ДЕЛА-ДЕЛИШКИ

Глазами провинциала

Короткие рассказы с сатирико-юмористической канвой

 

 

Победитель

 

К директору  Игринского  леспромхоза  Фоме  Гордеевичу  Бабкину  чокеровщик Лёня Столяров зашёл без стука, привычно и звонко приветствовал: «Нонаквиламускас!». На латинском. «Зело берзо! Мы сеем и сеем, и сеем, когда же сбор урожая?.. Вместо зерна чертополох вырос», – довольный своим ответом смеялся директор. На русском, хотя смех  интернационален.

- Вот, – сказал Столяров и бережно положил на стол конверт. – Почитайте и поймёте, какие неординарные люди трудятся под вашим крылом.

ФомаГордеич взял конверт и на всякий случай предупредил: «Если заявление на увольнение, то не уволю; если ты, Семёныч, за получкой, в кассе пусто». Столяров понимающе посмотрел: не совсем, дескать, дурак увольняться – велика Россия, но денежка в Москве да у нефтяных олигархов, а правда у Президента в Кремле, который не красно солнышко, всех не обогреет.

- Поздравляем Вас, вы оказались в числе победителей конкурса  «Рабочая честь России». Награждение состоится в конференц-зале торгово-промышленной палаты, – вслух прочитал директор и крепко пожал руку чокеровщику.

Фома Гордеич высказал твёрдую уверенность, что победитель получит солидную денежную премию, а может быть, даже цветной телевизор. Для Столярова же главным была не материальная сторона, а осознание того, что он причислен к когорте избранных, архитекторов человеческих душ. Не зря, значит, Лёня скрипел пером до первых петухов. Канут в лету города и люди, но останется газета с пожелтевшими страницами со статьёй Л. Столярова «Тяжёлые кубометры».

Супруга Серафима, бывало, поругивала: «Толку от твоей писанины меньше, чем от козла молока. Ни зарплаты, ни гонорара, ни уважения, а одни расходы на бумагу, чернила, конверты. Простота хуже воровства». Что она скажет, когда рабкор Столяров небрежно кинет на стол тугую пачку денег или занесёт в дом цветной телевизор. Очень даже может случиться, что Фома Гордеич порекомендует его в бригадиры чокеровщиков. За самого себя радостно: широко шагнуть и штаны не порвать – это вам не горсть кедровых орешков расщёлкать.

Выпросив два дня отгула и денег на дорогу у директора, прослушав неполный курс лекций о моральном кодексе строителя капитализма у домашнего прокурора – супруги Серафимы – чокеровщик Столяров сел в почти пустой вагон, и паровозик заскрипел по узкоколейке. Холодило. Пришлось затопить печурку. Покачивало, как после бутылки спирта, и вагончик чудом удерживался на рельсах. Победитель подрёмывал, угретый, тугой узел галстука не давал расслабиться и видеть цветные сны.

Город встретил серыми сугробами, грохотом трамваев, скрипом сотен новых и старых подошв. Лоджии грозно нависали над головами. Большой и малый народ спешил по непонятным делам. «Суета сует и томленье духа», – думал Лёня Столяров, приближаясь к зданию торгово-промышленной палаты.

В конференц-зале праздного народа собралось, как шишек в лесу. Артистов тоже было много. Все нарядные, живут же люди! «И всех ведь кормить-поить надо. Вот бы их на лесоразработку или пни корчевать», – невнятно ворохнулся  внутренний голос предка Столяровых – Акинфия Ардальоновича, преданного чекиста. Лёня заглушил зов, удивляясь про себя: ведь столько лет кануло, а голос крови всё никак не успокоится. А пора бы.

