ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН

Тогда, после революции и гражданской войны, их, русских, ушло за кордон приблизительно три миллиона. Расселились на Балканах, во Франции, Германии, Польше, Чехословакии, Финляндии, Китае, Австралии, Канаде, США. Потом всё новые волны эмигрантов и беженцев: послевоенная — в 40—50-х, «диссидентская» — в 60—70-х, «еврейская» — с середины 70-х, «новорусская» волна — с 90-х… Две последних, переплетаясь и перекликаясь, имеют мало общего с двумя первыми. Всё разное: мотивы выезда, отношение к России, мысли, верования, привычки, язык, уклад.
Те, первые, изгнанные одураченным и обезумевшим народом, оставались верными России, оставались православными. Это они создали уникальную сокровищницу русской культуры за рубежом. Они сохранили связь непрерывной традиции русской литературы, духовного миросозерцания, преданности вере отцов. Профессор С.С.Дурилин был одним из них. «Мы — последние из могикан, — как-то обронил он. — После нас — никого…»

Старик, сидящий с палочкой под большой разлапистой сосной, был одет в кургузый пиджачок, застиранную рубашку, на ногах у него были поношенные ботинки. От него веяло одиночеством и… стойкостью. На колокольне зазвенели, обрадовались колокола и колокольчики. Старик перекрестился.
Ласковый весенний ветерок шевелил редкие волосы, обвевал сократовский лоб. Под усталыми глазами набрякли тяжелые мешки. Сергей Сергеевич не отличался словоохотливостью. Я в нашу первую встречу был всего лишь одним из «них», человеком «оттуда». Я говорил «зарплата», а не «жалование», «женщина», а не «особа», «югославы», а не «югославяне». Он сердито обрывал:
— Кто ж это такие — югославы? Я там родился, и уж кому как не мне знать, что они — югославяне!
Но услышав, что я пишу книгу об ижевцах, собираю материалы о легендарной Ижевской дивизии, Сергей Сергеевич встрепенулся:
— И с какой стороны вы описываете те события?
— Со стороны самих ижевцев, — сказал я. — Непобежденных, несломленных, выбравших долей своей изгнание, но не рабство у комиссаров…
Из церкви стал выходить народ. Сюда, в Ново-Дивеевский монастырь, на службы съезжаются русские издалека: из Нью-Йорка, Нью-Джерси, бывает, что из Пенсильвании добираются, из Коннектикута и Нью-Хэмпшира. Здесь, на большом Русском кладбище, покоятся тысячи и тысячи тех, кто воевал за Россию, отдавал себя без остатка освобождению родины от чуждого коммунистического ига, кто и в самой старости оставил за собой силу молитвы «за православных, страждущих в стране Российской»… Старик слегка наклонил голову:
— Запишите мой телефон. Возможно, я буду в силах вам помочь.
…Ижевцы. Отчаянный, смелый, непокорный, упорный народ. Целый город-завод восстал в августе 1918 года против большевиков. Тысячи высококвалифицированных рабочих-оружейников, элита рабочего класса, его белая косточка. Три месяца вели «оборону» против бесчисленных карательных отрядов, матросских десантов, чекистских полков. Разгромили 2-ю советскую армию, поддержали крестьянские восстания в Прикамье, не давали действовать 3-й советской армии на линии от Вятки до Перми. Без патронов, без артиллерии, без связи с регулярными частями.
Потом было поражение. Был уход из города. Была резня в самом Ижевском. Были кочевые костры на ледяном ветру на левом берегу Камы — не хотели уходить ижевцы с родины. Это их была земля, их завод, их ласковый Иж, речка малая.
В советской историографии — лишь куцые обрывочные сведения. Да книга Алдана-Семенова «Красные и белые». Даже в те, советские, годы читал — зубы сводило от выпирающей лжи. Потому что бытовали в собственной семье странные фигуры умолчания: куда-то пропали старшие братья моей бабушки, а у деда и вовсе будто семьи не было… Но не могло так быть!
— Мы знаем всё это, — сказал мне Сергей Сергеевич при следующей встрече. — Почти у всех у нас такое. Если родственники не забывали о нас, ушедших, то их ждали лагеря и смерть.
Мы стали общаться. Чаще по телефону. Раз в неделю встречались в церкви. Потом ехали к нему, в Наяк, городок на берегу полноводного Гудзона. Я делился с ним своими успехами и трудностями. Последних было больше, чем первых: о Белом движении на Юге России есть обширная литература, о Колчаке на Востоке тоже, а вот об ижевцах, которые в конце концов влились в армию Колчака, — кот наплакал. Известно, что ушли они, после поражения Колчака, в Манчжурию, расселились в Гирине, Харбине, Цицикаре, Чаньчуне, Хайларе, Мукдене, Шанхае. Известно также, что были ярыми и непримиримыми врагами советской власти.
— Даже в Публичной библиотеке Нью-Йорка, крупнейшем книжном собрании на этом побережье, почти ничего, — жаловался я.
Сергей Сергеевич качал головой, угощал меня чаем с медом.
Однажды в своем почтовом ящике я обнаружил толстый желтый пакет. Открыл его. Аж дух захватило! Десятки материалов, копии статей, мемуаров, документов, две книги — и всё об ижевцах. И записочка: «Делайте Ваше большое дело как можно лучше. Храни Вас Господь! Сергей Дурилин».
Это был бесценный дар. Толчок, который влил новые силы. Каюсь, но следующие четыре месяца мы с Сергеем Сергеевичем не встречались. Я писал и писал. Он звонил по вечерам. Расспрашивал, как идет книга. Внимательно слушал. Постепенно мы переходили на нашу единственную тему — о нынешней России. Тут уж больше рассказывал я. Сергей Сергеевич просто замирал на том конце провода. «Здесь ли вы?» — иногда обрывал я себя. — «Я слушаю, — говорил он. — Мне всё интересно. Я ведь там никогда не жил…»

