К БЕРЕГУ ЛЕБЕДИНОГО ОЗЕРА

 

Часть первая

 

ПТАШКА НА ВЕТКЕ

 

Катастрофа

 

Заведующий Онежским соляным правлением обербергмейстер* Илья Петрович Чайковский¹ похоронил жену, оставившую ему малолетнюю дочь². Овдовев, он решительно не знал, куда девать себя – девочку взяли на попечение петербуржские родственники, и он остался один в просторной и холодной казённой квартире. Долго не мог уснуть – слонялся по комнатам, с каждым днём терявшим жилой вид.

Семьянин по складу характера, Илья Петрович вынужденное одиночество ощущал болезненно, как горькое сиротство; лишённый привычного семейного быта, он чувствовал, что постепенно дичает… Напрасно искал он утешения в знакомых семьях – в чужих гостиных и детских собственная заброшенность и неполноценность ощущалась острее.

Илье Петровичу шёл 37-й год, был он здоров и крепок. Немудрено, что к душевной неустроенности властно присоединилось телесное томление. Цельность натуры и чистоплотность не позволяли ему идти на сомнительные связи, а проститутки всегда вызывали у него стойкое отвращение. Теперь даже невинное общение с дамами – в гостях – возбуждало чувственность, отпугивая возможными и невозможными последствиями.

Так, весёлый прежде и легкий в жизни, человек постепенно превращался в угрюмого и мнительного субъекта.

Пробовал Илья Петрович прибегать к испытанному утешительному средству, но, пьянея, впадал в тоску – четыре стены обращались в тесную клетку. Оставалось бежать вон из дому. Однажды, в февральскую метель, опамятовался на незнакомой улице. Без шапки.

Наутро перед зеркалом, бережно касаясь кончиками пальцев безобразно распухших ушей, Илья Петрович вымученно смеялся: последний раз обмораживать уши ему приходилось лет 30 тому назад, в раннем детстве…

Но при некотором размышлении о приключившемся с ним конфузе, Илье Петровичу стало не до смеха: случись с ним беда посерьёзнее, что станется с его ребёнком? Содержание в сиротском доме?

…Вспомнилось полушутливое замечание отца: «Первая рюмка – для здоровья, другая – для веселья, третья же – от лукавого. А он в зимнюю прорубь заведёт…» С тех пор Илья Петрович зарёкся от лишней рюмки.

Между тем, знакомые всё чаще стали намекать Илье Петровичу на необходимость жениться во второй раз. Наиболее близкие из них без обиняков указывали на его неприкаянность и на женитьбу, как единственное средство выйти из положения…

Илья Петрович невесело отшучивался: «Ещё пташка на ветку не прилетела».

 

Сон

 

Поспешная женитьба казалась Илье Петровичу оскорбительной для памяти покойной Марии Карловны³. Вдовцы рассказывали, что усопшие супруги являлись им в сновидениях и «отпускали» их на вторичный брак. А ему Мария Карловна ещё ни разу не приснилась. Неужели она унесла с собою какую-то обиду на него? И не спросишь теперь, прощения не вымолишь.

Правда, входившие в моду спиритические сеансы оставляли сомнительную надежду на загробное сообщение: ходили слухи о поразительных откровениях из уст умерших… Илью Петровича уже приглашали сесть за столик с «говорящим блюдцем», он же (покамест) отказывался с ироническим скепсисом. Однако заноза засела в сердце: а что если и впрямь вызвать дух Марии Карловны и попросить её, чтобы отпустила его с миром?

Сомнения разрешились внезапно.

…После обычного унылого осеннего дня Илья Петрович спал долго и глубоко. Проснулся вдруг, будто его толкнули, увидел, что вставать ещё рано, и тут же заснул снова. А заснул ли? В этом он не был уверен полностью… Он увидел большую и светлую танцевальную залу. Было слышно, как невидимые музыканты настраивают и пробуют инструменты. И тут из обилия света появилась Мария Карловна, в белом подвенечном платье – вот она бежит к нему по зеркальному паркету, лёгкими, семенящими балетными шажками, мелькают её маленькие, почти детские, ножки в атласных танцевальных туфельках без каблучков… Мария Карловна смеётся, протягивает к нему руки, и вуаль прозрачным облачком вьётся за нею!

 

В тысячу смычков невидимые музыканты ударили вальс – Илья Петрович подхватил жену, и они закружились, будто вихрем подхваченные… Это был брачный полёт под неслыханную прежде музыку – более, чем обычный танец! Совместный полёт – слияние воедино…

Светел и радостен был этот сон (если только это был сон), а главное, потрясал воображение очевидной и осязаемой достоверностью.