На сцену он шёл с гордо поднятой головой. «Леонид Семёнович Столяров, наш уважаемый рабкор, из самой глубинки народной. Его статьи и очерки пользуются неизменным успехом у читателей. Сеет разумное, доброе, вечное…» – рабкору крепко жали руку. Столяров стоял в радостном смущении и ждал материального подтверждения высокой оценки «Тяжёлых кубометров». Ему торжественно вручили Благодарственное письмо в золотистой рамочке под стеклом. Лёня ждал, когда принесут телевизор. Но вызвали следующего победителя, а он пошёл на своё место с низко опущенной головой: «На-кося выкуси, Фараон египетский! Дадут и ещё раз поддадут, чтобы к капитализму легко бежалось.  SictransitGloriamundi – так проходит слава мирская».

Бесцветным факелом сгорел его цветной телевизор. Не один Столяров оказался в дурацком колпаке. Только три победителя получили по магнитофону, а остальным вручили грамоты, дипломы, благодарственные письма. Бумажки, выражаясь народным языком. «Чем богаче, тем жаднее. В ком нет добра, у того правды не сыщешь», – горько размышлял рабкор-чокеровщик Леонид Столяров. Внутренний голос боролся с минорным настроением: «Ну и что, что два дня коту под хвост. Ну и что, что на дорогу потратился. Зато столицу увидел. Зато наверх хвалы высоко вознесли. Не всё же деньгами мерять и, как манны небесной, цветной телевизор ждать. Не повезло сегодня, повезёт завтра».  И Столяров заулыбался. На фуршете выпил бокал шампанского – мир закачался в розовых тонах.

Перед отъездом чокеровщик Л.С.Столяров наскрёб денежек на сотовый телефон. Для дочери-семиклассницы. Она о таком подарке все уши прожужжала. Скажет, что как победителю вручили. Обе обрадуются. Жена особенно. Она ведь хоть его критикует, но Лёня-то знает: он – весёлый и как стёклышко трезвый – лучший для неё подарок. Жизнь – это лотерея. Руки и другие части тела с нужного места растут, так что не только на цветной телевизор, на машину скопит. На «Оку» без берегов, а может, даже на «Волгу». Чем чёрт не шутит, когда Бог дремлет. Не так разве?

 

 

Ностальгия

 

Очень уж не нравится, когда прошлое чернят. При Советах Федя Боткин за кулаков заступался, фабриканта Савву Морозова хвалил за его благотворительную деятельность. По этой причине долго в коммунисты не принимали, но, учтя рабоче-крестьянское происхождение и выдвижение в бригадиры, стал членом КПСС. Радовался, что строит светлое будущее, и он находится в первых рядах.

Недостатки были: одни как пчёлы трудились, другие спустя рукава, а отдельные – трутни трутнями, а зарплату получали почти поровну. К тому же гнилой Запад зазря ругали и очень негров жалели, особенно из «Хижины дяди Тома». Зубной пасты не было, и даже порошка. В грязи тонули, о газе слыхом не слыхали и дровами обогревались. Так что грянувшей перестройке Боткин нисколько не удивился. Надо было что-то менять.

Но у нас ведь как: ломать   не строить, под корень решили уничтожить фундамент социализма. Не стоило этого делать. Надо было кое-где кирпичи и подгнившие брёвна нашего общего дома заменить, облупившуюся краску убрать и чиновников за горло взять. Где там… Без царя в голове пошли крушить всё подряд, Советы чернить, Брежнева Леонида Ильича клеймить. «Не надо спешить, – говорила даже супруга Феди, – человек войну прошёл, о людях заботился, зачем же огульно обвинять Генерального секретаря». И правда: на себя бы вначале поглядели, умники, – вся рожа в пуху.

Лично у Феди Боткина такая установка: плохое с корнем вырывать, хорошее перенимать и внедрять, а мелочные обиды сами собой забудутся. Раньше субботники, демонстрации проводили. Празднично было! Флаги, транспаранты, единение сердец. Бывало, идёшь стройными рядами, а на трибуне секретарь райкома громовым голосом через микрофон как рявкнет: «Да здравствует орденоносный сыродельный комбинат!» Лица в радости, душа на небеса взойти готова. Народу – будто воды в половодье, такая сила от людей шла – горы были готовы свернуть, целину распахать, реки повернуть вспять.

