МАНЬЯК

Солнце только и успело выкрасить нежным цветом стенку над лежанкой, как пенсионер седьмого года заслуженного отдыха Чепеев глаза открыл. Воздух и тишина свое дело делают, не то что в городе.

Позавтракал скудно, запивая черствую булку противной, но полезной пахтой. Заодно прикинул, чем займет время. Положил себе копать картошку, начать и дня в три битву за урожай закончить. Пора, сентябрь уж наступил. Да и бомжа пошаливает. Вон у Ершова, чей участок с дальнего края, не столько поживились, сколько набезобразничали.

Оделся Чепеев в рабочее, лопату не забыл наточить, ведерко подхватил и на улицу почти вырулил, как приперся хам Казаков с большой корзиной яблок и стал, загораживая путь.

— Слышь, Сергей Палыч, возьми за пузырь, — сказал и качнул корзиной.

Шибануло перегаром, как палкой по носу.

Вот он всегда так, Казаков. Явился ни свет ни заря, не поздоровался, гонит свою нужду с места в карьер. Хам и есть хам. Но что удивительно, на массиве Казакова уважали неведомо за что. Яблоки, правда, у него, эти вот, желтые и крупные, славились за вкусноту необыкновенную. Не откажешь Казакову — ославит, язык без привязи. Вздохнул Чепеев кротко и за водкой поплелся, корзинку не забыв. Как справный хозяин, он всегда держал запас спиртного на всякий случай.

Ясно дело, запировал с вечера Казаков со Сторожевым, а после, наверное, полночи, если не до утра, пили и беседовали по обыкновению.

В прошлой жизни Казаков ковал щит державы в почтовом ящике и пенсию получал солидную. Сторожев варил сталь, зарабатывая горячий стаж и кучу болячек. Весь летний сезон оба безвылазно обретались на огородах, вовсю наслаждаясь остатками бытия.

Когда Чепеев вынес завернутую в газету водку, Казаков курил, отравляя утреннюю свежесть «Беломором».

— Какую такую тему нынче подняли, что водки не хватило? — из вежливости поинтересовался Чепеев.

— А-а, ерунда. Кто Москву спалил в 1812 году, — Казаков сплюнул и затянулся. — Мы почти и не спорили. Так, в деталях разошлись. Обстоятельства там обнаружились занятные. А кто спалил, это и ежу понятно.

И так посмотрел, что Чепеева покоробило. Ну ты гляди, знатоки, клоуны старые. Он-то хорошо помнил, как всё начиналось. Не далее чем пять лет назад, не далее чем в ста шагах от этого самого места стояли и рассуждали на актуальную тему борьбы с колорадским жуком. Шел живой, заинтересованный разговор, человек семь-восемь собралось заядлых огородников. А Сторожев ни к селу ни к городу ляпнул вдруг, что Борис Годунов не заказывал царевича Димитрия: не враг же он сам себе, а получается, сам себе яму вырыл, как показали дальнейшие события. Пушкин почтенную публику попутал, а его, в свою очередь, историк Карамзин.

И тут только все услышали, как Шаляпин рыдает со столба из динамика про кровавых мальчиков в глазах. Народ еще не переключился, а Казаков успел встрять и за честь Пушкина вступиться. Но и Сторожев стоял на своем, затеялся спор серьезный. Чепеева заставили разбивать.

Сторожев, спец доморощенный, сгонял к себе и вернулся с растрепанной книжкой, из которой листы падали. Вот, говорит, представьте ситуацию. Гуляет по Угличу в 1591 году царевич Димитрий в сопровождении толпы мамок, нянек и дядек. Затевает на глазах у всех игру в тычку, такая старинная забава с ножами. Причем сам он эпилептик, что и подтвердил немедленный приступ — наследника престола ломает, колотит и корежит. В ходе припадка он сильно ранится собственным ножом. Шум, суматоха, а первую помощь никто не оказывает, в результате — летальный исход.

Что остается делать сплоченному коллективу сопровождающих царевича лиц? Непременно с них спросят: куда смотрели, зачем ножик дали припадочному? Эпоха суровая, феодализм, чуть что и башку сносят за ерунду, а тут наследника престола проморгали. Жить охота, мамки и дядьки рвут на себе волосы и бьют в набат, вопят в один голос, что Борис подослал убийц.

