БУСЫ

Посвящается всем тем,

 чья кровь во мне течёт

 Невыдуманные истории

 

Мы не знаем, что ждёт нас в будущем. Порою кажется, что завтрашний день предсказуем, но он приходит и обманывает наши ожидания. Порою предсказания, в которые мы не верим, сбываются, но мы продолжаем не верить в уже свершившееся. Человек просто хочет быть счастливым. Всегда. Вне зависимости от обстоятельств. И поэтому верит только в хорошее. Порою это бывает спасением…

Как бусины нанизываются на нитку, так и эти истории связаны между собой нитью жизни…

 

Линия жизни

 

- Ещё чайку, Торбонюшка? Погляди, какие прянички дивные!

- Спасибо, дядюшка! Боюсь, с таким угощением мне ваш подарок скоро мал станет – улыбнулась Женечка. Почему дядюшка называл её, невысокую девушку с точёной фигуркой Торбонюшкой, никто не помнил. Но такая уж у него была привычка: называть странным именем, угощать всякими яствами и дарить дорогие подарки. Он же, кстати, оплатил её учёбу. Теперь она в своём городке была самой лучшей портнихой! Дядюшка, а точнее муж тётушки Лены, Женечкиной крёстной, был очень богат. Разглядел он будущую жену, когда та – молодая монашенка – собирала деньги для своего монастыря на Невском проспекте. Влюбился так, что валялся в ногах у матушки настоятельницы, и та благословила этот брак. Но Господь не торопился подарить счастливой чете детей, поэтому они встречали племянницу так радушно, как никто и никогда не встречал. Каждый раз они уговаривали её остаться с ними, дарили украшения и французские платья. Но она, погостив, уезжала домой, будто что-то её туда манило. Вот и в этот раз дядюшка купил ей каракулевую шубу и золотые часы – завидная она теперь невеста. Как не вернуться домой с такими-то подарками?

Когда за день до отъезда они с крестной гуляли по Невскому, Женечка заметила стайку девушек, окруживших пожилого шарманщика с попугаем на плече.

- Говорят, он действительно предсказывает будущее, – сказала тётушка, – особенно, если посмотрит руку.

- Ой! А вам тоже предсказывал? – оживилась Женечка

- Что ты, милая! Я в такие шутки не верю.

- А можно мне погадать? Ну, пожалуйста, пожалуйста, тётушка!

- Да глупости всё это!

Но Женечка уже протиснулась к предсказателю и протянула ему свою маленькую ручку ладонью вверх. Он мельком взглянул на неё и сказал:

- Проходи, девочка, я тебе гадать не буду – и взялся за ладонь какой-то толстой гимназистки.

- Вы что же думаете, у меня денег нет? – вспыхнула отвергнутая девушка. – Вот, смотрите! – Дрожащими руками она достала из новой сумочки расшитый бисером кошелёчек. Ясновидящий ухмыльнулся, отмахнулся от гимназистки и снова взял Женечкину ладошку:

- Денег не надо. У тебя очень плохо видны линии. Не определилась ещё твоя судьба. Могу сказать только, что жить ты будешь очень долго, а умрёшь быстро в тепле и уюте. Всё, иди, иди. И никому руку никогда не показывай, – он снова повернулся к обиженной гимназистке…

Может быть, Женечка и забыла бы про этот случай, но не прошло и месяца, как в гостях у подруги её познакомили с пленным австрийцем Вольфгангом, который слыл настоящим хиромантом. Все по очереди показывали ему ладони, и он бесстрастным голосом с очень смешным акцентом рассказывал, кто кем станет, когда женится и когда умрёт. Всем было очень смешно, никто не верил ни единому слову. Настала очередь хохочущей Женечки. Вольф посмотрел на её руку, потом на неё, чуть качнул своей белобрысой головой и так же бесстрастно, как и всем, отчеканил:

- Скоро выйдешь замуж. По любви. Муж будет офицер, пройдёт две войны. Родишь ему пять детей. Когда младшему будет два года, муж умрёт. Ты переживёшь троих детей. Старшие умрут, младшего убьют. Двое средних останутся с тобой. Жить будешь очень долго, а умрёшь быстро. Всё. Следующий.

С девушки слетело всё веселье, как листва с ясеня в октябре. Подружка пыталась её развеселить, но смеяться что-то больше не хотелось. Женечка ушла домой, поплакала, а потом решила, что всё это глупости. Правильно сказал старый шарманщик, не надо никому показывать руку. Наболтают глупостей, а ты переживай потом. У неё и жениха-то никакого ещё нет. И пять детей родить – это не прогуляться выйти. Вон, крёстной и одного-то Бог всё никак не пошлёт. Надо всё это быстро забыть, навсегда, как страшный сон! И она действительно забыла всё почти навсегда. Может быть, когда-нибудь потом она это вспомнит и расскажет внучке или даже правнучке…

А через полгода Женечка вышла замуж. По любви. За офицера…

 

Сундук

 

- Здравствуй, хозяйка!

Евгения отвлеклась от своей кормилицы – швейной машинки и повернулась на голос. В дверях стоял сухопарый мужчина средних лет с грустными усталыми глазами, казавшимися слишком яркими на фоне смуглой от загара кожи. Всё лицо его было изрыто морщинками, явно намекающими, что своим происхождением они обязаны не времени, а передрягам, в которые попадал их владелец.

- Здравствуйте. Вы по какому делу?

- Евгения, ты не узнаёшь меня? Я Пётр, твой сосед бывший – как-то тоскливо сказал гость, переминаясь с ноги на ногу стоптанными, но чистыми сапогами.

Она ахнула и всплеснула руками. Ещё бы! Мельника Петра раскулачили несколько лет назад и сослали, неведомо куда со всей семьёй.

- Вернулся, значит… Живой! Отпустили?

- Отпустили, – усмехнулся мельник. – Уж и не знаю с чего такая милость. Даже разрешили на родину переехать. Вот, начинаем жизнь с чистого листа. Спасибо тебе, Евгения, за то, что дочь мою шить научила. Очень нам это там помогло – он сделал акцент на слово «там». – А ты-то сама как? Справляешься одна с пятерыми?