С Лениным он не дружил, но уважал, потому что тот ума был выдающегося. Агитатор, пропагандист, организатор. Хотел вождь мирового пролетариата как лучше, но получилось не совсем хорошо. Но сделал немало и добром помянуть Ленина не грех. Не призывал Боткин на митинг, но коммунистический субботник в честь дня рождения провести бы надо, потому как апрель, всюду поллитровки, всякая дрянь валяется и глазу неприятно. Как член уличкома Федя намекнул об этом главе сельской администрации Василию Васильевичу Демидову. Он – ничего мужик, глас народа слышит. Хорошо, говорит, коммсубботники канули в лету, но дни экологической чистоты объявим. И объявил. Пенсионеры ударно поработали, три кучи бутылок из-под одеколона тройного, пивных банок, полиэтиленовых бутылочек, полторашек нагребли. Молодёжь в стороне осталась. Неудивительно, такой нынче народ пошёл.

Дни летят, не заметишь, как Первомай по стране зашагает. Время пробуждения природы и надежд. Эх, хорошо бы праздник для души устроить. Не стало настоящего веселья. После перестройки транспаранты куда-то исчезли, красные флаги поблёкли, поизорвались. Портреты Ленина, Карла Маркса, Брежнева, Сталина, конечно, давненько на свалке истории, но надо бы прославить сегодняшних вождей – Ельцина, Путина, Черномырдина. Чубайса, может быть. Прошагали бы по центральной улице, помахали флагами, речи толкнули о сегодняшней жизни. Ну, а после демонстрации, как бывало раньше, на зелёном лугу шашлыки пожарили. «Зверобойчиком» освежились да пивком. Нынче его в магазинах – полки ломятся, не то, что в застойные времена, когда в очереди рёбра трещали и только по две бутылки на руки продавали.

В.В.Демидов, как уже сказано, мужик нашенский, но остроты момента не прочувствовал. Не в духе, наверно, был, капиталистические отношения с трудом внедряются в сознание сельских масс. Ты, говорит, Фёдор Семёнович про большевистские настроения забудь, демонстрации в наше время – всё равно, что корове седло. И ещё глава дружески предупредил, что демократия демократией, но ФСБ свою работу знает. Не совсем дурак Федя, понял, в какую сторону волну глава администрации гонит. В том закавыка, что их дед Аверьян в недобрые времена кулаком был объявлен и как врага народа его сослали в томские лагеря.

Больше Боткин ни слова не сказал, пошёл к себе домой. Семья у него – дай Бог каждому: три сына, четыре дочери, жена, матушка, и двор – хоть в футбол играй. До Первого мая плакаты, транспаранты, флаги подготовят и своими силами демонстрацию проведут. Чо им кому-то кланяться…

После шестидесяти времечко быстрым ручейком течёт. Не заметил, как Первомай пришёл. Солнышко в окна заглядывало, южный ветерок нежился в зелени, когда во дворе на митинг собрались. Приходи, кума, любоваться: дочка Варвара с плакатом «Коммунизм – светлое будущее человечества», старший сын с портретом Ельцина, любимая сноха Татьяна с российским триколором, жена с маленьким  красным флажком… – одним словом, демократия во всей красе. Фёдор Семёнович, конечно, за собственноручно выстроенной трибуной речь толкнул, кратко обрисовав сложность международной обстановки, подчеркнув роль России в развитии капитализма и особо отметив значение семьи в становлении демократического общества. «Золотое солнце свободы взойдёт! За братство всех народов Великой России! Ура и ещё раз ура!» – так завершил он своё выступление.

