В ТЁМНОМ НЕБЕ ФЕЙЕРВЕРК

 

Передёрнув плечами, Васька укутался в одеяло. Холодно. Он повернулся, взглянул на сумеречное окно. Ничего не видно. На стекле морозные узоры, за ними темнота. В туалет бы сходить. Простыня сбилась. Васька поёрзал, спиной чувствуя складки. О, тоже мне, принц на горошине! Он дрыгнул худой волосатой ногой. Боль резанула. Интересно, а мочевой пузырь лопается? Васька представил больницу. Палату, где лежат больные с заштопанными пузырями. Воняет испражнениями, грязными телами, вперемешку с густым запахом кислых щей из столовки. А под кроватями утки. Две всклень. Некому убирать. Жди, пока очередь дойдёт. Санитарок мало. Сунуть бы десяточку-другую, глядишь, зашевелились бы.

«Тьфу ты, напридумывал же!» – Васька чертыхнулся и, поёживаясь, присел на продавленном диване. Громко зевнул и почесал впалую грудь. Пригладил длинные сальные волосы. Рявкнул, чихая, протяжно зашвыркал носом и вытащил из-под подушки грязный носовой платок. Сморкнулся, оценил содержимое платка и, удивлённо покачивая взлохмаченной башкой, опять ткнул под подушку. На табуретке возле дивана пепельница, забитая окурками. Запах омерзительный. Васька поморщился, покосившись на неё, поднялся и, скособочившись, рывками покандылял в туалет. Облегчённо заохал. О, душа запела. Ага, если запела, надо пожрать. Щёлкнув резинкой, Васька поддёрнул широченные трусы в мелкую весёлую ромашку, прошлёпал на кухню, открыл холодильник и, заглянув, тяжко вздохнул. Мышь повесилась. На кухонном столе одиноко чернела горбушка чёрствого хлеба, а рядом солонка с крупной сероватой солью. Возле раковины с горой грязной посуды, на обшарпанном полу в ведре виднелись несколько сморщенных картошек и темнели две хвостатые свеклы. Вот тебе и Новый год. Он нахмурился, посмотрел на календарь. Розовощёкий дед Мороз вместе со Снегурочкой радостно улыбались ему. Ишь, довольны, щерятся, заразы! «Да уж, отметил праздничек. А говорят, как встретишь его, так и… Трепачи!» – Васька почесал затылок, опять заглянул в пустой холодильник и похлопал по пустой полке, словно что-то могло появиться. – «Все врут, все до единого!»

Схватив горбушку, он вернулся в комнату. Быстро юркнул под одеяло в застиранном пододеяльнике и непонятных разводьях и, хрумкая сухарём, уставился в телевизор, вспоминая Новый год. Сам виноват, что Таньку, бухгалтершу с работы, позвал. Шампанского понакупил, водки, коньячок прихватил. Три банки икры, дорогую колбасу и рыбку взял – душа-то широкая. Лимонов да мандаринов понабрал для неё. Больше часа морозился, чтобы торт купить. Хотелось по-человечьи встретить праздник, с шиком. Показать, какой он щедрый. А Танька, курва такая, фигу показала и с Лёхой, снабженцем укатила. Правильно, тому же дача от родителей досталась да машина в придачу, а у него, кроме мамки в деревне, да съёмной квартиры, ничего за душой нет. Лучше бы другую подружку нашёл на ночь, а может, и двух бы пригласил. Вот бы повеселились! И Васька вздохнул, почёсывая небритую щеку. А ещё можно было к Марь Петровне зайти, поздравить и остаться до утра. Правда, если гостинец не принесёшь, к себе не подпустит. Но для неё не жалко. Точно, надо было с Марь Петровной праздник отметить. Ишь, размечтался отметить с Танькой, бухгалтершей, да рылом не вышел – начальница! Вот и получилось, что много девок вокруг, а весь вечер и всю ночь один просидел, шампанское и коньяк стаканами хлестал, обиду заливал, и ложкой икру жрал. Последнее, что запомнилось, почему-то с лица торт соскребывал. Наверное, уронил, а может, сам в него сунулся. К вечеру кое-как глаза продрал, осмотрелся – везде окурки, рыбьи кости да кожура разбросаны. О, подушка в икре, видимо, лёжа жрал, а куски торта не только на полу валялись, даже табуретка была перемазана кремом и почему-то окно. Наверное, воробьёв с праздником поздравлял или прохожих угощал, из окна четвёртого этажа швырял. Широко отмечал, с душой. И Васька опять потянулся за бутылкой, благо, что целая батарея стояла возле дивана. Праздник продолжился.

