ПАРШИВЫЕ ОВЦЫ

Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?

Мф. 6, 23

 

Легкой жизни я просил у Бога,

Легкой смерти надо бы просить.

Неизвестный поэт

 

I

Рваный проснулся оттого, что непереносимый сушняк душил. Такой жуткий, что представлялось: вонючая сухая пленочка покрыла слизистую и, слипаясь, носоглотку перекрывала и дышать не давала, и ее непременно надо было увлажнить. Но воды, он знал, едва ли осталось с вечера. Глядя в слуховое окошко, сквозь которое пробивался синий водянистый свет цвета разведенных чернил — не поймешь, рассвело или нет, — проскрипел:

— Эй, Дьякон, ты живой или как?

Послышался долгий кашель, будто дырявую гармонь растягивали, будто меха вздыхали фальшивыми аккордами, всхлипывали всеми поломанными ладами. Спичка зажглась, и донесся запах табачного дыма, от которого спазм внутри блевотный возник.

— Вода осталась, Дьякон?

— Вроде бы, встань да посмотри.

Рваный приподняться попытался, но растекшаяся по телу слабость не позволила, и он перекатился, оставляя належанное тепло, подминая под себя намотанное на ночь тряпье. Зажег фонарик и на карачках принялся обследовать чердак. Батарейки подсели, и в желтом световом круге среди вороха дырявых цветных пакетов, пустых разнокалиберных пузырьков и флаконов, хлебных огрызков и смятых сигаретных пачек нашел-таки лежащую на боку полуторалитровую бутыль, в которой оставалась вода. Чужими, непослушными пальцами еле отвинтил пробку и сделал судорожный глоток. Прокашлялся и прислушался к себе — рвотный позыв вроде бы затаился.

На вчерашнем столе — снятой с петель двери, лежащей на ящиках и застеленной газетами, увидел пластиковый стакан, на треть примерно наполненный зеленоватой жидкостью. Так же на карачках подполз, принюхался. Одеколон, которым вчера заканчивали, шибанул резко в нос, и его чуть не вывернуло. Николаич не допил, тут он вчера сидел, значит, мое будет, подумал Рваный. Долил воды, и жидкость в стакане замутилась, побелела. Он вдохнул, затаив воздух над диафрагмой, зажмурился, закинул в рот и тут же всё проглотил разом, немедленно запив водой из бутылки. Выдохнул и замер.

В желудке разгорался огонек, словно красный цветок распускался, медленно лепестки разворачивались алые, яркие, как кровь, наполняя нутро горячим теплом и энергией. Заколотившееся от телодвижений сердце медленно успокаивалось. Продышался, нашел на столе окурок подлиннее, закурил и огляделся.

Чернила в окне чуть высветлились. На том месте, где устроился на ночь Дьякон, виднелся уголек зажженной сигареты, Николаич подавал признаки жизни мерным тихим сопением, а Сашок спал беззвучно и неподвижно, как и не было его. Рваный запалил свечку, воткнутую в банку, сказал:

— Поднимайся, золотая рота, хорош ночевать.

— Горючка есть, Николаич? — Дьякон пытливо воззрился из угла.

Николаич поднялся и молча выставил на стол пару фанфуриков «тройного».

— Молодца, Николаич, человек, а мог бы втихаря выжрать, — сказал Рваный.

— Ты бы точно выжрал, — отозвался Дьякон ворчливо, — потому и доверия тебе нет. Сашок, ты где, живой аль нет?

— Да здесь я, — Сашок неслышно выдвинулся из тени.

— Поливай, Николаич.

Все внимательно следили, как Николаич священнодействовал: отвинчивал пробки, нюхал и взбалтывал, лил в сдвинутые стаканы одеколон.

— Разбавить вам или сами? — спросил он глухим своим голосом, как бы из другого помещения. — Занюхать есть чем или дать? Со вчера корки из церкви оставались вроде, если Рваный всё не сметал.

— Ну вот, чуть что, так сразу я крайний, — не отпуская взгляда от одеколона, произнес Рваный.

Достал Николаич мешочек целлофановый, высыпал на газеты остатки еды, стряпни домашней остатки.

— Ну, будем, с Богом.

Они сдвинули пластмассовые стаканчики и выпили. В наступившей тишине каждый по-своему переваривал алкогольную дозу. Закурили.

— Опять с Дьяконом пойдешь? — спросил Рваного Сашок.

— А куда от него денешься, — оживленный второй порцией, Рваный суетливо собирался: сумки и мешки складывал, одевался на выход. — С ним хоть поговорить можно, а ты ковыляешь рядом и слова от тебя не дождешься.

Надел он поверх исподнего ядовитого сиреневого цвета женскую кофту со следом утюга на спине, на ноги натянул старые зимние ботинки без шнурков, а сверху накинул серый халат. На башку водрузил сетчатую для вентиляции бейсболку с вензелем N.Y.C.

— С тобой, балаболкой, думаешь, хорошо? Одно только, что здоровый, много хабара таскать можешь.

Сашок в паре с Николаичем были стабильные, неплохие добытчики, меньше чем четыре фанфурика не притаскивали. И про закусь никогда не забывали. Хотя и хромал Сашок, и к непогоде нога у него побаливала, а Николаич стар был, слаб, но углядчив.

Час был шестой, а может, седьмой, когда они двинулись. Еще не утро, но уже не ночь, предчувствие дня, такая небесная пересменка.

— Вы как пойдете, — поинтересовался Николаич, — по левому краю сперва?

— Не, пойдем с другого боку, а встретимся у азеров, — ответил Рваный.