Евгения вздохнула. С тех пор как её муж Василий, вернувшийся с Гражданской войны без единой царапины, умер от тифа у неё на руках, жизнь превратилась в постоянную череду забот без отдыха и сна. Умирал он в страшных душевных муках. Вырываясь на мгновенье из объятий лихорадочного бреда, смотрел на красавицу-жену полными ужаса глазами и, не в силах что-то произнести, только показывал ей пять пальцев на руке: «Пятеро! Ты остаёшься одна с пятью детьми!»…

Спасло их только то, что она была портнихой. Да ещё какой! До революции к ней, ещё молоденькой девушке, барыни стояли в очередь месяцами, чтобы сшить модное платье или пальто. И в эти голодные и босые времена её искусство тоже не оставалось без спроса. Правда, чтобы сводить концы с концами, приходилось дни и ночи напролёт проводить за швейной машинкой. Она уже давно не ложилась спать в постель: положит руки на машинку, голову на руки, вздремнёт часок и снова за дело. Никто не жалел бедную женщину, ведь она никому не жаловалась, а детей своих из старья и обрезков обшивала так, что люди ухитрялись им завидовать. Её аккуратность и любовь к порядку даже несколько раз сослужили ей дурную службу: стоило обжиться на съёмной квартире, сшить скатерть и занавески, навести уют, как тут же на эту площадь начинал претендовать какой-нибудь местный начальник. И вдова с пятью ребятишками, собрав скудные пожитки и наняв подводу для единственной крупной вещи – кованого сундука, перебиралась в другое место.

- Да всё нормально, Пётр. Справляюсь. Дети у меня хорошие. Дочка в техникуме учится, сыновья в школу ходят. Коленька с Анатолием отличники. Учителя мне всё спасибо за воспитание передают, а я и не воспитываю их. Когда мне?

- Так видят они, как ты за них убиваешься, вот и стараются – мельник ещё раз вздохнул и собрался уходить. – У меня пасека теперь. Если что, за мёдом приезжайте. Бывай здорова.

Хозяйка встрепенулась:

- Как, бывай здорова? А сундук? Ты уж забери, пожалуйста, а то мы замучились его из угла в угол перевозить. Тяжеленный он, чего ты только туда натолкал?

Гость замер на мгновенье, потом тяжело опустился на стоящий возле входа табурет и по его лицу покатились слёзы, перебегая из морщинки в морщинку. Сдавленным голосом он спросил:

- Господи, Евгения! Разве он жив? Как же ты сумела его сохранить?

- А как же иначе-то? Я же обещала тебе помочь, – спокойно и просто ответила молодая вдова.

- Но ведь пятеро детей, ты одна. Я и не ждал ничего, так уж зашёл, на всякий случай. Ведь все, кому я что-то раздал перед арестом, говорят сейчас, что ничего не брали. Даже родственники.

- Бог им судья, Пётр. А у нас в семье по другому всегда заведено было, – она подошла к окошку и позвала сыновей, работающих в огороде. – Игорь, Толя, помогите дяде Петру вынести его сундук.

Два худеньких паренька в подкатанных штанах и рубахах с засученными рукавами быстро забежали в дом, вежливо поздоровались и, кряхтя, вытащили из-за занавески огромный сундук. Потом вместе с мельником вынесли его во двор, погрузили на подводу и вернулись к своим делам. А счастливый обладатель сбережённого добра ещё раз зашёл к их матери уже с флягой мёда.

- Вот, Евгения. Корми своих детей. Пусть такими же, как ты, растут. И, если что, обращайся. Глотку за тебя порву любому, – он по-крестьянски поклонился в пол и ушёл, утирая рукавом остатки слёз. А Евгения пожала плечами, оттащила царский подарок в чулан и снова села за машинку. Надо торопиться, чтобы к вечеру успеть отдать заказ. Когда-нибудь дети вырастут, и она, наверное, отдохнёт…

 

Мороженое

 

- Селитёр! – сказал фельдшер строгим голосом. – Вы это что, юноша, сомневаетесь в моём диагнозе?

Анатолий вздохнул и, стараясь держать себя в руках, вежливо, насколько мог, ответил:

- Не то чтоб сомневаюсь. Просто мне от вашего лечения только хуже и хуже становится. Рвёт постоянно, худею с каждым днём. А я ведь не юноша, как вы изволили выразиться. Мне двадцать четыре года, у меня жена, дочь годовалая. Если помру, что с ними будет?

- Будешь соблюдать мои предписания, поправишься, – фельдшер изобразил на лице выражение абсолютной уверенности. – Ну-ка, ешь солёную рыбу тут, у меня на глазах. И не пить два часа! Выдержишь – избавишься от селитёра.

Выйдя за дверь амбулатории, Анатолий добежал до ближайшего колодца и, вопреки предписаниям доморощенной медицины, выпил залпом полведра. Его тут же вырвало под куст бузины. Посидев на скамейке, вкопанной рядом с колодцем, он отдышался и принял решение…

Недавно они с женой ходили в клуб на лекцию о политической ситуации в мире. Лектор, захлёбываясь от восторга, рассказывал аудитории про пакт Молотова-Риббентропа. Выйдя на улицу, Анатолий сказал жене:

- Надо срочно козу покупать.

- Зачем? – удивилась та.

- Корову мы не потянем, а молоко нужно. Валюшку надо растить, а скоро война начнётся.

- Ты что? – захлопала голубыми глазами жена. – Только что тебе сказали, что войны не будет.

- Угу, – ответил он и назавтра же купил молоденькую козочку по имени Белка. В том, что война не за горами, он ни на секунду не сомневался, и умирать при такой перспективе считал непорядочным по отношению к жене, дочке и своей матери, которая осталась ещё в молодости вдовой и тянула одна пятерых детей. Поэтому он заскочил на минутку домой, поцеловал спящую Валюшку и сказал тёще, у которой они сейчас жили, что уехал по делам в Горький.

