РУССО ЖУРНАЛИСО – ОБЛИКО МОРАЛЕ

 

Каково время, таковы и песни.

Особенно восторженными они были тогда, когда в начале восьмидесятых годов наши славные металлурги, токари, слесари, нефтяники, животноводы и работники полей ставили рекорд за рекордом, регулярно выполняли план на 101,5 процента, крепя таким образом мощь страны. Журналистов в то время воспевать героев труда учили с особым рвением. И когда я пришел в «Комсомолец Удмуртии» первыми заданиями для меня были именно описания трудовых подвигов современников. Редакция, как и редакции всех других республиканских изданий, располагалась в центре города, на улице Карла Маркса, что было крайне удобно – бежать до ближайшего магазина было недалеко. Старенький Дом печати ветшал, в его длинных, гулких коридорах жалобно скрипели полы, краска на стенах облезла, в сортирах над грязными унитазами висели ржавые бачки, а по-спартански неприхотливая мебель в кабинетах была расшатана, продавлена, но помпезна. Все сотрудники сходились во мнении, что сюда её завезли из бывших купеческих усадеб. Большая часть обитателей этого Храма печати казалась такой же старой и потёртой судьбой, как побитая молью шуба. Они основались в редакциях незнамо сколько лет назад и до гробовой доски служили журналистике. Молодых было немного – разве что в «Комсомольце» они преобладали.

Первые задания редакции ставили меня в тупик. В материалах не приветствовался стиль Чехова и Тургенева, не говоря уже о Бунине. Последнего в то время и вовсе считали антисоветчиком, променявшим Родину на черствые Парижские круасаны. Материалы должны были быть написано грубо, зримо, шершавым языком плаката.

– Что ты там навалял? – брал написанный мною опус о передовых строителях бывший тогда главным редактором «Комсомольца» многоопытный Паша Никитин. Он читал, морщился, и было видно, что повествование о гвардейцах пятилетки его не вдохновляет.

– Что это за заголовок такой: «Родину славя трудом»? – Павел Васильевич ещё больше морщился и продолжал читать:

«Последние панели нового дома монтирует в эти дни бригада строителей Ижевского СМУ-8. Ее возглавляет Ударник коммунистического труда П.Ю. Коротыжкин. Напряженный график работ, внедрение передовых методов строительства, развернувшееся среди тружеников СМУ социалистическое соревнование позволило коллективу значительно сократить время, отводимое на монтаж конструкций.

С гордостью рассказывает П.Ю. Коротыжкин о внедренном у них бригадном подряде и членах коллектива, мастеров своего дела».

– Ты что, с дуба съехал? Где тебя так писать-то учили?

– В Казанском университете. На факультете журналистики.

– Оно и видно! Понимаешь, старик, у нас молодёжная газета! – редактор клал руку на плечо и по-отечески смотрел мне в глаза. – Нам надо писать поживее, с комсомольским задором! Заголовок – половина материала. Здесь лучше бы подошёл, например, такой: «Верны своим идеалам», или – «Кварталы нашей мечты». И начинать надо с ударной фразы, типа « Над умытым ночными дождями городом едва брезжит заря, а передовой коллектив строителей СМУ-8, который возглавляет Ударник коммунистического труда П.Ю. Кочерыжкин, уже устанавливает последние панели возводимого жилого дома нового городского квартала, в который скоро досрочно въедут первые семьи трудящихся». Уяснил?

– Уяснил! Только он не Кочерыжкин, а Коротыжкин!

– Кто?

– Бригадир!

– Рад за него! А ты иди – переписывай!

Рабочий день клонился к закату. Я задумчиво грыз ручку. Но журналистская Муза обходила меня стороной. Именно в тот момент, когда она уже готова была снизойти и пропеть песнь о высококвалифицированных ижевских строителях, в кабинет вкрадчиво вползал наш курчавый бард Лев Роднов.

– А ты чего ещё здесь сидишь? Деньги есть?

– Да, трёшка!

– Тогда – добавляй.

Он выковыривал из помятых штанов кучу смятых рублёвок и горсть медяков.