— Лады, — отозвался Николаич, — тогда мы слева.

Свой район Сашок с Николаичем прочесывали петлей километров в пять расстояния, выискивая в мусорных баках бутылки из-под пива и водки, алюминиевые банки, бумагу и картон. Порой попадалась добрая одежда или обутки или еще что.

Они пошли медленно, понемногу приноравливаясь к длинному пути, клонясь вперед, словно под сильным встречным ветром, хотя никакого ветра не было и в помине. И были они как родные братья, поразительно похожие друг на друга темными лицами цвета старого кирпича, многодневной щетиной, покрывавшей щеки, неуверенной осторожной походкой да и старой одеждой, выброшенной за ненадобностью на помойку другими людьми.

— Народ значительно лучше жить стал, а помойка всё та же. Дрянь самая, нет чтобы доброе что выбросить — ни сдать, ни пожрать, — завел всегдашнюю свою песню Николаич. Он сноровисто копался в баке, отбирая потребное. — Прижимистее обыватель сделался, пожаднел.

— Да ладно, ты совсем уж. Бутылок больше берем, так? Так. Банок вон полный мешок, а раньше и половины не набирали. Еле тащим, а еще и середину пути не прошли. — Сашок хрустнул ногой очередную банку и кинул ее в мешок.

— Херня всё это. Про инфляцию забыл? Как имел четыре склянки, так и имеешь, а таскаешь больше. — Николаич крякнул, закинул грязный пластиковый мешок из-под удобрений, наполненный металлическими отбросами, и пошел вперед.

Карминное солнце показалось между домами, низкое еще пока, но, поднимаясь, наливалось желтизной и жаром.

— Двигай давай, пока дворники остатнее не выгребли. — Николаич оглянулся. — Шевелись, хромота. Ни хера нет, нашей  нищеты, что ль, больше развелось? Пластик надо брать, слышь, Сашок?

 

— …И вот кенты выходят на дежурство в ночную, а жаба горит у обоих. Тык-мык — по нолям, а завод кругом работает, здоровенное производство, должен быть спиртяга, а нету, взять негде, кладовщицы и распреды тока днем пашут. Вилы, короче. — Они перешли в следующий двор, и Рваный прервался.

У контейнеров остановились и достали железные крючки. Дьякон стукнул раз-другой по железному баку и подождал. Так он делал с тех пор, как его однажды укусила крыса, вынырнувшая неожиданно из грязного бака, из вороха мусора и объедков и цапнувшая его за палец, который стал нарывать и болел почти год. Желвак на пальце остался, и он перестал сгибаться.

— Так надыбали они спирт или как?

— Какой спирт? — прикинулся Рваный шлангом, как умелый рассказчик. — А-а, так вот. Пошли они шмонать по чужим тумбочкам, хотя и в зубы получали за это дело, а куда деваться — жаба душит. Короче, в одной тумбочке нашли банку, почти пол-литра. Нюхнули, вроде спирт, ну и жахнули на двоих, забалдели. Было это в феврале месяце. У тебя как, много надыбал?

— Голяк у меня, три пузыря и всё.

— Не наш день, Дьякон, нет, не наш. — Рваный всё оглядывался, будто что-то искал. — А рванем-ка мы прямком к «жирным» домам.

«Жирными» называли они две новые четырнадцатиэтажки, в которых жил богатый житель. В облицованных шоколадной плиткой стенах, вкусной даже на вид, торчали там коробки  кондиционеров и белые тарелки спутниковых антенн, у подъездов паслось стадо блестящих иномарок, а в отбросах всегда можно найти что-то стоящее. Но и там не повезло, с вечера всё дворниками вычищено, а свежего не подкинули.

— Что теперь делать будем? — посмотрел Дьякон на Рваного — тот всегда брал инициативу на себя в безнадежных ситуациях.

Рваный не ответил, что-то в уме прикидывая. Они сидели на скамейке, курили неторопливо.

Наконец Рваный, мотнув головой в сторону обитых цинком дверей, которые вели в подвал, к мусоропроводам, спросил:

— Серьгу отомкнешь? Говорят, раньше слесарил неслабо, любой замок мог подломить.

— Раньше… Пальцы после обморожения не те стали, совсем не чувствую их, а главный, указательный на правой, в который крыса клюнула, вообще не пашет, пошел бы я в бичи, как же… А серьгу счас гляну.

Он поднялся и подошел к дверям, на висячий замок вроде бы и не посмотрел. Вернулся и сказал:

— Да только так, как нехер делать.

— Ну и вперед, — сказал Рваный.

Подвал открылся, как пещера Али-Бабы с несметными сокровищами: в углу стояли бутылки, числом больше ста навскидку, картон лежал стопой, к сдаче подготовленный, перевязанный шпагатиком, тряпки добрые сложены аккуратно. Рядом с цинковыми ваннами, куда опрастывался дом, стояла железная большая тележка. Ее и подхватил Рваный:

— Грузи стекло, и быстро. — Сам вынул большой мешок, в который скоро-скоро стал совать бутылку за бутылкой, только веселый перезвон пошел. — Шустрей шевелись, — подгонял он Дьякона. И они в четыре руки наполнили два мешка посудой. Картон тоже не забыли.

— Прикид менять станешь? Глядь, какие ланцы, — подошел Рваный к одежной груде, выбрал джинсы почище, поновее да пиджак малиновый, двубортный, с пуговками позолоченными на себя напялил, из тех самых, буржуйских. Дьякон на всё это лишь рукой махнул:

— Погнали отсюда, пока по шеям не надавали.

Они выкатили тележку из подвала, не забыв дверь за собой замкнуть, и покатили потихоньку, держа курс на азеров.