Пробудившись, Илья Петрович пребывал в счастливом ошеломлении. Но сон этот (если это был сон) смутил Илью Петровича двумя обстоятельствами. Первое – совершенно юношеские последствия сна. Но куда в большей степени другое. В последний момент Илья Петрович увидел в своих объятиях не Марию Карловну, а другую, вовсе незнакомую ему барышню…

 

* Чин горного ведомства

 

 

Бемоль и диез

 

Для полноты изложения надо вернуться на два года назад.

…Тогда Илья Петрович преподавал в горном кадетском корпусе (который сам окончил в 1817 году) статистику и законоведение. Однажды – погода располагала к длительной прогулке – он по пути на службу свернул на Английскую набережную. Здесь каждой весною открывался стихийный показ мод сезона. Париж диктовал новые веяния и стили в одежде. Мужчин они коснулись мало – разве что модные пиджаки стали просторнее, да наиболее смелые молодые господа стали повязывать на шею по два галстука разных цветов… Дамы же проявляли бездну чутья, вкуса и изобретательности: теперь жестковатый «футлярный» силуэт уступал место плавным линиям – вместо двух треугольников, верхнего и нижнего, сходящихся вершинами на талии, на Английской набережной господствовали силуэты, следующие естественным изгибам женской фигуры, что порицалось ревнителями нравственности.

Словом, было на что поглядеть. Илья Петрович глядел и восхищался. И в неторопливо, чинно двигавшейся вдоль парапета толпе модниц, франтов, лакеев, сопровождавших молодых барышень, заметил двоих господ провинциального облика в сбитых на затылок шляпах. По возбуждённым голосам (господа перекликались между собою, как пироскафы* на Неве) было видно, что господа изрядно навеселе… Гуляющая публика опасливо обтекала их.

Илья Петрович издали узнал в них своих однокашников по кадетскому корпусу Ивановых. Они не были братьями и по канцелярским правилам, как однофамильцы, назывались «Иванов-первый» и «Иванов-второй». В корпусе они стали музыкантами и получили прозвища по разнице в росте: повыше – Диез, пониже – Бемоль.

Появление в Петербурге этих господ отдавало опереточной игривостью, но им и на самом деле было суждено «сыграть роль».

Илья Петрович коршуном настиг Ивановых и негромким, но грозным голосом окликнул их: «Попались, мерзавцы! Вон – будочник стоит, вот он вас, каторжников, алебардой! И – на съезжую, кнута отведать!»

Последовала бравурная сцена узнавания с хлопаньем по плечу, радостными возгласами, поцелуями…

«С утра и подшофе?» – удивился Илья Петрович.

«А где ты видел трезвых музыкантов?!» – удивились Бемоль и Диез.

 

 

Английская набережная

 

Они достигли такого возраста, когда за столом вспоминают, а то и поминают друзей и близких. Илья Петрович задумчиво слушал подогретую двумя-тремя рюмками болтовню однокашников. Бемоль в лицах изображал посещение Павлуши Аносова⁴ – вот уж кого Илья Петрович хотел бы видеть за столом… Да как-то не сходилось.

…Бемоль продолжал лицедейство: «Человек пошёл доложить, а Павлуша меня по голосу узнал, кричит: «А, Бемоль пришёл! Тебя-то мне и надо!» Взошёл я, а Павлуша в исподнем, рукава засучены, волоса ко лбу прилипли. А в руке сабля. «Здорово, говорю, Павел Петрович, что же ты меня с саблей в руке встречаешь? Буйну голову с плеч снести хочешь?» А он – хохотать: «Погожу покамест, успеется! Давай-ка, помогай мне, а то я руку отшиб!» Гляжу – верстак стоит, двое тисков слесарных на нём, а в них клинок зажат; невелик клинок, вершков 5-6, не боле. Тесак. Павлуша мне саблю суёт: «Видишь клинок? Хвати-ка по нему саблею, да как следует. Поглядим, где зазубрины глубже останутся: на сабле или на клинке?» Я – рад стараться, сюртук долой, примерился, да и хватил саблею по клинку, что было силы! Верите ли – сабля пополам, а на клинке – меньше воробьиного клюва зазубринка. Павлуша хохочет, руками машет, кричит: «Молодец, Бемоль! Ну и силища же у тебя!» Я ладошкой трясу – напрочь отшиб – спрашиваю: «И зачем тебе, Павел Петрович, саблю-то ломать было?» А он ещё веселей, чуть не пляшет: «А это, друг сердечный, таракан запечный, означает, что у Пашки Аносова сталь преизрядная получилась, не хуже булатной! Ведь клинок-то из моей, аносовской, стали откован. Знай наших, воткинских! Пойдём, Бемолюшка, я тебе на радостях горькой поднесу»