В Горьком он расспросил людей на вокзале и быстро нашёл нужную ему больницу. Там принимали хорошие доктора. Платно. На каждой двери были написаны имена, регалии и стоимость приёма. Выбрав врача, просившего за приём не самую маленькую, но и не самую большую цену, он постучал в дверь.

Приём длился очень недолго. Выслушав жалобы пациента, посмотрев на его истощённое тело, нажав на какую-то точку на животе, от чего больной с воплями подпрыгнул на кушетке, доктор вынес вердикт:

- Язва двенадцатиперстной кишки. Стеноз привратника. Если не прооперировать, скоро умрёшь.

- А если прооперировать? – с замиранием сердца спросил Анатолий.

- Как Бог даст. Оперировать тебя придётся под местным обезболиванием, наркоз ты в таком состоянии не выдержишь. Но не дрожи так, мы тебя Кочергину отдадим. Он и будет твоим Богом, – доктор похлопал ошеломлённого больного по плечу и разрешил сбегать – дать телеграмму родным…

Если бы Анатолий знал, что операцию, которая ему предстоит, в далёком двадцать первом веке при всех достижениях медицины далеко не каждый хирург будет делать хорошо, он боялся бы намного сильнее. А если бы ему было известно, что Иван Георгиевич Кочергин не просто доктор, а знаменитый ученик Спасокукоцкого, светило хирургии, возможно часть страхов бы улетучилась. Но он знал только то, что должен выжить и, стиснув зубы, выносил, казалось бы, нестерпимую боль. Лицо его заливал пот, он выгибался дугой на операционном столе. Кочергин тихонько хлопал его по груди и говорил:

- Лежи спокойно, терпи, ты ж мужик.

Перед глазами у Анатолия летали мушки и, как нарисованное, белело лицо жены…

Перед выпиской Иван Георгиевич зашёл навестить своего героического пациента:

- Ну что, как я погляжу, дело идёт на поправку: порозовел, поправляешься на больничных кашах. Пора домой, на тёщины харчи. Только помни, что ты сейчас человек особенный и диета у тебя должна быть особенная. Всю жизнь. Ну, тебе сейчас объяснят, что можно, чего нельзя. Давай, брат, береги себя!

- Спасибо, доктор! Вы мне жизнь спасли! – Анатолий затряс протянутую руку хирурга, ставшую для него золотой. – Скажите, а мороженое мне можно?

- Можно! – бросил через плечо выходящий из палаты Кочергин.

Возвращаться домой без подарков молодой муж и отец не мог, поэтому весь день перед отъездом бегал по городу, скупая то, что могло бы порадовать его семью. То, что больше всего домашних порадует его возвращение, в голову почему-то не приходило. Чемодан с подарками оказался увесистый, но про то, что тяжести ему сейчас поднимать нельзя, бывший больной прослушал. На вокзале он понял, что за весь день не удосужился ни разу поесть, что совершенно не соответствовало предписаниям. Где же взять что-нибудь диетическое?

- Мороженое! – осенило его. – Хирург разрешил мороженое!

К тому моменту, когда подали нужный состав, в урне рядом со вчерашним больным лежало семнадцать обёрток от пломбира…

Когда Анатолий подходил к дому, его, быстро шагающего с огромным чемоданом в руке, издали увидела тёща. Потом она плакала всю ночь, твёрдо уверенная, что к утру зять умрёт, оставив её дочь вдовой, а годовалую Валюшку сиротой…

 

Фотография

 

- Я его убью ночью! – сквозь зубы сказал семилетний Юрка. Катерина схватилась за сердце. Как объяснить мальчишке, что тогда никто из них не проживёт и дня! Когда он, хлопнув дверью, вышел из избы, она, причитая, стала прятать подальше топор и чугунный утюг, лихорадочно думая, что же ещё прибрать от греха. Хотя и она с превеликим удовольствием придушила бы этого гада!

Когда началась война муж Катерины, мастер-оружейник Фёдор, вместе с заводом уехал в эвакуацию на Урал. Катерина выла, как белуга, чуя бабьим сердцем, что провожает его навсегда. Но куда ж ей было ехать с грудным ребёнком на руках? Пришлось вернуться к родителям вместе с обоими сыновьями. Когда немцы пришли к ним в деревню, Женьке было чуть больше года. Как описать этот страх, когда во дворе послышался шум, крики, тарахтение моторов, а потом на пороге появились шумные люди в военной форме, пахнущие потом, порохом и чем-то чужим? Она вскрикнула, Женька заревел, а немецкий офицер что-то пролаял на своём собачьем языке, жестами показал ей, чтобы они убирались за печку, и ушёл, оставив на постой двоих солдат.

Хотя, какой же это был постой? Немцы вели себя, как хозяева. Спали, ели и пили так, как будто не было за печкой напуганных до смерти женщины, её стариков-родителей и детей. Один из постояльцев оказался румыном. Говорил он по-немецки плохо и второй солдат не всегда его понимал, морщился и переспрашивал. Тот, второй, дома бывал редко, потому что возил на машине своего главного начальника. А румын сидел в избе и, видно, изнывал от скуки. Первую неделю он много спал, потом много пил самогонки, которую брал у соседки Кузьмовны. А потом придумал себе развлечение: доставал свой пистолет, разбирал и чистил. Юрка сказал, что это какой-то «Вальтер». Значит, так и есть, ему виднее, он у них с самого детства смышлёный: в два года всё политбюро знал по фамилиям и именам-отчествам. Только Катерине от этого знания не легче, потому что ненавистный румын собирал свой «Вальтер», медленно и аккуратно проверял патроны, а потом с мерзкой улыбкой на рябом лице подходил к маленькому Женьке, приставлял пистолет ему к виску, говорил: «Пуф-пуф!» и весело смеялся, а она леденела от ужаса и беззвучно плакала, прижимая ребёнка к себе…

Так продолжалось несколько дней. Сколько точно, Катерина не помнила, все они слились в один комок страха. Она просыпалась по ночам от каждого звука: может, Юрка нашёл топор, или этот ирод удумал ещё какую-нибудь подлость. Жизнь, и без того невесёлая, превратилась в сущий ад. Мать молилась, отец увещевал старшего внука быть благоразумным, она надеялась на чудо…