Продефилировав по двору и намахавшись флагами, сели за стол. Тост произнесли за Международный день солидарности всех жителей планеты.  Гармонь не запылилась. Заслышав песни, соседи пришли. Не с пустым карманом. В разгар веселья глава администрации Василий Васильевич Демидов припожаловал. Власть из дому не погонишь. За стол посадили, чарку налили. Он, как всенародно избранный, за здоровье избирателей и в честь весеннего праздника рюмку поднял. Всё честь по чести, но задержался недолго, а мы до первых петухов пели и плясали.

Надо праздники себе устраивать. После них голова не болит, жить ещё лучше хочется. И с ностальгией и без неё. Как получится.

 

 

Добро с кулаками

 

Коля жизнью ломаный мужичок. Где только не бывал, чего только не знает: в Сибири лес рубил, Байкало-Амурскую магистраль строил, в плену у чеченцев горбатился. Хорошо там, где нас нет. Под пенсию приземлился в родной деревеньке. Работы нет: летом и осенью грибы собирал, за клюквой ходил. По топкому болоту как молодой нёсся. Жёнка Катя говорила, что за ним и чёрт не угонится.

Николай сам себе удивлялся. Вот, говорит, до 55 дожил, хотя курил и пил безбожно. И зачем носился по белу-свету, раз дорога опять на родину привела. Откуда вышел, туда и пришёл. Смолил «Примку», покряхтывал, щурясь на нежаркое солнце.

- Мы вятские – мужики хваткие, лаптями щи хлебаем. Выйдут на наших пять их двадцать пять. По мордам надаём и бежим. Их двадцать пять, а нас пять. Если догонят, то худо им придётся, опять по мордам настукаем, – балагурит Николай. – Мы таковские, тары-бары-растабары разводить не любим.

Роста он невысокого, рыжеватенький. Выпьет, как помидорка поспевшая красный становится. Катерина тоже рюмочки две опрокидывает и поёт. После третьей начинает плакать и ругать Николая, что он не работает, на её пенсию пьёт. «Дык, – оправдывается тот, – соседу баню поставил, сена наготовил, клюквы сдал – это поболее твоей пенсии набегает».

- Ах, Коля-Николя, ведь не пьёшь, дак какой хороший. А выпьешь – ничего тебе не надо. Корова не кормлена мычит, овечки по улице шастают. Скоро ли пить-то перестанешь, чёрт рыжий, – причитает Катерина.

И вдруг своей натруженной рукой угощает мужа затрещиной. Николай сообразить-то не успевает, что к чему, а Катерина уж его жалеет: «Как мне ведь тебя, Коленька, жалко. Один ты, родня далеко. Помрёшь, дак я же хоронить буду…»

Катерина плачет, Николай тоже ревёт.

- Ах, Коля, Коля, зачем ты такой алкоголик. О доме не думаешь, лишь бы выпить. Убить тебя мало, чёрта рыжего.

Катерина вдругорядь угощает мужа звонкой пощёчиной и ласково гладит по жёсткой спине Николая: «Кому ты нужон, никому-никому ты не нужон. Меня не будет, дак кто тебя накормит-напоит…»

Николай опять наливает рюмашку, Катерина сердится, и по новой слышится звонкая пощёчина… Так продолжается целый вечер. Весело, телевизор смотреть не надо, но Николая жалко.

- А разве ж мне не жалко? Ой как жалко. Ведь работящий у меня мужик, но водка губит. У, сатана вятская, морда краснопегая.

Катерина намеревается отвесить Николаю очередную затрещину, но тот уже спит за столом.

 

 

Железная дверь

 

Ой-ёй-ёй-ёй, какая жизнь наступила! Вечером на улицу выйти страшно, бандиты изобьют, изнасилуют, калекой оставят. За пенсией одному идти опасно, вырвут сумку, где деньги лежат, и голодовать тебе целый месяц.

Телевизор включишь, радио послушаешь – везде вал преступлений, везде стреляют, самолёты захватываются, родная русская кровушка льётся. Неладно что-то в нашем царстве-государстве. Чтобы успокоиться, валидол пью, водой запиваю, от тоски и вселенского горя за газеты берусь. И здесь неутешительная картина: воровство и коррупция, фиеста на улице олигархов, СПИД и суицид.