– Что, как обычно? Как тогда?

– Как всегда! На шестерых-семерых! Кто ещё подтянется, пусть несёт с собой. Но сырков бери поменьше. Купи ещё буханку хлеба и, если кильки не будет, пару банок морской капусты.

– Может, закуски побольше?

– Ещё чего, она градус крадёт!

Освоение журналистского мастерства продолжалось в магазине. Полки его притягивали девственной пустотой. В наличии были лишь хлеб, плавленые сырки «Дружба», консервы «Килька в томатном соусе», морская капуста и трехлитровые баллоны с огромными солёными огурцами. Их дополняли бутылки водки и «плодово-выгодного» вина. Правда, в самом конце магазина билась в покупательском экстазе огромная очередь – давали тщедушных кур, более известных в народе как «синие птицы».

Тщательно пересчитав имеющиеся запасы, всё до копейки, я прикидывал: ага, на десять не хватит; что брать: «Лучистого» по рубль две или яблочного, «Абалу», по девяносто две копейки? Кильки нет, а морской капусты можно взять и одну, а не две банки. И плавленый сырок тоже один. Тогда на десять бутылок хватит!

Гремя посудой, я с огромной сумкой возвращался в редакцию. Там, в редакторском кабинете, уже ждали. Бородатый бард Сережа Гулин разливал по стаканам «Абалу». Жена Пашки, Янка, брезгливо раскладывала на импровизированные бутерброды кусочки сыра и немного морской капусты. «Абалу» кончался предельно быстро и знаток японских поэтических шедевров, особенно хоку Мацуо Басё, Вова Скворцов, больше известный как Скворец, бежал в магазин, за добавкой.

Бард в юбке Наталья Варламова пела заунывные песни. Кто-то рассказывал свежий анекдот.

Творческие споры коллег не утихали до ночи.

 

* * *

До моего творческого взлета было ещё далеко. Но за несколько месяцев упорного труда я освоил искусство написания информаций, отчётов и репортажей с трудового фронта. Главное, что все они были теперь идеологически правильными и по-комсомольски задорными. К моему несчастью, однажды редакция поручила мне вести тему «Комсомольского прожектора». Оный «Прожектор» должен был высвечивать отдельные, ещё имеющиеся у нас недостатки и выявлять виновников допущенных безобразий, выводя их на суд широкой общественности. За новое поручение я взялся с энтузиазмом и чуть ли не в каждом номере высвечивал грозным «Прожектором» факты несвоевременной уплаты некоторыми товарищами комсомольских взносов, бездушное отношение начальников к заботам матерей-одиночек и несвоевременный вывоз мусора с прилегающих подведомственным жилищно-коммунальным службам территорий. Меня даже за это хвалили и говорили, что я – настоящий борец за справедливость.

Так продолжалось до декабря, кажется. В один злополучный день мне поступил сигнал от бдительных комсомольцев. Они сигналили о том, что на территории объединения «Ижмаш» скопилось – и который месяц гниют под дождем и снегом – десяток тысяч легендарных мотоциклов марки «Иж». «Как же так! – сигналили комсомольцы. – Это же – дефицит! «Ижи» в магазинах днём с огнём не сыщешь! А тут! Безобразие!»

– Да уж, безобразие! – отмахнулся от моего доклада редактор Пашка. – Но ты это, сходи, посмотри, на всякий случай!

Его слова я воспринял как руководство к действию. В обкоме комсомола как раз шла какая-то акция по борьбе с нарушениями и наведению порядка в нашем социалистическом обществе. Поэтому за помощью я обратился к Мишке Петухову, инструктору, который отвечал за «Комсомольский прожектор».

– Да, безобразие! – согласился Мишка, выслушав моё взволнованное сообщение. – Надо бы глянуть, что там творится. Только кто нас туда пустит!

– А мы и спрашивать не будем. Сами пройдём. Там площадка открытая почти, на километр тянется. На ней всего один вахтёр. И тот в будке сидит!

– Ладно, поехали! – нехотя согласился Петухов. – Нам по плану выявления безобразий такие сигналы от трудящихся нужны!