В тот день румын выпил больше обычного и долго чистил свою страшную игрушку. Катерине начало казаться, что сегодня он не будет говорить «пуф-пуф», а просто нажмёт на курок. Надо было бежать. Но куда? Их деревушка стоит в глухом месте, до ближайшего села восемь километров, река ещё не застыла, можно сгинуть по дороге. Пока она в панике соображала, во что одеть сына и куда всё-таки хоть на сегодня спрятаться, румын встал и, насвистывая что-то, стал подходить к Женьке. Катерина подхватила ребёнка на руки, враг поднёс пистолет к детской головке, но сказать свою коронную фразу не успел. В избу вошёл второй жилец. Увидев происходящее, он встал как вкопанный, лицо его перекосило в странной гримасе, он побагровел, а потом одним прыжком подскочил к злому шутнику и со всей силы врезал ему по физиономии. Не ожидавший такого поворота румын пролетел через всю избу, ударился о стену, упал, и на голову ему рухнул вставленный в рамку фотопортрет Фёдора. А немец пнул лежачего вдобавок сапогом, отобрал пистолет, потряс им перед разбитым румынским носом и что-то очень зло сказал.

А потом взял свой вещмешок, достал оттуда консервы, галеты, сахар и даже шоколад, отдал всё это Катерине, взял у неё ревущего Женьку, посадил его к себе на коленку и закачал как на лошадке, будто только этим всю жизнь и занимался. Женька перестал реветь, засунул в рот полученный кусок сахара, а солдат поманил не верящую своему счастью женщину, достал из нагрудного кармана фотографию и отдал ей в руки. С фотографии, сделанной в берлинском фотосалоне, на Катерину смотрел одетый в твидовый пиджак её постоялец, пышногрудая добродушная немка и пятеро беленьких ребятишек…

 

Стихотворение

 

Анатолий был мрачнее тучи. Когда ему три года назад отрезали из-за язвы две трети желудка, все подруги жены жалели её: такая молодая и красивая, а муж инвалид. Но оказалось, что это был подарок судьбы… Третий год бесчинствовала страшная война, выкашивая людей, и не было ей ни конца, ни края. В первую же зиму пришла похоронка на младшего брата Коленьку, Василий пропал без вести. Пока ещё до их городка не долетали немецкие бомбардировщики, но кто знает, что будет дальше? А тут ещё Валюшка заболела скарлатиной. И он, который справлялся со всеми бедами и невзгодами, доставая для семьи продукты, дрова, мыло и керосин, оказался бессильным перед дрянной болячкой. Ну не было нигде этого новомодного чуда медицины – антибиотиков. А без них никто не давал гарантии, что четырёхлетняя девочка останется жива. Оставалось только надеяться на чудо. Тёща плакала дни и ночи напролёт, ведь именно скарлатина унесла жизни её двоих старших детей. Анатолий был несказанно рад, что он с семьёй живёт отдельно в маленькой съёмной комнате на другом конце города. Конечно, помощь бы сейчас не помешала, но эти слёзы окончательно деморализуют и без того находящуюся на грани срыва жену.

Валюшкина кроватка стояла в углу, изголовьем к стене. Напоив горящего от температуры ребёнка водой, мать запирала дверь на ключ и, сдерживая рыдания, убегала в школу, учить детей биологии. Ни о каком больничном, конечно, не могло быть и речи. Война…

Маленькая Валя спала. Или была в лихорадочном бреду. Но внезапно сзади, там, где глухая стена, раздался молодой женский голос:

- Девочка, повторяй за мной.

Слова были простые, и повторить их было несложно…

Когда, сбиваясь с ног и задыхаясь от страха, в свой коротенький учительский обед мать прибежала домой, проведать больного ребёнка, она увидела, что дочка сидит в кровати и играет с тряпичной куклой, которую ей сшила бабушка-портниха. Тихонько, боясь спугнуть счастье, она опустилась на стул и шёпотом спросила, как будто не верила своим глазам:

- Доченька, ты сидишь?

Валюшка подняла голову и улыбнулась. Она, конечно, была очень бледной, но глаза уже не горели этим страшным лихорадочным огнём.

- Мама! А я стихотворение выучила! – радостно сообщила она.

- Какое стихотворение? – машинально спросила мать.

- Мне тётя рассказала.

- Какая тётя? – мать встрепенулась. Никто не мог зайти в комнату, у них было всего два ключа, один у неё, а второй у Анатолия, и она точно помнила, что открывала дверь, когда пришла.

- Я её не видела, она сзади стояла, – Валюшка махнула рукой в сторону глухой стены, к которой была плотно придвинута кровать. – Прочитать? – и, не дожидаясь приглашения, бодро протараторила:

Богородица, дева радуйся,
Благодатная Мария, Господь с тобой.
Благословенная ты в женах,
И благословлен плод из чрева твоего
яко Спаса родила
еси душ наших.
Аминь.

Через неделю Валюшку окрестили в дальнем селе, где чудом сохранилась, и назло всем и вся продолжала принимать прихожан маленькая церквушка.

 

Портфель

 

- Алевтина! Сколько можно тебя звать? Иди к столу, щи простынут!

- Иду, мама, последнюю тетрадку проверяла.

- Ты расскажи-ка мне, как у Нюры дела с молодым мужем. Всё ли ладно? А то тебя, как сваху, побьют, если что не так. – Лидия Гавриловна налила себе чаю из самовара и удобно расположилась, приготовившись слушать.

- Да что рассказывать, – дочь отвлеклась от тарелки с дымящимся супом. – Всё нормально. Только Нюре внимания не хватает. Говорит, что муж с матери своей пушинки сдувает, а на неё даже глядит как-то по-другому. Она для эксперимента распорола подушку, обсыпалась перьями, а он даже не заметил.

- Пусть дурью-то не мается! Есть мужик в дому и, слава Богу! Не такая уж она красавица, чтоб во время войны принца найти. А то, что к матери с уважением, так это он молодец. Вон, наш Анатолий на свою тоже не надышится – мать налила дочке горячего чая в большой бокал. – И чего это ты сегодня такая? Про смешное говоришь, а веселья в тебе ни на грош.

