ВЗРОСЛЫЕ ДЕТИ

 

ОТЕЦ

 

После уроков Володя, уложив тетрадки и учебники в холщовую сумку, заторопился домой.

Сегодня суббота, и отец, может быть, расскажет продолжение очередной истории о войне, если у него будет настроение.

Выбежав из школы, Володя быстрым шагом направился в конец посёлка, где стоял их барак.

Ребята, обгоняя его, закричали:

– Вовка! Пошли с нами в карьер. С гор кататься.

– Не могу я. Домой тороплюсь. Скоро папка придёт. Нужно уроки до него сделать. Я с вами завтра покатаюсь.

И пошёл по узкой тропинке вдоль дороги, на ходу растирая зябнущие уши.

Отец по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя любил подражать отцу. Его неторопливой, тяжёлой походке. Тому, как он, по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя во всём хотел походить на отца, перенимая все его привычки. Ох и попадало ему от матери, если замечала на улице в расстёгнутом пальто и без шапки.

Сегодня он торопился. Суббота – это их с отцом день.

Вечером мать уложит младших братишек и сестрёнку спать, а они вдвоём останутся сидеть на низкой скамеечке у раскалённой печки.

В комнате темновато от сумерек, отблески огня будут освещать лица, играть на стенках небольшой кухоньки. Отец, задумчиво глядя в огонь, начнёт рассказывать окончание истории, как он, раненный, выходил из окружения. Володя, притулясь к его крепкому надёжному плечу, внимательно станет слушать, ловя каждое слово, и представлять себя на месте отца. Это у них было заведено давно. С тех пор, как отец вернулся с войны. Правда, первое время Володя не мог упросить отца что-нибудь рассказать. Отец не любил вспоминать о войне. Хмурил густые брови, отмахивался и отправлял Володьку учить уроки, а Володя не понимал, почему отец молчит. У других, как выпьют, так начинают сразу хвалиться, стучать кулаком в грудь, рассказывать о разных своих героических подвигах. Отец же молча уйдёт в комнату, присядет у открытой печки и курит одну за другой свои самокрутки да папиросы. Или ляжет на кровать, отвернётся к стене и тоже молчит, вздыхает… Мать в такие минуты никого из ребят к нему не подпускала, говоря, что отцу сейчас трудно.

Задумавшись, Володя не заметил, как дошёл до барака. С трудом распахнув промёрзшую дверь, он оказался в длинном коридоре. Редкие тусклые лампочки освещали с обеих сторон висящие на вбитых гвоздях корыта, детские ванночки и старые вещи, закрытые двери. За одними тишина. Из другой комнаты доносилась музыка патефона. Из третьей слышалась брань подвыпившего соседа. Володя шагал в конец барака, где была их квартира. Повсюду были запахи. Кто-то варил щи из квашеной капусты. Кто готовил пирожки с калиной. Её запах забивал все остальные. А у кого-то пахло жареной картошкой на настоящем сале. У него заурчало в животе. Хотелось есть. Распахнув дверь, Володя почувствовал едва уловимый запах чего-то вкусного – так может пахнуть только копчёная селёдка, которую отец очень любил.

У порога Володя сбросил с ног старенькие подшитые отцом валенки. Забросил шапчонку на полку. Мать качала на руках маленького пищащего Славика. Приложив палец к губам, она, кивая, показала на стол у окна. На нём под холстинкой дожидался обед. Володя, растирая красные от мороза руки, поспешил к столу. Откинув полотенце, он увидел чёрный хлеб, картошку в мундире, несколько луковиц и блюдечко с янтарным подсолнечным маслом.

– Мам, а куда же ты селёдку-то положила?

– Тише, Володенька, тише. Славик приболел. Пока картошечку так поешь, помакай в маслице. А отец придёт, достанем и селёдочку. Вот уж он обрадуется! Нам сегодня из города гостинец, селёдку копчёную, привезли. Ты поешь и садись за уроки. Батя с работы придёт, устроим маленький праздник. Ладно, сынок?

– Ладно. Чего уж там. Конечно, папку подождём. Как без него ужинать-то? Нельзя.

Он почистил пару картошек, отхватил ножом краюху хлеба. Круто её посолил и начал есть, стараясь жевать долго, чтобы было вкуснее. Закончив, потом ладошкой сгрёб со стола крошки и кинул в рот. Отец всегда делал так. И обратно накрыл холстиной кастрюлю и хлеб. Всё, обед закончен.

На край стола он выложил книги и тетрадки. Достал ручку, чернильницу-непроливайку. Пора приниматься за уроки. Несколько раз прочитал про себя басню.

Повторил тихо, шёпотом, рассказал матери с выражением. Мама кивала, улыбаясь. Старательно выводя буквы, выполнил упражнения по письму и взялся за примеры. Пришлось труднее. Над задачками Володька сидел долго. По нескольку раз пересчитывая каждый пример, пытаясь сообразить… Но всё-таки и с ними справился. Не зря отец научил, как нужно пользоваться таблицей умножения на пальцах. Этот способ его не раз выручал. Выучив уроки, Володя сложил книжки и тетрадки в сумку, повесил на вешалку, чтобы сумку не достала малышня.

На улице похолодало.

Стёкла внизу покрылись морозными узорами. Словно вырос еловый сказочный лес с белыми, узорчатыми, кружевными ёлочными ветвями, нарисованными на стекле. Он дотронулся до них губами. Ух, как холодом обожгло! Он подышал на стекло, образовалось круглое окошко наружу. Через него было видно, как по протоптанной в снегу дорожке торопятся редкие прохожие, закрывая варежками нос и щёки. Ветви деревьев и кустов, растущих рядом с бараком, покрылись пушистым инеем. Летняя печка, стоящая в палисаднике, обзавелась толстым снежным одеялом. Везде снег.