Он родился в 1928 году, в большом сербском селе Панчево. В этом селе нашло себе приют много русских беженцев. Король Сербский, Хорватский и Словенский Александр I не забыл жертвенной самоотдачи России, когда в 1914-м она выступила в защиту Сербии. Шесть лет спустя истерзанная, полуубитая, но сохранившая свою честь Русская Добровольческая армия под командованием генерала П.Н.Врангеля ушла из Крыма. Король Александр, когда-то выпускник Пажеского корпуса в Санкт-Петербурге, дал приют всем, кто хотел остаться в его не самой богатой стране. Десятки тысяч русских перебрались в Югославию. Офицеры нашли службу в королевской армии. Гражданские — в школах и училищах, на заводах, на фабриках. Многие получили земельные наделы. Оседали на братской сербской земле. Наверное, поэтому «сербская» эмиграция русских всегда была наиболее монархически настроенной.
Отец его, Сергей Александрович Дурилин, был военный инженер, полковник царской армии. Человек энциклопедических знаний, обширнейших интересов, горячий патриот той, старой России, он всё самое лучшее передаст своему сыну. Именно он и пристрастит сына к собирательству. Он научит его той стойкости, внутреннему достоинству, которое отличает наших русских стариков здесь, в Зарубежье.
Брак с Людмилой Ильиничной оказался хоть и поздним, но счастливым. Людмила Ильинична была дочерью морского офицера. Родилась в 1906 году, на Дальнем Востоке, на острове Русский, что находится в море на подступах к Владивостоку. В 20-х годах, вместе с тысячами беженцев, оказалась в Сербии. Здесь и нашла свою судьбу.
Маленького Сережу по-родительски баловали. Но пришло время, и отдали учиться, конечно же, в Кадетский корпус. Где еще мог учиться сын русского офицера? Несколько лет провел мальчик в Кадетском корпусе в Белой Церкви. Навсегда запомнил строгие правила воинского братства, дисциплины, взаимовыручки. Кадетские друзья остались с ним навсегда. И спустя много-много лет нередко, но регулярно получал он письма то из Аргентины, то из Франции, то из далекой Австралии, куда занесла судьба его друзей-кадет.
(Я: «У кадетов были отпуска?» — Сергей Сергеевич: «Не у кадетов, а у кадет! У кадетов, то есть конституционных демократов, были глупые мысли и недальновидные лидеры, а у кадет была униформа, были командиры, было знамя корпуса. И еще была утренняя команда: корпус — на молитву! Шапки — долой!»)
В апреле 1941-го германские войска вторглись в Югославию. Начались годы оккупации. Кадетский корпус был расформирован. Учиться пришлось сначала в русской, а потом в сербской гимназии. Потому сербский стал для него вторым родным языком.
«Мои родственники из Сербии так и пишут мне по-сербски. Отвыкли уже от русского, — грустно говорил он. — Старые еще пытаются хоть читать по-русски. Молодежь уже вся ушла в Сербию».
С языками в семье Дурилиных было всегда дело поставлено, как принято у всех старых русских эмигрантов. Родители знали несколько языков, маленький Сережа овладел немецким, затем и английским. Отец, Сергей Александрович, как военный инженер, получил направление на работу в Германию. Кроме инженерного дела, прекрасно владел немецким. В Германии тех лет к русским относились неплохо. Идеологи Третьего Рейха понимали разницу между советскими и русскими. Много позже Людмила Ильинична, уже в возрасте 96 лет, глухим своим голосом делилась: «Из романов люблю читать по-немецки да по-русски. Это еще с тех лет…»
Переехали. Германия вела тогда войну с СССР на востоке, с союзниками на западе и в Африке. Все чувствовали, что звезда Гитлера закатывается. Разгром военной машины нацистской Германии был предопределен.
— Сергей Сергеевич, трудно там жилось? Голодали?
— Нет, не сказал бы. Да, рацион был урезан. Но немцы — крайне выносливый и дисциплинированный народ. Даже когда «советчики» бомбили Берлин, бомбили Гамбург, а союзники бомбили Дрезден, заводы, фабрики, мосты и железнодорожные вокзалы, воровства среди немцев не было. На раздаточных пунктах всегда мы получали свой паек. Там была и сухая колбаса, и масло, и кофе, и хлеб.
— Но кофе-то, наверное, был эрзац?
Долго смотрит мне в глаза. Что я имею в виду — «эрзац»?
— Ну, подделка, из ячменя, из желудей, из жженой пробки там…
Качает своей тяжелой головой:
— Нет. Кофе был настоящим. Вкусный немецкий кофе. Его подавали везде: в кафе, в столовых для беженцев, на раздаточных пунктах… Просто немцы не воровали, — повторяет он. — Поэтому и кофе, и масло, и хлеб — всё было настоящее.
Я рассказываю, как жили мои старики во время войны. Далеко в Прикамье, докуда немецкие самолеты не долетали и не бомбили. Как мой отец, мальчиком, впервые попробовал настоящее мясо — и удивился: зачем его сварили так много, можно было бы и по кусочку, по косточке варить… После войны почему-то стало еще более голодно. Летом еще куда ни шло: грибы, ягоды, кое-что с огорода. Зимы были мучительны. Раз в неделю пекли хлеб, тяжелый, темный, напоминающий мыло. Пекли пресные картофельные шаньги. Сахара и варенья не было. Муки хватало только до Нового года, поэтому еще летом заготавливали ильмовую кору, а потом мололи. Весной собирали щавель и пестики хвоща. Тоже сушили и мололи. А также липовые ветки. Всю «технологию» мой отец запомнил навсегда. Рассказывал мне: «Хлеб из ильма не смачивался слюной и глотать его было трудно. Хлеб из липы во рту был скользкий: его глотаешь, а он выскакивает обратно. Хлеб из щавеля напоминал земляные лепешки…»
Сергей Сергеевич внимательно слушал. Потом тяжело поднимался из кресла. Уходил в соседнюю комнату, забитую книгами. Через минут десять выносил оттуда книгу о блокаде Ленинграда. Советское издание. Открывал нужную страницу. Начинал читать. О том, как умирала с голода питерская семья, один за другим. Маленький мальчик, девочка, бабушка, мать… А в это время из соседней квартиры, за стеной, на лестничную площадку черного входа выносили отходы в мусорный бак: булки белого хлеба, обрезки колбасы, сала, заплесневевший сыр в золотой фольге. Там жила семья обкомовского ответработника…
— Вот вам и вся правда, — сердито говорил Сергей Сергеевич и повторял: — У немцев воровства не было.