— Дальше чё с ними сделалось, в феврале-то? — спросил Дьякон, когда они сели перекурить во дворе спиной к поднявшемуся уже солнцу.

— А после февраля март наступил, солнышко ярче заблестело. С кентами ничего не сделалось, только проявились они. — Рваный достал из кармана пачку «Мальборо», высыпал на ладошку окурки, внимательно осмотрел, выбрал подходящий, поднес огонь, затягивался и вольно дым по воздуху пускал.

 

— …Как это проявились? Попутали, что ль, их?

— Как фотографии проявляются, так и они проявились, почернели в свете яркого дня. Цветом сделались как наколка. Рожи черно-синие и руки, а остальное белое, видок, доложу я тебе, тот еще. Тык-мык, в больничку. Что такое, что ели-пили? Тут они и коланулись. Оказалось, они из тумбочки азотнокислое серебро на спирту увели, а оно на свету темнеет, проникло оно в ткани, они и почернели. Дальнейшая их судьба не известна, хотя с одним я лично давил пузырь.

— Он что, черным был?

— Не, к тому времени посерел. Действие серебра кончилось, вымылось типа оно из организма. Ехать пора, азеры открылись уже.

— Я черных не видал, тока желтых, — погрустнел Дьякон. — У меня братан пожелтел, гепатит, бля, а после кони кинул, печенка отказала напрочь, веришь ли, рассыпалась, как гречневая крупа, сам в руках держал.

 

Жизнь возле четырех вагончиков на колесах кипела. Со всех концов города свозили и несли стекло, бумагу, металл, побывавшие в употреблении. На приемке стояли людишки, отмеченные печатью жизненных невзгод, которым оставалась лишь одна ступенька вниз. Вечно небритые азербайджанцы только наблюдали за процессом. Рваный сразу же исчез, много у него знакомых нашлось, на Дьякона он возложил сдачу товара и получение денег. И мгновенно возник тут как тут, когда Дьякон деньги в дальний карман прятал, на булавку застегивал.

— Сколько?

— Почти на стольник лавья срубили, как с куста, — не без гордости отвечал Дьякон.

— Надо затариваться, а то сил совсем нету, мотор глохнет, — пожаловался Рваный. — Погнали к Тамарке.

Киоск, который торговал стиральными порошками, одеколоном, ядом от тараканов и клопов и прочей парфюмерией, стоял на пригорке на бойкой улице, назывался «У Тамары» и распространял стойкий химический аромат. Продавщица пыталась его развеять, распахнув заднюю дверь, сама же дышала у зарешеченного окошка, в которое выдавала покупки. Редкие клиенты подходили к киоску будто к месту заразному и так же спешили убраться поскорее и незаметнее: стыдно было, что покупают в таком гадком, недостойном месте ввиду отсутствия денег.

— «Тройного» большую бери, торгуйся долго и громко, тяни, короче, резину, — шепнул Рваный Дьякону, а сам шмыгнул к открытой задней двери, где занавеску ветерок выдувал на волю.

Пока продавщица скуки ради занялась Дьяконом, который шумно выбирал товар, разглядывал фанфурики, тряс ветхими десятками, только и бывшими в ходу у азеров, Рваный, достав крючок, ужом проскользнул за занавеску, сдернул железкой с полки картонную коробку и, завернув ее в мешок, не спеша двинулся к кустам, росшим позади киоска.

Когда Дьякон появился, возлежал уже Рваный на их коронном месте в зарослях акации перед газеткой, на которой стояли пластмассовые стаканчики, подобранные мимоходом в урне.

— Гони на колонку за водой, а то я спекся совсем, мотор с перебоями пашет. И «Примы» по дороге прихвати и хлебуры.

— Может, наших подождем?

Тут они и проломились сквозь кусты, Николаич и Сашок.

— Много ли выручили, колодники?

— Да не, — ответил Рваный, подмигивая Дьякону, — на одну ампулку только и хватило.

— У нас на три малость не достало, две у нас, но мы еще металл не сдали, дверь у того козла на клюшке. А ты, Рвань, смотрю, прибарахлился? Жида, что ль, убил? — поинтересовался Сашок.

— А то. Икряным заделался, новым, бля, русским. — Он расстегнул малиновый пиджак, показывая черную шелковую подкладку в белую крапинку, оскалился жутковатой своей улыбкой, обнажив коричневые сгнившие зубы, а передние вынесли в неизвестной драке, может быть, в той, где ему и рот порвали. Надрыв справа шел до середины щеки, и шрам остался неровный, будто червь буровил щеку да так там и сдох под кожей. Лучше бы ему не щериться, народ не на шутку пугался зловещего его оскала.

Прискакал запыхавшийся Дьякон с водой в запотевшей бутылке.

— В лог спустился, в ключе набрал, всё лучше, чем в колонке. Примай. — И передал воду Рваному. Тот сделал несколько жадных глотков.

— Може, лучше поближе к норе? А то разомлеем тут, заспим, а эти прихватят.

— Точняк попинают, а то в спецприемник свезут, а там, сам знаешь… — поддержал Сашок.

— Пожалуй что, — раздумчиво произнес Рваный. — Трубы, будем надеяться, не сгорят. Поканали.

 

 

II

На ступеньках двухэтажного барака, предназначенного под снос, в котором они нашли пристанище, сидел Павлик Блажной и раскачивался, словно в трансе, рядом разлеглась собака, дремала. Увидев их, он встрепенулся, заулыбался и качаться перестал, собака подняла кудлатую голову, стала блох старательно выкусывать.