Утром третьего дня сунулся, все бутылки пустые. Психанул. Пнул одну, палец зашиб. Взвыл, затолкал в угол, чтобы не спотыкаться. Голова не трещала. Она вообще ничего не соображала. Васька налил воды в графин, две кружки жахнул из-под крана. В животе забулькало. Пламя гасил в кишках. И опять шмыгнул под одеяло. Телевизор не выключался круглосуточно. Валялся на диване и поднимался для того, чтобы воды набрать, новогодние припасы подъесть, да в кабинете задумчивости отметиться. В общем, жрал, пил, спал и… Нет, Васька вспомнил, он же ещё с матерью разговаривал. Чуток перебрал, а может, число запамятовал и оказалось, что позвонил второго января и вместо того, чтобы с Новым годом поздравить, он поздравил с наступающим. Видать, мамка сильно обиделась. Долго ругалась, даже кричала, последним алкашонком называла. И заявила, чтобы у неё не появлялся. Эх, опять придётся на одну зарплату выживать. Потуже ремень затягивать. Васька взглянул на впавший живот. Куда уж затягивать-то? Два мосла, полметра кожи. Доходяга, одним словом.

Васька вздохнул. Покатал во рту кусочек сухаря, разгрыз и проглотил, запивая водой. Опять посмотрел на тёмное окно. Повздыхал, задумчиво почёсывая заросший подбородок. Укутавшись в одеяло, Васька поднялся. Сдёрнул с гвоздя потёртые джинсы. Вытряхнул деньги, пересчитал. Мало. До получки не дотянет. Придётся занимать. У кого? Никто не даст. После праздника все нищие, а начальство – жадное. Эх, был бы в деревне, даже башку не ломал, где деньги брать. Там можно на копейки прожить с хозяйством-то. И дёрнуло же в город податься! Надо было мамку слушать. Васька чертыхнулся. Он снова взглянул на замороженное окно. В магазин бы сходить. Передёрнул плечами. Холодно. Но всё равно придётся выйти на улицу. Что же не медведем родился? Залёг бы в берлогу и до весны проспал.

Васька распахнул шкаф. Пошарил на полке, отыскивая чистые носки. Одиноко лежали две выцветшие майки и трусы в крупный горох. Остальные полки пустовали. Потом вспомнил, пока готовился к празднику, бегал и закупал продукты в магазинах, вечерами стоял в многочасовых очередях, чтобы отметить широко, от всей души, он забыл, что не успел перестирать бельишко – хорошая кучка скопилась в ванной, большая. Васька осмотрелся. Заметил грязные запылённые носки под диваном. С прошлого года валяются. Покрутил в руках, пошлёпал по дивану, помял в руках и натянул на худые синюшные ноги. Затем напялил пузырястое трико, чтобы не замёрзнуть. Внимательно осмотрел дырку на джинсах, сунул палец в неё, потом махнул рукой – никто не увидит. Надел коротковатые джинсы, рубаху, старый свитер с отвисшим воротом, втолкнул ноги в растоптанные ботинки с ободранными носами, накинул осеннюю куртку и нахлобучил потрёпанную меховую шапку из неизвестного, но очень ценного зверя, как сказала продавщица, когда на рынке покупал. Шмыгая, прошёлся по квартире. Выключил свет, телевизор, проверил краны и направился к выходу. Оглянулся. Опять вернулся, всё повторно проверил и, ссутулившись, вышел, постоял на площадке, прислушиваясь, лишь бы не наткнуться на соседей, и стал медленно спускаться по лестнице в новый год, в старые проблемы.