Борису деваться некуда, подстава, он назначает независимую комиссию по расследованию инцидента, та делает вывод: несчастный случай, самоубийство по неосторожности. Но даже в те отсталые времена у нас комиссиям не верили. Молве же и слухам поверили, они и сделали Бориса виноватым. Из-за этой параши в конце концов Годунов и загремел с трона, и наступили смутные времена. Общественное мнение — страшная сила. Крайним оказался набатный колокол, его наказали по всей строгости: били батогами, вырвали язык и сослали на край тогдашней географии. Дикость какая. А пацана покойного причислили к лику святых.

Сторожев перевел дух, затворил книжку и оглядел огородников:

— Вопросы есть? Вопросов нету.

Народ безмолвствовал. Только со столба жаловался юродивый, что мальчишки отняли копеечку, не худо бы и их зарезать. Тогда огородный историк добавил, обращаясь к Казакову:

— А ты пулей лети за бутылкой.

И Казаков, не имея что сказать, полетел как пуля. В тот день спорщики ходили в магазин еще пару раз, уже вдвоем, непрерывно разговаривая и размахивая руками. Так у них и завязалось дружество на исторической основе.

— Москву-то кто все-таки сжег? — спросил Чепеев.

Казаков не спеша затянулся последний раз, кинул папироску в траву и заговорил как по писаному:

— Когда французская армия выиграла Бородинское сражение и русские войска отошли, москвичи отъехали в эвакуацию. В городе осталась одна бомжа, нищие слои населения, а из царских застенков выпустили уголовников и подследственных. Вот она, зажигательная смесь.

И пока император Наполеон как последний дурак ожидал, что ему, как тогда было заведено, по случаю победы притаранят ключи от русской столицы, весь сброд крупно загулял. И чего б не загулять в отсутствие власти и начальства. Вино лилось рекой. Громили винные склады и питейные заведения, нажрались до усрачки. Вот на радостях и запалили, или кто заронил по пьянке, неважно. Историки указывают, что Москва занялась именно там, где имелась выпивка, в разных местах. Тушить некому, все бухие. Кроме Кремля и каменных церквей — всё в пепел. Тут французы подошли — здравствуйте, шумит, горит пожар московский. Пробовали тушить, да где там. Но сами они не поджигали, верняк, они же зимовать в Москве собрались, а тут ни жилья, ни жратвы, ни фуража. Далее широко описанное бегство из Москвы и катастрофа французской армии. Задним числом стали, конечно, говорить, что город предали огню из патриотических соображений, чтоб врагу хуже было. Враки! Скажи-ка, дядя, ведь недаром Россия дышит перегаром? Что-то у меня котелок гудит, одним боком варит, — закончил Казаков. — Пойду я, друг, поди, заждался, жаба у него горит, а корзину после занесешь.

— Голова пройдет в процессе эксплуатации, — заметил Чепеев, но Казаков уже шагал по улице, помахивая зажатой в кулаке бутылкой. Глядя ему вслед, Чепеев ощутил тягучую зависть. Счастливые люди, живут полной жизнью, историей занимаются, водочку попивают. Вздохнул и подался на картофельное поле.

Был и у Чепеева закадычный друг, да помер в одночасье, царствие ему небесное. Сердце отказало. С Веденеевым Александром Семеновичем, так его звали, случай свел. Пенсия где-то впереди маячила, а огороды только нарезали. Колхозный выгон тут находился, коровы бродили среди кочек по обширному лугу.

Участки у них рядом попали, так и познакомились. Строились вместе, землю осваивали, помогали друг дружке, как добрым соседям полагается. Первым делом, много раньше дома, Веденеев баньку возвел. Парились после трудов праведных, выпивали с устатку. Золотые времена, если вспомнить.

Особых сортов вишни вырастил Александр Семенович, цвели они — загляденье, а плоды — ум отъешь. Четыре года назад, зимой, скончался. Передавали, легко, во сне. Очень Чепеев переживал, даже не ожидал от себя.

Лето родственники веденеевские покопались вяло на участке, сняли поспевшую вишню, а после продали хозяйство за хорошую цену. Купил его пенсионер из железнодорожников по фамилии Коньшин. Хотел и с ним Чепеев приятельство свести, но не получилось.

Тот для начала пригнал трактор «Беларусь» и все вишни уничтожил. Цеплял тросом за ствол, а трактор выдергивал их одну за одной, как зубы. Только ямы в земле остались, жутко смотреть. Как не было человека и его трудов. Глядел Чепеев на обезображенный соседский участок, и сердце кровью обливалось. После новый хозяин привез две машины навозу, перекопал и цветами всё засадил, а по периметру пустил малину. Противно с таким человеком даже здороваться. Чепеев и не стал. Не замечал, как не видел соседа.