— Привет, Павлик!

— Здравствуйте же, а я вас жду, долго, поесть вам принес, много. — И Павлик засмеялся, как родничок зажурчал, мягко так.

— Чего здесь сидишь, мог бы и наверху подождать, а не светиться тут, — буркнул Сашок.

— Не сердитесь, на воздухе лучше, лучше.

Поднялись на чердак, и Павлик, смахнув с двери всё лишнее, начал выкладывать домашние пироги, конфеты, корейский суп в пакетах, два цибика чаю индийского, рулет турецкий в целлофане, яички крутые, лук зеленый, помидоры, огурцы.

— Забаловал нас, Павлик, — залюбовался на приношения Николаич. — Кончай это дело, а то обленимся совсем, сачковать станем, как некоторые, — и он глянул на Рваного.

— Ну чё ты басишь, — попер на него Рваный, — чё ты всё гонишь. Послал бы тебя, бля, на три буквы, да деликатность не позволяет. Понял? Мы сегодня в наваре, пируем, тем более под такой жор. Видал тырбан? — И он выставил картонку, которую увел «У Тамары». — Пируем, искатели лучшей жизни.

— О, а у меня хлеб есть, — обрадовался Дьякон, — свежий, мягкий.

— Ханкой-то не понтуй, может, локшовая она, — сказал Николаич, сощурившись разглядывая пузырь. На лаковой наклейке крупно было написано: «Облепиховая», и ветка с желтыми ягодами нарисована, и мелкими буковками: «Для дезинфекции».

— Так проверяй.

Николаич свернул красную пробку, смочил запястье и понюхал, головой качнул, плеснул малость в пробку, поднес спичку, заиграло желто-синее пламя. Он поводил носом вокруг огня.

— Желтого цвета многовато, добавки так горят, а запашок вроде и неплохой, навроде «синеглазки». Не знаю, — вынес вердикт Николаич.

— Я притаранил, мне и пробовать, авось пронесет, — сказал Рваный, налил полстакана и быстро выпил, занюхал сковырнутой хлебной коркой, огурцом захрустел. — Вставило, и хорошо вставило, крепкая штука. Налетай, бродяги, кто не менжуется.

И налетели, разобрали по-быстрому стаканчики пластиковые, наливая себе кто сколько хотел, похватали помидорчики-огурчики, выпили-закусили. Павлик на всё на это с любопытством поглядывал, моргая длинными своими ресницами. Псина рядом лежала, морду на лапах угнездив, следила внимательно, кусок, может, кто кинет.

— К чему про черных рассказывал, а, Рваный, пошто черень задвигал? Знал, что бухло сомнительное будем пить? — спросил Дьякон.

— Где ж знал, так, поддержания разговора для. Чтоб всосал: жизнь, она такая — белое черным оборачивается. Голяком прошлись, а всё ж с прибытком. Ежели не нравится — не пей, другим больше достанется.

— Вот конкретный случай произошел. Степанычу как-то приснилось, что он пятисотку в баке нашел. Только об этом и базарил. И что ты думаешь, точно, находит он мобильный телефон за баком, работающий. Пошел на рынок и сдал за пятисотку урюкам, больше не дали, ох и погудели тогда. В руку сон приснился.

— Который Степаныч, тот, что в подвале загнулся?

— Он самый, неплохой мужик был, говнистый, правда, зимовал зиму с ним…

— Раз я в мусоре ребеночка нашел новорожденного, удавленного пуповиной, личико синее, носик и ушки уже покоцанные, хомяки объели, смотреть невозможно. И еще вопрос: сам удавился ребенок, когда на выход шел, или маманя виновата? А ничего тогда мне не снилось, ну вот ни грамма.

— И что ты сделал?

— Что сделал, картоночкой прикрыл, чтоб не на виду, и ноги сделал, пока не повязали и в ментовке самого не удавили. Хорош про околеванцев базарить, каждый год куча народу помирает, жизнь такая.

— В позапрошлом годе я на свалке зимовал, — ни к чему вспомнил Сашок, — как сыр в масле катался, как у Христа за пазухой. Верите ли, даже телевизор стоял, передачи смотрели. Без угара ни дня не жили, во как, — вздохнул.

— Да, свалка — это мечта.

— Что, Павлик, нового слыхать?

— Икону в храм крестным ходом несут, с дальнего монастыря несут, чудотворную, исцеляющую, красоты небывалой, — сладким и ясным голосом произнес-пропел Павлик, таким голосом, который хотелось слушать и слушать, от которого легко делалось на душе и сердце, который уводил в края дальние, в волшебные детские сны.

— В чудеса что-то не верится, считай, жизнь прожил, повидал и ни с одним чудом не сталкивался, — возразил Николаич.

— А не даются они, кто не верует, не даются, — отвечал ему Павлик нараспев. — Те, что крестным ходом идут, веруют. Люди говорили, что происходили явления: дождь не проливался на всем пути следования, никто в пути не болел, машиной только старушку сбило насмерть, сразу — срок ей, верно, подошел. Прости, Господи, душу грешную и помилуй, — перекрестился Павлик.

— Нашли кого слушать, у него же февраль в голове, — обратился в никуда Сашок, а всем и наплевать было, что говорил Павлик, они голосу его нездешнему внимали очарованно.

Неловкость получилась, тишина повисла, и Рваный первым сломал ее:

— Вали-ка куда подальше, фраер набушмаченный, за что паренька нашего блажного зря обижаешь?

— Не хотел я его обижать, с языка ненароком сорвалось, — смутился Сашок.

— Вали, вали, — поддержали остальные.