Алевтина вздохнула и чуть не плача поведала матери, что её любимого ученика, шестиклассника Юдичева, собираются оставлять на второй год или даже отчислять из школы из-за безнадёжного отставания по русскому языку.

- Так чего же он так запустил? Ты же говоришь, он по биологии лучший, значит не глупый, а лентяй просто, – сделала вывод мудрая женщина. – Куда родители-то смотрят?

- Да он, мама, даже не лентяй. Ему просто ничего кроме биологии не интересно. И с матерью его я разговаривала, ей за ним следить некогда, она в больнице сутки через двое дежурит. Ума не приложу, что делать. Хоть самой с ним не занимайся!

- А и возьмись! – тут же закивала Лидия Гавриловна. – За весну да за лето подтянешь его. К осени, глядишь, будет хороший ученик.

- Да я же не русак. И будет ли он заниматься со мной?

- Если захочет дальше свою биологию учить, будет ходить, как миленький, даже не сомневайся!

- Ну ладно, если ты так считаешь, я попробую, – согласилась Алевтина. Мать стала убирать со стола, а она вдруг вспомнила ещё одно важное дело:

- Мама! Сегодня у меня на уроке Семёнов опять в голодный обморок упал. Его домой отправили. Да толку-то от этого? Весна на дворе, всё, что было запасено, наверное, съели, а что они на свои иждивенские карточки получат?

- Доченька, не переживай, если завтра в школу придёт, делай как всегда, я буду дома, встречу.

 Двум женщинам было не привыкать обманывать голодных, но гордых детей военных лет. Ни один ученик не взял бы у своей учительницы еду и не согласился бы сходить к ней на обед. Поэтому Алевтина Евгеньевна делала вид, что ей надо задержаться в школе и просила самого голодного ученика отнести её портфель к ней домой. Ребёнок, конечно, выполнял просьбу любимой учительницы, а там его встречала обычная бабушка, которую стесняться нечего и можно поесть предложенных щей и каши. Коллеги не знали про эти дипломатические ходы и очень осуждали злоупотребляющую своим положением биологичку. Так же не знали они, зачем она впряглась в такое ярмо и всё лето потратила на двоечника Юдичева. Правда, осенью он сдаст русский на твёрдую четвёрку, потом окончит школу, зооветтехникум, Казанский ветеринарный институт, станет доктором наук, профессором Омского и Тюменского институтов, выдающимся палеонтологом и в 1998 году его имя будет включено Американским биографическим институтом в престижное издание «Пять тысяч самых влиятельных людей мира». И обо всех своих успехах он будет писать подробные письма своей любимой учительнице до самой её смерти…

 

Долг и честь

 

- Шах и мат, – Анатолий со стуком поставил ферзя на белую клетку, встал и пошёл в чулан нацедить в графин домашнего вина. Его противник потирал лоб и качал головой, не понимая, как так опростоволосился. Ведь прочитал же все книжки по теории шахмат, все этюды разобрал, гамбиты выучил, а всё равно проиграл этому любителю экспромтов.

- Вы, Анатолий Васильевич, разгромили меня как Пётр Великий шведов под Полтавой. Или как Сталин Гитлера, – сокрушённым голосом сказал он.

- Вы бы, Пётр Сидорович, Сталина в этом доме не поминали. Ненароком Василий услышит, без драки не обойдётся. Он после плена фамилию нашего вождя слышать не может, – крикнул хозяин из чулана.

- Да как же так?! – нарочито испуганно ахнул гость.

- А так, – Анатолий поставил графин и один стакан на стол. Сам он не пил ни грамма, но для гостей всегда держал самодельное ягодное вино. – Как увидел в концлагере, что французы и англичане в волейбол играют и три раза в день по часам питаются, а наши дохнут, как собаки, потому что мы в «Красный Крест» не вступили, так и записал Иосифа в личные враги.

- Вы, Анатолий Васильевич, лучше бы про это вообще не говорили. И брату передайте, чтоб язык за зубами держал. Давно ли он из Мордовии-то вернулся? Неужто обратно захотел?

- А кто ж узнает, что я это сказал? – Анатолий быстро и прямо посмотрел гостю в глаза. – Я и больше могу сказать: расстрелять надо вашего Сталина за то, что со страной сделал, труп сжечь, пеплом снаряд зарядить и выстрелить в сторону Грузии! – Он стал расставлять фигуры для новой партии. Пётр Сидорович изумлённо моргал, а из комнаты вышла хозяйка, многозначительно посмотрела на мужа, вздохнула и ушла обратно. Гость встрепенулся, засуетился, залпом выпил налитый стакан и засобирался домой. Когда он ушел, на Анатолия напали жена с тёщей:

- Ты думай, что говоришь! Он же в органах работает, это все знают! Себя не жалко, ребёнка пожалей, ей ещё школу заканчивать, в институт поступать. Хочешь сиротой её оставить, да ещё с волчьим билетом?

- К тебе ж все эти гаврики ходят, потому что ты неблагонадёжный. Следят за тобой и доносят, поди, куда следует!

- Да что вы, Лидия Гавриловна, говорите? Какая неблагонадёжность? Ну написал какой-то болван матерные частушки про Ленина, ну забрали меня, потому что все знают, что я стихи пишу, но отпустили же через три месяца.

- Да. С язвой желудка и клеймом на биографии! Вон, Алевтину все отговаривали за тебя замуж выходить. И соседки мне в один голос говорят, что неблагонадёжный ты, – тёща не на шутку рассердилась. Правда, соседкам она обычно отвечала, что если б все были такими неблагонадёжными, рай бы на земле давно настал. Зять её не курит, грамма спиртного в рот не берёт, работает не покладая рук, в сорок седьмом году дом пятистенок поставил. В одну половину мать свою поселил и брата с семьёй, на другой сам живёт с женой, дочкой и тёщей. И всех кормит и одевает. Но на язык уж больно остёр. Не ко времени.

- Ладно, не ворчите. Я пошёл к Сазоновым в преферанс играть, – Анатолий поцеловал жену и взялся за сапог.