За столом выяснилось, что оба Ивановых вышли в отставку, не выслужив срока. Виной тому стала присущая им обоим слабость вкупе с несчастными обстоятельствами. Не отягощённые семьями, они в один год – да не в один раз – вернулись в Петербург в надежде на счастливые обстоятельства… В избытке досуга и в ожидании удачи они приходили на Английскую набережную. Она им полюбилась с корпусных лет, вероятно, потому что кадетам появляться в этом месте возбранялось. И в один примечательный день погрузневшие и поседевшие Ивановы здесь, на Английской набережной, встретились, столкнулись, что называется, «носом к носу»…

Обрадовались встрече, гульнули на радостях, – насколько позволяли им скудные средства; вывернули карманы и вскладчину сняли комнату в доходном доме. Поселились и пошли искать удачу. Куда? Вестимо: на Английскую набережную. И в другой примечательный день, всё такие же, погрузневшие и поседевшие, и уже хватившие с горя толику, здесь же, на Английской набережной, столкнулись и опять, что называется, «носом к носу»  с Ильёй Петровичем Чайковским.

Умилившись до слёз встрече, пригретые на казённой квартире удачливого однокашника, они, вдруг переглянувшись, огорошили его просьбой составить вместе с ними музыкальный квартет – «не корысти для, а обедом угостят и то ладно». От неожиданности и немыслимости предложения Илья Петрович возопил: «Да вы в своем уме, братцы?! Я лет 15 флейту в руки не брал!!».

 

* Пироскаф – первоначальное название парохода

 

 

Не бередите память…

 

Немного успокоясь, Илья Петрович объявил, что платить за их квартиру берётся сам, но на руки им и гроша медного не выдаст: «Всё равно пропьёте, знаю я вас!» Ивановы лукаво переглянулись: удача на Английской набережной водилась…

Проводив шумных приятелей, Илья Петрович, пребывая в лёгком хмелю, долго ходил по комнатам, встряхивая головою. Конечно, в глазах неудачников Ивановых он выглядел достигшим высот успеха профессором, что в сочетании с членством в Учёном совете выглядело чуть ли не генеральством. А ему было впору завидовать Павлуше Аносову, которому сразу удалось выйти на собственный путь – и вот скакать и хохотать от радости…

…Впрочем, если говорить об ослепительной славе, то она осияла только одного из бывших кадетов Горного корпуса. Когда-то Илья Петрович, будучи старшим кадетом, взял под защиту Павлушу, насмешника и штукмейстера*, который из-за своего шкодливого характера нуждался в друге с большими кулаками. Но вместе с ним Илье пришлось опекать уж и совсем сопливого товарища Павлуши Васеньку Каратыгина⁵. Те – Аносов с Каратыгиным – вскоре имели шумный успех в корпусном театре, разыгрывая смешные интермедии. Родители Васеньки были актёры театра Казасси и, хватив театральной каторги до слёз, хотели оградить сыновей от соблазнов сцены. Да, видно, от судьбы не спрячешь, даже в кадетском корпусе. По правде говоря, Чайковский ревниво следил, как «чужой» мальчишка стал превосходить Павлушу, проявляя качества прирождённого актёра – пластику и свободу движений, выразительную мимику, сильный и красивый голос, – одновременно выделяясь безупречным телосложением. А в 1814 году в Горном корпусе появился человек странной, почти уродливой внешности. Это был один из самых одарённых и знаменитых людей того времени – князь Шаховской. О нём писал Пушкин: «Здесь вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой…»

Князь сначала приглядывался к Павлуше Аносову, его «примеряя» к своему молодёжному театру. Но переменил выбор, разглядев в его младшем товарище нечто большее.

И не ошибся: под руководством Шаховского Василий Каратыгин в свои 16 лет дебютировал в трагедии Озерова «Эдип в Афинах» настолько громко, что получил приглашение на Императорскую сцену. Но, проявив характер, ещё два года учился искусству трагедии. Илья Петрович не пропускал ни одной премьеры с участием Васеньки. Читал восторженный отзыв о нём … какого-то Белинского. Но подойти в антракте к ставшему знаменитым товарищу так и не осмелился. Не думал, что придёт время, когда он станет сокрушаться о своей провинциальной застенчивости, следуя в тысячной толпе за гробом Каратыгина…

А пока, заполночь, слоняясь по пустой квартире, Илья Петрович вдруг осознал необходимость перемен. Мысль эта вызревала скоро и мучительно. И он громко сказал: «Господа, а ведь мне в Петербурге делать нечего!»

 

 

Легенда «чёртовой долины»

 

Стена, высокая и непроницаемая, ограждала институтский сад, размыкаясь только у ворот, украшенных чугунной решёткой с позолотою. В противоположном конце сада, утопающем в глубокой тени, притаился пруд с заброшенною купальней. Здесь стена покрылась плесенью, и у её подножия развелись полупрозрачные грибы-поганки, и пахло нечистой силой… Неудивительно, что эта часть сада получила зловещее имя «Чёртова долина».