На складскую площадку мотостроительного производства мы приехали под вечер. Площадка была огромной, и ограждение было ненадёжным. У её раскрытых ворот сиротливо приютилась будка вахтёра. На площадку, через ворота, мы прошли беспрепятственно. Вахтёр не обратил на нас ни малейшего внимания – он пил чай. Перед нами открылась захватывающая панорама «гниющей» гордости мотоциклостроителей. Засыпанные снегом «Ижаки» тянулись длинными рядами в туманную даль.

– Непорядок! – вынес вердикт инструктор обкома комсомола. – Ты уж напиши там чего-нибудь. И обязательно укажи, что это всё высветил «Комсомольский прожектор». Потом газету мне занесёшь, для отчета о проделанной нами работе по борьбе с недостатками.

Я согласно кивнул и, миновав дремавшего вахтёра, мы занялись делом. Поехали пить пиво.

Гневную отповедь чиновникам, не берегущим народное добро, я писал два дня. Наконец передал текст редактору Никитину. Ознакомившись, он с сомнением отложил материал и поинтересовался:

– Это точно так?

– Конечно! Мы ж туда с «Комсомольским прожектором» из обкома ездили, с Мишкой Петуховым!

– Ну да! Ну да! – неопределенно сказал Пашка и почесал нос. – Ну, если с Мишкой, тогда ладно!

На следующий день после выхода газеты я проснулся знаменитым. Точнее, узнал об этом через два дня, когда вернулся из командировки в Вавож, где освещал работу молодых тружеников сельского хозяйства республики, призванных изучать передовой опыт тружеников Нечерноземья.

Едва я переступил порог кабинета, бывалый журналист Сомов скосил на меня подозрительный левый глаз и многообещающе проронил:

– А-а-а, вернулся, голубчик!

Тон его мне явно не понравился, и я почувствовал, что сейчас меня будут бить суковатой палкой критики. В голове стучало: «Где я опять напортачил?» Выяснить это я не успел, так как в проёме двери появился поэт Герасим Иванцов. Смотрел он на меня не как поэт, а как идеологический вождь, секретарь партийной организации «Комсомольца». Выглядел он озабоченно-сурово и сухо, предложил мне проследовать в кабинет редактора.

«Вот тебе и поэт Герасим Иванцов, большой любитель огурцов»,- как написали о нем редакционные стихотворцы. Эти строки бессмертного творения потянули продолжение шедевра:

А есть еще поэт Демьянов

Большой любитель рвать в Гольянах

грибы,

Большой природовед

И через то – большой поэт.

Если вспомнить всех поэтов и бардов тогдашнего «Комсомольца Удмуртии», то можно было предположить, что они заполнят большую половину Удмуртского поэтическо-менестрельского Олимпа.

«И никто ведь на помощь сейчас не придёт! Коллектив, понимаешь!» – тягостно проносилось в голове, когда я входил в кабинет. За большим столом уже сидел, ждал меня насупленный Пашка. Напротив него – партийная совесть редакции, Герасим.

– Что ж ты нам такую свинью подложил?! – не приглашая меня присесть, осторожно осведомился Никитин.

– Какую свинью? – поинтересовался я.

– Большую свинью! – сказал поэт Иванцов. – Грязную!

– Ты хоть знаешь, что из-за тебя в обкоме с меня штаны спустили и…

Редактор махнул рукой и не стал уточнять, что с ним стало после того, как в обкоме с него спустили штаны.

– Сам первый секретарь обкома партии товарищ Марисов уже звонил и высказал кому надо такое… Какой черт тебя понёс писать про эти долбанные мотоциклы. Об этом уже в Москве знают! Вся Удмуртия знает! Что теперь будет?

– Что-то будет! – мрачно подтвердил партийная Совесть редакции. – Так просто мы не отделаемся!

– А вы как думали! – погрустнел Пашка. – Мне не зря в обкоме напомнили о моральном облике советского журналиста. Он, говорили, должен быть примером…

– А как же! – согласился я с обкомом. – Руссо журналисо – облико морале!