- Там-то хоть помалкивай, – ещё сильней рассердилась тёща. – Неизвестно, кто они там все такие!

- Как же неизвестно? Очень даже известно. Борисов энкаведешник, сами знаете, Муромов и Петрунин сексоты, остальные все обычные люди, – он топнул надетым сапогом и взялся за другой.

- Толя! Но ты же при них ничего такого не говоришь? – робко спросила жена, посмотрев на него просящим взглядом.

- Я, Аля, всегда говорю то, что думаю. Говорил и говорить буду. И никто меня не остановит! – сказал он строго и ушёл, аккуратно прикрыв за собою дверь, чтоб не выпустить тепло. Мать и дочь посмотрели друг на друга и вздохнули. О чём с ним разговаривать? При чужих людях, да ещё при каких, говорит такие вещи, за которые могут расстрелять всю семью, и даже не боится. Вон, его двоюродного брата Михаила сдал особистам самый близкий друг. На чужих ошибках учиться надо, а не на своих! Так думали взволнованные женщины, расходясь по своим делам: одна готовить ужин, а другая проверять тетрадки своих учеников…

Потом, через много лет, «неблагонадёжному» Анатолию стало известно, что за ним действительно было поручено наблюдать нескольким агентам. Но никто из них не написал ни одного доноса. В периодических отчётах только дежурные фразы: «Подозрений не вызывает. Разговоров, порочащих Советскую власть, не ведёт»…

 

Зачётка

 

Сказать, что Юра расстроился – не сказать ничего. Мало того, что признание его решения неверным было оскорбительным, поскольку он ни на секунду не сомневался в своей правоте, но главное, что первая в жизни тройка лишала его стипендии, а это было не просто плохо, это было ужасно!

Он вырос в крошечной деревушке в Тульской области, отрезанной от соседних сёл петляющей речкой Упой. В школу ему приходилось ежедневно ходить по восемь километров туда и обратно. Кроме него в деревне никто не выучился. Но его страстно тянуло к знаниям, особенно к математике и физике! Он часами мог сидеть в сельской библиотеке после уроков, занимаясь любимыми предметами. Мать была этому очень рада, не зря же она лишила себя всего, не отдав документы в колхоз. А иначе сын не смог бы получить паспорт и поехать поступать в институт, несмотря на серебряную медаль. Правда, его отец, который совсем недавно вернулся в родные края с Урала, где был с заводом в эвакуации и задержался, обзаведясь новой семьёй, советовал идти не в институт, а рабочим на производство. Но дед сказал, что не для того внука растил всю войну и послевоенную разруху, чтоб он с такой светлой головой всю жизнь одну деталь точил! Купил ему костюм, пальто, ботинки и отправил в Москву.

В МВТУ имени Баумана экзаменов не было. Смотрели аттестат, читали характеристику и проводили собеседование, то есть задавали разные вопросы по ключевым предметам, как бы «прощупывали» уровень знаний, определяли способности к точным наукам. Он, конечно, прошёл всё это легко и просто. А споткнулся о бытовую проблему: общежитие в «Бауманке» на первом курсе не давали. Слишком сложно там было учиться, и слишком большой отсев происходил в первый год. Юра, конечно, все нагрузки бы выдержал, но где жить столько времени? Родственников и даже знакомых у него в столице не было, а о съёмной квартире в его случае не могло идти и речи. Недолго погоревав, он поехал в Тулу, где его как медалиста без экзаменов зачислили в механический институт. Теперь он жил в городе своего детства, готовился стать конструктором стрелкового оружия, получал повышенную стипендию и подрабатывал лаборантом на кафедре, чтобы посылать матери хоть немного денег.

Эта стипендия была ему ох как нужна! Надо же было и есть, и как-то одеваться, покупать книги. А иногда хотелось сходить в кино, может быть даже с девушкой. С едой вопрос он решил просто: обедал в институтской столовой, а на завтрак и ужин съедал по полбуханки хлеба, полпачки маргарина и выпивал по два стакана чая с шестью ложками сахара, купленного на шахте в селе, где была его школа. Но всё равно, весь его куцый бюджет трещал по швам без стипендии. И что профессор прицепился к этой задаче? Да, решение нестандартное, но правильное! Эта формула позволяет некоторые вольности. Но, к сожалению, он не обладает даром красноречия, в отличие от профессора, который так распалился, что слова ему вставить не давал и даже поставил не «четыре», а «три», хотя на все вопросы Юра ответил отлично.

От расстройства он первый раз в жизни лёг спать днём и даже уснул, и ему снились бесконечные формулы до самого горизонта и профессор, который тряс кудрявой головой и тыкал пальцем то в одну, то в другую цифру, возмущённо крича: «Нет, неправильно, неправильно, неправильно!» Потом учёный схватил его за плечо и стал трясти, видимо, чтоб он понял, наконец, что неправ: «Юра! Юра! Юрка!!!»

- Да, Юрка! Ты проснёшься уже, в конце концов?! – Его однокурсник Володя по прозвищу Эдди Бриолинов тряс его за плечо, вырывая из объятий Морфея. Такое прозвище лохматый джазмен получил за фанатичное обожание оркестра Эдди Рознера, и за то, что однажды перед своим выступлением прилизал непослушные волосы бриолином.

- Тебе чего? – мрачным и хриплым спросонья голосом спросил свежеиспечённый троечник.

- Бери зачётку и беги в институт. Профессор тебя с собаками уже ищет.

- А сколько времени?

- Скоро семь.

- И что ему от меня надо?

- Не знаю. Я последним сдавал. Готовился долго, а он меня почти не слушал, всё задачу какую-то ковырял, бормотал что-то себе под нос, а потом вдруг чему-то очень обрадовался, поставил мне «четвёрку», на которую я и не рассчитывал, и велел срочно найти тебя. А что там у вас случилось? Юр! Зачётку-то взял? – Бриолинов кричал это уже в спину убегающему другу.