Январский озноб прошибает. Скорей в тёплую постельку, голову, как страус, под цветное лоскутное одеяло прячу. Но разве сердце успокоишь, разве сном младенца заснёшь, когда хлоп-топ! Двери вдребезги стучат! От такого шума заикой можно остаться, и стресс на всю оставшуюся жизнь обеспечен.

Что поделаешь, никуда не денешься – на первом этаже девятиэтажки живу.

Каждый за честь считает несчастной дверью хлопнуть. Но нет, это не двери стучат, это «новые русские» разборки устроили, ко мне рвутся. Святой Боже, правый Боже, спаси и сохрани раба своего!

Сам не побеспокоишься – никто за тебя даже пальцем не пошевелит. Под лежачий камень вода не течёт. Надо железную дверь поставить, тогда под одеялом дрожать не будешь, заживёшь светло и радостно.

Поскорей к соседу обратился, он в этом деле большой дока.

За ним не заржавело. К обеду дверь была поставлена: с маленьким окошечком и гарантией качества. Отсчитал ему почти две тысячи рубликов – жалко, зато спокойно и безопасно. Впервые за последние месяцы улыбнулся.

Забот невпроворот, в голове молнией сверкнуло: двери надёжные, но окна-то без решёток. Бандиты стёкла перебьют, цветной телевизор и старый магнитофон сопрут, а самого инвалидом сделают. Будешь в старости на паперти копеечку просить. Задрожал, как октябрьский лист. Ночь не спал, с утра  - опять к соседу. Так и так, говорю, Пётр Кирилыч, выручай, а то сгину ни за грош.

Вошёл в положение, решётки установил. Хоть и лишился двух тысяч рубликов, зато на сердце – именины.

После установки железных дверей и решёток в походке появились важность и значительность. Соседи уважительно стали обращаться по имени-отчеству. Здравствуйте, говорят, Сергей Васильевич, как ваше здоровье. В долг просить перестали. Хорошо жить на белом свете, когда себя уважаешь и никакого чёрта не боишься.

И на старуху бывает проруха. Бытовые мелочи стали настроение портить. На первых порах исчез коврик под дверью. Хоть дырявый был, но всё равно жалко. Дальше – больше: воры, подметив мои железные двери и решётки, посчитали меня «новым русским» и из подвала украли велосипед, пять банок с солёной капустой.

Совсем обнаглел народ, какой-то писака на железных дверях выцарапал: «Контра, кулацкая морда!». Целый день скоблил, чистил, красил и тихо матерился, чтобы соседи не услышали. Вот хамьё перестройка родила: копейки медной не стоят, а рыло кверху гнут по-рублёвому.

Дальше – больше, слабину почувствовали, стали меня игнорировать. Домкомом не выбрали.

Дискриминация началась самым гнусным образом: никогда полы в коридоре не мыл, а тут график вывесили. Пришлось познакомиться со шваброй и лентяйкой.

Собачку любимую, Персика, невозможно  стало на улицу выпускать, соседские шавки загрызть готовы. Чувствуют, видимо, настроение хозяев супротив меня. Это они от зависти, а от неё до ненависти меньше шага.

Вот как отношение переменилось, всему виной железные  запоры.

Пришёл к соседу. Да ну, говорю, к чёрту лысому, размонтируй-ка ты у меня железную дверь и решётки, к монаху одинокому, убери. Сосед посмеялся про себя и за работу почти две тысячи взял. Карман полегчал, зато народ с пониманием отнёсся: нельзя, дескать, от людей забором огораживаться; будь как все, и люди к тебе потянутся.

…Было это на самой заре перестройки. Сейчас буквально все железом оковались, как в старину рыцари. Плюнул на такую жизнь, занял четыре тысячи у внучатого племянника и снова железные двери и решётки на окна поставил. Так-то надёжней, народец пошёл лихой, вороватый.