Но воспитанницам бывать тут запрещалось по другой причине. В этом месте институтская стена частично утрачивала своё предназначение – через её замшелый гребень в сад заглядывали окна верхних этажей доходного дома, а там собирались на пирушки бессовестные юнкера; они и в холод распахивали настежь окно, выпуская тучу табачного дыма, горланили непристойные песни.

…В четвертом же – вровень с гребнем стены – этаже невидимые (к окнам не подходили) музыканты играли нудные этюды.

По суровым институтским порядкам готовившихся к выпуску институток (кроме больных и именитых) на летние каникулы не отпускали – взрослые барышни были обречены бродить по саду с учебниками в руках. Среди несчастных затворниц были две неразлучные подруги Гельсиниус и Ассиер. Известно, что даже самая тесная дружба не означает душевного родства. Нервной Гельсиниус была свойственна истерическая откровенность, потребность расплескать обуревавшие её чувства. Ассиер, напротив, была сдержанна в душевных движениях и даже скрытна, – но её переживания были глубже. В руках Ассиер был истрёпанный учебник Кайданова «Краткое начертание всемирной истории». У Гельсиниус переплёт учебного пособия Луи Франкера «Алгебра» коварно скрывал новый роман Поль де Кока на французском языке…

«Каторга, а не жизнь…» – томно жаловалась красавица Аделина Гельсиниус, к ужасу подруги облюбовавшая Чёртову долину. Оставить же строптивую Аделину одну в столь опасном месте Ассиер не решилась, наслушавшись от неё угроз отравиться бледными грибами или утопиться в пруду, чтобы стать русалкою. На благоразумные доводы и мольбы покинуть запретное место взбалмошная Гельсиниус приходила в ярость, обзывала подругу парфеткой, искажённой и принималась кричать, краснея: «Форсничаешь * непроходимо! Ступай, доноси мамзель Абросимовой!»

…Таким образом, подруги, выглядевшие в одинаковых камлотовых платьях сёстрами-близнецами, оказались под окнами доходного дома. Юнкера тотчас их заметили и стали кричать грачиными голосами: «Душки! Милашки!» Ассиер стало неловко под нескромными взглядами молодых людей, и она повернулась к окнам спиною. Гельсиниус же, ничуть не смущаясь, смеялась над плоскими шутками военных.

 

* Штукмейстер ( нем.) – шутник

 

 

Апельсины

 

В последующие дни к окну стал подходить только один юноша – в белом юнкерском кителе. Гельсиниус вступала с ним в оживлённую беседу, напоминающую разговор глухонемых: до окна было довольно высоко, а голос повышать – опасно. В ход пошла жестикуляция, лицедейство. Ассиер, хоть и отворачивалась, но краем глаза наблюдала за пантомимой.

Вечером Аделина, присев на кровать подруги, шёпотом сказала, что юнкера зовут Жорж, и она, кажется, влюбилась по уши… И тут же, забывшись, чуть не в полный голос объявила: «Жорж справлялся о тебе: отчего ваша подруга всё время отворачивается, она не хочет, чтобы я увидел её лицо?» Потом, опомнясь, сердито зашептала:  «Только посмей – убью!»

Ассиер растерялась: затевалась опасная игра, ох, уж эта Гельсиниус… Но отпустить её одну в Чёртову долину?! Аделька способна на опрометчивый поступок, кто её тогда удержит? Конечно, о том, чтобы повернуться  лицом к окнам, не может быть и речи…

…Однажды они обе ждали появления в окне молодого юнкера. Обе: Ассиер тоже украдкою бросала взгляд на окно, даже понимая, что разглядеть лицо Жоржа без лорнета не сможет (была немного близорука). Впрочем, Гельсиниус охотно описывала его внешность: «Высокий, божественно сложенный шатен с голубыми глазами…» «Удивительно, – подумала Ассиер, – как ей удалось определить цвет его глаз? Цвет волос – куда ни шло; но глаза? Они же маленькие…» Ассиер открыла рот, чтобы высказать свои сомнения по поводу глаз Жоржа, как раздался незнакомый мужской голос, громкий и уверенный, настолько неожиданно, что Ассиер забыла о необходимости стоять спиною к окнам, и повернулась. У окна четвертого этажа (где обычно музыканты играли свои скучные этюды) стоял пожилой мужчина в жилете. Он был виден над стеною по грудь. Незнакомец, улыбаясь, крикнул: «Милые барышни, хотите апельсин? Так ловите же!» – и стал сильной рукой метать апельсины через стену. Плоды, как мячики, летели в воздухе и падали на траву подле подруг. Один апельсин, пущенный сильно, чуть не угодил в Ассиер, она отмахнулась и… нечаянно поймала плод рукою! Удивлённо разглядывала апельсин, удивляясь тому, как он оказался в её руке…

Господин в жилете захлопал в ладоши, засмеялся, крикнул, как в театре, «Фора !**» – и отошёл от окна.