Профессор обрадовался Юре, как вернувшемуся с войны сыну:

- Знаете, молодой человек, я ведь всю голову сломал, но понял ход вашей мысли. Великолепно, знаете ли, талантливо! Я просто потрясён. Вы уж меня извините, что я не сразу разглядел соль. Принесли зачётку? Давайте сюда. В ведомости я уже исправил, – и профессор уверенно зачеркнул «удовлетворительно», написал «отлично!!!», «исправленному верить» и размашисто расписался. Юра забрал подтверждение своей правоты и пошёл в общежитие, довольный более даже не реабилитацией и стипендией, а тем, что к нему вернулась его привычная, чуть было не пошатнувшаяся, вера в справедливость этого мира…

 

Русские не сдаются

 

- Анатолий Васильевич! Что же вы мальчишкам разрешаете по крышам бегать? Ведь проломят что-нибудь, вон какие лбы здоровенные! – Ахала из-за забора соседка.

- Не волнуйся, Маруся, всё безопасно, я проверил! – ответил он усмехнувшись. Вся улица бурно обсуждала явное помешательство их мудрого и рачительного соседа: пустить мальчишек на крышу, всё равно, что козла в огород, всё порушат, потом замучаешься приводить в порядок. Но Анатолия волновала только безопасность детей, а её он обеспечил.

Этой зимой он отвёз в подарок двенадцатилетнему внуку дореволюционный трёхтомник «Всемирная история». Владик буквально бредил рыцарями, и подарок был для него как манна небесная. За полгода он досконально изучил тему, разобрался во всех тонкостях и, будучи прирождённым художником, постоянно это рисовал. Разумеется, когда дочь с внуком и внучкой приехали погостить на лето, Анатолий отдал мальчику в полное распоряжение сарай с верстаком и все необходимые инструменты и материалы. За неделю рукастый пацан, вдохновлённый восторгами друзей, соорудил для всех доспехи и вооружение. Теперь им требовалось пространство для испытания всего этого великолепия. И тогда дед предоставил ребятам для игр все крыши надворных построек: сарая, летней комнаты, мастерской, погреба и хлева, где его брат Василий держал кроликов и поросят. Мальчики объявили себя армией шотландских горцев. На крыше сарая стояла катапульта, на флагштоке развевался флаг с львиным леопардом и надписью: «Победа или смерь! Вперёд!», рядом лежали арбалеты, луки, мечи и щиты. Владик, в шлеме на голове, стоял рядом с катапультой, расставив ноги и сложив руки на груди. Внизу, как цирковой пудель, бегала шестилетняя Оля и плакала, потому что мальчишки не брали её в игру.

- Мааам! Мамааааа! А пусть Владька меня к себе возьмёооот!

- Ещё ты с крыши не падала! – раздражённо ответила Валя, выходя из огорода с пучком укропа в руках. Оленьке только перед отъездом сняли гипс со сломанной весною руки. Внучка замолчала, сглатывая слёзы, но было видно, что память о перенесённых страданиях меркнет на фоне чудесных перспектив постоять на крыше сарая рядом с обожаемым братом.

- Жалким саксам не место в горах гэллов, – надменно произнёс Владислав. – Рождённый ползать летать не может!

Оля снова заревела. Голос у неё был не по-детски зычный и, как на зов боевого рога, из хлева вышел брат Анатолия, Василий:

- Так, что-то я не пойму. Это кто плачет? Мой генералиссимус? Какие фашистиусы его обидели? Всех сотру в порошок! Кто к нам с мечом придёт, от него и погибнет! Докладывай начальнику штаба обстановку. Рекогносцировка проведена? – Он подхватил тут же прекратившую реветь девочку на руки.

- Капитан Василёк! Мальчишки не берут меня с собой, говорят, что я сакс какой-то.

- Вы оба жалкие саксы! – воинственно кричали с крыши.

- Кто саксы? – Василий картинно сдвинул брови. – Да мы гвардейские войска победоносной советской армии и всяких фашистиусов выбиваем с любых высот! Победа будет за нами!

Анатолий вздохнул. Ещё только обед, а брат явно уже навеселе. Да ладно, его уже не переделать, а главное, что Оленька перестала плакать и уже поёт со своим соратником «Веди, Буденный, нас смелее в бой». Надо было срочно гасить конфликт, а то вчера Владик сделал из бумаги водяные бомбочки и закидал ими «противника», на что тот, забыв про разницу в возрасте, догнал обидчика и покрасил зелёной краской, предназначенной для забора. Валюшка, конечно, возмущалась, Анатолий вслух журил брата, но в глубине души был рад: хорошо, когда дома дети, шум и гам. Овдовев четыре года назад, он даже не думал как-то строить личную жизнь, хотя ему было немногим за пятьдесят. Все силы он тратил на работу и семью, да ещё стал увлекаться краеведением и от случая к случаю писал статьи в местную газету. Поэтому мальчишки на крыше были для него подарком судьбы. Хорошо, что у дочки педагогический отпуск – два месяца можно отвоевать у одиночества. А зять обычно заезжал недели на две. Больше не получалось – нужный человек на оборонном производстве.

Во двор вышел водитель Николай, дожевывая Валюшкин пирог:

- Я готов, Анатолий Васильевич, можем ехать.

- Заводи, Коля. В контору едем. Мальчишки! Хотите на машине прокатиться? – бросил дед как бы невзначай. Через минуту три гордых гэлла в полной боевой выкладке грузились в автомобиль. Оленька открыла было рот, чтоб заявить всему миру, что её обидели, потому что не взяли с собой, но Василий шепнул ей что-то на ухо и она хитро заблестела чёрными глазёнками… Нет, миром дело не закончится.

Проехав через весь городок, машина остановилась. Мальчишки вышли и растерянно заозирались по сторонам. Да, идти им далековато, но, глядишь, поостынут, доспехи свои проветрят.