Его библиотека поражала как объемом, так и цельностью. Подобно А.Д.Черткову, когда-то, еще в XIX столетии, собравшем всё, что было напечатано о России на всех европейских языках, Сергей Сергеевич собирал свою «россику» — всё, что мог добыть печатного о России. На русском, украинском, сербском, немецком, польском, французском, английском, испанском, даже на китайском, которого он не знал, но просил знакомого китайского профессора перевести на английский.
Эту страсть к собирательству он, несомненно, унаследовал от отца. И уникальную свою библиотеку пополнял изо дня в день. Любое упоминание о России — и будьте уверены, оно попадет в его библиотеку. Будь это статья из британской энциклопедии XVII века, или статья из американского журнала на лощеной бумаге, или практически никому не известное издание из манчжурского города Цицикар, или сборник стихов, напечатанный на машинке, размноженный на ротаторе. Если мог, покупал книги, если не мог купить — копировал. В его библиотеке, упакованные в желтые почтовые конверты, обнаружились десятки текстов академического характера: экономическое положение ремесленного класса в России после 1861 года. Или перевод на английский — «Лучшие рассказы современных русских писателей». И перечень: Лесков, Гаршин, Тургенев, Чехов. Издание 1901 года, Нью-Йорк.
Случалось, что «зачитывал» библиотечные экземпляры, тем более что интерес к старым изданиям о России в Америке не ахти какой. Ну, скажите, кому сегодня потребуются мемуары графа Безобразова на английском языке, изданные в тридцатых годах прошлого века? Только ему и таким, как он. Поэтому, чего бы ни коснулся разговор о России, у него уже было что прочесть. Память его была необъятная, как и сама библиотека. Человек энциклопедических знаний, профессор Дурилин оказывался неисчерпаемым источником для любого, кто хотел узнать историю революций в России, гражданской войны, белого движения, русской эмиграции, историю русского рассеяния по миру.
Помню, однажды звоню ему: «Сергей Сергеевич, вот сразу, без раздумий, назовите мне пять-шесть фамилий военных писателей, белых офицеров и генералов». Он помолчал секунды три, потом стал перечислять. Непрерывной чередой шли фамилии, имена, воинские звания, что написано, кем, когда и где издано, а также политическая окраска автора. Деникин, Головин, Туркул, Сахаров, Акулинин, Филимонов, Ефимов, Науменко, Гуль, Богаевский, Шкуро, Филатьев, Дитерихс, Краснов, Будберг, Федорович, Даватц, Семенов, фон Лампе, Петров, Слезкин, Раковский, Половцев… И длилось это не менее часа. Я был потрясен!
Насколько полно и разнообразно было его книжное собрание, настолько твердо и однозначно было его мировоззрение — С.С.Дурилин был непримиримым монархистом. О российских императорах он, казалось, знал всё. Всю разветвленную генеалогию, кто на ком был женат, кто за кого и когда вышел замуж. Где служил такой-то наследник и шефом какого полка была такая-то Великая Княжна. Каково отношение российского императора было к Тильзитскому миру, к автономии Финляндии, к переговорам по Балканам, к мирной конференции в Гааге. Мало этого, в его библиотеке были собраны книги по истории империй всего мира. Институт самодержавия в России был его неизбывной страстью. Последней работой, которую он мечтал закончить, должна была стать книга о царствовании Александра III.
— Относительно краткое правление этого русского государя — самая яркая страница нашей истории. Оно, при всей внешней, казалось бы, бессобытийности, отсутствии войн, потрясений, бунтов и т. д. — показало, на что способна Россия. Нет, не при сверхэнергичном реформаторе, каковым выставляют Петра I, не при умной и просвещенной императрице, каковой слыла Екатерина Великая, даже не при осознавшем необходимость изменений государе, каковым был Александр II, — при крепком, упорном, опытном администраторе. Пусть Александр III не хватал звезд с небес, не был сверхутонченным знатоком европейского искусства и литературы. Но вот же — подарил французам… целый мост. Зато французы до сих пор ходят по бульвару Александра III, по его мосту. А мы, русские, знаем, что за тринадцать лет его царствования Россия выдвинулась в самые передовые страны мира. Это ли не доказательство того, что монархия далеко не исчерпала своих возможностей?..
О монархии вообще, как и о самодержавии в России, мы с ним говорили подолгу. Надеюсь, что Сергей Сергеевич не обижался на мои часто наивные и даже нелепые вопросы. Если они попадали в больное, он замолкал. Потом просил подождать. Уходил в соседние комнаты или спускался вниз, в свой подвальный кабинет, где у него тоже хранились книги. Потом, тяжело опираясь на поручни лестницы, поднимался.
— Вот вам книга. Почитайте. Это другой взгляд на убийство царской семьи. Не забудьте вернуть…
Однажды мы заговорили о его корнях. Он скупо улыбнулся. Обратился к своему большому шкафу, достал из него большого формата папку. В ней были: севастопольские газеты 1919 года с упоминанием ранений и госпитализации его дяди, дипломы и наградные листы его отца, С.А.Дурилина, письма А.Столыпина к своему первому помощнику А.Гербелю, который позже станет крестным отцом Сергея Сергеевича. И — рукой самого Николая II на каком-то государственном проекте, поданном А.Гербелем: «Ознакомился. Дать ход. Николай».
— Когда я держу в руках этот лист, — сказал Сергей Сергеевич, — я словно держу историю той России, которой я принадлежу. Живой, могучей, великой державы…

Уже в конце войны семья Дурилиных переезжала в Дрезден. Туда отец получил новое назначение. Случайно отстали от поезда — пошли смотреть кино и не рассчитали время. Как ни спешили, поезд ушел. После объяснений с военными полицейскими пришлось сесть на следующий поезд. Не доходя до Дрездена двух перегонов поезд встал. Из вагонов было видно зарево, тяжело ухали бомбовые разрывы. Это длилось всю ночь.
— Союзники бомбили Дрезден, колыбель немецкой культуры, день и ночь. Прекраснейшие дворцы, музеи мирового значения, древние соборы, жилые кварталы, вокзалы, школы, библиотеки, театры, сады, фонтаны — всё было превращено в руины, в битый камень, в пыль. Военной необходимости в этом не было никакой. Так как папа имел очень точное предписание, куда явиться в Дрезден, мы туда все-таки добрались. Вид уничтоженного города меня поразил. Его просто сровняли с землей.
Потом улыбнулся:
— Вот так кино нам спасло жизнь. Поезд, на котором мы должны были уехать, был разбит. Немногие спаслись в том аду…
Саму победу над Германией семья Дурилиных встречала под Мюнхеном. Кочевали из города в город, из одного беженского лагеря в другой. Наконец осели в лагере «ди-пи» (DP), то есть «перемещенных лиц» в Шляйсхайме. Бараки и бывшие армейские казармы, обжитые тысячами беженцев: русскими, украинцами, поляками, сербами, чехами, башкирами, кавказцами, евреями, калмыками… Одни были освобождены из лагерей военнопленных, другие были «остовцами», третьи служили в РОА генерала Власова, в казачьих частях, четвертые просто ушли с немецкими войсками, воспользовавшись таким случаем — освободиться от рабства большевиков.
— Это там вы впервые встретились лицом к лицу с советскими?
— Мы их называли «подсоветскими». Да, там. До этого — всё наше окружение было русское. Знакомые, друзья, прихожане в церкви, родители моих однокашников по Кадетскому корпусу, по гимназии. А тут — совсем другой контингент. Говорят вроде бы по-русски, но совершенно иначе. Словечки другие, ухватки другие, привычки другие. Рождество не празднуют, а встречают Новый год. Могут на лагерном сходе вдруг обратиться: товарищи, на повестке дня у нас вопрос кормежки!.. Как им объяснить, что «товарищи» убивали наших отцов и старших братьев, а «кормежка» сочетается со словом «скот»: кормежка скота?.. И шпаны среди них было чрезвычайно много. Сбивались в банды, бродили по окрестным селам, воровали всё, что могли украсть. Однажды украли… корову. А местные бауэры обратились в полицию. Полиция вместе с американскими солдатами нагрянула в лагерь. Так эти ловкачи корову тащили на четвертый этаж казарм, потом по другому выходу — на второй этаж, потом по следующему пролету — опять на четвертый. Полиция с солдатами в один вход — они с коровой через другой.
Смеется невесело.
— Ну, и пили, конечно. Тон задавали в этом поляки да «советские». Украдут дюжину рубах с бельевой веревки, в ближайшем городке обменяют на водку — и пьют целый день…
Влияние старой эмиграции всё же чувствовалось. Во многих лагерях «ди-пи» в руководство попадали старые русские, из белой эмиграции. В каждом лагере строили часовни и церкви. Священники вели службы. Прихожане ходили крестными ходами. Многие подсоветские еще помнили смысл православия, помнили молитвы. Оккупационная администрация разрешала издавать книги, газеты, журналы. Как правило, во главе издательского дела становились также старые белые эмигранты. Печатали учебники, справочники, словари, пособия, художественную литературу. Люди наконец вырвались на свободу, им часто хотелось выплеснуть всё, что наболело, что держали под спудом, о чем боялись даже думать. В лагерях «ди-пи» открывались свои гимназии, театры, балетные и музыкальные школы, технические училища. Многие из них приравнивались к государственным немецким учебным заведениям.
С глухим гневом воспринимали люди слухи, а потом и подтверждения о выдаче советчикам казаков, о массовых самоубийствах среди «власовцев», воинов Русского охранного корпуса.
— Это было страшно. Хотя мы и находились в американской зоне, то же самое могло произойти и с нами. Одно время американцы даже выставили охрану вокруг лагеря. Мы поняли, что судьба многих беженцев решается где-то там. К чести сказать, американцы всегда оставались американцами. Конечно, есть приказ нести наружное охранение лагеря. Но вот несколько этих странных людей, русских, подкапывают землю под проволокой. И американский часовой просто… отворачивается. Медленно уходит в другую сторону: хочешь на свободу — беги! Уже позже, здесь, в Америке, я понял, что это — в характере той старой доброй Америки. Страны, где свободу люди ставили превыше всего…