Подруги тут же устроили пиршество (яркая кожура апельсинов плавала в пруду до поздней осени). Появился в своём окне Жорж, не успев снять с головы свою красную юнкерскую фуражку. Ассиер мигом отвернулась и уткнула нос в учебник… перечитывала несколько раз одну и ту же фразу – смысл прочитанного ускользал.

В Чёртову долину донёсся звонок – институток созывали к вечернему чаю с традиционными слоёными пирожными.

 

*Словечки институтского жаргона

** Кричать «Браво! Брависсимо» (как и бросать на сцену цветы) стали позже – к концу XIX века

 

 

Legt euch schlafen, kinder!

 

Опасаясь остаться без сладкого, подруги подхватили тяжёлые подолы и пустились бегом. Гельсиниус вдруг – с разбегу – остановилась, да так, что её белокурые кудри взлетели и упали на лицо. Она, задохнувшись, крикнула: «Стой же!» Ассиер остановилась. Гельсиниус сделала большие глаза и выдохнула в лицо подруге: «Да знаешь ли ты, душка, верную примету? Как же я сразу не догадалась?!» «Какую же?» – насторожилась Ассиер (институтки в приметы верили свято). «Ты поймала апельсин так ловко…» «Ну и что же из этого? – удивилась Ассиер. – Он сам мне попал в руку, ты же видела…» «Ещё бы! – странно усмехнулась Гельсиниус. – Слушай же и знай: если тебе мужчина бросил плод – яблоко ли, апельсин ли, это не важно. Важно то, что ты плод поймала на лету, а это значит… это значит, что ты за этого мужчину непременно выйдешь замуж!»

Ассиер опешила и рассердилась: «Какие глупости ты говоришь, душка?! Он же – старик, и мне вовсе не знаком!» «А вот увидишь. За старика и выйдешь: примета верная», – злорадно сказала Гельсиниус. И Ассиер не захотелось слоёных пирожных.

В августе начались классы. Стало многолюдно и шумно – в саду (и даже в Чёртовой долине) мелькали парадные белые пелерины, слышались радостные возгласы и смех. Одна Гельсиниус была чем-то недовольна, прятала руки за спину (что запрещалось), поднимала высоко плечи, закусывала зубами прядь волос, дерзила надзирательнице. Обняла Ассиер, больно укусила её за мочку уха, близко заглянула в лицо, будто не узнавая. Слёзы, выступившие на глазах подруги, кажется, смягчили Гельсиниус, но высоко вырезанные ноздри маленького носа опасно трепетали. «Слушай же, Ассиер, Жорж часто спрашивает о тебе: «Отчего ваша подруга не приходит?» «Как?! Ты ходила в Чёртову долину одна?!» – ужаснулась Ассиер. «Каждый вечер, после чая. Там кривое дерево у стены – помнишь? Я на него влезаю, – правда, приходится сбрасывать с ног башмаки – и мы премило беседуем с глазу на глаз. И тебе там делать нечего. Слышала, что я тебе сказала? Не вздумай за мною бегать!»

Ассиер не нашлась, что сказать на это, и отправилась в галерею к роялю, утешить оскорблённую душу в меланхолических вальсах Шопена.

…Ночью девицы в белых ночных рубашках сгрудились у кровати Гельсиниус. Она поглядела через их головы на входную дверь и вынула из-под подушки золотую табакерку. Девицы зашевелились, воровато озираясь. Благоразумная Ассиер в проказах не участвовала, но подруга (бывшая?) глядела на неё неотрывно, кривила губы, поёживалась, будто у неё чесалось между лопаток. Девицы из-за спины Гельсиниус стали делать Ассиер знаки: «не перечь!» …Лучше было покориться: в Аделину порою вселялся бес…

Ассиер подошла, зачерпнула пальцем из табакерки… Бедняжка не знала, насколько ядовито это снадобье. Она сидела на чужой кровати и чихала, чихала, чихала…

Смех и стон стояли в дортуаре*. И грозовая атмосфера, сгустившаяся там, благополучно разрядилась. В дверях появилось бледное привидение и сказало голосом мамзель Абросимовой: «Legt euch schlafen, Kinder!»

 

 

Пташка на ветке

 

Илье Петровичу стало тоскливо, и он, неожиданно для себя, приглашение музыкантов Ивановых принял. Бурча себе под нос (вспомнил к месту басню Крылова): «На Мартышку я, надеюсь, мало похож; до Медведя мне далеко – придётся выбирать между Ослом и Козлом…» Чтобы не отпугнуть Чайковского непосильной виртуозностью, Ивановы выбирали пьесы попроще; постепенно всё сладилось: пальцам Ильи Петровича вернулись гибкость и беглость, восстановилась способность уверенно играть «с листа». Нашёлся сносный виолончелист, и у вновь образованного квартета появилась некоторая известность в музыкальных кругах столицы – главным образом благодаря скрипачам Ивановым, которые были хорошими музыкантами.