Отталкивая редких прохожих, мимо промчались подростки, размахивая железяками и штакетинами. Среди них затесался здоровенный детина, видать, на подмогу взяли. Один паренек приостановился и, вытирая кровь с лица, ткнул рукой в тёмный переулок и громко, неумело ругнулся. Пацаны побежали в ту сторону. В войнушку играют, каникулы. С опаской посматривая вслед ребятам, Васька юркнул в первый попавшийся магазин и остановился, осматривая полупустые полки. Всё смели перед праздником. Диетологи руки потирают, а травматологи палаты готовят – все пациентов ждут.

– Иди отсюда, алкаш, – визгливо сказала ярко накрашенная продавщица и ткнула кроваво-красным ногтем в сторону выхода. – Шагай, шагай, пока трамваи ходят!

– Ну, Светочка, – с придыханием прохрипел мужичок, протягивая трясущуюся ладонь, где лежали две смятые бумажки и какая-то мелочёвка, – ну, солнышко, дай опохмелиться. Помру ведь, шланги горят. Завтра должок занесу. Вот те крест! – мужик ткнул кулаком в пузо и преданно посмотрел на продавщицу. – Ты же меня знаешь. Ну дай…

– Знаю, знаю, – вскинула выщипанные бровки продавщица. – Поэтому и выгоняю. Ты уже на две жизни вперёд задолжал мне, – и, уперев руки в бока, она грозно взглянула на него. – Давно с потрохами купила. Жаль, кроме драных штанов, ничего за душой нет, а то бы всё забрала. Вон отсюда, пьянь подзаборная, пока грузчиков из подсобки не позвала! Быстро по шеям накостыляют.

Васька взглянул на её достояние, которое колыхалось при каждом движении под халатом, и завистливо вздохнул. Вот она – настоящая женщина: и фигура, и характер, и… Да всё при ней! Опять вспомнилась Марь Петровна. Васька судорожно сглотнул и поддёрнул штаны.

– Да уж, не по Сеньке шапка, – он пробормотал и мечтательно взглянул на достоинства. – Эх, кому-то повезло…

– Что бормочешь, мышь серая? – продавщица посмотрела на него, на его высокую сутулую грушевидную фигуру, на куртку, на которой слоем лежала перхоть, на коротковатые джинсы и вытянутое худое лицо с губами-ошмётками. – Тоже решил опохмелиться? Вон рожа-то распухла с перепоя. Взглянуть страшно.

– Это… – неожиданно икнув, растирая красные замёрзшие руки, замялся Васька. – Как его… Мне бы хлебушка. Ага, да ещё колбаски. Какой, говорите? Ну, дешёвенькой, граммов триста. Плавленые сырки – три… Нет, лучше пять штук. А что там, в пачках? – он кивнул на полку. – Ага, ага… Нет, не нужно. Лучше вермишель или рожки взвесьте с килограммчик. Ага, ещё пачку маргарина – он запашистее, чем масло. Ох, пока не забыл… – Васька снял шапку и пригладил грязные волосы. – Сигареты закончились. Вон те, вон те… Нет, не «Верблюда», мне «Приму». Я нашенские предпочитаю, там настоящий табак, а не иностранщину, куда всякую химию толкают. Спиртное, говорите? – Васька задумался, вспоминая, как пропьянствовал три дня, аж до сих пор руки трясутся, поморщился, достал деньги, пересчитал, понимая, что слишком мало остаётся до получки, но снова перед глазами встала пышнотелая Марь Петровна и, не выдержав соблазна, он забегал глазами по полкам. – Я особо не употребляю водовку, – виновато, как бы оправдываясь, зашлёпал губами-ошмётками Васька и опять взглянул на достоинства продавщицы. – Так, если по праздникам да в гостях или с устатку… Стопочку-другую опрокину и хватит, больше ни-ни. Вот от винца бы не отказался. «Кагорчик», если можно. Две, лучше две бутылочки. Мне бы ещё карамельку грамм сто-двести. Да любую, что подешевле. Люблю чайком побаловаться, – долго отсчитывал мелочь, высыпал на прилавок, подхватил пакет и направился к выходу. – Спасибочки, красавица!