Поплелся Сашок в дальнюю сторону чердака, за трубами печными скрылся.

— Это я виноват, не про то сказал, извините, извините. Продолжаю. Икона, сказывают, в золотом окладе, убрана каменьями драгоценными и название у нее «Утоли Мои Печали», Богородица там и Младенец изображены рукотворно, исцеляет тело сей образ и утешает душу. Сказывают также, что служба грядет в кафедральном нашем соборе наибольшая, патриарха ожидают…

— Едва ль патриарх прикатит, рылом не вышла наша епархия… А когда крестный ход прибудет?

— Со дня на день, со дня на день. Народ записки готовит с пожеланиями всякими, просьбами об исцелении от болезней и недугов и усердно молится, молится. Может, и вы что попросите?

— Написать запросто напишем, да вот что-то не верится, что сбудется, тут Николаич вроде бы и прав. Чудеса мне не встречались, разве что я вот тут оказался, — отмахнулся Рваный.

— А как же образа мироточивые? Они же есть, я видел, видел, — загорячился Павлик.

— Точно, у одного ханурика в квартире висела из журнала вырванная картинка или календарь, не помню, Богородица с дитем, с нее лилось как масло какое, — заговорил Дьякон. — Но мужик тот алкаш глуховой, всю дорогу пьяный, соврет недорого возьмет, он сам мог плеснуть маслица на стенку. Я еще удивлялся, он же в Бога не верил, так бухал, хотя и крест на снурке таскал. И я видел в церкви одной попы аж лохани подставляли, так текло, трудно в такое верить, как-то всё оно обыденно, просто. Ты, к примеру, вмазать хочешь, а рядом чудеса показывают — и что — не пить теперь? — улыбаясь, сказал Дьякон.

— Вера от тягот, страданий и безнадежности рождается, — продолжал Павлик. — На Бога надейся, он один надежду дает. Не зря сказано: последние будут первыми.

— Ох-ох-ох. Правда, что мы последние, и хреново нам, еще как, но всё равно с верой — напряг.

— А еще в городе Иерусалиме каждый год на Пасху с неба огонь нисходит благодатный на гроб Господен, свечи от него сами загораются, и он нисколько не обжигает, не обжигает, причем дается исключительно православным, а кто другой веры, то нет, — засмеялся Павлик.

— Ну, это ты загнул, — вздохнул Николаич, — весьма сомнительно, весьма. Или вот сгорел один с вина в натуре, почернел и обуглился весь, а одежда целая. Своими глазами видал, вот те крест, – и тоже перекрестился, неумело. – Тоже чудо или как? Выпьем, ли чё ли?

Все заворочались, потянулись к столу, к коробке с облепиховой жидкостью, к закуске.

— Сашка надо бы кликнуть, а то нехорошо, — закинув стакан и высосав из помидорки сок, невнятно произнес Николаич.

— Ничо, захочет — сам придет, — недобро глянув в сторону труб, за которыми скрылся Сашок, отозвался Рваный. — Мутный он, сомнения у меня на его счет имеются.

Павлик оглядел всех и обиженно произнес:

— Что же вы медлите, я ведь жду.

— Чего же ты ждешь, Павлик?

— Обещали же написать, а сами все выпиваете, а я жду, жду.

— В момент, только писать нечем, да и не на чем.

— А у меня есть бумага, и есть и карандашик, сам настоятель Никодим дал и благословил, — протянул Павлик на ладошке листок тетрадный, в осьмушку сложенный, и огрызок карандашный, с мизинец длиной. — Вот возьмите, пишите.

— О чем, Павлик?

— Просите Богородицу о самом заветном желании, о самом нестерпимом желании, и она выполнит, выполнит.

— Сто лет ничего не писал, может, и браться не стоит, — буркнул Дьякон. А сам, прикрывшись левой ладонью, как школьник, чтоб не подглядели, старательно вывел корявым почерком: «Сдохнуть бы мне поскорее», согнул полоску листка с написанным:

— Кто дальше будет?

— Давай, что ли, я, — протянул руку Николаич. Послюнявил без нужды грифель и твердо написал: «Устал жить. Хочу помереть. Ф.». Согнул очередную полоску, укрыв написанное, и передал Рваному:

— Давай, Рвань, только заветное, если оно есть у тебя.

— А то. — Лицо Рваного сделалось серьезным, он посмотрел в окно: там розовело предзакатное небо, неподвижная вершинка липы краснела, будто отлитая из меди. Он медленно, печатными буквами написал: «Смерти жду, скорее чтобы, тока не больно», согнул очередную полоску и ногтем провел по сгибу, крикнул:

— Эй, Сашок, ты где, твоя очередь.

— Да тут я, — Сашок выдвинулся из-за ближайшей трубы.

— Что за манера: подкрадываешься вечно с жопы, как армянский шпион. Садись, пиши , что ты еще хочешь на этом свете, так сильно, просто, как кровь из носу. Чего мы писали, не сметь смотреть.

Сашок посмотрел на остальных, никто не улыбался. Тогда он написал: «Умереть без долгов. Сашок», сделал свой сгиб на листе и протянул Павлику:

— Всё, вроде я последний.

Павлик принял бумагу бережно и положил в нагрудный карман рубашки, сказал:

— Я за вас молиться буду. — Его голубые глаза лучились. — Побегу, не то меня потеряют, ругать станут. — Он отправился к выходу. Собака вскочила, бросилась за ним и обогнала его. Уже скрывшись из вида, крикнул:

— Ой, чуть не забыл, голова моя садовая, к вам дядька Михей собирался наведаться, хотел узнать, как вы живете-можете.