Квартет пригласили участвовать в благотворительном концерте в пользу выпускниц Патриотического Института, не имеющих достатка. Приглашение совпало с намерением Чайковского присмотреться поближе к институтским порядкам: дочь подрастала, следовало заранее задуматься о выборе воспитательного заведения. До сей поры он институток видел только издали – одинаковых, как шахматные фигуры…

…Но случилось так, что Илья Петрович забыл о своём деловом намерении. В концерте принимали участие и одарённые институтки. Он заслушался пением одной из них – небольшой, но красивого тембра голос подкупал благородной простотою исполнения. «Какая, однако, прелесть! – восхитился вслух Илья Петрович, оглядываясь на товарищей. – Никаких вам придыханий и прочей модной игры голосом! Право же – завораживает…». С ним согласились – камерное сопрано. Не для Большой сцены, но очень мило.

Илье Петровичу захотелось всё это сказать юной певице тотчас. Он разыскал даму-распорядительницу – по большому банту, пришпиленному к плечу, – представился ей, изложил свою просьбу. Желание Чайковского начальственную даму не удивило: публичные акты в Институте имели целью расширить круг знакомств барышень-сирот. А то и устроить судьбу иных, особенно тех, кто из небогатых семей. Подобные смотрины для особо чувствительных носов содержали дразнящий запах порока… Увы, жизнь во все времена диктует свои, подчас жестокие, условия.

Илья Петрович узнал, что певичку зовут Александра Ассиер, и она дочь действительного статского советника, девица примерного поведения и строгих правил…

«Ассиер? Уж не нашего ли «хранцуза» Андрея Михайловича дочь?» – мимоходом вспомнил Илья Петрович плешивого преподавателя французского языка в кадетском корпусе. Хотел спросить, не Андреевной ли величают девицу Ассиер, да не успел: на него испуганно глядели карие, неповторимого лилового оттенка глаза.

 

* Дортуар (фр.) – спальня

 

 

Жар-птица

 

…Непонятный ужас метался в глубине расширенных зрачков Ассиер. «Чего … кого она так испугалась? Неужели меня? А как возьмёт да убежит, что тогда?» – в смятении подумал Илья Петрович.

Но Ассиер не убежала. Она, как требовал того этикет, опустила глаза, слушая рекомендацию дамы-распорядительницы. «…Господин Чайковский желает сказать вам несколько слов…»

Статная и отнюдь не хрупкого телосложения, Александра Ассиер выглядела старше своих лет, и форменное платье было ей чуточку тесновато… То же самое, форменное, камлотовое, которое было на ней тогда, когда они с Гельсиниус были в Чёртовой долине, только красиво дополненное праздничной белой пелериной, украшенной пунцовым бантом из узенькой, в палец шириною, ленты, как того требовал институтский регламент. И ещё – чёрная бархатка на шее, оттенявшая матовую белизну кожи.

Илья Петрович отступил на шаг, поклонился, уронив голову на грудь, и, глядя на безукоризненный пробор в тёмно-русых волосах барышни, выразил восхищение её пением в свойственной ему восторженной манере… Закончив пространный хвалебный монолог, он смутился снова, – невольно сравнив её возраст со своим, ещё не догадываясь о том, что «пташка на ветку» прилетела.

У покрасневшей слегка Александры Ассиер задрожали ресницы опущенных глаз, и заговорила она, не поднимая их. Как у многих девиц, приученных «держать» голос, обычный «разговорный» голос её был немного сипловат, самую чуточку надсажен: «Спасибо вам, сударь, на добром слове. И за апельсины спасибо – они были вкусны». «Какие-такие апельсины?! – удивился Илья Петрович, и его брови недоумённо взлетели, но тут же вспомнил, догадался, о каких апельсинах зашла речь, ахнул, всплеснул руками, рассмеялся. – Так это были вы с подругою в саду?! Вот так штука!»

…Александра Андреевна Ассиер на самом деле была дочь прежнего учителя французского языка в Горном кадетском корпусе Андрея Михайловича Ассиера⁶, по происхождению французского дворянина, эмигрировавшего в Пруссию, а оттуда – в Россию. В момент встречи с Ильёй Петровичем на благотворительном концерте она пережила сильное волнение, узнав в нём весёлого господина, так щедро бросавшего через институтскую стену апельсины. А волнение переросло в испуг, когда ей вспомнилось «пророчество» Гельсиниус: поймала на лету апельсин – и вот вам неожиданное знакомство… А дальше что будет?