О судьбе выданных на расправу тысяч «подсоветских» мы много говорили с Сергеем Сергеевичем. В его запасниках хранились сотни и сотни книг, газетно-журнальных публикаций, даже рукописей самих участников тех событий. Эта тема была и в целом остается совершенно закрытой для населения нынешней РФ. Мало кто знает и четко представляет себе, что такое Ялтинские соглашения, как в соответствии с буквой этих соглашений «западные демократии» выдавали бывших «подсоветских» назад, прямо в лапы СМЕРШа, НКВД. Как работали расстрельные взводы в зонах советской оккупации — конвейер казней не останавливался ни на день. Как шли и шли на восток эшелоны с «репатриантами» — в тех же товарных вагонах, с колючей проволокой на окошках, с автоматчиками на буферных площадках.
— Но, Сергей Сергеевич, что у Николая Краснова в «Незабываемом», что у Петра Чижа в «Тени тирании», что у Адмиралова в «Казачьей трагедии», что у многих других авторов — одно и то же: полный паралич воли у людей. Почему? Почему не дрались? Не бежали в массовом порядке? К черту эти лагеря «ди-пи»! Разве не знали, что их ждет там, на родине? Концлагеря, невыносимый труд, голодные пайки, смерть… Смотрите, у Краснова: британцы говорят нашим офицерам, что повезут их на какую-то конференцию. И офицеры, русские офицеры, бывшие советские офицеры — идут к автобусам. Прямо-таки бараны баранами! А между тем бывшие советские офицеры, как правило, были еще и членами ВКП(б). Уж кому-кому, а им известно было, что такое партийно-карательный аппарат.
Сергей Сергеевич горестно сжал губы. Потом сказал:
— Британцы всегда предавали русских.
— Но русские-то, они-то о чем думали?
— Не забывайте, людей силой заталкивали в грузовики и автобусы. Многие кончали жизнь самоубийством — резали вены, вешались, стрелялись. Только бы не попасть в лапы сталинских палачей. Некоторых буквально вынимали из петли, били, потом бросали в грузовики… Но в главном… в главном вы правы — паралич воли охватил людей. Я помню это состояние. Помню, как работали репатриационные комиссии. Всегда в их составе были британцы, американцы, французы и — советчики. Для многих подсоветских это было началом пути на их настоящую Голгофу. Мы, старые эмигранты, сопротивлялись, и у нас были документы, что мы — не советские. Никогда не были советскими! А они…

Я продолжал собирать и обрабатывать материалы по ижевцам. Как раз когда мы обсуждали этот «подсоветский паралич», натолкнулся в одной книге на описание такой сцены: британские танкетки окружили лагерь «ди-пи» где-то в Австрии, уже подогнаны грузовики, казаки собрались возле церкви, молятся, чтобы Заступница не выдала их, офицеры в одном из бараков совещаются, что же им делать. И тут поднимается один, из старых ижевцев, неизвестно какими путями попавший из Манчжурии в Австрию: «Господа! Что мы тут совещаемся? Встаем во весь рост и идем на пулеметы — покажем этой сволочи, как умеют умирать казаки!..» Дальше автор пишет, что порыв ижевца не был поддержан. Решили пробовать переговоры, затягивать время… Больше об ижевце не упоминается. Но результат — британцы двинули свои танкетки и мотоциклы на лагерь, вооруженные солдаты стали выгонять русских к грузовикам. Было там море слез, страданий, боли, крови, самоубийств.
Приехал к Сергею Сергеевичу, привез эту книгу (из его же коллекции), зачитал это место.
— Да, ваши любимые ижевцы были людьми на особинку, — сказал он. — Этот случай больше говорит о характере народа, чем многие толстые тома исследований. Вы пишите, пишите…

Мюнхенский университет был следующим этапом в его жизни. Одновременно нашел себе приработок — сначала в администрации лагеря «ди-пи». Потом молодого человека, говорящего по-русски, по-немецки, по-сербски, по-польски («Там в лагере у наших поляков и выучился!»), по-английски, заметили офицеры из УНРРА. Была такая организация, занимающаяся беженцами в Европе. Дали Сергею Сергеевичу работу, сделали офицером «второго класса» в американском отделе.
О работе в УНРРА он всегда вспоминал с теплотой. Наверное, это была та работа, где он, тогда еще совсем молодой человек, вдруг почувствовал свою нужность. Нужность для сотен и сотен беженцев, потерявших родной очаг, мучающихся на чужбине, без языка, без работы, без родных, страдающих, но не желающих больше возвращаться в рабство. С удовольствием показывал мне рукописный журнал: все коллеги его вписывали ему туда свои пожелания. По-русски. По-немецки. По-английски. Кто прозой, кто в стихах. Кто-то сделал даже рисунок: молодой человек сидит за столом, на столе телефон, папки личных дел. Трудно было не заметить схожесть рисунка с самим Сергеем Сергеевичем.
— Да, вот через эту самую УНРРА мы и попали в Америку. Дали визу как кадровому работнику американской государственной организации.

Америка… Сюда в конце концов съезжаются все: свергнутые с тронов монархи, потерявшие портфели министры, потерпевшие поражения в войнах генералы. Для меня всегда оставалось загадкой, как монархисты, люди бесконечно преданные идее православного царя, могли прижиться в этой стране. Стране, родившейся в революционных войнах против британской короны. Стране, пережившей свою Гражданскую войну — войну патриархального, почти как бы нашего помещичьего Юга с развитым капиталистическим Севером.
— Честно скажу вам, — как-то признался Сергей Сергеевич, — а ведь мы так и не живем душой в Америке. Эта страна — пристанище на время. Не имеет значения, на короткое ли время или до конца жизни. Земная жизнь — такая короткая. Душой же мы — там, в нашей России, с нашим царем, в нашей культуре, с нашими святынями…
— Не потому ли некоторые старики, иные в очень преклонном возрасте, вдруг собираются и уезжают туда? Помню, в начале 90-х уехала знаменитая поэтесса Ирина Одоевцева. Дали выступить по телевидению, стали печатать сборники стихов.
— И что потом?
— Как-то быстро умерла. Года три — и ушла.
— Вот видите. Значит, не нашла она той страны, которую оставляла. Я тоже знаю нескольких таких, из наших, белых. Возвращались и в 60-х, при Хрущеве, и даже при Брежневе. Потом ререпатриировались — летели назад, если хватало сил и денег. Потому что той России там больше нет. А здесь, как ни говори, жить-то легче.