Денек между тем выдался знатный. Небо пронзительно голубело, дочиста промытое недавними дождями и протертое насухо облаками. Солнце слабо согревало. Большое бурое покрывало картофельного поля уже пестрело свежими заплатами убранных участков. Коньшин картошку уже выкопал, на его земле лишь светлело пятно золы от сожженной ботвы. В выходные, видать, змей, пыхтел, подумал Чепеев, но и мы не намного отстанем.

Картошка средняя уродилась, лето холодное выдалось, дождливое. Чепеев натянул перчатки и взялся за лопату. Первый рядок прошел не спеша, постепенно втягивая себя в работу, и хотел было уже без остановки приступить ко второму, как наткнулся взглядом на свежий межевой колышек. И проволока, обозначающая границу между участками, не провисала, как прежде, а была натянута туго. Не иначе сосед постарался, больше некому.

Раньше, с Веденеевым покойным, не договариваясь, оставили межу в штык лопаты шириной. Змей Коньшин в первый же год срезал свою часть межи, на нейтральные пол-лопаты свою площадь увеличил. Смолчал тогда Чепеев, и зря. Теперь колышек явно на чепеевской территории вбит, а захваченный кусок уже вскопан заподлицо и как бы присоединен. Ладно хоть другой межевой знак, с номером участка, на месте оставил.

Жаром обдало Чепеева, и уши запылали. Он замер, мало соображая, что нужно делать. Наконец присел и руками принялся искать в почве следы старого колышка и нашел-таки его сгнившее острие. От него до нового колышка — пальцами смерил — сантиметров пятнадцать. Сколько же этот гад ползучий отсриг? На глаз получалось чуть меньше квадратного метра, куст ягодный можно посадить.

Не поленился Чепеев, сбегал за рулеткой и обмерил украденный треугольный лоскут. Ну не сука ли, билось у него в голове. Прежние обиды от Коньшина не все сочтены, а он новые строит. Малина соседская достала совсем, так и наступает на чепеевские пределы. Побеги малиновые выскакивают чертиками из земли всё лето. Выдернешь такой, а за ним корень тянется, длинный, как шнур. Грядки только портят. Сказал соседу Чепеев: следи, мол, за малиной, а тот ответил: сам следи. Чепеев только утерся. Утираться еще раз не хотелось. Собрал выкопанную картошку и вернулся к себе. День полетел к чертям. Разыскал на чердаке старый учебник сына по геометрии и при помощи теоремы Герона, путаясь в цифрах, дробях и корнях, с трудом вычислил, сколько земли сосед присвоил. Вышло 0,68 квадратных метра, куст можно воткнуть.

Взял чистый листок, вычертил по линейке оба участка. Захваченный узкий клин заштриховал. Привел все расчеты, подумал и в левом углу нарисовал стрелку и слова «север — юг». И сел ждать, репетируя про себя будущий разговор. Потому что Чепеев красноречием блистать не блистал, за словом в карман лез, но обычно безрезультатно.

Коньшин объявился под вечер со своим белым длинным ведром, в котором цветы всегда возил. Чепеев потерпел, пока тот управится с делами, и нагрянул. Постучал для приличия в косяк, но вошел без приглашения. Сосед ужинал. Помимо открытой банки с рыбными консервами, на столе стояла тарелка с солеными огурцами и графинчик с водкой, а также налитая рюмка. С любопытством глядя на Чепеева, Коньшин одним махом выпил водку и захрустел соленым огурчиком.

— С чем пожаловали, любезный Сергей Павлович? — дожевывая, не совсем внятно спросил Коньшин. И тут же налил себе новую рюмку.

Чепеев сглотнул. Заготовленная речь не лилась. Слова капали скудно:

— Межу перекопал. Нарушил. Вот, — торопливо достал свой листок и пристроил на столе с краешку.

— Поглядим, поглядим, — Коньшин водрузил на нос очки и стал вертеть бумагу то так, то эдак, издевался, змей. — Как интересно: похоже, карта, север-юг. Сокровища ищем?

— Украл же! Заштрихованное! 0,68 квадрата, — Чепеев давился словами, жевал и не мог выплюнуть.

— Это голословное утверждение, любезный, — Коньшин опрокинул рюмку, втянул носом воздух и закусил на этот раз шпротинкой. — Ну посуди сам, захоти я украсть, то я бы в конце октября, когда ты уже не ездишь, спокойно перекопал бы, а там зима и снег скрывает все следы. А весной ты ничего бы и не понял. Понял? А тут надо разбираться.