Продавщица, не пересчитывая, сгребла кучку мелочи, бросила в коробку перед весами и рявкнула вслед:

– Ходят всякие. Корчат из себя…

И Васька захлопнул дверь, не дослушав, кого же корчат всякие-то.

Он достал из кармана помятую пачку. Вытряхнул полупустую сигарету. Долго чиркал спичкой, пока не появился огонёк. Прикурил, выпустил облако едучего дыма. Посторонился, пропуская в магазин мужика в расстегнутой дорогой дубленке. Пахнуло перегаром. Пьют и похмеляются все, как бедные, так и богатые. Васька посмотрел по сторонам, попыхивая сигареткой. Домой не хотелось возвращаться. Он поправил воротник и бесцельно направился по улице, пиная снежные комки, и поглядывал на подгулявшие компании, которые еще не закончили отмечать Новый год, но уже начали встречать наступающее Рождество, а некоторые уже и до старого Нового года добрались – каникулы длинные. С опаской смотрел на стайки малолеток, которые проносились по улице или, наоборот, медленно шагали, занимая весь тротуар, смачно, по-взрослому, матерились, цвиркали сквозь зубы, изредка отпивая из бутылок, и задирали прохожих. Опасно с такими сталкиваться. Они же шальные, неуправляемые. Могут отметелить.

Ссутулившись, Васька брёл дальше, не забывая посматривать на встречных женщин, и чертыхался. Столько добра ходит по улице, а его дёрнуло позвать Таньку на Новый год. Васька досадливо сплюнул. Надо было кого-нибудь попроще, поподатливее, хотя бы Валюху из соседнего подъезда пригласить на часок-другой, у которой мужик алкаш, круглосуточно не просыхает, да и сама-то не дура была выпить, поэтому легко поддавалась на уговоры; или её подружку, Надьку, ту только помани, что изредка Васька и делал. А ещё лучше, если бы к Марь Петровне заглянуть – эта надёжнее всех его баб. Гостинчик принести, бутылочку-две «Кагорчика». Очень уважала сладенькое. Рюмашку-другую опрокинет, и даже не замечаешь, что она лет на двадцать постарше. Молодым не уступит, нет – это точно. Ох, огонь-баба! Васька причмокнул, вспоминая, как до утра проводил время с ней: невысокой, тёплой, податливой, с кем можно было не только в постели проводить время, но и поплакаться на мягком плечике. Марь Петровна выслушивала, потом всю ноченьку жалела. А утром горстями таблетки глотала, перед иконами стояла, крестилась и нашёптывала. Видать, ночные грехи замаливала.

Васька вздохнул и бросил окурок под ноги. Подумал про Марь Петровну и вспомнил, что матери уже давно пообещал, что сходит в церковь. Скоро Рождество, а там и старый Новый год – опять праздник. Остановился. Первым делом осмотрелся, нет ли машин. На дороге два дурака – водитель и пешеход. Потом взглянул на церквушку и торопливо, размахивая длинными руками, поддёргивая коротковатые штаны, зигзагами затрусил через дорогу. Приостановился, опять закурил и поспешил к воротам, на ходу сдёргивая шапку.