…Но «легкая» жизнь в Америке для Дурилиных началась, как и для большинства, очень тяжело. Отец, Сергей Александрович, был уже почти пенсионного возраста, сильно болел. Мать, Людмила Ильинична, пошла работать в компанию, изготовлявшую картонные короба. Сам Сергей Сергеевич сначала нашел работу на знаменитой «спичечной фабрике» в Квинсе, районе Нью-Йорка, — через нее прошли, наверное, десятки тысяч русских послевоенных эмигрантов. А тут вдруг и повестка: надо стране этой послужить. Годы — 1951—1953. Корейская война. И попадает русский парень из Югославии через Германию и Нью-Йорк прямиком на 38-ю параллель Корейского полуострова.
— Тогда в американской армии много наших служило. Знаю, сотни русских молодых парней отправились в Корею, даже не ступив на американскую землю. Их прямо с острова Эллис, куда приходили транспорты из Европы, посылали на войну.
— А если кто-то не захотел?
— Обратным транспортом обратно в Европу. О, вы еще не знаете нашей американской демократии и свободы!..
Об американской демократии мы тоже много и подолгу беседуем. О «свободной» прессе, которая отчего-то вся говорит одним голосом, точь-в-точь советская пресса времен Сталина-Хрущева-Брежнева-Андропова (промежуточные фигуры не упоминаю). О «свободе» вероисповеданий — и работе чернокожего художника из Великобритании, изобразившего Богоматерь в орнаменте из коровьих и слоновьих «лепешек». Бруклинский музей эту «живопись» выставил и защищал всеми силами свое «право» и «свободу» показывать, что ему вздумается. О той же «свободе» в техасском городке Уэйко, когда танки в 1994 году расстреливали сектантов, запершихся в своем доме. О «свободе» собраний — и разгоне демонстраций антиглобалистов в Сиэтле, разгоне неразрешенного марша афро-американцев в нью-йоркском Гарлеме. О «неприкосновенности» личности — и распоряжении мэра Нью-Йорка Джулиани отлавливать бродяг за то, что у них нет жилья.
Правда, как принято в Америке, мы все эти проблемы спокойно рассматриваем со всех сторон. Пресса — словно в одних руках. Но есть небольшие, но упрямые издания, которые идут вразрез с этими «одними руками». Бруклинский музей, зарекомендовавший себя поборником таких «свобод», вдруг теряет денежную помощь от города, а посетителей в нем всё меньше и меньше. Трагедия Уэйко глухо переживается. Когда же бывшая генеральная прокурорша США Джэннет Рино, отдавшая приказ расстреливать сектантов, пытается баллотироваться на пост губернатора Флориды, ей полностью перекрывают все краники. А Джулиани потихоньку отменяет свое распоряжение насчет бездомных — пусть бродят, спят в своих картонных коробах на роскошных Мэдисон и Парк Авеню, просят на пропитание.
— А вы знаете, какая свобода прессы была при государе Николае Александровиче? — вдруг восклицает Сергей Сергеевич. — Настоящая! Тогда в России печаталось общенациональных газет больше, чем сейчас в Америке. И были они всевозможных окрасов и оттенков, от совершенно правых до невозможно левых, марксистских и анархических. То же самое было с писателями. С адвокатами. С политическими деятелями. Даже с Церковью. Ведь хотите или нет, а избрание Патриарха в 1918 г. после почти 200 лет его отсутствия в России было подготовлено еще при государе.

О церковных делах, о жизни нашей РПЦЗ (Русская Православная Церковь Запада. — Ред.) Сергей Сергеевич мог говорить часами. Отлично знал историю церкви. Собирал всё, что издавалось о православии. Поддерживал связь и переписку со многими церковными деятелями, с религиозными писателями, с периодическими изданиями.
— Что значило для нас оставаться русскими? — переспрашивал он. — Конечно, оставаться православными. Прав Федор Михайлович Достоевский. Очень прав! В православии хранится основа русскости. Как мне, мальчику, родившемуся в Югославии, удалось сохранить родной язык? Только через наши церковные службы, через тексты святых отцов наших, через приобщение ко всей русской православной культуре.
В подтверждение его слов я вспоминал одну из встреч здесь, в Америке. К моим друзьям приехал молодой человек из Калифорнии. Примчался на своем разбитом рыдване. Там, в Калифорнии, что-то натворил и удрал сюда, на Восточное побережье. Стоял с бокалом вина, высокий, спортивного вида, двадцатипятилетний, симпатичный. Заговорил с ним, отвечает еле-еле, со страшным акцентом. Часто мучительно ищет слова. Пока ищет, мычит. Жалкое зрелище! Сам же шесть лет как из России. Родился в Екатеринбурге. В начале 90-х удалось выскочить. Почти всё это время прожил в Голливуде. Есть мечта — поставить… порнографический фильм. Пробился к крупному продюсеру. Сел в кресло, ногу на ногу, сигару запалил, запросил всего шестьдесят тысяч. А продюсер его послушал да выставил из офиса: извините, я занят. Всё катится неизвестно куда. С американской женой разлад, она оказалась наркоманкой. С другой тоже разлад, у нее бывший бойфренд постоянно пасется, требует денег…
Я невольно сравнивал теперь: вот два русских человека. Один родился в стране, которую кое-кто еще называет Россией. Всего шесть лет в Америке, а язык матери уже в забвении. Все разговоры вокруг американской жены, которая села на иглу, вокруг денег, которые он не умеет зарабатывать, вокруг его мечты о порнографическом фильме, вокруг сорока долларов, которые он хотел бы занять, чтобы залить бензин в машину… Не удержался-таки, спросил, православный ли он? «Да, мать крестила меня», — с каким-то сомнением и неловкостью сказал он. И снова заговорил о том, как он вошел в кабинет к продюсеру, какая там секретарша, какое там ковровое покрытие, какой автомобиль у продюсера на стоянке, какая дорогая сигара…
И вот другой русский. Который родился в сербском селе, жил в Германии, учился, работал, воевал в Корее, потом снова учился, снова работал. Много работал. Богу молился. Все его разговоры о России. О ее судьбе, истории, величии в прошлом, падении в настоящем.
— Без православия — нет России, — продолжал он мысль Достоевского. — Невозможно ее возрождение, о котором постоянно талдычат во всех газетах.
— Там они и новые церкви строят, и чудеса у них происходят…
— В слово «Православие» я вкладываю совершенно иной смысл. Это не только наши церкви, иконы, свечи, облачения священников. Это — особый дух, это твердое следование принципам. Сказано в тридцатом Апостольском правиле: «Еще который епископ, мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в церкви власть: да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним». Ясно и строго! Что же там? Сергий Страгородский принимает руководство церковью от безбожных иноплеменников, захвативших власть в России, утопивших страну в крови. До сих пор грех этот остается беспокаянным. Но молчит народ, молчит церковь. Оттого и страдают там неимоверно!
Только однажды побывал Сергей Сергеевич на земле своих предков. В 1990-м.
— Вернулся — просто заболел. Много повидал. Был в Санкт-Петербурге, тогда еще под мерзким названием Ленинград. Был в Москве, во Владимире, Суздале. Тамошний «Интурист» понимал, что за группа приехала, сделали нам поездку по тем местам и городам, которые для православного сердца значат очень много. А я видел другое — плохо одетых людей, очереди, упадок, озлобленность, пустые прилавки, неискренность повсюду: в школах, куда нас привозили, у гидов, которые нас водили… Расселили нас по семьям. Икон в доме нет. Евангелие — есть, но, как сказала хозяйка: «Да, прочитала я его…» Как будто это — женский роман. Или статейка в журнале о вреде ожирения. Были другие встречи. Мы искали свое. Они — свое.
От той поездки осталось много знакомых. Переписка с ними сегодня также в архиве Сергея Сергеевича, в библиотеке. Теперь, после его кончины, это уже не личные письма. Это уже достояние истории. Я читаю их, письма советских людей русскому американцу. Его ответы, скопированные на ксероксе. Это — больно! Как он бьется, пытается достучаться до родной, православной души. А в ответ жалобы на безденежье, на невозможность достать одежду, учебники английского языка, лекарства. Правда, слали и поздравления с православными праздниками. Словно бросали подачку. И снова — жалобы и просьбы.
— Да, поначалу многие писали, — говорил он. — Потом как-то переписка стала сокращаться. Оказалось, что многие люди там… как бы это правильно сказать… притворяются, что ли?.. Что они — русские, что они — верующие, что им судьба их же страны небезразлична. Нет, наверное, не так. Не притворяются. Просто не знают уже, что значит на самом деле быть русским.
Я расспрашивал его, с кем он там встречался. В основном люди с хорошим образованием. С дипломами Университета дружбы народов им. Патриса Лумумбы. Или МГУ, английская филология. Или «Бауманка».
— Ах, Сергей Сергеевич! Разве вы не знали, что в УДН имени Лумумбы десятилетиями готовили кандидатов для советской разведки? Что человек с хорошим английским, будьте покойны, либо работает на них, либо «под колпаком у Мюллера»…
— Давно хотел вас спросить: что значит «под колпаком у Мюллера»? Откуда это?
И я рассказывал ему о «Семнадцати мгновеньях весны». О том, как весь советский народ садился по вечерам смотреть этот сериал. О Вячеславе Тихонове и Леониде Броневом. Об анекдотах, которые вдруг хлынули из недр народных. Как чутьем своим неистребимым все поняли, что это опять фальшивка. И хохотали над фразочками Мюллера-Броневого, Штирлица-Тихонова и «голоса за кадром», не жалея даже пальчиков радистки Кэт…
— «Под колпаком у Мюллера» на метафорическом советском языке означало — «под контролем КГБ».
— О, теперь я кое-что начинаю понимать, — качал он головой. — Мне эту фразу насчет колпака Мюллера сказали там. Это был историк, работал в одном из музеев, а также в редакции журнала. Вот он и буркнул мне как-то про какого-то Мюллера. Тогда я так и не понял: что за Мюллер? Немец? При чем тут его колпак? Какой колпак?..
Потом посерьезнев, добавил:
— Эта метафоричность пришла на смену богатейшему языку там. Отчего? Оттого, что убивали наших священников, истребляли православие, уничтожали книги, с корнем вырывали христианское миропонимание.
Опять помолчал.
— Думаете, мы не видим, что и этот, очередной раскол в РПЦЗ — их рук дело? Первоиерарха нашей церкви митрополита Виталия — под всяческими благовидными предлогами под домашний арест. Нового, Лавра, ставят на его место. Когда Виталий поднимает свой голос против, действуют совершенно по советскому сценарию: объявляют его старчески немощным, назначают психиатрические экспертизы… Дураки! Безбожные дураки! А Он-то оттуда всё видит. Любые поползновения некоторых деятелей РПЦЗ к «объединению» церквей он отвергал полностью. Было это уже, всё было. И Евлогий был, всё метался от белых к красным, от красных к белым. И семейство Граббе было. Торговали церковными землями, деньги забирали себе. Потом организовали Американскую Православную церковь, под омофором Московской Патриархии. Было такое, что даже наш святой, защитник всех русских, Владыка Иоанн Шанхайский испытывал одно время как бы неуверенность и смущение. Но не попустил Господь! И по настоятельному совету самого Владыки Иоанна был избран Филарет, предшественник Виталия. Повел Владыка Филарет нашу РПЦЗ прежним путем, тернистым, трудным, но благодатным. А сколько крика было с советской стороны! Засылали оттуда сюда журналы, газеты, листовки: верующие в СССР живут свободной, полнокровной жизнью, никто их не притесняет…
— А вы знаете, что Филарет был из Харбина? — вдруг задал мне вопрос Сергей Сергеевич.
— Конечно, знаю. Из славного Харбина, где осели многие из ижевцев. Харбин вообще оставался будто сколком той старой России уже много лет после того, как не стало России. Даже в конце 50-х, уже при власти китайских коммунистов, еще оставался там русский дух.