В сараюшку нужно сбегать. Угля на вечер принести. Отец любит, если в комнате тепло, печка раскалена. Ему нравилось, когда все улягутся спать, присесть у растопленной печки и глядеть на живой огонь. Володя заметил, что в такие минуты у отца на лице исчезали морщинки, уходила из глаз задумчивая печаль. Он сидел, подолгу глядя, как на кусках угля играют язычки пламени, перебегая с места на место. Володя присядет рядом, прижмётся к тёплому боку отца и сидит, не шевелясь, словно боясь спугнуть отцовские воспоминания. Бывало, что, сидя с ним вдвоём, они говорили о домашних делах, о новых покупках, школе. Володя в такие минуты чувствовал себя взрослым человеком, раз с ним советуется отец. Он с гордостью посматривал в угол, где стояла кровать малышни. Вот, мол, как мы о вас с отцом заботимся!

Задумавшись, не заметил, как подошла мать:

– Сынок, сбегай в магазин за хлебом и папиросами для отца. Там, наверное, уже наша очередь подошла. Встанешь за дядей Колей. Он для себя и для нас очередь занимал. Славик заболел, и я не смогу сходить. А Юра с улицы прибежит, я его за уроки посажу, а потом проверю, как он выучил. Хорошо?

– Ладно, мам. Я быстро слетаю. Потом приду, нужно воды и угля натаскать. На улице морозит, ночью совсем холодно будет. Нужно печку сильно протопить, а то за ночь всё тепло уйдёт наружу.

– Ах ты, маленький мой хозяин! Ну, весь в отца. И лицом, и характером. Молодец, сынок.

Володя гордый, что его назвали хозяином, быстро одевался. Пальтишко нагрелось, стало тёплым. Надвинул валенки. Нужно было их поставить поближе к печке. Взял шапку, авоську. Открыв дверь на улицу, охнул от мороза. Холодный воздух перехватывал дыхание. Не глядя по сторонам, он торопливо побежал по скрипучему снегу, закрывая ладошками уши.

У магазина услышал глухое роптание толпы. По обрывкам разговоров понял, что хлеба на всех не хватит. Изворачиваясь, он змейкой скользнул внутрь. Приметив соседа, протиснулся к нему, радуясь, что успел. Ещё два-три человека, и всё, остался бы без хлеба. Продавщица тётя Аня, увидев Володю, хриплым голосом крикнула:

– Малец! А что мамка сама не пришла? В такой мороз тебя прислала?

– Она со Славкой дома осталась. Заболел, сильно температурит. Сказала, чтобы я за хлебом сходил. Вот я и пришёл.

– Ну и зря. Тебя затискают. Хлеба привезли мало, а народу много.

И крикнула, что хлеб кончается. Поднялся крик. Люди, простоявшие снаружи полдня на морозе, ломанулись в магазин, тесня друг друга. И с такой силой прижали Володю к прилавку, что он закричал. Рёбра заболели. Дышать стало трудно. Он дёргался во все стороны, стараясь освободиться, вдохнуть, но становилось только хуже. Толпа сильнее и сильнее прижимала его к краю прилавка. Теряя сознание, Володя, словно сквозь вату, услышал крик тёти Ани. Чья-то рука его дёрнула вверх на прилавок. Над ним, махая гирей, стоит продавщица и кричит в толпу:

– Разойдись! Мать вашу! Расступись, собаки! Мальца чуть не задавили. Кто сейчас дёрнется, сразу гирей прикончу. Бугаи чёртовы. Пацана не пожалели.

Наклонившись к Володе, она спросила:

– Ну что? Очухался? Давай твою авоську, я ваш паёк складу.

– Тёть Ань, а как я отсюда теперь выберусь?

– По головам полезешь. Ничего, ничего! Выдержат. Смогли придавить, теперь пусть терпят. Ничего с их дубовыми головами не случится. Держи-ка свою авоську покрепче. Бабы, разойдитесь, у Малаховых четверо мал-мала-меньше.

Да как толкнёт Володю сверху на толпу! Люди его, словно мешок, передавая с рук на руки через головы, вынесли на улицу. Володя оказался в сугробе, крепко прижимая к себе авоську с хлебом. Стараясь не стонать от боли, медленно пошагал домой.

В этот момент он представлял себя на месте отца. Тогда отец целый день, раненный в плечо, один выходил из окружения. Падал. Поднимался. Из последних сил шёл к своим. Вот уж ему было больно! Намного больнее, чем мне сейчас. Он шёл и думал об отце, не замечая, что ручонки, торчащие из коротковатых рукавов, замерзают. Дрожь пробегала по телу. То ли оттого, что случилось в магазине, то ли от холода, который, кажется, становился всё сильнее и злее.

Не говоря матери, что случилось, стараясь не показывать боль, он пошёл за водой к колонке, вокруг которой образовалась большая наледь. Оскальзываясь и падая, Володя с трудом ухватился за рычаг. Отдышался. Налил в ведро воды и осторожно, присев на корточки, съехал с пригорка.

Затем пошёл в сараюшку за углём. Здесь было отцовское и Володино царство. В нём они пилили, строгали, мастерили для дома и соседей всякую мелочёвку. Вешалки для одежды, скамеечки, а то и табуретки, если кто попросит. Даже для малышни кровать соорудили. Загляденье. Крепкая, из горбылей. Володя работал с отцом на равных! Отец его приучал к работе. Объяснял, показывал, работая вместе с ним. Стружки пахнут замечательно, вкусно. Володя с усердием старался всё перенять, запомнить.