Чепеев в окно смотрел. Цветы росли, пестрые. Вроде астры, а может, бессмертники, какие-то рыжие фонарики. Даже симпатично. А сосед продолжал:

— …любезный не замечаешь, сквозь смотришь. Третий год игнорируешь, даже не познакомились. Теперь никуда не денешься, пообщаемся, глядишь и подружимся, до гробовой доски, — Коньшин хохотнул. — Они сошлись: коса и камень. А то приперся с бумажкой, как с писаной торбой, права качать, баклан старый.

Чепеев наконец очнулся:

— Простите, а как вас по имени-отчеству?

— Иван Иванович, — Коньшин приподнялся и даже руку протянул.

— Не верю, быть не может.

— Отчего же не может, если есть. А в чем дело?

— А в том, что вы, Иван Иванович, настоящий гусак.

— Не понял, оскорбляешь, что ли? В каком смысле гусак? — Коньшин воззрился сквозь очки, глаза моргали.

— А в самом поносном смысле, — Чепеев развернулся и вышел, дверью не хлопнув.

На тихой улице он долго стоял, бездумно смотрел. Огороды уходили в осень. Спелые яблоки тяжелили ветви, слегка припахивало палой листвой. Собака бездомная мимо просквозила, поджав хвост, и всё оглядывалась, оглядывалась, боясь удара или камня вдогонку.

Вот и собаки нынче не те, подумал Чепеев. Раньше в глаза заглядывали, бежали следом, надеясь на подачку или пристанище, надеясь на счастье найти хозяина. Теперь не так. «Любезный» — как лакею в кабаке. Он унизить хотел и еще хочет. Не по-людски.

Чепеев посмотрел на небо. В вышине стояли облака, величественные и прекрасные, как глас Бога. На западе солнечное золото уже переплавлялось в вечернюю медь. Похолодало.

— Чаша терпения лопнула, — едва внятно произнес Чепеев. — Мне придется его убить.

Ближе к ночи он уехал в город.

Надежды, что Коньшин сам загнется, не теплилось. Такие долго живут, и ничего им не делается. Надо ему помочь, но как, вот в чем вопрос. Лучше всего несчастный случай. Каждый день уносит кучу народу, люди падают из окон, их бьет током, они травятся газом, попадают под машины, тонут. Отменные все варианты, но не подходят, поскольку рядом надо быть, а это нереально.

Можно еще специалиста нанять, да где искать. Чепеев в бандитских кругах сроду не вращался, и знакомые не вращались.

Но с чего-то начинать надо, и он взялся за слежку. Адрес и телефон Коньшина узнал по случаю, наткнулся в книге дежурств на массиве. Враг окопался на другом конце города в спальном районе. Каждое утро совершал пробежку за хлебом и молоком, по пенсионным дням брал водку и соленые огурцы в овощном.

Слежка мало что принесла — пожилые, которые на ногах, все так век свой заканчивают. Чепеев жил так же, разве что в магазины ходил после обеда, к свежему подвозу хлеба. Главное, что выяснил, один змей живет, один в двухкомнатной квартире на третьем этаже. И подъезд не запирается. И окна запомнил, занавески в красных разводах.

Теперь остался способ. Ответственный момент, если кто понимает, без права на ошибку. Чепеев ничего придумать не мог. Дни бежали, и осенняя слякоть под ногами сменилась зимней наледью. Но он, увлеченный, мало на что обращал внимание. Не заметил, как внутренне подобрался, а внешне стал динамичнее, что ли.

Соседка Лошкарева, налетевшая с мусорным ведром на лестничной площадке, спросила с отравой в голосе, галоша изношенная:

— Уж не жениться ли собрались, Сергей Павлович? Помолодели в последнее время, живчиком скачете. Невесту-то когда покажете? И правильно, не в одиночку же помирать.

Чепеев буркнул в ответ «пршшл» и проскочил в свою квартиру.

Вот где он чувствовал себя хорошо. Надо бы расслабиться, отдохнуть, но дело стояло. Похлебал вчерашнего супу, поел киселю овсяного, чайку попил с травками. Затеял привести мысли в порядок о предстоящем, но оторвал телефон.

Казаков без предисловий спросил, не завалялось ли у него ненароком книг по сфрагистике, она же сигиллография, нужда назрела срочная. Чепеев и слов таких отродясь не слыхал, и пока он собирался, чтобы отбрить побольнее, хам Казаков трубку положил.

Еще в свои мысли не вернулся, как опять телефон голос подал. Теперь приятель Судегов в гости набивался, намекал, что не пустой. В другое время принял бы гостя, и с превеликим удовольствием, посидели бы на кухне, но Коньшин всё еще отравлял воздух и попирал землю. Пришлось Судегову во встрече отказать, и резко отказать, выплеснув в трубку ненароком хаму Казакову предназначенное. Ну под руку подвернулся.