…Прилетевшая на ветку пташка обернулась жар-птицей. Сияние её оказалось настолько ярким, что Илья Петрович надел парадный мундир, шляпу с перьями, прицепил шпагу и отправился с визитом к его превосходительству статскому советнику Ассиеру.

 

 

 

Часть вторая

 

СЕДИНА В БОРОДУ

 

Седина в бороду

 

Старик переменился мало. Разве что лысина распространилась к затылку… Однако реденький хохолок – огарок некогда пышного тупея – торчал столь же воинственно. Шумен и гневлив бывал Андрей Михайлович Ассиер, человек большой образованности, которого приводили в ярость лень и тупоумие несчастных кадетов.

Принял он Илью Петровича благосклонно, а услышав, что нечаянный гость родом из Горного кадетского корпуса, совершенно по-русски расчувствовался, обнял Илью Петровича и прослезился. Осторожно выспросил о службе; узнав о преподавании горной статистики и законоведения, и членстве в Учёном совете по горной и соляной части, и, наконец, о должности управляющего Онежским соляным правлением, явно остался доволен. Илья Петрович был принят в доме, получив тем самым право видеться с Александрой Андреевной.

…Теперь их стали видеть вместе – появился повод для злословия. Приятели пеняли ему за легкомыслие: положительный человек, а ведёт себя, как влюблённый гимназист. Дамы же, потратившие уйму времени и бездну изобретательности на то, чтобы найти Илье Петровичу достойную пару с положением в обществе и с капиталом, почувствовали себя уязвлёнными. И уже не шептались под веером, а вслух, громко укоряли неблагодарного: «Господин Чайковский взял себе молоденькую содержанку», «Седина в бороду, а бес – в ребро!».

Что и говорить: седина присутствовала. Правда, не в бороде – бороду Илья Петрович брил. Но порывистый и непосредственный в суждениях и поступках (что немало вредило ему), он рядом с рассудительною Александрой Андреевной порою выглядел восторженным мальчиком, а то и мальчишкой… Однажды, похитив для неё пышную розу с клумбы перед солидною немецкой усадьбою в Павловске, он оправдывался: «Помилосердствуйте, Александра Андреевна, ну какое воспитание я получил? Всё больше на улице да по огородам с мальчишками носился, как сипака!* Зато какая корона индейского вождя была у меня! Из вороньих перьев!»

Весело им было вместе. К досужим пересудам, роем роившимся вокруг них, Илья Петрович был глух; что же до Александры Андреевны, то она, по молодости лет, замечала только добрые улыбки. Испуг и потрясение, испытанные ею при встрече с Ильёй Петровичем, прошли давно, дольше помнилась внезапная слабость в коленях, когда она присела перед ним в глубоком реверансе – чудом выпрямилась, никто не заметил…

Александре Андреевне льстило внимание мужчины много старше её возрастом. Но пылких чувств она не испытывала. И не знала, что её темпераменту присуща не обжигающая, лишающая рассудка страсть, но глубокое всепоглощающее благодарное чувство.

 

 

«Умоляю вас, не гневайтесь…»

 

Изголодавшийся по женской ласке, Илья Петрович готов был торопить события. Но… возможно ли счастье в столь неравном браке? Он просил совета у своего родственника, архимандрита Свято-Троицкого монастыря Илии, и получил от него благословение на брак. Но оставались сомнения иного рода. Ему рано или поздно предстояло покинуть столицу. Согласится ли петербуржская барышня последовать за ним туда, куда Макар телят не гонял? Если и согласится, то поймет ли, какова жизнь в российском захолустье, не пожалеет ли? Илья Петрович боялся разрыва отношений, страшился потерять надежду на семейное счастье и малодушно откладывал решающее объяснение.

Александра Андреевна понимала смысл визита Ильи Петровича, серьёзность его намерений, видела нетерпение папеньки; знала, что многие из знакомых ей барышень открыто завидуют ей, и тоже стала досадовать на медлительность Ильи Петровича, впрочем, не выдавая своего нетерпения ничем. Это она умела…

Однажды они вдвоём гуляли по Невскому проспекту, всё более многолюдному и шумному по мере приближения к Фонтанке и Аничкову мосту (тогда еще без коней барона Клодта). В этом месте, как всегда, теснились экипажи, томились лошади, кричали кучера, гневались господа. Вдруг с яростным воплем «Пади!!» в гущу неповоротливых экипажей влетели щёгольские дрожки, блещущие лаком и начищенной медью. Четырехугольная шапка наглого кучера была голубого цвета, что означало принадлежность дрожек к дворцовым конюшням. Илью Петровича заинтересовало устройство рессор, очевидно, английского производства, и он только мельком взглянул на седоков – на подобную пене груду кружев рядом с белым кавалергардским мундиром, на пышные перья дамской шляпки по соседству с чёрной каской, похожей на шлем античного героя… А из кружев выглянуло прехорошенькое девичье личико, просияло зубастою улыбкой и весело крикнуло: «Здорово, Чацкий!», маленькая ручка в митенке* сделала перед личиком быстрое движение вправо-влево. Илья Петрович недоуменно взглянул на Александру Андреевну и успел заметить, как она, смеясь, повторила этот жест…

Тут будочники на Аничковом мосту ожили, замахали алебардами – защёлкали кнуты, лошади пришли в смятение, экипажи двинулись, дорога освободилась. Английские дрожки, стрекоча колёсами по мостовой, укатили.