…Церковь в г. Наяке, где много десятилетий живет старая русская община, Дурилин сам и строил. В ней венчался, в ней крестил своих дочек. Так большую часть жизни и прожил в этом маленьком уютном городке на берегу Гудзона, в 30 километрах к северу от Нью-Йорка.
С о. Георгием, настоятелем Наякской церкви, Сергей Сергеевич был в самых добрых и дружеских отношениях. Только что-то вдруг случилось с о. Георгием. Зачастил в конце 90-х батюшка в Москву. Появились у него новые мысли. Не всегда «новое» значит более правильное, лучшее, истинное. Увидел вдруг профессор Дурилин, как меняется лексикон у его старых друзей. Меняются убеждения, сами принципы жизни.
— Вы спрашиваете о господине К-ском? Мы знакомы с Германии, были очень дружны, он из старой, белой эмиграции. Только, знаете, розовеет он. Сынок-то его сейчас в Москве, в американской финансовой компании — ну как тут не стать немножко розовым?
А потом наступила пора, когда Сергей Сергеевич позвонил мне:
— Нет, я больше в Наякскую церковь не хожу. Сказано в Апостольских правилах: «Епископ, или пресвитер, или диакон, с еретиками молившийся токмо, да будет отлучен. Аще же позволит им действовать что-либо, яко служителем церкви: да будет извержен». Для меня МП (Московская Патриархия. — Ред.) — это еретическая секта. И знаем мы, что ездят наши епископы и протоиереи туда, и ведут переговоры об объединении, и молятся совместно. Что же, так и Апостольских правил никто пока не отменял.