Поглядел на заготовки лыж, зажатые в струбцинах. Погладил их рукой. Ещё недельку так полежат, а потом начнём их дальше делать. Отец всегда говорит, что ни к чему деньги тратить, если что можно сделать своими руками. Хорошо здесь. Деревом пахнет, смолой. Едва уловимый запах скипидара в воздухе. Уходить не хочется. Ещё раз по-хозяйски огляделся и, набрав в закутке в ведро брикеты угля, пошёл домой. Скоро должен прийти отец.

– Мам, мам! Давай папке сюрприз устроим? Он домой придёт, сядет ужинать, ты ему огурцы и картошку поставь, и всё. А потом селёдку положим, когда он уже кушать начнёт. Ох, как он ей обрадуется!

– Тогда беги в сарай. Набери из бочки огурчиков и капусты. Соседка немного маслица постного дала, капусточку заправим. Устроим нашему отцу праздник. А ты сиди, уроки повторяй. Пробегал по морозу. Ещё не хватало, чтобы заболел, как Слава.

Вовка отправился в сарай. С трудом открыл примёрзшую крышку люка и спустился по лесенке в холодную темноту. Наощупь набрал в кастрюльку капусты, огурцов. Вылез наружу. Взял огурчик для себя, не утерпел. Ух, как он был хорош! Холодный, хрустящий, вкусный, аж зубы ломит. Крепкий. С привкусом укропа, смородиновых листьев, кореньев. Огурцы хранились в бочке, сделанной отцом. Соседки завидовали матери, говоря, что им бы такого мужа. Нет уж! Он один у нас такой.

– Мам, можно я возьму папину книжку поглядеть?

– Володенька, осторожней с ней будь. Не порви. Ты же знаешь, как отец её бережёт.

Володя об этом знал. Эту книгу, как делать всякую пищу, отец привёз с войны. И очень берёг её. Книжка была большая, толстая. Старая книга, некоторые слова с твёрдым знаком на конце. Но главное – картинки. Сколько всякой красивой еды там было нарисовано! Володя сел за стол около окна. Раскрыл и осторожно начал перелистывать, подолгу останавливаясь на страницах с рисунками. Хмуря брови, как отец, он шевелил губами, стараясь правильно прочесть и понять незнакомые слова. Он решил, что скоро научится готовить красиво и много, когда будут в магазине разные продукты. Вот отец обрадуется! И братишки, и мама, и все-все. Иногда, под настроение, отец детей баловал.

Съездит в город, привезёт с рынка кусочек мяса и начинает колдовать у плиты. В такие моменты он не подпускал к себе никого, даже мать. Сам моет, режет, отбивает, жарит, парит. Из выдвижного ящичка в стареньком буфете достанет какие-то порошки, травки, корешки. Мурлыкая под нос, перемешивает, пробует, чмокая губами. По комнате разносятся ароматы, язык проглотишь. Наконец приглашает за стол. Расставит тарелки, ложки разложит. Медленно несёт большое, закрытое крышкой блюдо, торжественно ставит на середину стола. Откроет. Ребятишки, притихнув, ждут. Отец, не торопясь, разложит еду по тарелкам. А сам сядет у печки, жмурясь и улыбаясь, наблюдает, как ребятишки жуют, счастливо поглядывая на него. В такой день отец редко садился за стол. Всё делалось для ребятишек и мамы. Для отца было большой радостью видеть, как они всё съедали, а потом старательно возили корками хлеба по тарелкам, собирая вкусную подливку. Отец немного печалился, потому что, поев, дети не вылезали из-за стола, а долго и молча, изредка облизываясь, смотрели на него. Отец кивал, вздыхал и разводил руками. Хорошая еда почему-то очень быстро кончается. Потом сгребёт всех в охапку, повалит на кровать и начинает рассказывать свои нескончаемые сказки да истории. Редко ему удавалось устраивать такие праздники. Работал он много, а с продуктами в семье было туговато. И всё же, хоть чем-нибудь, но отец всегда старался их побаловать. Принесёт пять яиц. И напечёт их в печке, в золе. Коричневые, вкусные…

Володя мельком взглянул на окно.

Темнеет.

Нужно печку посильнее растопить. Нагреть воды, чтобы отец помылся после работы.

В печку, вниз, подложил щепок и берёсты, а сверху – небольшие кусочки угля. Огонёк весело побежал по щепкам, берёста скручивалась. Совком с длинной ручкой набросал на неё уголь, огонь с каждой секундой набирал силу. Вскоре в печке загудело, вокруг распространяя жар и горьковатый запах угля. Володька подбросил брикетов, поставил на плиту ведро с водой.

Мать собирала на стол. Варёная в мундирах картошка, три пупыристых огурца, на боку одного прилипла веточка укропа. Капуста с маслом и две очищенных луковицы. Чёрный хлеб крупными ломтями. В солонке – соль, крупная, серая, хорошая. Отдельно на газете – копчёная, словно позолоченная, селёдка. Две длинных, тёмных молоки пластами лежали отдельно – это только для отца. Отец любит селёдку. Сколько мать его не просит похлебать хоть немного супа, так нет. Дай картошку! И всё тут.

В коридоре послышались шаги, шум, топот. С грохотом на своей тележке с подшипниками проехал дядя Семён, инвалид. Соседи по бараку возвращаются с работы, а дядя Семён – из пивнушки. Хлопали двери. Гомон, ребятишки бегали по коридору. Барак оживал. Со звоном упал с гвоздя таз. Это безногий дядя Семён сшиб его. Такая у него привычка.

Володя прислушивался к шагам. Отца он сразу узнавал по его походке. Вот раздались неторопливые тяжёлые шаги. Так мог ходить только его отец. Подождал, когда шаги приблизились, распахнул дверь. Вошёл отец, держа на руках закутанных по самые глаза малышей Галинку и Шурку:

– Пополнение принимаете? – раздался весёлый голос отца.

– Так точно! Принимаем!

Володя вытянулся в струнку, стараясь говорить солидно, басом.

