увидела, как из белой машины (Миса не разбиралась в марках) к ней несётся молодой человек. Подбежал, дико волнуясь, стал трясти её, оцепеневшую: «С тобой всё в порядке… всё в порядке… ты цела?!»
А Миса ничего не понимала. И молодой человек, кажется, тоже.
Понимание пришло потом.
Потом они каждый год будут праздновать День старого зонта, потому что если бы не он… если б не он… Ну, вы и сами всё прекрасно понимаете!
КАК БУДТО
Как будто всё было не случайно. Как будто всё было выверено до минуточки. Как будто для меня был выбран не торговый центр, а автобус. И йогурт я покупала не для того, чтобы его есть, а только для того, чтобы занять те недостающие минуты, дающие мне шанс покинуть здание, одержав победу над дверью, в которую вселился ветер, и чтобы оно сразу рухнуло за моей спиной, как только я отойду на безопасное расстояние, и чтоб меня только коснулось дыхание смерти. Только коснулось. Минута в минуту. 21-59.
Я не помню такого ветра. Он точно беснуется. Он срывает все объявления подряд. Он хочет всего и сразу: и подработать грузчиком, и посетить цирк, который уже уехал. Остановка трепещет от страха за свою, невесть какую, но жизнь, я пошатываюсь от ветра, но мне его мало, мне хочется бури.
Я знаю, что подъезжающий автобус – не тот. Тот побрезгует табличкой в парк, он повезёт по назначению и он не виноват, что у него сегодня особый маршрут. А вот, кстати, и он. В салоне обычные люди, не осознающие своей избранности.
У парня, накачанного пивом, падает из рук банка.
– Поднимай! – говорит кондуктор.
Парень согласно мотает головой и продолжает висеть на поручне. К нему приближается положительный герой – блондин. Я слышу какое-то движение за спиной, что это было за движение я понимаю, когда блондин выволакивает пьяного, как мешок, по ступенькам и выбрасывает его на остановку. Несчастный, ещё не зная, чего он избежал, остаётся лежать голым животом на смеси снега с песком. Он не шевелится. Его окружают люди. Если они люди, они его поднимут, думаю я.
Блондин заскакивает победителем обратно и ждёт аплодисментов. Не зная, что он на самом деле спаситель, кондуктор орёт на него и жалеет парня, которого тот избил ни за что. Я молча поддерживаю кондуктора. Герой огрызается и мысленно проклинает мир за его, как ему кажется, несправедливость.
В этой ситуации мы не сразу замечаем, что автобус повернул направо и держит курс на загородное шоссе, всё более и более набирая скорость. Ощущение, как будто мы в самолёте, на взлётной полосе. Наконец он отрывается и благополучно взлетает. Оказывается, это ветер, и он такой сильный, что автобус просто пушинка для него. Он поднимает свою добычу выше, выше и выше и несёт, пока силы его не иссякают. Потом он нехотя выпускает добычу из рук. Хотя у ветра, скорее всего, крылья, и мы как будто долго, долго, долго падаем, а потом быстро умираем. Как будто…
– Остановка «Университет» – голос, объявляющий остановки, бьёт меня по голове, я выпрыгиваю в последнюю минуту и бегу домой. В лицо впиваются колючие снежные крупинки, и я радуюсь так, будто ничего не было…
ЛОШАДЬ В ТУМАНЕ
Вчера был очень сильный туман. Видимость почти нулевая. Я вышла на улицу и почувствовала себя ёжиком. Я даже хотела крикнуть «Лошааадь!..» И я даже крикнула, но только мысленно. Каково же было мое удивление, когда через пару минут из тумана возникла самая настоящая лошадь. Она была белая. Она почти сливалась с туманом, и только глаза цвета шоколада глядели на меня доверчиво и умно.
– Ты меня звала? – спросила Лошадь.
– А как ты узнала, что я тебя звала? – по привычке ответила я вопросом на вопрос.
– Очень просто, я всегда чувствую, когда меня зовут…
– Ты очень умная Лошадь, скорее всего, даже умней меня.
– Всё относительно… – сказала Лошадь, присела на одно колено и добавила: – Садись!
Я села, и мы поехали. Вернее, поехала только я, а Лошадь шла довольно быстро. В тумане мы были невидимы, был слышен только стук копыт, на который никто не обращал внимания.
Она высадила меня у работы и сказала, что будет ждать меня вечером. Я же не могла дождаться, когда закончится рабочий день, всё валилось у меня из рук, я отвечала невпопад, начальник решил, что я заболела, и отпустил меня пораньше. Я обрадовалась, купила яблок на первом этаже и выскочила на улицу. Было уже темно, и туман не развеялся.