Уверившись, что сосредоточиться не получится, сел перед телевизором смотреть вечерние новости. В криминальном разделе показали фоторобот, на фоне которого диктор драматическим тоном вещал, что в городе орудует маньяк, убивает молотком одиноких стариков. Проникает в квартиры под видом телефониста. Причем звонит предварительно по телефону — к вам, дескать, придут линию проверить. На счету убийцы шесть жертв. Почерк всегда одинаков. Поэтому, если вам позвонят якобы с телефонной станции, обязательно перезвоните туда. А увидев подозрительного молодого человека, похожего на фоторобот, сообщите о нем в милицию.

Чепеев внимательно посмотрел на изображение, хотя и так всех без исключения молодых людей считал подозрительными. Шерстяная шапочка до бровей, стертое лицо. Прошлый маньяк, который головы отрезал, выглядел точно так же. Типичный душегубец, подумал Чепеев, я бы ему дверь не открыл ни за что. И тут в голове всё как надо склеилось. Вот же он, способ, по телевизору показывают. Почему бы симпатичному молодому маньяку не навестить пенсионера Коньшина?

План получился простой. Он звонит Коньшину, вечером конечно, и говорит, что ездил проведать огород и увидел, что домик Коньшина вскрыли. Он, как хороший сосед, пошел посмотреть, что и как. Подробности при встрече. Я к вам сейчас приеду, давайте адрес, а телефон ваш узнал у сторожей.

Тут ведь и психологический расчет — всё забыто, никаких обид. Сам хотел поближе сойтись, вот тебе и будет коса и камень.

Подходящий молоток в хозяйстве отыскался: рукоятка короткая, а головка тяжелая; работать неудобно, а выбросить жалко. По голове бить в самый раз, Чепеев мысленно уже примеривался. Нашлись и новые нитяные перчатки из резерва грядущего полевого сезона, чтоб не было отпечатков пальцев.

Молоток пристроил в сумку рукояткой вверх. Вот, кажется, и всё. Главное — не спешить, не суетиться. Он же ничего такого не ожидает. Выждать, когда спиной повернется, и бить по затылку. Чепеев даже головой помотал, так он четко видел, как всё будет происходить. Не волновался совершенно, только испытывал нетерпение.

За окнами стемнело, и он позвонил.

Всё случилось так, как он предполагал. Коньшин с улыбкой отворил дверь. Одет был в полосатую пижамную пару, какие уже никто давно не носит:

— Заходи, любезный, заходи, я уж заждался. Раздевайся, а я пока чайку спроворю.

Сказал и спиной повернулся, собираясь пойти на кухню. Тут Чепеев и ударил. Звук получился хрустский, неожиданно громкий. Коньшин осел. В прихожей сделалось тесно.

Чепеев открыл дверь в ванную комнату и включил свет. В желтоватой воде в ванне плавали простыни. Туда он Коньшина и свалил, ноги не поместились и выпирали. На голову поставил таз с замоченным бельем для надежности. Перчатки на руках чуть намокли и холодили пальцы.

На кухню он не пошел, незачем. В той комнате, где свет горел, Коньшин и существовал. Шкаф, сервант, кресло, телевизор, диван. Чепеев даже не удивился, что и мебель у него такая же, и стоит так же, только диван у другой стенки.

Он вздохнул — предстояло грабить, потому что маньяк грабил. Открыл шкаф, повыкидал барахло на пол. Затем подошел к книжной полке. Ему долго соображать не пришлось, где покойник деньги хранит, он догадывался, что в книгах; сам он держал наличность в кирпиче под названием «Практическое садоводство и огородничество». У Коньшина деньги отыскались в «Атласе железных дорог СССР».

Считать он их не стал, просто сунул в карман. Можно было уходить, но тут вспомнил про вторую комнату. Прошел и включил свет. На стене висела большая фотография в раме и под стеклом. Женщина средних лет с цветами в руках, улыбается. Под портретом журнальный столик, три разных вазы с букетами. Чепеев видел эти бессмертники и фонарики на голых стеблях осенью. Воздух в комнате был затхлый. Он тихонько выключил свет и покинул квартиру.

Спускаясь по лестнице, прислушался к себе, но, странное дело, ничего не ощутил. Ни радости, ни сожаления, только облегчение. А чувство удовлетворения могло быть и поглубже, сказал он себе.

кой территории вбит, а захваченный кусок уже вскопан заподлицо и как бы присоединен. Ладно хоть другой межевой знак, с номером участка, на месте оставил.