На улице студёно, а люди в церкви горячие, взопревшие. Некоторые заходят погреться, а не помолиться. Наверное, безгрешные. Подпёрли стены и стоят, шепчутся, а то и обнимаются. Нашли место, охальники! Душно. Васька дёрнул ворот куртки, обнажая длинную тощую шею с большим торчащим кадыком, ладонью быстро крутанул перед лицом и животом. Перекрестился. Пока пробивался через плотную толпу возле киоска, получая тычки и подзатыльники, купленные свечки размякли. Пожмакал пальцами, выпрямляя, а они, зараза, ещё мягче стали. Слишком жарко. Оглянувшись, кто смотрит или нет, Васька ссутулился, прикрываясь, и покатал свечки между ладонями. Подул на них, остужая. Лучше не стали. Торопливо подпалил маленькие фитильки, пока вообще не растаяли свечки и поставил. Свечи принялись коптить и гнуться – это много грехов скопилось. Васька протяжно вздохнул и пробрался к ближайшей иконе. Постоял, рассматривая. Зашептал молитвы. Нет, даже не молитвы, а просто говорил, что ему в жизни не хватает: побольше бы денег, полегче работу найти, а не разнорабочим вкалывать за копейки, и друзей нет, а вот ещё жениться не получается. За тридцатник перешагнул, а всё один живёт. Бабы-то есть, но хорошую не найдёшь. Всё одноночки попадаются. Он ничего не просил. Просто говорил: тихо, монотонно, без надежды. Смирился за годы. Потом привстал на цыпочки. Там, впереди заволновался народ, выбирая места. Скоро начнётся служба. Старухи заняли лучшие места. Видать, в рай метят. Никого не пропускают, глухую оборону держат, локтями пихаются и небесной карой грозят. Васька скомкал шапку в руках, покрутил башкой, осматриваясь, и прислонился к стене, втёршись между двумя мужиками. Неподалёку парни с девчонками смеялись и отмахивались от старух, которые шипели на них, грозя скрюченными пальцами и тыкая в висевшие иконы. Перебивая, молодые рассказывали, как провели Новый год: где отмечали, что пили и сколько, с кем спали и сколько за ночь. Им было весело. Им всё доступно. Вот сейчас отстоят службу, посмеются и опять пойдут грешить направо и налево. Молодым можно, старикам нельзя.

Васька пригрелся, разомлел возле стены и расстегнул старую куртку. Жарко стало. Мужик, что стоял впереди, постоянно крестился и торопливо бормотал молитвы, а который стоял позади, тот тяжко вздыхал. Обдавая густым перегаром вперемешку с запахом лука и чеснока, толкался. Синюшной, татуированной «козой», среднего и безымянного пальцев не было, тыкал в лоб, живот и плечи, и опять вздыхал: тоскливо, протяжно, а другой рукой, словно невзначай, похлопывал по Васькиным карманам. Это уж точно, рай не для него сотворён.

Васька прислушался. Впереди, рядом с царскими вратами, раздавался густой бас. Он был вязким, тягучим. Бас тянулся, обволакивал, окутывал, заставляя умолкать людей. Бас набирал силу, метался от стены к стене и возвращался, накрывая прихожан. На душе становилось легче. Васька приподнялся на цыпочках, чтобы взглянуть на богатыря с таким голосом, потом подпрыгнул, но вместо него увидел маленького сухонького старичка с бородёнкой, который так голосил, что передние ряды пятились от него, опасаясь лишиться слуха. Васька почесал небритый подбородок. Ему стало любопытно, а если старичок погромче рявкнет, погасит свечи или нет?

Достав грязный носовой платок, Васька вытер капли пота с лица, громко чихнул и протяжно, старательно высморкался, внимательно рассматривая платок. Бабки зашикали, прижимая пальцы к впалым ртам, и сухонькими кулачками принялись грозить ему. Мужик, что стоял позади, неожиданно всхрапнул и стал поудобнее пристраиваться на Васькином худом плече, пуская слюни на куртку. Васька рванулся, но сбросить соседа не получилось. Впереди мужик, как скала, только и крестится, того и гляди, кого-нибудь по морде зацепит; с одного боку стена, а с другой стороны старухи зажали. Всё, обложили со всех сторон, заразы!