– Лошаадь… лошаадь!.. – кричала я, бегая вокруг работы. Из окна на меня смотрели сотрудники с круглыми от удивления глазами.
Лошади нигде не было, тогда я села в троллейбус и поехала домой. А по дороге всё время думала «А была ли лошадь-то…»
И что-то мне подсказывало, что была… И может быть, будет ещё…
ПОРТРЕТ
Если это Муза, из какой страны
Прилетает ночью, отнимает сны,
Дарит вдохновение в неурочный час,
А потом на время забывает нас…
Он сидел в машине, обессиленно упав на руль. Он снова увидел её. Увидел, как она смотрела на него… Ненависть куда-то улетучилась, вернее, повернулась своей обратной стороной, и он поймал себя на мысли, что всё ещё любит её.
Он вспомнил про её Дар, который она совершенно не осознавала и который проявлялся в таких неожиданных мелочах, которые она всегда принимала за простые совпадения. Когда-нибудь её потенциал раскроется, и она поймёт, кто она такая на самом деле. Он глубоко вздохнул, завёл машину и поехал в своё прокажённое будущее…
* * *
Через год Полина научилась любить одиночество. В одиночестве она научилась любить весь мир. Но мир приходилось любить издалека, с людьми ей было трудно. Она чувствовала, что она взобралась на вершину горы, а другие только ещё карабкались, третьи же вообще топтались у подножья, изредка взглядывая вверх. Людские разговоры казались ей такими мелкими и пустыми, а людям её надмирность казалась высокомерием.
Она ходила, как сосуд, наполненный любовью. Внешний мир засасывали чёрные дыры её зрачков. Внутренний мир принимал внешний, и они, счастливые в своей гармонии, вместе отражались в её глазах, делая их необыкновенно живыми и вместе с тем удивительно загадочными. Но иногда внутренний мир протестовал против внешнего и воспринимал его так болезненно, что любовь плескалась в глазах, как в солёном море, в котором громко и тревожно кричат чайки.
В такие минуты Полина одевалась и шла в парк. Там она покупала мороженое в вафельном стаканчике, садилась на «свою» скамейку, разглядывала людей и читала их судьбы.
В этот раз она пришла туда рано, и народа было не так много. Даже к лучшему портретисту не было очереди. Он скучал и много курил. Она любила смотреть на него в работе. В его руках карандаш превращался в волшебную палочку, несколько минут и… вуаля! – ваш портрет готов. Люди были довольны.
Полина знала, что он хочет признания, причём заслуженного, и что лучшая его работа у него впереди…
Она поднялась со скамейки и подошла к нему:
– Доброе утро! – сказала она.
– Доброе… кажется, оно только обещало быть добрым… – отозвался художник и посмотрел на Полину.
Она села на его раскладной стульчик и глядела на него, улыбаясь глазами и чуть-чуть кончиками губ.
– А у вас интересное лицо… – задумчиво проговорил он, – особенно глаза! Вы знаете, что у вас удивительные глаза?!..
Полина видела, как он вдруг воодушевился, быстренько закрепил лист, взял карандаш и сказал:
– Кажется, мне вас Бог послал…
Когда работа была закончена, он перевёл глаза с портрета на Полину, потом обратно, нахмурился, сорвал лист, скомкал его и бросил в урну.
– Вы не торопитесь? – спросил он.
– Нет – сказала она, – нисколько…
Он рисовал, вглядываясь в её глаза, смотрел на лист и всё больше хмурился…
«Я свяжу ему шарф…», – подумала вдруг Полина.
Когда он скомкал пятый лист, он опустил голову на ладони и замер.
Она встала и провела рукой по его волосам, легко и почти не касаясь.
Он вскочил, перехватил её руку, сжал в своей и заговорил:
– Со мной такое впервые. Понимаешь?.. Мне всегда удавалось передать… а тут хоть убей… Что такое в глазах твоих?.. я не понимаю… Но я должен, должен! Приходи ко мне в студию, – он назвал адрес, – я должен… Понимаешь?.. Придешь?
Глаза его горели, тело его била мелкая дрожь.
– Приду… я приду… обязательно! – Полина высвободила руку и пошла к выходу.