Моя работа над романом продвигалась. За любым вопросом — к профессору Дурилину. Соответствия казацких и армейских чинов? Пожалуйста. Что такое «внутренняя линия» РОВСа? Целая подборка материалов на эту тему. Как русские попадали из Европы в Аргентину, Бразилию, Венесуэлу? Кто из русских генералов служил у парагвайского диктатора Стресснера в 60-х? А у Пиночета в 70-х? Старик брел к своим книгам. Безошибочно находил нужное издание.
Я видел, что мои визиты, хотя и утомляют его, но и дают бодрящий импульс. Он снова стал нужным, востребованным. Если я долго не приезжал и не звонил, он звонил сам: «Забыли вы позвонить вашему коллеге?» Одиночество — страшная вещь. Я извинялся. Учащал свои звонки ему. Старался заехать хоть на полчаса, если бывал в тех краях. Полчаса обычно растягивались на целый вечер.
— Что произошло между вами и вашей женой, Сергей Сергеевич?
— Думаю, что так вышло лучше. Сейчас она замужем. Кстати, за моим же однокашником. Это хорошо, потому что он — прекрасный человек. И она тоже.
На такие личные темы здесь не разговаривают. Не принято. Ни лезть с расспросами, ни изливать душу. Лишь помаленьку из разрозненных осколков, кусочков, камешков воспоминаний сложилась более или менее цельная картина.
После Кореи, учебы в американских университетах, женитьбы, обустройства — хорошая работа на Уолл-стрит. Пошел в финансы, занимался рыночным анализом. Зарабатывал немалые деньги. Но душа-то… Душа-а-а! Она — вся в России, в той светлой, богатой, радостной, необъятной стране, из которой пришли его отец и его мать. И Дурилин, десять лет спустя, оставляет «золотую жилу», уходит в преподавание. По колледжам преподает немецкий и русский языки, литературу.
— Тогда, в шестидесятые, это было просто. Еще не было нашествия всех этих десятков тысяч русскоязычных людей, которые убеждают вас, что фраза: «Слюший мине сюда!» — это по-русски. Я сдал экзамены, написал диссертационную работу. Меня приняли. Я работал в университетах Браун, Колгейт, Нью-Палтц…
Правда, преподавание тоже служило только средством к существованию. Настоящая жизнь — его книги, журналы, его коллекция марок и монет, его «работа на Россию».
— Работа на Россию по методу г-на Йордана? — подзаводил я. — Подсуетиться с ваучерами, купить-продать акции, кратковременные гособлигации, откачать деньги отсюда, закачать туда, откачать оттуда, закачать сюда, кое-что всегда прилипает к пальцам. Когда надо, выпячивать грудь: я — православный, когда не надо — молчать в тряпочку, а то и намекать с прицепом: так я же — американский гражданин!
Старик качал головой. С отцом известного деятеля Бориса Йордана — Алексеем Иорданом они состояли в одном Кадетском объединении. Виделись часто, знали друг друга хорошо. Возможно, даже слишком хорошо, чтобы Сергей Сергеевич испытывал уважение к старому Йордану.
— Сын его, Боря, решил, что снимать сливки — это дело для настоящего бизнесмена. Что ж, Николай, давайте посмотрим, чем это всё закончится.
Его «работа на Россию» была полной противоположностью. О ней он долго не говорил мне. Может быть, присматривался. Может быть, не считал нужным раскрываться. Но однажды наша общая знакомая, русская дама из Наяка, рассказала мне: «Он же безумный! Знаете, что он делал? Он копировал книги, журналы, газетные статьи о самодержавии, государе, о белом движении, набирал целый саквояж, потом просил кого-нибудь, кто ехал в Россию: отвезите небольшой подарок. Ему не могли отказать. Хорошо, но кому передать? А никому, говорил он. Поставьте этот саквояж (или чемодан) прямо перед памятником Пушкину в Москве. Кто возьмет, тому и достанется…»
— Сергей Сергеевич, но это же выстрел в белый свет как в копеечку! — уличил я его при очередной встрече.
— Да, согласен, — кивал он. — Но что-то же делать надо! А я знал, как вам не хватает наших книг.
Нет, не только этим он занимался. Уже позже я обнаружил в его огромном архиве документы: профессор Дурилин был одним из тех, кто разрабатывал самые различные аспекты русской педагогики, писал программы для организации «русских разведчиков», создавал уставы монархических организаций, выводил образование и воспитание прямиком из православия, собирал материалы по русским писателям.
— Знаете, после всех этих десятилетий не стало одной вещи, которая была в старой России — хорошее учебное пособие по чтению для детей.
Он выносил из запасников старые книги по чтению. Чего я не ожидал, многое из того, что советские «академики» выдавали за свое, оказалось компиляцией из дореволюционных изданий. Повыбрасывали всё, что не соответствовало «большевистской теории и практике», оставили то, что внешне не противоречило им. Так мое поколение оказалось хорошо знакомо с толстовской «Косточкой» и тургеневским «Воробьем», а вот об аксаковской «Ласке» и не слышало. Как не слышало ни о «Честности чумака» Г.Данилевского, ни о «Фроле Силине» Н.Карамзина, ни умных и глубоких сказок, собранных В.Далем.
В его захламленной, забитой книгами прихожей, сидя на старом продавленном диване, я жадно добирал то, чего мне было недодано в детстве.
— Ну, как, интересно? — спрашивал он осторожно.
— Не то слово, Сергей Сергеевич! Это же — сокровищница. Как малыши там смогут стать русскими, если они не знают ни сказок, ни былин? Если старые колыбельные исчезли? Вместо них — Алла Пугачева да какой-нибудь Буйнов с Аленой Апиной…
Он пожимал плечами. Названные имена ему не говорили ничего.
Мы возвращались к теме воспитания. А как воспитываются детишки в русских семьях в Америке? Да, есть школы при церквях. Родители стараются, чтобы дети овладели родным языком. Потому что родной — русский. Получается? Не всегда.
Сергей Сергеевич грустнел. Я начинал догадываться, что опять нечаянно влез в личное. Знал, что если с младшей дочерью он еще поддерживает какие-то отношения, то старшая прервала всякое общение. Просто они — американские женщины, уже взрослые. Всё по-американски. У них американские семьи. Дело его жизни уйдет вместе с ним.
«Да, мы — последние из могикан, — повторял он безысходно. — Увы, самые последние!..»
И я понимал: не нужно оказалось его собирательство ни его жене, ни его дочерям. Америка — страна сугубо практичная. Что можно сделать из пожелтевших севастопольских газет 1919 года? Продать? Кто их купит? А какая выгода от книг для чтения, изданных в 1906 и 1908 годах? Или от воспоминаний полковника Галушкина о «Собственном Его Императорского Величества Конвое»? Или от подшивки старых журналов «Доброволец», «Свобода России», «Часовой»?..