Обхватив пакет, чтобы не растерять, чтобы не порвали, Васька запыхтел и упёрся локтями, поднатужился и стал выбираться из западни. Мужик, стоявший позади, спросонья громко всхрапнул, утробно рявкнул, когда Васька наступил ему на ногу, и грязной лапой в татуировках попытался схватить его за шиворот. Наверное, решил на место вернуть, чтобы ещё поспать, или вздумал всё лицо разбить, потому что ногу отдавили. Но Васька оказался проворнее. Скукожившись, обнимая пакет, он взвизгнул и врезался головой в толпу и, не обращая внимания на тычки, на пожелания вслед, стал пробираться к выходу.

Запыхавшись, Васька скатился по лестнице, отбежал к забору, чтобы не догнали, поклонился или поскользнулся, сложившись чуть ли не вдвое – непонятно, размашисто крутанул рукой – перекрестился, глядя на икону над входом и, нахлобучив потрёпанную шапку, запахнув куртку, неторопливо вышел за церковную оградку. Он улыбался. На душе полегчало. Видать, грехи удалось замолить. Опять улыбнулся, а потом нахмурился. Да уж, замолил… Не успеешь отойти, а они опять накапливаются. И так каждый раз, каждый год. Всегда. Эх, жизня…

Взглянув на редкие фонари, на девчонок, которые неторопливо прогуливались в коротких юбках, куртчонках и в капроне по крепкому морозу, Васька вздрогнул от холода, искоса посмотрел на ребят, которые группами и поодиночке куда-то спешили, успевая толкаться на ходу и приставать к девчонкам. Вдруг да повезёт, уговорят, и девки согласятся. Подростки останавливались, рисуясь перед ними, но выслушав всю правду-матку о себе, у них девчонки сразу же превращались из красавиц в шалав, и пацаны торопливо догоняли своих. Бедняги, хоть согреются.

Впереди раздались громкие крики. Васька увидел здоровенного пьяного парня, тот скинул куртку, вырвал из забора штакетину и оценивающе взглянул на многолюдную улицу. Видать, думал, справится или нет, а потом принялся гонять прохожих, которые попадали ему навстречу. Наверное, заскучал за столом. Размяться вышел. Настроение улетучилось. Сразу. Смекнув, что можно запросто получить по хребту, Васька осмотрелся, быстро шмыгнул в проход между домами и, скрываясь в тени, потрусил вдоль домов, крепко прижимая к себе пакет. Сверху зазвучала музыка, донеслись голоса, и рядом с ним разбилась пустая бутылка. Следом мелькнул огонёк окурка, в воздухе прошуршал выброшенный пакет с мусором, и форточка с треском захлопнулась.

Приостановившись, Васька задрал голову, посмотрел на освещённые окна. Кое-где мелькали тени: одни размахивали руками, другие танцевали, а третьи целовались или обнимались, пристроившись возле окна.

– Козлы! – фальцетом крикнул Васька. – Алкаши несчастные! Сейчас дождётесь у меня. Ох, накостыляю…

Распахнулась форточка. Опять вылетела бутылка и грохнулась неподалеку.

Васька не стал рисковать. Голова одна, бутылок много.

Он перебежал через дорогу, решая сократить путь через заброшенную стройку. Неподалёку горел костёр. Вокруг него расположились бомжи с многочисленными пакетами и узлами – всё своё ношу с собой. Кто-то копошился возле огня. Другие жевали, пили, запрокидывая головы, кутаясь в тряпьё. В эти дни дворовые мусорки битком забиты. Раздолье для бомжей. Праздник для души и тела.

– Ну, что ты присосался? – Васька услышал чей-то голос. – Давай завязывай. Я тоже хочу опохмелиться.

– Подождёшь, – пропыхтел мужик. – Сейчас выпьем, потом к нашим пойдём. Никому не говори, что бухали. Если узнают, что пузыри зажали, вмиг морды начистят. Слышь, Верка, глотни чуток. На, закуси зимним салатом. Полный тазик выбросили. Зажрались, сволочи. Больше бери, больше! Кусок отломи, погрызи салат, Верка. Вкусный. Ничего, что мёрзлый. В животе растает, – и бомж хохотнул.