Он проводил её глазами, быстро собрался и пошёл домой. Дома он достал початую бутылку коньяка, налил бокал, другой, затем допил остатки, заел лимоном и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать…
Во сне к нему прилетела Полина. Его даже не удивил тот факт, что она летит. Она подлетела близко-близко и что-то прошептала ему на ухо…
Он проснулся и долго не мог прийти в себя. Сон был таким ярким, шёпот её таким волнительным… Но самое главное – он успокоился и к нему пришла уверенность.
Он принял ледяной душ, выпил крепкий кофе и стал готовиться к серьёзной работе.
В 12-00 в дверь позвонили. «Она!» – радостно подумал он и побежал открывать.
Полина была в лёгком цветастом платье, копну вьющихся светло-русых волос еле сдерживала заколка, но отдельные прядки всё равно выбились, по дороге она сорвала оранжевую маргаритку и воткнула её сбоку «для красоты», и он стоял и не мог налюбоваться…
– Может, ты пригласишь меня в дом? – улыбаясь, спросила она.
– О, прости, – засмеялся он.
Он взял её за руку и повёл в комнату, где стоял большой мольберт и пахло красками, ацетоном и ещё чем-то незнакомым, наверное, это был просто запах его дома.
– Это и есть твоя студия?
– На данный момент – да! И знаешь, что я задумал? Я буду писать твой портрет… настоящий… красками на холсте… – он радовался, как мальчишка. – Ты ведь не откажешься мне позировать, правда?
– А разве это возможно, отказать тебе?
В ответ он только просиял.
А потом началась работа. Он писал, а она позировала и вязала ему темно-зелёный шарф.
Работалось ему на удивление легко и радостно. Когда полотно было готово, он развернул к ней мольберт, и она ахнула.
– Это я?!
Он засмеялся, схватил её за талию и закружил. У него всё получилось!
– Я чувствую себя Леонардо – говорил он, возбуждённый от счастья, – ведь твои глаза – это то же самое, что улыбка Джоконды, их секрет будут разгадывать люди и не разгадают во веки веков!
– Я всегда верила в тебя, милый хвастунишка! – говорила она, обматывая вокруг его шеи шарфик, притягивая его за концы и нежно целуя.
Потом они ели абрикосы и запивали их шампанским, или наоборот, но это не имеет значения.
А потом она исчезла. Она не пришла к нему на следующий день, и на следующий тоже.
А потом была выставка. И, как он и говорил, у портрета стояла толпа народа и все сравнивали его с Леонардо. А он грустил, сидя в кресле, и автоматически принимал поздравления.
Он отказался продавать картину. После выставки он повесил её в своей комнате.
Этой ночью он увидел во сне её. Она снова летела к нему и снова что-то шептала на ухо. Он пытался удержать её даже во сне, но она выскользнула из рук и улетела.
«А была ли она?.. – подумал он, вдруг проснувшись. – Может, её и не было совсем, а я сошел с ума?»
И только зелёный шарф говорил об обратном.
ЛЕТО, ПРОЩАЙ!
Здравствуй, лето, и лето прощай!..
В каждую клеточку моего тела
оно вписано как в тетрадь.
Лето начинается с одуванчиков. У одуванчиков такой короткий век. Никогда не замечаешь, когда они успевают состариться и поседеть. Уфуу-фууу… губы в трубочку… легкое дуновение и полетели, полетели… и развеялись. Совсем. Совсем, как люди, только живущие в другом временном измерении.
Я нашла шикарную паутину. На её шёлке солнечные лучи преломлялись, и она становилась радужной. Я умею вязать крючком, но у паука работа гораздо тоньше. И я любовалась. Я брала у него мастер-класс до тех пор, пока Мишка не допил пиво и не сунул в паутину голову, грудь и руки. Потом посмотрел на меня c улыбкой идиота и сообщил, что он – человек-паук.
Я сказала:
– Ты – человек-мудак, Миша! Ты разбомбил дом паука и лишил его дела жизни. Сейчас он напьётся муравьиного уксуса и сдохнет. А ты как ни в чём не бывало будешь смотреть «Том и Джерри» и тупо ржать.
Когда я это вспоминаю, мне хочется убить телевизор, или чтобы Том съел Джерри, или наоборот, я не знаю, кто из них кто, но этому должен быть конец.
– Ты просто меня не любишь! – вдруг взорвался Мишка. – И никогда не любила!!! – ещё громче.
– Да, не люблю, – мне казалось, что я никогда не смогу сказать это, а сказала, и мне вдруг стало легче. И лучше для нас обоих.
Через неделю я поднялась на 12 км над землёй и полетела в неизвестную страну, точнее, на маленький остров, где есть море, бунгало и чужая речь.