– Всё! Ты меня достал! – рассердился редактор. – Посмотрим, как смеяться будешь, когда тебя на ковёр потащат!

Напуганные партийные бонзы, узнав, что материал привёл товарища Марисова в ярость, уже заговорили о том, что это – идеологическая диверсия, а самого редактора Пашку обвиняли в политической близорукости. Говорили и о том, что такие опусы подрывают авторитет руководства и льют воду на мельницу наших заокеанских «друзей».

Я пытался говорить Пашке с Герасимом про «Комсомольский прожектор».

– Какой «Прожектор»! Посмотри, что ты пишешь? Что гниют под снегом тысячи так нужных трудящимся мотоциклов! Что их толком никто не охраняет! Что они – бесхозные!

– Так дело дойдет и до расхищения социалистической собственности! – добавлял Герасим, заранее очищая свою партийную совесть.

После долгих разбирательств и выволочки меня отпустили, строго предупредив, чтобы я был начеку. Мало ли!

В кабинете меня встретила святая троица: Скворец, Сомов и Роднов, дружно поприветствовав:

– Ба-а, да это же наш идеологический диверсант!

Скандал разрастался. На меня, как на жертву грядущих репрессий, приходили взглянуть умудрённые горьким опытом коллеги-ветераны из «Удмуртской правды». Вечерами, за привычными застольями у редактора, выпив не в меру «Лучистого», все утешали меня, и Герасим успокаивал, что у нас теперь – не тридцать седьмой год.

Скандал утих неожиданно, как буря в стакане.

– Пронесло! – одобрительно говорил мне Скворец. – Трёху не добавишь? Такое дело надо отметить!

Как потом оказалось, отстали от меня не зря. Разбираться с мотоциклами приехал из Москвы то ли какой-то ответственный товарищ, то ли комиссия. Нужно ли говорить, что к тому времени площадка склада была девственно пуста и её охраняли строже, чем пограничники рубежи Родины. Руководство предприятия, а значит и обком, похвалили за быстрое реагирование на замечания трудящихся. Вопрос был исчерпан.

Однако знающие люди предупредили меня, чтобы я пока не высовывался. И побыстрее идеологически себя реабилитировал. Реабилитировать себя мне довелось уже в другом месте. Мы переезжали в новый Дом печати. И уже с новым Главным редактором, с Герасимом. Пашка пошёл в большие журналисты – его взяли собкором в газету «Советская Россия», очень тогда властную структуру. Ну а мы, проводив его и жену-Янку как надо, понятное дело, с подъёмом отправились обживать новые девятиэтажные хоромы Храма Печати.

Привлекало в нём многое. И был только один недостаток. Выселяли нас с глаз долой, подальше от читателей. Чтобы ни один гад, читатель, не добрался со своими кляузами на наш нерушимый строй. Нам это, конечно, было по барабану. Угнетало одно: с десятого километра Воткинского шоссе, который и чёртом на куличиках не назовёшь, до ближайшего Гастронома было добраться ох, как непросто.

 

* * *

В новом Доме печати мы обжились быстро. И занялись спортом. Главным видом спорта был, конечно, вело. Он расцвёл ещё и по той причине, что добираться в редакцию иным видом транспорта было убийственно долго. Поэтому наши кабинеты были быстро переоборудованы в велостоянки. Каждый лелеял и холил своего вело-рысака, расхваливая его велодостоинства. Бородатый бард Гулин отмечал ходкость и выносливость своего вело-Росинанта. Сомов – надёжность конструкции своего. Курчавый бард Роднов посматривал на них презрительно. Свой велик он таскал по всему шестому этажу редакции, лечил его машинным маслом и неохотно расставался с ним, лишь когда уходил в туалет.