Валентина не находила себе места. Детей не было битый час, Оля опять наелась немытых ягод, да ещё с верёвки куда-то пропала постиранная наволочка. Куда она могла её задевать? И где же, всё-таки, мальчики? Выйдя в сотый раз на улицу, она вдруг рассмеялась: в конце улицы в лучах заходящего солнца шли три рыцаря в шлемах, с мечами и щитами в руках и арбалетами через плечо. От мысли, что так они шли через весь город, ей стало настолько смешно, что она схватилась за живот. Вдруг три богатыря сменили темп, ускорились и стали что-то кричать, размахивая мечами. Они явно смотрели куда-то за спину Валентины. Не ожидая ничего хорошего, она медленно повернулась и увидела невообразимую картину: на крыше сарая стоял её дядюшка Василий с Олей на руках. Оля размахивала сорванным гэлльским штандартом, а на флагштоке красовался белый флаг, в котором Валентина сразу же узнала пропавшую наволочку.

- Русские не сдаются! – кричал дядя Вася…

 

Прощание славянки

 

- Маам! Мамааа! А где моя книжка?

- На самом видном месте. Её трудно не заметить, ты же, как обычно, самую толстую с собой взяла. – Валентина посмотрела, как дочь сморщила выросший за последний год нос, взяв со стола книгу Беляева. Подростковый возраст у Оли, в отличие от старшего брата, протекал классически: с бурным самоутверждением и ярко выраженным максимализмом. Пережить всё это Валентине помогало психологическое образование и природное терпение. Сегодня нервозность в атмосфере звенела как струна, потому что они собирались уезжать домой после двух недель отдыха в доме Валентининого детства. Папа страдал, потому что погостили они очень недолго, Оля страдала, потому что пропал в грозу её любимый пёс – рыжий двортерьер Звонок, Владик страдал от отсутствия тренажёрного зала, а дома страдал муж, уставший от их вечного летнего отсутствия. Только ей страдать было не положено по статусу.

- Мама! А что, нас опять провожать всем табором пойдут? – в голосе дочки дребезжало нескрываемое раздражение.

- Оленька, ну конечно да. А как бы ты хотела? Когда ты вырастешь, ты поймёшь, как грустно расставаться с детьми и внуками, когда впереди целый год одиночества.

- Во-первых, не год, дедушка к нам зимой приедет, во-вторых, к дяде Васе горьковские ещё сто раз заглянут, а в-третьих, соседке Вале мы вообще никто. Будут опять стоять на вокзале, как демонстрация. Дурдом какой-то, – Оля дёрнула плечиком.

- Ты сходи к дяде Васе и узнай, идут ли они с нами. Нам выходить через десять минут, – Валентина знала, что дядя с женой уже при параде, просто ей хотелось, чтобы дочка увидела, что для стариков это не просто прогулка.

Оля обошла дом и поднялась на высокое крыльцо дяди Васи. Тот стоял у зеркала и прилаживал на кримпленовый пиджак орденские планки. Девочка не стала окликать двоюродного дедушку, и так было понятно, что он идёт с ними на станцию. Она вышла и села на крыльцо. Как же он постарел! Казалось, совсем недавно бравый «капитан Василёк» помогал своему «генералиссимусу» справляться с кознями её старшего брата, сидел в засаде и бегал за мальчишками по крышам. А сейчас это, хоть и не сдающийся врагам, но всё же сильно пожилой человек, потрёпанный жизнью и временем. Ещё бы! Не каждый пережил бы то, что пережил дядя Вася. Когда он возвращался домой со срочной армейской службы в Забайкалье, началась война. Минуя дом, молодой солдат был отправлен на Белорусский фронт. Там, оценив энергию и обаяние синеглазого паренька, старшие товарищи помогли ему быстро вступить в партию и назначили политруком. А вскоре их часть попала в окружение, и, как в кино, он, контуженый, угодил в плен. Его счастливая звезда, которую звали Шура Коробочка, успела стянуть с бездыханного парня гимнастёрку и переодеть в другую, снятую с убитого фельдшера. Поэтому в концлагере его не расстреляли в первый день. Русский доктор, такой же пленный, как и все, вызвал его из строя, увидев фельдшерские петлички. Василий сквозь зубы сказал, что не имеет к медицине никакого отношения, но его вторая счастливая звезда так же сквозь зубы ответил: «Молчи и делай, что я тебе скажу!». Потом, через много лет Василий даже давал показание в суде в защиту доктора, обвиняемого в сотрудничестве с фашистами…

Оля сидела и думала, что, если бы она была режиссёром, то сняла бы фильм про дядю Васю. Там, в концлагере он организовал подполье и спланировал побег. Определились беглецы и добровольцы, которые встанут в строй в определённое место, потому что за сбежавших узников должны поплатиться жизнью их товарищи. Пятерым пленникам удалось бежать. Всё шло гладко до определённого момента, когда закончился лес, и дальше надо было идти по открытому пространству. А как это делать в полосатой лагерной робе? Лагерь стоял на территории Польши. Спрятавшись в стоге сена, они дождались первого попавшегося человека, сытого поляка на телеге, запряжённой такой же сытой лошадью, и попросили его о помощи. Тот велел им подождать и обещал скоро вернуться. И, действительно, вернулся быстро, но с карателями. Издали услышав приближающийся лай овчарок, беглецы поняли, что совершили непростительную ошибку…

Когда Вася валялся, умирающий от побоев и истощения рядом с колючей проволокой, отделяющий их лагерь от лагеря союзников, и смотрел, как французы играли в волейбол с англичанами, мимо него проходил парень с подносом пирожных для немецких офицеров. Он растормошил угасающего Василия, уговаривая не сдаваться. Может быть, всё сложилось бы иначе, но каким-то чудом они с парнем оказались земляками. Это так взбодрило узника, что он решил назло врагам выжить. А парень выкормил его пирожными. И они всё-таки сбежали через год, уже во Франции, куда их пытались перевезти в закрытых вагонах. Потом они пробились к своим, воевали, дошли до победы, вернулись домой, отсидели в советских лагерях…

- Приезжайте! Ждём вас!

- Валя, пиши!

- Варенье-то не разбей по дороге!

Притихшая Оля смотрела на цыганский табор, прыгающий под окнами автобуса, увозящего её к узловой станции горьковской железной дороги. Ей уже давно не хотелось морщить нос и ворчать. Понимание нахлынуло на неё, как цунами на Японию: они же провожают их, как в последний раз! Любой раз может быть последним…