 

 

Сундук

 

Вот что скажу вам, товарищи-неудачники и господа-нувориши: надо жить своим умом. К такому пониманию приходишь со временем, когда шишек на лбу набьёшь. Как говорится, не намучаешься – не научишься.

Надо ли мне было слушать свою супруженцию Каролину Феофановну Рылееву?

Она дама светская, гордая, моей деревенской фамилией пренебрегла. Мы, говорит, из рода декабристов, и корни не должны прерываться. Пусть будет так, но ближе к делу, как сто раз повторяет на дню мой сосед Гаврила Дуркин.

Самая главная закавыка в том, что прислушался к желаниям своей Каролины и по глупости деревянный дом с десятью сотками сменил на однокомнатную «хрущёвку». Жена в радости: в ванне плещется как утка, стирает и ни ухом, ни рылом, простите, не ведёт по растопке печки. А причина простая: у нас центральное отопление, но это так, на словах, а на самом деле холодно, в шерстяных носках спасаемся да в валенках. На плечах, ясное дело, шуба: у ней – норковая, у меня – овчинная.

Пора бы по примеру соседа Дуркина печурку установить, но нынче её в магазинах дефицит. То ли потому, что возврата к прошлому нет, и совсем мало стали выпускать, то ли по причине похолодания по всей России-матушке раскупили. Конечно, холодный метод содержания граждан даёт поразительный эффект, но я не Порфирий Иванов и хочу, если не женскую душевность, то хотя бы приличного комнатного тепла.

С такими думами жил позавчера, вчера, а сегодня, шкандыбая по холодному полу, наткнулся коленом на острый угол сундука. Ток пробежал по телу. Ругнулся. Бабушкино добро, пора бы давно на свалку выкинуть этот старый бесполезный обломок прошлого века. В старые детские добрые времена мы в прятки играли, и всегда кто-нибудь там прятался. На видном месте, а найти не догадывались.

Тепло стало от воспоминаний.

Этот сундук ещё сослужит добрую службу. Покатил по ледяному полу на свою половину. Вековую пыль вытряхнул и постель на пуху постелил. Улёгся, лоскутным одеялом накрылся. Тепло, хорошо, беззаботно, как в раю. Первый раз в эту зиму заснул сном младенца.

Чтобы стуком не будили, звонок с мелодичной музыкой установил. Для солидности замок врезал. Окошко выпилил, остеклил.

В век цивилизации без телефона не проживёшь, как говорится, владеешь информацией – владеешь миром. Звоню, радостью делюсь.

Свет провёл – книгу читаю, кругозор расширяю. Хорошо, беда как хорошо одному. Помните: «Я ненавижу человечество, Я от него бегу спеша. Моё единое Отечество – Моя свободная душа».

Но вот интеллигентно стучится моя прекрасная половина: «Тит Титыч, не изволите ли кофейку испить?» А почему бы и не испить?!

В полночь Каролина опять стучится. Не стучи, говорю. Не совсем ещё глупая, поняла. Культурно позвонила. Плачет: дескать, пусти переночевать, замерзаю без тебя в тоске и печали.

Утри слёзы, отвечаю, приходи завтра, тогда свой вердикт вынесу. Но сердце не железное. Жалко, не враг народа все-таки, моя половинка. Крышку сундука откинул: «Заходи, пожалуй, в мой мавзолей. Как-никак вдвоём вдвойне веселей». Да к тому же характер слабый, добрый то есть, – все Поздеевы такие.

 

 

Золотое  плебейство

 

Выступать не люблю, но за правду пострадать готов. Это что же творится, уважаемые господа своей судьбы: овец извели, как врагов народа, лошадей всё меньше и меньше, кур перестали держать. Не то было в сталинские времена: шерсть сдавали, яйца – обязательно, мясо, масло, а лошадка всегда была в почёте.