– Докладывай, заместитель. Что произошло в моё отсутствие? – продолжал шутить отец. – Всё ли в порядке? Не было ли каких происшествий? Вольно!

– Все на месте. Потерь нет. Уголь и воду натаскал. Уроки с Юркой выучили. Паёк получил. Только Славик у нас заболел. Температурит. А так больше никаких происшествий не произошло.

– Мать! Слышишь? А почему, Володь, не расскажешь, как тебя в магазине чуть не задавили? Выдержал атаку?

– Мелочи, товарищ командир. Всё заживёт как на собаке. Все трудности преодолены.

– Геро-о-ой, – улыбаясь, сказал отец. – Представим к награде.

Он вынул из кармана конфету в красном фантике:

– Вот тебе.

– Володенька, сынок, а что там произошло? Почему мне не сказал? А я тебя ещё после этого в погреб да за водой… Где болит?

– Нормально всё, мам. Чуть-чуть прижали, делов-то. Я прорвался!

– Мать, мне сейчас продавщица рассказала вот что. Если бы не она, то нашего Володьку бабы там могли задавить, как котёнка. Анка схватила гирю, бросилась на них, защитила пацана. Выручила. Отчаянная баба. Не побоялась. Не зря на фронте в разведке была. Молодец она! А ты, Вовка, в другой раз будь осторожней. Понятно? Не лезь на рожон, соблюдай тактику и стратегию.

– Есть соблюдать тактику и стратегию! Пап, давай я ребят раздену, а ты пока помойся. Вон вода на плите, ведро. Сейчас я тебе полью.

Скрестив руки на груди, мама с улыбкой глядела на них. Володя развязал путаные узлы, размотал шали, стянул с ребят пальтишки и отправил их в дальний угол на лавку, чтобы не мешались.

Отец, раздевшись по пояс, стоял, наклонившись над тазом. Володя подождал, пока он отмоет от мазута руки, сменил воду и принялся осторожно тереть мочалкой его спину, покрытую кривыми шрамами. Тёмно-бурые рубцы шли от самой шеи, изгибались и заканчивались на середине спины. Володя не представлял себе, как с такими ранами, без воды и еды, папка весь день по жаре брёл по бездорожью. Лишь бы добраться к нашим, а вокруг стрельба, взрывы. Танки подбитые горят. Дым валит из них чёрный. Шальные пули свистели вокруг. А он шёл, не обращая внимания, что творится вокруг. Вот он у нас какой, отец! Володя смыл пену тёплой водой, подал отцу полотенце. Тот растёрся, накинул на плечи рубашку, медленно прошёл в комнату. Сел во главе стола:

– Ну, главнокомандующий? Чем войско кормить будешь? Чувствую, пахнет вкусно.

Мать откинула холстинку со стола, но при этом оставила копчёную селёдку прикрытой.

– Э, Аннушка! А что ты там от меня такое прячешь? Давай-ка, выкладывай на стол. Показывай, не скрывай.

Увидев селёдку, отец зажмурился от предвкушения:

– Вот уважила, так уважила. Где же ты её достала? Из города привезли? Кто? Ух ты, хозяюшка моя, – сказал он и приобнял мать. – Молодец, порадовала! Да ещё с молоками… Ты у нас просто героиня-добытчица.

– Ты ешь, Ваня, а ребят я после накормлю, что останется. Пусть пока поиграют. Наиграются вдоволь, набегаются. Проголодаются, и я их покормлю. Сейчас ты ребят не заставишь сесть за стол.

– Не заставишь, говоришь? Гляди, Аннушка, как их нужно заманивать кушать. Даже звать не придётся. Сами мигом прибегут. Ставь табуретки к столу.

Он начал приготовления.

Аккуратно очистил картошку. Ладонями раздавил головку лука и в комнате сразу образовался резкий, вкусный запах. Селёдку порезал крупными кусками. Взяв один, начал есть, аппетитно причмокивая и обсасывая каждую косточку, рассматривая её. При этом хрустел огурцом, луком. Откусывал от ломтя хлеба куски. Заедая всё капустой, отец охал от удовольствия.

– А молоки – это для наших деток!

Малыши не выдержали. Увидев, с каким аппетитом ест отец, они быстро забрались на табуретки, стоящие у стола, и стали уминать всё подряд, что под руку попадалось. Молоки исчезли моментально. Володя терпел, терпел и тоже не выдержал. В животе урчало от запахов, и он вместе с ребятами принялся за еду.

– Ну что, Аннушка? Видишь теперь, как надо их заманивать? А ты говоришь, что не хотят. Им на стол сейчас положи булку хлеба с солью, так они и её вмиг сметут. Глазом не успеешь моргнуть. Здесь главное не что ешь, а как ешь. Понятно?

Наконец отвалились от стола, оставив после себя пустые тарелки и горки мусора. Ребятишки побежали играть в свой угол.

Володя сказал матери, что всё уберет сам. Мать пошла нянчиться со Славиком, а отец сел на скамеечку около печки, закурив папиросу.

Шумы жизни в бараке стали затихать.

Соседи загоняли расшалившихся ребят по комнатам.

Пора было готовиться ко сну. Мать занималась с ребятами, укладывая их в кровать.

Сегодня отец обещал рассказать продолжение истории про войну. Пока он ушёл к малышне с очередной сказкой, Володя выключил свет, сел на отцовское место у печки. В ту же позу, в какой обычно сидел отец: облокотясь на одно колено и задумчиво глядя на огонь. Он с нетерпением ждал, когда отец доскажет сказку малышам. Потом поднялся, сел на лавку у окна и стал смотреть в него: там была темнота. Два фонаря освещали тусклым светом пустынную улицу. Отец прошёл на своё место у печки. Володька повернулся к нему. Ожидая, позовёт его отец или нет. Отец молча, не глядя на Володю, прикурил папиросу и по кухоньке поплыл резкий запах табака. Курил и, как обычно, глядел на огонь, задумавшись о чём-то своём. Бросил недокуренную папиросу в печку, повернулся к Володе. Тот, не шевелясь, сидел на лавке. Отец внимательно поглядел на него и тихо, жестом руки позвал к себе. Володя понял этот жест. Сердечко его затрепетало, и он медленно пошёл к отцу.