У многих людей есть вещи, о которых они не могут рассказать никому, кроме разве что психоаналитика. Я решила, что море лучший психоаналитик. Но когда я приблизилась к нему, я вдруг поняла, что оно уже всё обо мне знает, и мне стало так легко-легко, что я скинула сарафан и нагая бросилась в его объятья. Звучит немного пафосно, да, и мне смешно, но это было именно так, я даже не могу сказать, что я плавала, я занималась с ним любовью до изнеможения и лучшего любовника не было в моей жизни. Потом море вынесло меня на берег и долго ещё лизало мои незагорелые ноги.
Вечером я села на велосипед и поехала в деревенское кафе. Оказалось, русские есть везде. Я познакомилась с Таней. Она работала посудомойкой. У неё была страшная болезнь, но с каким-то красивым названием, и она приехала на этот остров доживать на полную катушку. Но потом встретила Марселя и напрочь забыла про болезнь, а болезнь про неё. «Чудеса случаются!» – смеялась она. Мы пили с ней вино из пластмассовых стаканчиков и ели жареные бананы ночью на берегу. Это был мой второй день на острове,
и второй день меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают. А утром на окне я находила розоватые ракушки, кокосовые орехи и даже одну жемчужину.
– Это Пепе. Славный мальчик. Он – сын Сары. Сара гадает. Если не боишься правды, я отведу тебя к ней…
На следующий день я связала крючком круглую шапочку-ермолку, вышила на ней «PEPE», оставила на окошке и спряталась за бамбуковой ширмой. Пепе не заставил себя ждать. Сначала в окне появилась чёрная кудрявая голова мальчика лет семи, голова огляделась, и на мою постель упало несколько морских камушков. Потом он стал разглядывать шапку, и когда его губы прочитали «PE-PE», он заулыбался, натянул шапку на макушку и убежал. Когда я подошла к окну, он обернулся и что-то прокричал мне. Я помахала ему рукой. Больше он не прятался, а ходил за мной тенью, иногда забегая вперёд и заглядывая в глаза. У него были оливковые глаза, у моего Пепе. И он спал, не снимая моей шапочки.
Перед отъездом Таня повела меня к Саре.
– Любить не страшно, девочка, не бойся любить, только слушай свое сердце… – сказала она мне на прощанье, а всё остальное, что сказала мне Сара, я не могу рассказать даже морю, хотя оно и так всё знает обо мне, и хранит мою монетку, закопав глубоко в песок.
Мой город встретил меня дождём. И я впервые подумала, а МОЙ ли это город, с тоской выходя на работу и окунаясь в море дел, но мечтая совсем о другом море, живом и настоящем, которое снится по ночам, и я кричу: «Таня!.. Пепе!..» – и никак не могу докричаться. Это как в песне Ламинсы: …«как возвращаться в эту нескладную реальность, когда там, во сне, летнее море…»
Осень начинается с жёлтых листьев. У жёлтых листьев короткий век. «Уфуууу-уууу» подует северный ветер, и они полетят, полетят… Лето, прощай!
НОКТЮРН ДЛЯ ОСЕНИ
Если хотите удивить осень – влюбитесь! Ведь она что думает? Что с медленно, но верно агонизирующим теплом за компанию корчатся в муках и затихают человеческие желания, чувства, либидо и прочее, прочее, чего даже я ещё не знаю.
– Всем спать, я сказала!!! – выступает она злой воспиталкой в нашем мире, который ни что иное, как детский сад. И включает занудную колыбельную, которая ни что иное, как дождь.
Колыбельная укачивает, убаюкивает, и вот ты вроде уже уснула. Но тут появляется Некто, и глаза твои почему-то распахиваются. А этот Некто тебе что-то говорит, подсовывает шоколадку, и твоё лицо заливается краской, хотя ты не краснела лет сто и думала, что разучилась. А потом – о ужас! – твоя краска растекается уже и по его лицу, которое не краснело лет двести, не меньше.
И это всё неловко, нелепо и скомкано в одну фразу, из которой следует, что тебя поведут выгуливать. И в тебе что-то просыпается и лопается, как весенние почки – так не ко времени, так некстати, когда на дворе осень и надо спать… спать… спать… А ты идёшь с этим Некто под одним зонтом по улицам, вымощенным жёлтыми листьями, и дождь не усыпляет тебя, а совсем наоборот.
И ты думаешь, что нельзя на самом деле придумать ничего лучше, чтоб удивить осень и разгладить морщинистый лоб неба в складках облаков, за которыми прячется солнце с улыбкой на тёплых губах.