В перестроечные годы до свиней добрались. В нашем совхозе их было до тысячи, а сейчас осталась сотня. Большинство сельхозпредприятий вообще отказались от хрюшек, говорят, невыгодно, зерна маловато, а покупать – хрюшка золотая выйдет.

Что тут делать? Пришлось из северной столицы ехать в столицу трижды орденоносной Удмуртии. А это ни много ни мало сто семьдесят вёрст. Жена, Акулинария Дормидонтовна, успокаивает: дескать, не реви, не тревожься, деньги выделю, а для меня ко дню рождения парочка хрюшек-близняшек будет подарком.

Упрямиться не стал, но спросить решился: «А как, уважаемая Акулина, жена моя законная, привезу свинушек, когда у нас машины не бывало, а мотоцикл сломан. На коне верхом что ли?» У супруги ответ готов: кум, говорит, на автобусе «Сапсан» работает, он в случае чего в беде не оставит. Да, это так, конечно, фирма у него богатая, по два телевизора в салоне автобуса. Захрюкают поросята – можно звук  погромче сделать.

На Сенном рынке двух близнецов купил, здоровенькие, с розовыми пятачками. В мешке нести несподручно, задохнуться могут. Зайду-ка, думаю, к двоюродной сестре, коляску обещала подарить, у нас невестка на сносях.

Хорошо встретила, угостила, поросяток в одеяльце закутала, и поспешил я до автобуса.

«Сапсан» гордо стоял, но кума моль, видимо, съела – нет его. Коллега-водитель объяснил, что заболел  Степаныч самой, что ни на есть, национальной болезнью. Увидев мою коляску, заднюю дверь открыл и побеспокоился: «Вы, папаша, с детками осторожнее. В туалет захотят, остановлюсь. Так что приятной поездки».

«Сапсан» как на крыльях мчался. Оглянуться не успел, как к Якшур-Бодье подкатили. Близняшек на руки, в одеяльца и поскорей в туалет. Это удовольствие у них прямо на улице. Хрюкают черти, чувствую, не от удовольствия, жарко, видать, в автобусе.

Надо, однако, поросят пивком охладить. Взял «Толстяка» полторашку, сам выпил и хрюшек угостил. Понравилось, успокоились, храпака задали. Молодцы, так держать!

Помчались к Игре. Осень золотая за окном, красота неписаная. Опять же «видик» о чём-то весёлом поёт. Не жизнь – малина! Хорошо стало на душе. Приеду, благоверную подарком обрадую, она от радости баньку истопит, сходим вместе, попаримся. Потом можно будет пивком побаловаться, зятёк как раз рыбки насушил.

И с такими вот радостными мыслями докатили до Игры. Здесь сходили в биотуалет. В закусочной «Арсенальное традиционное» купил, себя и хрюшек угостил. Они благодарно помахали хвостиками и улеглись досматривать сны.

Комбикормовый завод завиднелся. Скоро автостанция. Хоть бы кто помог коляску с поросятами выгрузить. Нашлась добрая душа. Дамочка средних лет, в очках, интеллигентная. Вы, говорит, гражданин, коляску выгружайте, а ваших внучат мне доверьте, помогу. Хорошо, отвечаю, добрый человек, так и сделаем.

И как назло мои близнецы недовольно захрюкали на руках женщины и своим визгом всех в автобусе на «уши поставили». Дамочка от неожиданности чуть в обморок не упала и шепчет бедная: «Все люди свиньи, но никак не думала, что малые дитятки с рождения такие поросятки… Вот оно, золотое плебейство!»

В общем, вышел конфуз. Водитель ругается и штраф требует. Будет, говорю, когда свинки мясом отблагодарят, и адрес свой ему сую.

Хорошо хоть Акулина моя пришкандыбала. Мы поросят в коляску – и ходу. Они хрюкают, визжат, характер показывают. Дошло до меня, что пива просят, дабы опохмелиться. Нет, говорю, не видать вам спиртного, как своих ушей. Русских алкашей опохмелка губит.