– Садись, – сказал папа. – Ну, так вот… Когда мы…

«Наши доблестные шахтёры…» – говорила чёрная «тарелка».

– Аннушка, мать! – сказал отец. – Выключи радио.

Донеслись тихие шаги, было слышно, как мать выдернула вилку из розетки, и Володя почувствовал, что она обняла их и шёпотом сказала:

– Ванюша, долго не засиживайтесь. Хорошо?

– Ладно… Как Славик?

– Немного полегче, – сказала мать, – ничего, всё будет нормально. Не волнуйся. Я пошла, что-то наш малыш захныкал.

Они услышали, как мать присела на кровать и начала тихо напевать, укачивая и успокаивая Славика.

Отец сидел, смотрел на огонь в печке, курил едкую махорку, о чём-то думая. Потом повернулся к Володе:

– Грудь-то болит, сынок?

– А-а-а, ерунда! – махнул рукой Володя. – Ты же нас приучил, если тяжело, больно или плохо, всегда думай о близких, тогда полегчает. Это же правда, пап?

– Да, Вовка, так и есть, – сказал отец, выбросил окурок, достал из кармана жестяную баночку, свёрнутую газету, быстро скрутил новую цигарку, прикурил и взглянул на сына. – Я прошёл всю войну, думая о родителях, нашей мамке, тебе и знаю, что вы оберегали меня от смерти.

– Ты же далеко был от нас, – сказал Володя и, прижавшись к отцу, незаметно прикоснулся к большому уродливому шраму на спине. – Пап, я не понял, как – берегли?

Володя видел, как сошлись густые брови, образуя на переносице злую насупинку, взгляд стал каким-то тяжёлым, жёстким, чужим – не тем, как всегда смотрел на них, а страшным, обжигающим.

– Пап, не смотри так, не надо. Лучше скажи, как могли тебя беречь?

Отец затянулся, выпустил едкий дым и медленно сказал:

– Знаешь, Вовка, трудно и сложно это объяснить. Ты сейчас не поймёшь. С Аннушкой, нашей мамкой, мы прожили после свадьбы всего месяц или два, а потом меня призвали в армию. Она осталась жить с моими родителями. Сначала меня отправили учиться в полковую школу, затем дивизионную. Хотели послать на офицерские курсы, но я отказался, сославшись на маленькое образование. Так и остался старшиной. Командиром у нас был толковый, умный мужик. С ним нашёл как-то общий язык. Он старался мне помогать, ну и я платил ему той же монетой. Через несколько месяцев пришло письмо, где мамка написала, что ты родился. Ух, как я обрадовался, Вовка! Не знаю, каким образом, но командир об этом прослышал. Вызвал к себе и сказал:

– Слушай, Иван. Иди в канцелярию и оформляй отпуск. Съездишь домой, родителей, жену с сыном повидаешь.

Мне очень хотелось съездить на побывку, но стал отказываться. Говорил, что много дел останется незавершёнными, но командир голос повысил и уже в приказном порядке строго так:

– Старшина, слушай мою команду! Взять документы – и в путь. Не могу тебе объяснить, но если ты сейчас не съездишь, может так получиться, что не скоро ещё домой попадёшь. Ничего не спрашивай, а быстро выполняй мой приказ. Всё, свободен!

На поезде, попутках, а где и пешком я торопился домой. Всю дорогу мечтал, как буду тебя нянькать. Чуть ли не бегом бежал по деревенской улице, когда добрался. Открыл дверь, сбросил вещмешок и остановился, словно вкопанный, глядя, как наша мамка тебя кормила. А ты лежал на руках и только покряхтывал, причмокивая.

Все сразу бросились обниматься, а я мамку крепко-крепко прижал, смотрю на тебя, а ты будто почувствовал, что папка вернулся. Агукать начал, улыбаться ртом беззубым. Подхватил, лицом прижался, а от тебя материнским молоком пахнет, и сам ещё малюсенький, а потом захныкал, когда задел тебя щекой небритой. Губёнки кривишь, слёзы на глазах…

– Пап, пап, – перебил Володя, – я это помню.

– Нет, Вовка, ошибаешься. Ты же грудной был…

– Помню, помню… – упрямо твердил Володя.

Отец взглянул на него, прижал к себе худенького Володю и снова отвернулся к печке, наблюдая за пляшущими язычками пламени.

– Да, не удалось мне вволю с тобой понянькаться и в родном доме побывать: наступила пора назад возвращаться. Взял я листок бумаги, прижал к нему твою кроху-ладошку, обвёл её чернилами и сунул в карман, чтобы всегда о тебе помнить. Моя мать сняла с себя иконку, надела мне и сказала:

– Береги её, Ваня. Она беду отведёт. Не потеряй.

И, перекрестив, поцеловала.

Со всеми попрощался, нашу мамку поцеловал, тебя, пахнущего молоком, вдохнул, чтобы не забыть этот запах, и вышел, сказав, чтобы меня не провожали. Понимаешь, Вовка, словно камень на душе лежал.

– Почему? – тихо спросил Володя, прижавшись к отцу.

– Предчувствия были нехорошие, – снова нахмурился отец.

– Какие?

– Плохие, Вовка, плохие, – подумав, сказал отец. – Вернулся в часть, а через три недели началась война.

– Расскажи, пап.