Следом за велоспортом шли другие, популярные у нас дисциплины. В одном из вестибюлей установили теннисный стол. А в моём кабинете – биллиардный. Поэтому большую часть трудового дня мы переходили от одного стола к другому. Порой кто-нибудь исчезал – проигравший ехал в Гастроном. Все его с нетерпением ждали…

Меня назначили заведующим отделом комсомольской жизни. До этого я успел побывать заведующим сельхоз. отделом. Поэтому новое назначение меня не смущало. Научился же я, будучи главным сельхозником, писать и учить молодое поколение главному понятию: «Нечерноземье – твоя целина». Однако молодёжь осваивать нечерноземную целину упорно не желала. Сколько я ни писал про передовых доярок и героических комбайнёров, сколько ни призывал устанавливать новые трудовые рекорды при обмолоте картошки и посадке пшеницы квадратно-гнездовым способом, сельские комсомольцы в колхозы записаться не спешили – бежали в город. Однако я не унывал и ещё проникновеннее писал о необходимости своевременной прополки зяби, передовом методе перевода свиней на подножный корм и необходимости правильно окучивать и рекультивировать полученный урожай.

Так что заведовать комсомольской жизнью республики для меня было – раз плюнуть. В этом мне помогал Мишка Зайцев. Часто забывая о семейных радостях, он взял шефство над несколькими молодыми комсомолками. В конце концов, в результате его плодотворной работы, одна из них родила.

Я же мыслил масштабнее. Выполняя наказ товарища Брежнева: «Экономика должна быть экономной» – я призвал всех комсомольцев республики к очередному съезду партии собрать в общую копилку сэкономленный металл, зерно, бумагу, канцелярские кнопки, шарики и подшипники, минеральные удобрения, колхозные молотилки и всё прочее. Сколько кому не жалко.

Для более чёткого контроля за собираемой экономией я задумал пустить по республике символический поезд для сбора подготовленных комсомольцами подарков съезду. Всё, что наэкономили – всё в него!

Размах кампании впечатлял. Мою идею горячо поддержали на редколлегии. Наш художник Саша Балтин нарисовал поезд и прочертил маршрут его движения по республике. Заставка получилась классная. Теперь она сопровождала каждую публикацию – поезд рвался в светлое будущее. Все двадцать пять районов и города республики теперь должны были платить комсомольский сэкономленный оброк. Попробуй какая бонза с комсомольским значком отказать республиканской газете!

Дальнейшее было делом техники. С энтузиазмом распевая: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…», мы с Мишкой Зайцевым разослали в райкомы и горкомы комсомола соответствующие указания и разъяснения. И наш поезд экономии тронулся. В первом же районе, как выяснилось, комсомольцы загрузили в эшелон 196 тонн металла, 11 тонн картошки, три грузовых автомобиля, три сокращённых рабочих места, 512 тонн дизельного топлива, 12 пачек писчей бумаги и ещё много полезных вещей на очень солидные суммы. Сэкономленное было добыто за счет внедрения рационализаторских предложений молодежи, проведения комсомольских субботников, искоренения бюрократической волокиты, выполнения повышенных социалистических обязательств и повальной бережливости.

Тут я понял, что к нашему эшелону мы прицепили мало вагонов. Из районов наперебой начали поступать сообщения о несметных сэкономленных богатствах, которые комсомольцы загружают в символический поезд. Не мудрствуя лукаво, мы эти бодрые доклады обрабатывали и в газете появлялись, примерно, такие реляции.

Подарки внучат Ильича

Встав на трудовую вахту в честь приближающегося съезда партии, комсомольцы Селинско-Градского района подвели первые итоги проделанной работы. В комсомольскую копилку экономии поступили подарки от нашей замечательной молодёжи, которые мы отгружаем в поезд. Свой вклад в него вносит, например, молодой рационализатор из села Дрень-Кулибино Петр Кулемин. Он предложил использовать оригинальный метод фрай-грис-мень обработки древесины. Благодаря его внедрению на лесопилке колхоза «Заветы Ильича» удалось только за отчетный период сэкономить 112 кубометров деловой древесины.

Механизаторы опытного хозяйства «Приблудное» Ванин и Манин тоже вносят свой вклад в поезд. Им удалось сэкономить за отчетный период 755 литров горючего. И все это благодаря использованию при перевозке более маломощных тракторов. При работе они потребляют на 165 процентов топлива меньше запланированного, хотя ломаются чаще. И таких примеров у нас – сотни!