 

 

Подарок из китая

 

Алёшкой Суслопаровым меня ругают от рождения, а живу недалеко от вас, в селе Дебы. Работаю не министром и даже не бригадиром, а всего-навсего трактористом в местном сельскохозяйственном кооперативе.

Нынче уважения к хлеборобу мало, и механизатор перестал быть центральной фигурой на селе. Тракторишка – глубокий старикан лет под девяносто, а зарплата такая, что назови – заревёшь горючими слезами.

А промежду тем, детей целый выводок – две дочки  и два сына. Растут, одежда на них горит. Едой-то коровка Манька выручает, да картошки полный огород засаживаю.

Вот в смысле приодеться – тут заковыка, денежка живая требуется. Старшая дочь Фира пуховик просит купить. Спонсоры уважаемые, государство – мачеха, откуда бедному крестьянину взять шесть тысяч на пуховик для дочки и на ботинки для сына. Шутка ли?

Сижу, сигареткой попыхиваю и думу думаю. Разлюбезная моя Агафья Павловна как всегда на высоте оказалась: а съезди-ка, говорит, Алексей, в Балезино. «А там чо, – спрашиваю, – деньги на деревьях растут что ли?»

Оказывается, там останавливается поезд «Пекин-Москва» и можно совсем задёшево одежду и обувь купить у китайцев.

Вручила две с половиной тысячи трудовых рублей, и поехал я с лёгким сердцем в Балезино. Ночь переночевал у знакомых, а рано утром отправился на вокзал. Ой-ёй-ёй-ёй, народу, что тёмная туча. И чёрные, и рыжие, и серо-буро-малиновые. Все бегают, суетятся, как рой пчелиный жужжат.

Поезд показался, меня как кильку в бочке зажали, дыхание спёрло. Чувствую, штаны за что-то зацепились и пуговицы разлетелись. «Караул! –  кричу, – без брюк оставили». Шутка ли?

- Умурт, вумурт, – послышалось над головой, и из окна вагона голова китайца высовывается с глазами узкими, как у цыплёнка. – Пажалуйста, умурт, мало-мало тавар.

Чего только нет у нехристя: кожаные куртки, перчатки на рыбьем меху, свитера, полушубки с белыми воротниками.

Подлаживаюсь под китайца: мне, говорю, мала-мала пуховик надо. Кароший давай, плохой сам носи, китаёза такая-рассякая.

Цыплячий глаз китайца стал ещё уже, расцвёл от улыбки: моя-твоя понимай, говорит, и суёт под нос куртку. Три пальца показывает, а я ему упорно два.

Умные люди всегда найдут консенсус: согласились на двух с половиной тысячах.

Пока из толпы выбирался, рёбра крепко помял. Но упорно и крепко прижимал к груди мягкий пуховик. Вот Фира обрадуется!

И действительно, супруга осталась довольна, а дочка напрямик сказала, что куртка отличная и «спасибо, тятя, за подарок из Китая. Скажу, что ко дню рождения подарили».

Пусть носит. Дети – наша радость. Надо будет – последние кальсоны продам, чтобы всё у них было как у людей.

Но… рано пташечка запела. Опростоволосился, форменным образом опростоволосился. Через час с небольшим острые гусиные перья проложили дорогу к телу любимой дочери. Короче говоря, колоть начали, потому как там пуха было кот наплакал, а перья длинные, обычно из них поплавки делают.

- Терпенью конец пришёл. Нет возможности носить пуховик, вся спина в исцарапана. К тому же перья начали гнить, запах такой тошнотворный, что просто ужас, – жалуется Фирочка.

Не везёт так не везёт, что ты будешь делать. Дожили, на родине, на глазах честного народа, обманывают гражданина великой России. И что теперь прикажете делать, милостивые государи?

Ладно,  своим гусям надо будет умные головы поотрубать, пуху натеребить да куртку сшить. Жена как-никак в ателье работала. Сошьёт на зависть, с китайским ширпотребом – никакого сравнения. Шутка ли?