– Тяжело вспоминать, да и не люблю, – сказал отец и, просыпая махорку на пол, свернул цигарку и прикурил. – До сих пор снятся ребята. Из тех, с кем я был с самого начала войны, наверное, единицы в живых остались. Да и они разбросаны судьбой во все стороны. Сколько раз искал, так никто и не отозвался. Многих потеряли за первые дни войны, очень многих. Страх, неразбериха, растерянность была. Фашисты беспрерывно бомбили, десант в тыл сбрасывали. Мы не понимали, что творится. Порой казалось, что эти выродки со всех сторон наступали. Нам отдали приказ, чтобы отходили на восток, а куда именно, никто не знал. Так и шли, отбиваясь. А фашисты – то сзади, то с флангов на нас пёрли или вообще впереди оказывались. Жутко было, непонятно…

– Пап, ты говоришь, что было страшно, а у самого-то вон сколько орденов и медалей на гимнастёрке! Значит, ты хорошо воевал?

– Все воевали. Бились за нашу землю, за матерей и отцов, за детей своих. Дрались, себя не жалея, чтобы войну выиграть. И мы смогли победить, хоть и очень много людей погибло. Но вначале было страшно. Убивали наших солдат, в плен попадали, в окружение…

– И ты, пап, находился в окружении? – перебил Володя.

– Да, довелось, – медленно, с неохотой, сказал отец. – Первый раз угодили в конце июня сорок первого года, потом на следующий год пробивались с тяжёлыми боями, а последний раз попали, когда Венгрию освобождали. Нас тогда в болото заманили, и мы три дня не могли из него выйти, такой ураганный огонь вели фашисты, что нельзя было голову поднять. Когда помощь подоспела, оказалось, что от всего полка лишь рота осталась, да и то почти все были ранены. Вот так-то, Вовка…

– Пап, расскажи, а? – стал просить Володя. – Ты ни разу об этом не говорил.

Отец поморщился, словно от боли, растёр лицо ладонями, шумно выдохнул:

– Не хочу вспоминать. Тяжело…

– Ну пап! Хотя бы как в первый раз попал…

Отцовский взгляд из-под густых бровей сделался колючим, будто чужой человек рядом сидел. Он глухим голосом начал рассказывать, изредка замолкая:

– Летом жара стояла несусветная. Мы отступали от самой границы. Нашу часть почти полностью разбили, а остальные получили приказ отходить на восток. А куда? Место назначения никто не знал. Просто – на восток.

Творилось что-то невообразимое. Давят фашисты, прорывают оборону… Стрельба ни на минуту не прекращалась. Меня ранило под ключицу. Осколок вышел со спины, вырвало кусок мяса. Санитары остановили кровь, замотали – и всё. Сказали, что надо срочно в госпиталь. А где его искать-то? Никто об этом не знал. И мне пришлось ещё два дня идти со своим подразделением. От жары началось нагноение, стал бредить от высокой температуры. Очнусь, а мне говорят, что я какого-то Вовку звал и с ним разговаривал, а сам шёл в это время вместе со всеми. Знал, если упаду, уже не смогу подняться.

В следующий раз очнулся, ткнувшись головой в спину солдата. Все стояли, пропуская колонну санитарных машин. Наши остановили одну, кое-как затолкали меня в переполненный кузов, и я сразу потерял сознание. Пришёл в себя от громких взрывов. Фашистские самолёты, несмотря на то, что на машинах были нарисованы красные кресты, сбрасывали на колонну бомбы. Такая карусель в воздухе крутилась, что смотреть было жутко. Все лежали и ждали, попадут в нас или нет. Это, Вовка, хуже всего. Оружия мы не имели, только документы находились с нами. Лишь у меня наган лежал на всякий случай.

– Какой случай?

– Лучше застрелиться, чем в плен попасть к фашистам, – сказал отец и замолчал, задумавшись.

Володя осторожно к нему прижался. Тихо, чтобы не заметил отец, ладошкой нащупал на спине глубокий шрам и начал его гладить, едва касаясь пальцами.

– Проклятые фашисты весь день за нами охотились. Повезло, что на пути встретился лесочек. Машины, уцелевшие после бомбёжек, быстро в нём скрылись. Ближе к вечеру ещё появились новые машины с тяжелоранеными. Водители сказали, что мы попали в окружение. Посовещавшись, решили прорываться ночью. Единственный шанс, что пробьёмся к нашим. Пока не стемнело, нас санитары перевязали, мёртвых похоронили в лесу, подлатали машины и стали ждать.

После двенадцати ночи, когда стало темно, колонна тронулась в путь. Выехали на дорогу, словно язвами, усеянную воронками от бомб и снарядов. Без света, тихо поехали на восток. Тридцать или сорок машин было, и в каждой битком лежали раненые. Ты представляешь, Вовка, сколько везли наших бойцов? Уйма!

Колонна растянулась по дороге, и вдруг раздались выстрелы из танковых орудий, словно нас специально ждали. Подожгли первую и последнюю машины, а затем, не торопясь, начали расстреливать всю колонну, будто в тире. Видно было, как всё ближе и ближе к нам разлетались машины от взрывов, вспыхивая, как свечи. Жутко в кузове лежать и ждать своей очереди…

В нашей машине ехал молоденький лейтенант. Он заметил при всполохах, что в одном месте можно прорваться. Закричал шофёру, чтобы тот выворачивал в степь. Машина съехала с дороги, за нами ещё одна успела выскочить – и всё. Остальных накрыло снарядами. Только мы и увидели, как в воздух взлетали обломки от машин и то, что осталось от наших солдат. У меня до сих пор эта картина стоит перед глазами…

Снова отец замолчал. Володе было видно, как дрожали его руки, стараясь удержать баночку с махоркой. Володя забрал её, оторвал кусочек газеты, свернул цигарку, провёл по краешку языком и помог отцу прикурить. Тот сделал несколько глубоких затяжек и, обжигаясь, выбросил окурок в печку, продолжая молчать.