Васька замедлил шаги и стал всматриваться в вечернюю темень, освещаемую тусклой луной. Толстущая невысокая баба или девка, раскорячившись, спиной прислонилась к стене и ковырялась в пакетах, а рядом пристроился бомж в широченном и длинном пальто, протянул бутылку и бесформенный кусок салата. На куче битого кирпича сгорбился ещё один и нервно курил, делая быстрые затяжки, и всё торопил своего друга.

Взглянув на толстую бомжиху, снова на ум пришла Марь Петровна с необъятным бюстом. Васька судорожно сглотнул. Почмокал губами-ошмётками, представляя, как проведёт вечер с ней. Неподалёку донёсся протяжный хохот, потом ругань, шаловливо рассыпалась басовитым смешком бомжиха Верка, и опять зазвякали бутылки. Новый год отмечают все, везде и в любую погоду.

Васька не выдержал, покрепче вцепился в пакет с продуктами и «Кагорчиком» и помчался по тропинке к дому, чтобы занести продукты, а потом с бутылочками рвануть к доброй и безотказной Марь Петровне. До дома осталось всего ничего, вон уже окна засветились во тьме. И вдруг на тропке мелькнула огромная собака и закрутилась на одном месте. Это был соседский дог, настоящий монстр, который любил гулять сам по себе. Он застыл на тропинке и только вертел огромной башкой, осматривая свои владения. Взвихрилась снежная пыль под ногами. Васька затормозил, даже дышать перестал, до того боялся собак. Тем более больших. Тем более бестолковых. Кто знает, что у них на уме. Могут покусать. Могут откусить. Всякое случается.

Соседский монстр рявкнул, аж сердце захолонуло и, не обращая внимания на Ваську, помчался по пустырю к стройке, откуда долетел многоголосый лай и яростные хриплые вопли бомжей. Сошлись две стаи: люди и собаки, без определённого места жительства, и принялись рвать друг друга, отвоёвывая себе территорию. Васька ещё быстрее побежал по тропинке. Осталось немного пробежать, с пригорка спуститься и всё. Вдруг в лунном свете на заснеженной тропинке блеснула тёмная полоса. Взять бы немного в сторону, и всё было бы нормально. Но нет, Васька, не успевая остановиться или перепрыгнуть на другую сторону тропки, с разбегу наступил на неё. На морозе раздалось громкое уханье. Неуклюже взмахнув руками, Васька поскользнулся и стал падать. Громко рявкнув, он угодил пятой точкой на накатанную ледяную дорожку. Неуклюже завалившись на спину, врезался затылком в твёрдый наст, аж в башке загудело. В пакете звякнуло, в морозном воздухе разнёсся запах «Кагора», потом долгий витиеватый мат, и Васька медленно проехался по склону, размазывая красное вино по снегу и по ледянке.

На улице холодало. В голове был праздничный колокольный перезвон. Пролежав несколько минут, Васька поднялся и принюхался к стойкому запаху «Кагора». Душа затосковала. Всё желание сразу же испарилось, словно и не собирался к доброй и безотказной Марь Петровне, когда он увидел одежду в пятнах, где вино, смешанное со снегом, застывало на морозе, превращаясь в корочку. Васька потрогал слипшиеся космы волос и опять ругнулся. Поднял пакет с продуктами, заглянул в него, вытряхнул разбитые бутылки вина, осмотрел промокшие слипшиеся карамельки и дешёвенькую «Приму», раздавленные плавленые сырки и колбасу, досадливо сплюнул, махнул рукой и, раскорячившись, медленно побрёл по тропке, вспоминая, есть ли дома стиральный порошок или хотя бы хозяйственное мыло. Видать, это был намёк свыше. Утром Марь Петровне не придётся замаливать грехи. Может быть, ну, если кто-нибудь другой не придёт.

А в тёмном небе разноцветьем полыхнул фейерверк.

Новый год продолжался. Светлый и радостный.