Из той единственной поездки в страну отцов вышла у него и еще одна беда. В один из первых моих визитов к нему, когда мы только удобно расположились на старом диване и коробах, набитых книгами, дверь вдруг отворилась. Вошла женщина. От нее сразу повеяло какой-то чуждостью и знакомостью. За годы жизни в этой стране отвык уже от вот такого выражения на лице, от таких интонаций: в любом слове скрытая ирония, двойной смысл, подразумевание. Как это у Маяковского: мы говорим Ленин — подразумеваем партия, мы говорим партия — подразумеваем Ленин…
Конечно, советская. По бумагам — законная жена. Вторая.
Тот визит был скомкан. Тамара стала выговаривать хозяину. Он сжался внутренне, старался отвечать спокойно. Мне стало понятно, что надо удалиться. Потом она то возникала, то пропадала. Когда возникала на горизонте, то всегда была взвинчена, ругала Америку, в которой ей приходится так много работать, хвалила РФ, где она числилась в каком-то министерстве.
Странный разговор состоялся у нас с нею в одну из первых встреч. Сергей Сергеевич представил ее как русского филолога, знатока русского языка.
— Что вы оканчивали?
— МОПИ им. Крупской. Там же я потом работала.
— О, так вы учились и работали у Леканта?
Пауза.
— У Павла Александровича Леканта, автора очень хороших учебников.
— Не знаю такого.
— Как это не знаете? Он там заведующий кафедрой…
Сергей Сергеевич замер. Получалось так, что я говорил неизвестно о чем. Возможно, даже врал. Называл какие-то фамилии профессоров, а их не существовало в природе. Так, может, это я — подсада?
Как раз знаменитый книжный магазин Камкина на Бродвее в Манхэттене уходил из бизнеса, распродавали всё втридешева. Я купил там учебник русского языка под редакцией П.А.Леканта. Привез Дурилину: «Вот учебник, вот автор-редактор, вот где он издан. Видите — МОПИ им. Крупской…»
И Сергей Сергеевич устало, полуприкрыв глаза:
— Да верю я вам, Коля. Понял я давно уже всё.
Не стал я развивать эту тему. Незачем бередить рану.
Спустя полгода Сергей Сергеевич попал в больницу. Нет, не с диабетом, который у него прогрессировал и начинал отнимать зрение. Я знал, что он готовился делать операцию на сердце. Тамара позвонила, сообщила номер телефона, по которому я смог бы поговорить с ним. Сама она уезжала в Москву. Я набрал номер. Автоответчик проинформировал меня, что номер отключен. Никаких иных сведений. Тамара уже улетела. Я напряг свою американскую логику. Дурилин — ветеран Корейской войны — значит, ляжет, скорее всего, в военный госпиталь. Тамара могла перепутать номер, но первые цифры телефонного кода — вряд ли. Они свидетельствовали, что госпиталь — в Манхэттене. Военный госпиталь в Манхэттене один, на 23-й улице. Я поехал туда. Нашел отделение реанимации сердечников. Доступ к больным такого типа был круглосуточный.
Сергей Сергеевич еще не отошел от наркоза. Он весь опутан трубочками, взгляд мутен.
— По крайней мере, я вас отыскал.
Он слабо улыбнулся.
Через неделю у него случилось тяжелейшее обострение. Снова вскрыли грудную клетку, из легких откачали пол-литра воды. Вот когда я впервые увидел его по-настоящему в цепких лапах смерти. Продолжал навещать, приносил фрукты, соки, еду домашнего приготовления. Не оставлял его наедине с его мыслями. «Сергей Сергеевич, мы должны будем вашу библиотеку всю перевести в электронную форму — создадим сайт, пусть русские, где бы они ни жили, читают то, что у них отнимали все эти годы…»
Он расспрашивал меня, как работает вся эта электроника, веб-сайты, Интернет. У него появилась причина жить.
Когда он выписался, Тамара вернулась из Москвы. Снова мы предпочитали говорить по телефону. Он всё время расспрашивал о моих ижевцах. Уже и фактуры не хватало, мы начали связываться с Сан-Франциско, куда ушли в конце концов последние ижевцы. Меня интересовали командиры повстанцев: Зуев, Миронов (на Глазовском фронте), Леснов, Солдатов, Федичкин (первый командующий Народной армией в Ижевске), генерал Молчанов…
Проходит еще несколько месяцев, и он опять звонит мне:
— Я полностью ослеп. Это мой диабет. Ничего не вижу…
— А где Тамара?
— В Москве. Вчера улетела.
— Как? Опять?
Несколько недель я приезжал к нему. Стал возить его в церковь. После церкви навещали Людмилу Ильиничну, его мать. Ей исполнилось 96 лет. Она жила в старческом доме на Толстовской Ферме. Удивительного света и мужества старая дама. Рассказывала о том, как бежали от красных из Крыма, о своей жизни в Сербии, о том, как попадали под бомбежки в Германии. Как сейчас слышу ее глуховатый низкий голос. Жалела, что из-за болей в ногах не может больше ходить в церковь. Остается только читать и молиться в комнате.
Потом мы ехали к нему домой. Там долгие посиделки, разговоры.
— Сергей Сергеевич, я понимаю, что это не мое дело… насчет Тамары… Но неужели вам это ни о чем не говорит?
— Конечно, говорит.
Помолчал, словно прислушиваясь к самому себе.
— Ей нужны американские документы, грин-карта… Чтобы могла спокойно приезжать и жить здесь. Там ведь — тяжко… А мне — жалко ее…
В этом был он весь, тяжело больной, почти умирающий, но — жалеющий.
Когда ему стало легче, Тамара снова выпрыгнула из Москвы, как те двое из ларца. Свое недовольство больше не скрывала: «Повсюду книги, мусор, грязь… А что Америка? Что она мне дала? Черную работу?.. Ну, да, Сергей Сергеевич, ты живешь в каком-то своем мире, никому не нужном…»
Кое-как пережили зиму 2002 года. Весной врачи объявили, что у Людмилы Ильиничны рак. Боли у нее всё усиливались. Болезнь матери странным образом повлияла на Сергея Сергеевича, его диабет тоже обострился.
Тамара тут же улетела в Москву.
Однажды я приехал за ним. Он не ответил на мой звонок в дверь. Пришлось войти. Он сидел в гостиной, в кресле, с недельной щетиной на ввалившихся щеках.
— Мне очень плохо. Не поедем в церковь. Не могу. Полночи провалялся под креслом, хорошо, что смог дозвониться до друзей, приехали, сделали укол. Но сил у меня нет…
— Как это не поедем в церковь?
— Вот так, нет сил…
И тогда я напомнил ему, как у Варлама Шаламова, когда зэк-доходяга перестает умываться по утрам, это значит, что конец ему пришел. Пусть холодно, снег, мороз, ледяная корка в бадье. По корке — кулаком! Надо умываться, надо жить…
Я перетащил его в ванную комнату. Там усадил и начал брить.
— Мы — мужчины из страны, где много способов выживать. Первым делом — умыться, побриться, если есть одеколон — наодеколониться. А дальше — посмотрим!
На конец церковной службы мы все-таки успели. И потом видел я, как он — со своей старомодной учтивостью — говорит комплименты пожилым дамам. И как они улыбаются ему…
Мы были с ним у смертного одра его матери. Он сидел и держал ее за руку. Она уходила. Последними движениями она перекрестила нас. Это было непостижимо: человек прощается с жизнью — и благословляет остающихся.
В тот вечер мы долго сидели у него. У меня оказался при себе диктофон. Впервые Сергей Сергеевич разговорился по-настоящему. Картины прошлого вставали перед ним во всех мелочах. Вот их дом в Сербии, вот он в Кадетском корпусе, вот они под Мюнхеном, вот он первый раз влюбляется, вот впервые пробует самогон, поляки напоили. Вот плывут в Америку…
После кончины матери он прожил всего две недели. Между ними, матерью и сыном, была странная, сильная связь. Они могли и не говорить ничего друг другу. Он сидел, она лежала. Потом он прощался. Мы гуляли с ним по аллеям Толстовской Фермы, он что-нибудь рассказывал. Но я чувствовал, как прочны нити между ним и матерью. Когда она умерла, он словно бы… освободился от чего-то. Простому смертному этого не понять. Уже позже я понял — от чего.
В субботу я позвонил ему:
— Ждите завтра утром. Сначала церковь, потом я почитаю вам главу из своей книги.
Его голос на удивление бодр.
— Буду ждать. Всех благ.
В то воскресное утро он опять не открыл. Когда я вошел, его не оказалось ни в кресле, ни на кухне…
На похоронах одна старая дама говорила другой:
— Это мать потянула его за собой. Может, к лучшему. Он был такой беспомощный…

Дом в Наяке оценили в 435 тысяч. Тамара возникла как по мановенью волшебной палочки. Законная наследница какой-то части.
— Что я сделаю с этими дурацкими книгами? Закажу грузовик, заплачу пятьдесят долларов, пусть всё заберут и увезут на помойку!..
Возможно, все-таки стало ей жалко этих самых 50 долларов, а может, еще по какой-то причине, только, слава Богу, книги остались в нашей русской общине. Несколько тысяч драгоценнейших томов: по истории, литературе, политике, религии, богословию, философии, искусству, педагогике, по белому движению, по самодержавию в России, по монархиям всего мира на протяжении истории человеческой цивилизации.