Глядя на огонь, Володя терпеливо ждал, стараясь не потревожить отца. Незаметно свернул ещё одну цигарку и положил ему на ладонь. Отец вздрогнул от неожиданности, с недоумением взглянул на самокрутку и опять закурил, забыв, что только сейчас выбросил окурок. Долго он сидел, не шевелясь, потом продолжил свой рассказ:

– Гнали мы в степь. Лежали в кузове, ударяясь друг о друга, и терпели, стараясь не застонать от боли. Думал, что удалось вырваться, и вдруг почувствовал сильный удар, и я куда-то в темноте полетел. Потом ещё удар обо что-то острое – и потерял сознание…

Очнулся от солнечных лучей, бьющих в глаза. Стал подниматься, и не получается. В грудь что-то упёрлось и колет. Приподнял голову и вижу, как чья-то винтовка своим штыком – и откуда она взялась, не пойму? – пропорола мне плащ, гимнастерку и, проткнув иконку, упёрлась в грудь. Тогда я повернулся медленно на бок и, изгибаясь, как червяк, еле-еле поднялся на ноги. Смотрю, а вокруг все, кто со мной в кузове находился, мёртвые лежат. В озере лишь одно крыло виднелось от машины. Медленно развернулся, а позади высоченный обрыв, с которого мы упали. Я лежал-то с краю и первым вылетел из кузова, поэтому и остался в живых, а на других взглянуть было страшно. Разбросало их по всему берегу.

Стон услышал, когда хотел взобраться на обрывистый берег. Потом кто-то меня тихим голосом позвал. Посмотрел, а в стороне от всех лежит сержант. Рукой пошевелил, чтобы я подошёл. Добрался до него, и страшно стало от его вида. Показал он на мой наган и зашептал: мол, застрели. «Да ты что, сержант? – сказал ему. – Сейчас тебя чем-нибудь перемотаю, и потихонечку начнём выбираться. Потерпи, до своих дотянем, а там сразу в госпиталь».

Он стал опять шептать, а на губах пена кровавая пузырилась: «Старшина, я уже не жилец. Отдай наган и уходи. Доберёшься до наших, расскажи, что произошло. Оставь и иди. Плохо мне. Немного жить осталось. Наши где-то рядом. Если останешься в живых, отомсти за нас. Уходи…»

Отдал я наган. Попрощался, зная, что больше не увидимся, и побрёл. Кое-как взобрался на обрыв, оглянулся, а он уже и не дышит, и оружие не понадобилось. Стоял на краю, Вовка, и не знал, что делать. Пустота внутри. Один остался. И так тошно было на душе, хоть волком вой! Хотел уже назад спуститься, взять оружие и… И тут словно кто-то в сердце кольнул. Как же вы останетесь без меня, как жить будете? Не выдержал, взвыл по-звериному, любым способом, хоть ползком, решил добраться до наших. Я обязан был выжить, обязан был вернуться домой, чтобы ты сиротой не остался.

Оглядываться начал по сторонам. Определил по солнцу, где восток находился, и пошёл, а к ногам будто гири привязаны, и с каждым шагом они всё тяжелее и тяжелее. Иногда прямо на ходу терял сознание. Очнусь – и вижу по следам, что на одном месте топтался. Снова на солнце взгляну и бреду на восток. Вокруг везде стрельба шла, разрывы снарядов слышны, мёртвые лежали, танки, машины горели, и я в этом аду весь день двигался в сторону наших.

Ночью добрался до своих. Смутно помню, как сразу меня на машине отправили в госпиталь. Потом рассказывали, когда стали снимать с меня одежду, весь персонал сбежался. Всё, начиная от сапог и заканчивая плащом, было превращено пулями в решето, а на мне врачи не нашли ни одной царапины – кроме той, первой, раны. Когда узнали, откуда я вернулся, вообще удивились. Из той колонны добрался я один живым. Врачи заметили перед операцией мой сильно сжатый кулак. Долго мучились, чтобы пальцы разогнуть, а когда получилось, увидели в ладони свёрнутый листок бумаги, на котором был рисунок детской ручонки. Получается, Вовка, что ты меня вывел из окружения, словно за руку держал.

Кто был со мной в тот день, все погибли. Их не пересчитать. А за всю войну? Воевали и умирали, чтобы всех фашистов уничтожить. За нашу землю дрались, за всех родственников. Для того чтобы мы, вот как сейчас, могли сидеть у печки и разговаривать. Воевали, чтобы вам мирно жилось. Понял, Вовка? А теперь иди. Разбередил ты мне душу своими расспросами. Я немного ещё посижу, потом мамке помогу.

– Чем поможешь? – спросил Володя, вставая и тихо направляясь в комнату.

– Понянькаюсь с малышом, чтобы мамка отдохнула, – донёсся голос отца. – Хочу наверстать упущенное, если получится. Иди, сынок, иди…

 

 

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

 

Заехав к матери, чтобы достать из кладовой с антресолей банки, я наткнулся в дальнем углу на тяжёлую коробку, завёрнутую в холстину. Взяв банки, прихватил и этот свёрток, посмотреть, что в нём находится. Отдал его матери и спросил:

– Слушай, мам, что за клад спрятала ты в кладовке? Я что-то не видел раньше.

– А-а-а, этот? Он остался от бабы Дуси. Я, уж старая, и забыла про него. Много лет он лежит у нас. Я подальше его с глаз убрала, чтобы вы ненароком не сунулись в коробку, – сказала мать.

– Какая баба Дуся?