Вдруг Сашок сорвался вдогонку:

— Постой, Павлик, хотел спросить…

Но пока он спускался, пока выбрался на второй этаж со своей хромой ногой, Павлик уже растворился в проеме входной двери, и Сашок увидел только слепящий золотистый свет заходящего солнца, только его.

 

Прошлой зимой они решили малость подкормиться домашним в церкви на Рождество и Крещение, явились слегка, конечно, поддатыми, и Михей их турнул с паперти в тычки. Более того, звякнул в ментовку и заложил про укромный теплый подвал, который они занимали неподалеку. И вышвырнули их в жестокие крещенские морозы на улицу. Еле-еле выжили тогда, переболели все, а Дьяк вон пальцев не чует и кашляет до сих пор. Ничего хорошего они от Михея не ждали.

— Какого хера Михеичу надо? — задал риторический вопрос Николаич. — Неуж на дом, на чердак этот зарится? До талого, падла, хочет получить, мало ему. Так мы сей минут подхватимся и только нас и видели.

— Всю жизнь отовсюду гоняют, покоя нет нигде, — с расстановкой произнес Рваный и выматерился. — Дьяк, заводи шабибон, чайку вмажем, покумекаем.

Из-под постели достал Дьякон двойной провод, приладил лезвия к двум оголенным концам, опустил их в литровую банку с водой. Другие концы прикрепил к паре концов, точащих из стены. От лезвий стали подниматься мелкие пузырьки.

— Принялось, есть фаза, так и не отрубили, — с удовлетворением сказал Дькон. — Счас закипит, байкал делаем или погуще?

— Вали цибик весь, давно купецким чайковским не баловались.

В тишине, смакуя, выпили чаю, заедая конфетами. И тут появился Михей, старичок с белоснежной бородой, закрывавшей полгруди, в черной опрятной одежде.

— Здравствуйте, господа хорошие.

— Здравствуй-здравствуй хер мордастый, — отозвался Рваный.

— Здоровы вы ли? Как жизнь протекает, в достатке ли? — Михей огляделся и присел осторожно на ящик.

— Твоими, бля, молитвами. А жизнь наша такая: днем ножи точим, ночью работаем. Кончай бодягу гнать, ближе к делу.

— Печальны наши обстоятельства. За последний год убили несколько человек из наших нарочно, причем жестоко. И вашего молодого, Серегу, тоже. Упокой, Господь, их души, — перекрестился Михей.

— Серегу? Малолетки отмороженные, наверно. Нас любой может загнобить, как тварь бездомную, мы же вне закона, нас как бы нет на свете. Серегу как жалко, он невредный был, последнее время с Нюркой сошелся, которая прежде прачкой работала, пила и выгнали в конце концов. У ей, правда, тубик был в крайней стадии, кровью харкала, а Серый не побоялся…

— Как бы ни жил человек в России, всё равно его жалко, — вздохнул Николаич.

— Вот их обоих и сожгли живьем, Нюрку и Серегу. Бросили в ихний полуподвал бутылку с бензином, а они уже хорошие были, еле шевелились, видно. Жили еще, когда их нашли, но ни слова не сказали, дыхательные пути напрочь сгорели. Мучались страшно, страшно, — помотал головой Михей. — А кроме них убиты: Жердяй-кума, Ёкалэмэнэ, Каюм Шанский, Зазаика, Вшивый. Это только что я достоверно знаю, а скорей всего и больше. И малолетками здесь не пахнет. Жердяя забили насмерть, Ёкалэмэнэ утопили в пруду, Каюма истыкали всего шилом, Зазаику, он из церковных нищих, удавили, а Вшивого машиной несколько раз переехали. Один это кто-то охотится и по-разному убивает, но всегда чтоб человек мучился.. Всё равно, они никак не заслуживали такой смерти.

— Менты тоже облавы устраивают и метелят за просто так, бывает, и душу напрочь вышибают, не приведи Господь. От нас чего хочешь? Предупредил, спасибо, и до свидания.

— Надо его изловить, неизвестно скольких он еще на мучения и смерть определит.

— Так вон ты чего с севера заходишь, ты нас на это дело подписать хочешь? — догадался раньше остальных Рваный. — С ментами дружишь, их и подписывай. А мы как шли краем, так пойдем. Нашел кого лечить. Не дураки, чтоб срок с земли поднять. Верно, живоглоты?

Все дружно закивали головами.

Михей рассердился:

— По всем по вам давно тюрьма плачет. Вы думаете, сами по себе? Нет, вы все под микроскопом. Не хотел говорить, но скажу. Николаич — боксер домашний, жена на зону отправила. Вернулся, а жена с ним развелась, квартиру продала, другую купила и замуж вышла. Он запил с горя, выследил ее и проломил ей черепушку кирпичом. Рваный — рецидивист, чухнул с пересылки, второй год в бегах. Дьякон — запойный, горячка-белочка случилась, он дом поджег, чтоб человечки зеленые не щекотали, хотел, понимаешь, поджарить их. Сашок и не Сашок вовсе, хромает, потому как пуля в ноге сидит, а в городе Сумы звали его…

Сашок пошевелился, в руке его щелкнуло и сверкнуло лезвие.

— Положу тебя счас, и оборвемся в туман.

Михей рассмеялся:

— Это едва ли. Знают, куда пошел и к кому. Ежели через час не вернусь, искать вас начнут и повяжут. За старые грехи и за новый грех… Я же по-хорошему пришел, люди, попросить только отыскать злодея — и всё.

— Не подписываемся.

— Жаль. Но делать нечего, живите дальше, если совесть позволяет.