Поезд экономии набирал обороты. Можно было не работать. Но это не входило в наши планы. Почти каждое утро наш фотокор Антоша Шнайдер заходил за мной, и мы с ним шли на службу. Дорога была трудной и забористой – через пивбар. Он каждый раз роковым препятствием вставал у нас на пути в редакцию. После третьей кружки воображение наше оживало, и мы начинали думать, как бы нам смотаться из редакции куда подальше.

– А поехали в Сарапул! – предлагал Антон Антонович. – Меня там давно на ликёрку приглашают, поснимать. Дело стоящее – пей не хочу!

– Герасим не пустит! Командировку не выпишет!

– А ты скажи, что на каком-нибудь заводе комсомольцы сэкономили… Ну, тонн двадцать меди!

– Почему меди?

– Ну, стали. Нам-то по фиг! Лишь бы командировочные выписали!

На мою просьбу о командировке Герасим смотрел в мои честные глаза недоверчиво.

– Сэкономили, говоришь? Передовой опыт? Знаю я ваш передовой опыт со Шнайдером! Достали вы меня!

Но командировку выписывал. В Сарапуле нас встречали широко.

Шнайдер делал снимки для маленького рекламного буклетика ликёро-водочного завода. Меня просили снабдить его небольшим текстом. Поэтому обоим наперебой предлагали продегустировать рекламируемые напитки. Хорошо, что мы перед этим побывали в какой-то шарашке, послушали и засняли хвастливых комсомольцев. Как бы там ни было, материал в газете появился! Про то, как наэкономили бережливые сарапульчане невесть что, да ещё и в поезд загрузили.

– Вы лучше в следующий раз в Шаркан поезжайте! – советовал собаку съевший на экономии заведующий отделом Саша Ходыкин. – Там, на мотально-валяльной фабрике, валяльщица Маня Кукушкина, путём внедрения семейного подряда, накуковала и сэкономила три охапки шерсти, которых хватит на валяние пяти пар отличных валенок для делегатов съезда. И потом такого количества рюмочных на одной улице я нигде больше, кроме Шаркана, не видел.

Нужно ли добавлять, что наш мифический поезд ещё долго и весело колесил по Удмуртии.

 

* * *

Первая трещина в монолитной основе редакции «Комсомольца Удмуртии» появилась в те дни, когда страна узнала: отдал концы Генеральный секретарь Коммунистической партии, верный ленинец, четырежды Герой Советского Союза и Герой Социалистического труда Леонид Ильич Брежнев. Собственно, трещины возведённого партией монумента «Нерушимому Союзу коммунистов и беспартийных» пошли гораздо раньше. Но в этот момент они стали заметнее по всему его необъятному периметру. Словно отвалилась и рухнула часть давно уже подтаявшего айсберга, и свежий запах перемен ворвался в душную атмосферу так называемого застоя.

Редакция в тот момент жила в тревожном ожидании: «Теперь-то как?» Скворец бегал по кабинетам, причитал: «Погиб генсек, невольник чести, пал оклеветанный молвой…» Он на спор ставил вопрос: «Кто будет?» В смысле, кого назначат новым Генсеком. Одни называли одного деятеля, другие – другого. У Скворца был свой взгляд. Но на бутылку спорить с ним никто так и не стал. И правильно – прогадали бы!

Главный редактор тем временем получал руководящие указания в обкоме комсомола, а нам предстояло претворять их в жизнь. По телевизору уже вовсю вещали: «В траурном убранстве улицы и площади столицы», а наши руководители всё ещё не знали, как правильно скорбеть. На всякий случай приехавший в редакцию Иванцов попросил остаться дежурную группу журналистов на ночь. Мало ли что! Вдруг…

Основные мероприятия, как он объяснил, планировались на следующий день. За ночь, видимо, к ним и требовалось подготовиться.

– Будет много траурных митингов. Надо о них написать. И собрать отзывы трудящихся! Про то, как дорогой Леонид Ильич…

Главный редактор на редколлегии был немногословен, грустно подтянут и видно было, как тяжелая ноша партийной обузы давит на его плечи непосильным грузом. Он лишь роздал нам адреса наиболее значимых митингов и фамилии авторитетных скорбящих.