– Ты должен её помнить. Маленькая такая старушка на первом этаже в угловой квартире жила. Помнишь? Ты ещё пацанёнком был, когда её муж умер. Они на фронте поженились, вместе всю войну прошли. Вернулись, сын родился, а вскоре дяди Феди не стало. Фронтовые раны дали знать о себе. Сердце не выдержало – рядом осколок сидел, врачи опасались его удалить. Он сдвинулся, и дядя Федя помер. Сильно горевала баба Дуся, как мы привыкли её называть. Но назад мужа не вернёшь, а сына надо было ставить на ноги. Женька-то был постарше тебя. Вот и пришлось ей не только трудиться на производстве, но и после работы ходила по подъездам – мыла полы. Подрабатывала, чтобы сыну отправить все деньги. Он в институте где-то учился…

– Всё, вспомнил, – я перебил мать. – Это же она таскала постоянно вёдра с водой по подъездам? У неё была ещё привычка угощать малышню со двора конфетами. Точно?

– Да. Ребятишки её любили. Как увидят, что она вышла из подъезда, так сразу к ней бежали. Знали, что у бабы Дуси всегда есть карамельки в кармане. Тихая была, спокойная, – сказала мать.

– А сын, Женька, здоровый такой парень. Он же в другом городе учился, так? – спросил я у матери.

– Да, уехал… Как укатил в институт и больше ни разу не появился. А она горбатилась, чтобы там его содержать. После её смерти я сколько раз писала ему, что мать оставила для него этот свёрток на память, а он так ни разу не отозвался, – с горечью в голосе проговорила она. – Ты же с Пашкой тогда помогал нашим мужикам со двора гроб на машину поднимать. Не забыл?

Я помнил бабу Дусю и её похороны…

Тихая и незаметная старушка, с лицом, иссечённым морщинами. Постоянно в одной и той же юбчонке, латаной кофточке и линялой косынке, а зимой в старой, побитой молью, шали.

Она неустанно, с утра и до вечера, мыла подъезды наших домов. Мороз или снег, дождь или жара, а баба Дуся тащила в очередной подъезд тяжёлые вёдра с водой. Убирала мусор и отмывала бетонные полы от грязи. И сколько я вспоминал бабу Дусю, – она оставалась в моей памяти маленькой, сухонькой старушкой, словно время не касалось её.

Умерла она в конце марта. Умерла так же тихо и незаметно, как и жила.

Мать, возвращаясь из магазина, зашла к ней, чтобы оставить молоко и хлеб, и увидела, что она лежит на диване, будто решила отдохнуть немного от этих проклятых тяжёлых вёдер. Мать тихо прошла на кухню. Оставила на столе покупки и хотела выйти, чтобы не потревожить бабу Дусю. И вдруг что-то почувствовала – подошла к дивану. Свернувшись калачиком, баба Дуся не дышала, а рядом с ней лежал старый, потёртый альбом с фотографиями, тетрадный лист, и в пальцах была зажата ручка.

Её хоронили всем двором. Хоронили на собранные соседями деньги. До последней минуты ждали её сына. Хоть он и прислал телеграмму, что приехать не может, и просил соседей, чтобы похороны матери прошли без его участия.

Бабу Дусю хоронили в промозглый, холодный мартовский день. Сильный ветер гнал по небу низкие серые тучи, из которых сыпал то сырой снег, то мелкий, похожий на водяную пыль, дождь. Под ногами чавкало серое, грязное месиво из снега и воды. Дома стояли сырые и мрачные, по окнам которых, словно слёзы,  стекал тонкими струйками снег вперемежку с дождём. Казалось, что проливала слёзы даже природа, прощаясь с ней…

Женщины в чёрных платках, мужики с хмурыми лицами заходили в квартиру проститься с бабой Дусей и, выходя, вытирали украдкой покрасневшие глаза. За много лет я первый раз увидел её в новой, чистой одежде, купленной соседками.

Читали молитвы старушки в тёмных одеждах. Пахло ладаном, какими-то травами и ещё чем-то неуловимым и непонятным тогда для меня. Запахом тлена…

Меня поразило её лицо. Морщинистое, уставшее от постоянной работы, оно было чистым. Куда-то пропали, разгладились все морщины. Ушло с лица выражение постоянной заботы, и казалось, что она отошла от всех этих мирских дел, хлопот и находится где-то там – далеко от всех нас…

На подъехавшую с открытым кузовом машину осторожно поставили небольшой гроб с лёгоньким телом бабы Дуси. Дождь, попадая на её желтовато-восковое личико, стекал по краю глаз тонкими полосками, будто баба Дуся плакала, прощаясь со всеми, уходя в свой последний путь.

Машина медленно поехала по двору, и все соседи тихим шагом пошли за ней, неся в руках венки из искусственных цветов. И лишь на грязном снегу остались лежать живые ярко-красные гвоздики…

– Мам, а можно посмотреть, что в свёртке? – попросил у неё.

– Гляди…

Я осторожно развернул холстину и снял крышку со старой коробки. Потёртый альбом с пожелтевшими фотографиями и ещё один свёрточек. Открыл его и застыл… Передо мной лежали потускневшие от времени два ордена Славы, орден Красной Звезды, несколько разных медалей, среди которых – «За Отвагу» и «За взятие Берлина». А рядом с ними – старенький открытый конверт и неровно оторванный тетрадный листочек, на котором было написано корявым почерком:

«Женечка, сыночек! Я очень прошу тебя, выбери время, приезжай в родной дом. Чувствую, что недолго я проживу. Тебя поскорей бы дождаться, взглянуть, каким ты стал да обнять в последний раз. Жаль, но оставить на память нечего, лишь альбом,  где мы с отцом и ты, маленький, да наши награды. Больше у меня ничего нет, кроме медалей и орденов, что с папкой твоим на войне получили, да наших снимков. Приезжай. Так хочется увидеть тебя в последни…»

Письмо оборвалось, оставшись недописанным…