— Совесть позволяет, да и нет ее на свете и никогда не было. Продергивай себе мимо.

— Ладно, пойду. За ту зиму прощения прошу, в дому этом спокойно проживайте, всё тихо будет, слово мое твердое. Господь вас не оставит, прощайте.

— Богатым меня не назовешь, но сердце у меня на редкость доброе, схороню за свой счет только так, потому убирайся пока цел, — сверкнул глазами Рваный и жутким образом улыбнулся.

И Михей ушел.

— Бог нас давно оставил, иначе не бедовали бы мы во всем этом дерьме, — в сердцах бросил Николаич.

Они друг другу в глаза не смотрели, стеснялись, будто Михей раздел их и выглянуло неприглядное и жалкое исподнее. Выпили и молча разошлись по углам, курили. Сашка Дьякон нашел у дальнего слухового окна — тот смотрел в половинку бинокля на дом, в котором уже зажигали свет.

— Ловишь сеанс, э? Дай-ка и мне глянуть.

— Не, кино про самураев смотрю. Они как раз тасоваться собираются, мечи вынули. Держи, позекай, окно на третьем этаже, прямо по-над березой. — И Сашок вручил ему половинку облупившегося бинокля.

Дьякон поймал в окуляр синеватый блеск окна, а потом и телевизор. По скудному японскому полю, по стерне ходили кругами два самурая. Крупным планом видны были их ноги в белых носках, в странных японских носках с отдельным большим пальцем, ноги передвигались как бы отстраненно от тел, и Дьякон вспомнил, что носки называются таби, а сандалии вроде бы сэкида. И фильм вспомнил. Вздохнул.

— Они не станут драться, походят-походят и всё, который слева, победил, — сказал и пошел себе обратно. — Пойдем лучше выпьем.

 

III

В один из жарких летних вечеров Рваный с Дьяконом вернулись после бесконечного дня, сели на ступеньках крыльца, скинув пропотевшую обувь. На прогревшийся душный чердак подниматься совсем не хотелось. Рваный почесал спину, насколько хватило руки, и сказал:

— Никого, похоже, нет еще. У меня сердце заходится, надо дозу принять.

— Должны уже подойти, давай уж со всеми вместе.

Не успел Рваный ему ответить, как показался из глубины двора Николаич. Шел он быстро, всплескивая руками на ходу. Увидев их, издалека еще закричал:

— Что вы расселись тут? Там Павлика в сральне утопили.

Павлик Блажной лежал возле сортира, от которого тянуло взбаламученным дерьмом и чем-то медовым. Две пожилые женщины в черном суетились, обмывали его. Влажные слипшиеся волосы, неожиданно белое лицо с синевой под глазами, частые мелкие веснушки проступили, одежда тоже мокрая, кое-где выступили белые и коричневые пятна. В траве шевелятся жирные личинки мух, коими полон был сортир.

— Эти в уши, нос и везде забрались, что могли, выковыряли, — сказала одна.

— Мертвые сраму не имут.

— Он ведь к нам бежал, да не добежал, — как бы про себя пробормотал Николаич. — Когда случилось?

— Кто знает. Вечером вчера, скорее всего, — ответила другая.

— Бомбу бы кинуть на этот город, чтобы всех, всех к чертовой матери, — потерянно глядя в небо, сказал Сашок. На глаза его навернулись слезы.

— Так, — сквозь зубы произнес Рваный, обращаясь к Николаичу, — беги в церковь, крикни Михею — подписываемся. Поквитаемся за всю мазуту.

— Пусть карту даст, где тех мертвых нашли, время смерти, их маршруты обычные. Вперед, — добавил Сашок.

Вечером Михей явился сам, расправил принесенную карту города.

— Они, получается, все возле водохранилища крутились. Народ там любит распивать, а посуду оставляет. Понятно? А так они ходили, — Михей показал на красные пунктиры, заканчивающиеся крестами и датами смерти. — Тут их нашли, всех вечером или ночью кончили.

— Менты чухаются? — спросил Дьякон.

— Где? Наших кажинный день по нескольку помирает, если со всеми разбираться, никакой ментовки не хватит, — ответил Михей. — Как ловить собираетесь?

— Не придумали еще. Ты вот что: обеспечь нам жареху и подогрев на каждый день.

— Лады, — вздохнул и перекрестился. — Помогай вам Бог.

— Ага, он поможет, — усмехнулся Рваный.

Михей ушел, а они сидели при свете свечи, выпивали, конечно.

— Помянем душу светлую нашего Павлика Блажного. Понесут его из церкви, а туда мы не ходоки, смрада окаянного, который от нас исходит, народ не перенесет, — проговорил Николаич.

— Его на живца надо ловить, всю хищную живность на живца ловят, — сказал Сашок.

— Я готов за живца сойти, — отозвался Рваный.

— Не, должен я, на вид похилее, плюс хромая нога, — проговорил Сашок, — а эта падла ищет, кто послабее. Ты же на стреме будешь, выключишь его, но чтоб живой остался, кое о чем спросить надобно. И сказать.

— А мы? — переглянулись Дьякон с Николаичем.

— Вы страховать станете, маяки ловить.

 

Сашок в серой полутьме влачился по набережной. Ртутные фонари справа, спрятавшиеся в листве, с трудом проливали свет на асфальт, ему чудилось, что он в подводном мире, только что рыбы не плавали. Неба совсем не видать. Голоса и смех, шарканье ног доносились неизвестно откуда, водное пространство, что ль, давало такое искажение. Пахло табаками — днем, когда он намечал путь, цветы ему не попадались. Тогда всё перебивал запах зеленой воды от цветущих, дурно пахнущих водорослей, показавшийся ему крайне противным. Каково тонуть, задыхаться в этой жиже, подумал Сашок. А сейчас водная гладь спала, была только темным пятном на краю зрения. Он чувствовал себя будто в неуютном уязвимом коконе из близких звуков и запахов, он нес его как тяжкую ношу. И опасность подстерегала везде. От долгого хождения нога ныла, ступать было больно.