Не мудрствуя лукаво, мы тут же сварганили проникновенные «рыбы».

«Сотни тружеников собрались сегодня на траурный митинг завода «Промбрякмаштрестфигнафиг». Его открыл директор предприятия В.В. Набалдашкин. Он призвал помнить всегда, ещё больше крепить трудовую дисциплину, добиваться новых свершений. Потом слово предоставили одному из старейших работников завода, основателю трудовой династии, кавалеру ордена «Знак Почета» (уточнить) токарю Егору Егоровичу Егорову-Старобрякину (имярек). Было видно, как волнуется ветеран, комкая в руках свою старенькую рабочую кепку.

- Товарищи! – сказал он своим всё ещё звонким голосом. – Трудно себе представить, что не стало рядом с нами дорогого Леонида Ильича! Все мы знаем, какой огромный вклад… (перечислить вклад и награды). Но в эти тяжелые дни все мы, труженики завода «Промбрякмаштрестфигнафиг», должны ещё плотнее сплотить свои ряды. Сейчас перед нами стоит задача освоить (производство фигнафигов, новые технологии и прочую хрень). И мы это сделаем! Потому что партия (назвать нового Генсека и рассказать, что это за фрукт) продолжит дело, начатое дорогим ….»

Подобных заготовок мы наделали с десяток. На любой случай и на любой вкус. Кто знал, что в ближайшие годы они нам понадобятся ещё не раз!

После создания «рыбы», с чувством выполненного долга, группа товарищей резко выезжала в Гастроном.

Ближе к ночи в облюбованный компанией кабинет вошел мрачный Герасим.

– Вы хоть пейте-то потише! Вас за версту слышно! – тихо сказал он, осматривая накрытый поминальный стол. Был он скуден, даже суров. Украшение его составляли гранёные стаканы, столовские пирожки с картошкой, бочковая селёдка, лук и квашеная капуста. Пили «Коленвал», водку из опилок по 3-62 и красное молдавское «Роше де Десерт».

Судя по миролюбивому Герасиму, предоставленные «рыбы» его немало успокоили.

– Все-таки неплохой он был мужик, Леонид Ильич! – поднял Иванцов налитую ему чайную чашку.

– Неплохой, кто бы спорил! Мог ещё бы развернуться…

Оголодавший за время тревожного бдения Герасим жадно закусывал «Коленвал» холодным пирожком.

– А я ведь вот что думаю! – сказал любитель японской поэзии Скворец и хитро прищурился. – Когда Пушкина не стало, Лермонтов тут же написал стих свой знаменитый – «Смерть поэта». И сейчас бы надо стих написать – «Смерть Генсека».

Скворец перевел взгляд на Герасима. Взоры собравшихся тоже вопросительно обратились к нему.

Герасим поперхнулся.

– Что вы на меня так смотрите?

– А кто у нас поэт?

– Да ну вас, циники!

Главный редактор обиделся, выпил ещё одну чашку, взял пирожок и молча ретировался в свой кабинет. Наверное, стихи писать. Может быть, даже про Генсека.

Весь следующий день мы прожили спокойно. «Рыбы» плавали безотказно. Нужно было только менять названия заводов и имена выступающих. Все-таки Система – она и есть Система. Только было немного грустно – все мы чувствовали, что времена меняются. И даже представить себе не могли, как быстро. Через пару лет к власти пришёл бездарный болтун Горбачёв и – понеслось! Белое стало чёрным, чёрное – белым. Газеты теперь взахлёб ругали былых правителей и бюрократию. Звонивших и привычно требовавших от нас что-то товарищей из обкомов посылали в жопу. На первый план выходили уже не передовики производства, а ушлые банкиры, расчётливые коммерсанты, бандиты, сутенёры и новоявленные владельцы средств массовой информации. Главной темой в журналистике становилась реклама. Корреспонденты переквалифицировались в пресс-секретарей, спичрайтеров и судорожно писали заказные статьи. Лукавое время – лукавые песни…