Возвращался он окольной дорогой, вверх по крутой заброшенной улице, вошел в дощатые ворота, крякнувшие при движении. Из тьмы окликнули:

— Хвоста тянешь?

— Нет.

Сзади из-за куста неслышно появился Рваный с железным дрючком в руке.

— Пятый день уже, и всё впустую.

— Еще не вечер. Ты вот что, ворота смажь.

— Рад стараться, начальник-чайничек.

 

IV

Следующая ночь проходила точно так же. Резкие звуки, свет фонарей с мельтешащей вокруг мошкарой, нефтяная вязкость воды и непомерная усталость, которая мешала Сашку сосредоточиться.

Неожиданно позади он почувствовал чье-то едва ощутимое злое присутствие, сверлящий взгляд, упершийся ему в затылок, который то появлялся, то исчезал. Он зажег спичку, прикурил. Это был маяк. Дьякон с Николаичем должны лететь кратчайшей дорогой к Рваному, предупредить.

Не торопясь, Сашок свернул с набережной, нарочито припадая на ногу, начал подниматься в гору, рука стискивала в кармане нож. Неизвестный прочно прицепился за ним, нагоняя. Сашок рассчитал, что тот настигнет его как раз у ворот. Так и вышло. Сашок услышал легкий скрип, створки за ним захлопнулись. Он оглянулся. На фоне светлых досок он увидел неясную тень, к которой кинулся Рваный, услышал хряск удара. Когда он подошел, Рваный уже заткнул рот и связывал неизвестному руки.

— Тот ли? — спросил Сашок

— Счас поглядим, — ответил Рваный и начал выкладывать на траву носок, заполненный песком, нож-выкидняк, небольшую бутылочку. Он открыл пробку, понюхал.

— Похоже, кислота, — плеснул на дрючок. Пошел дымок, появился резкий запах. — Точно, кислота. Во как он хотел, кислотой глаза тебе промыть. Так что сомнений нет, он это, сука, — и пнул лежащего от души, тот застонал, приходя в себя. Подошли Дьякон и Николаич, оба с палками в руках.

— Он, что ли, Павлика и остальных убил, ты спроси, за что он их так не по-хорошему?

— Зачем дековался, падла ты такая? — спросил лежащего Рваный и вытащил кляп у него изо рта.

Тот заорал нечеловеческим голосом, будто ненависть выходила вместе с криком. Сашок передавил ему горло дрючком.

— Не ори, не поможет. Спокойно скажи: за что?

— Не переношу вас всех… ненавижу… жалею, что мало вас уничтожил… мразь… погань… гной, — он хрипел и выталкивал слова из глотки, словно блевал. — Нет вам места на земле.

— Нехрен ненормального слушать, — заявил Рваный и вставил ему кляп. — Кончать его скорей надо, пока жалко придурка не стало.

— Верно. Имени мы твоего не знаем, — заговорил Сашок с едва сдерживаемым бешенством, — оно и не нужно. Скольких убил, тоже не спрашиваем. С тобой всё ясно. Но подохнешь ты как один из нас, и схоронят тебя в безымянной могиле под номером. Переоденем тебя в нашу одежку, а щетина и у мертвых быстро растет.

Лежащий задергался, замычал, забился, головой замотал.

— Ишь как его забирает, не хочет умирать. Кто его того… будет? Смотри, он вроде обоссался.

— На мне уже два трупа висят, а этот так, в довесок, — ответил Сашок, доставая свой нож. — А вы идите, идите.

На чердаке они запалили свечку и ждали Сашка, молчали.

Тот появился подчеркнуто веселым, оживленным.

— В канализацию скинул. Верите, как тяжесть с плеч сбросил.

— Где, интересно?

— Меньше знаешь, крепче спишь. Я б счас вмазал чего.

— А я тут новую точку нанюхал, пока за этим ходили, там подешевше оказалось, — всунулся в разговор Дьякон и поставил на стол два больших фанфурика одеколона. — Павлика помянем? Сегодня вроде бы девятый день. Какой хороший парень был. Я ему всю жизнь свою поганую выложил, а он говорит: нет такого греха, которого бы Бог не простил.

— И я как-то ему раскололся до донышка. Легко сделалось. — Рваный помотал головой. — Не верится, что его на свете нет.

— Может, он есть, смотрит на нас оттудова, улыбается, — тихонько сказал Николаич. — Снится он каждую ночь, ручкой машет, говорит что-то, я разобрать не умею. Светлый какой он был.

— Весточку бы передал или знак какой, — сказал Дьякон. — Завтра-то как, уходим?

— Будет день, и будет пища. А счас давайте за Павлика. — И, не чокаясь, все выпили. — Довольно для каждого дня своей заботы — так Павлик покойный говорил.

— Совсем запамятовал… — Сашок полез в карман, бросил на стол ключи от машины. — От того, который в канализации. Надо бы перегнать тачку, там и бабки немалые лежат. Живем, короче. Ежели машину на детали раскидать, зимовать — как нехер делать.

— Сказано — утро вечера мудренее. Завтра. Там еще выпить осталось?

 

Наутро они не проснулись. Лежали бездыханные, их умиротворенные лица были безмятежны и строги.