«Сашечка, не объясните ли вы мне, кто был в дрожках и причём здесь Чацкий?» – спросил Илья Петрович. «Охотно, – продолжая улыбаться своим мыслям, сказала Александра Андреевна. – В дрожках с Великим князем была моя институтская подруга Аделина Гельсиниус. А Чацкий – это я. Он же Александр Андреевич, а я Александра Андреевна. Вот и пошло-поехало: Чацкий».

Когда же Илья Андреевич стал допытываться значения странного движения рукою перед лицом, Сашечка перевела разговор на другую тему. Но Илья Петрович был заинтригован, не отставал, и она сдалась. Произошло это уже на правом берегу Фонтанки, в Летнем саду.

…Оказалось, что этим знаком институтские подруги напоминали себе и другим, как по ночам в спальне нюхали табак «по-дамски» – насыпали понюшку на два пальца (указательный и большой) и снюхивали табак с них по очереди: «раз-два – вперед-назад». «Вот так!» – Александра Андреевна с забавной лихостью показала движение руки перед носом.

…Илья Петрович вообразил, как ночью благородные девицы нюхают табак, и развеселился. Его смех обидел Сашечку, и она резко повернулась к нему спиною. «Сашечка…» – услышала она и, уловив необычное в голосе, оглянулась. Илья Петрович стоял на коленях, по нему скользила пятнистая тень листвы; он очень серьёзно глядел снизу вверх и сказал: «Александра Андреевна, умоляю, не гневайтесь, а будьте моей женой!»

 

*Сипаки – индейское племя

 

 

Эхо чёртовой долины

 

Мальчик с печальными и преданными, как у собаки, глазами. О таких говорили: «Умён, учён, бледен…». Он был юнкер и готовился к экзамену на первый офицерский чин, когда его поразила первая любовь – недуг, от которого, как известно, ещё нет прививки…

Узнав о его существовании, Илья Петрович испугался, зная, что мальчики от отчаяния способны на непоправимые поступки. Такую цену за счастье Илья Петрович платить не хотел. Он по-другому взглянул на своё сватовство: ведь он вторгается в жизнь совсем ещё молоденькой девушки, в неведомый и уже недоступный ему юный мир, его вторжение может оказаться разрушительным, как знать, не растопчет ли он истинную любовь молодых людей? Не слишком ли эгоистично поступает он, навязывая Сашечке себя? Не руководит ли его поступком грубая чувственность, разжигающая страсть, которую он так сильно ощутил при виде институтки в тесноватом платье, разводившей перед ним полные руки в глубоком реверансе?

Но только стоило Илье Петровичу издали увидеть затянутую корсетом «в рюмочку» знакомую фигуру, как доводы разума улетучивались, и он бросался навстречу: «Сашечка, наконец-то!» И вот он увидел её плачущей. Не получив вразумительного объяснения слезам, Илья Петрович в огорчении и тревоге решил сказать свои сомнения Александре Андреевне в пространном и доверительном письме. Выходило путано, сумбурно. Но откровенно:

«…Что значат эти слёзы? Скажите откровенно… Я давно ищу случая объясниться с вами, но люди мешают, и, правду сказать, трудно говорить о деле, от которого зависит судьба моя. С той минуты, когда произнесли [вы] роковое слово «да»… я больше и больше терзаюсь мыслью: не раскаиваетесь ли вы поспешностью этого счастливейшего для меня слова?.. три ночи я не смыкал глаз, Ваши слёзы осудили меня не спать четвёртую ночь. Я знаю… любовь к Вам одного молодого человека. Вы тогда меня не знали. Скажите, чувствовали ли Вы к нему взаимность? Если чувствовали, то из страстной любви моей позвольте основать нелицеприятную дружбу… Если …Вы действительно поспешили осчастливить меня, не испытав своего сердца… Рана моя ещё не так глубока, может быть, я залечу её,… если Вы скажете откровенно и признаетесь в поспешности… Уеду, и Вы меня больше не увидите, займусь воспитанием моей сиротки… Вас, быть может, уверили, что я добр – не верьте: я с капризами и горяч, как огонь, Вам сказали, что я богат, Вас чисто обманули, я ничего не имею, да и не хочу жениться на богатстве… Я хочу быть счастливым без богатства и счастливым так, как я был именно в семействе. До мнения и пересудов людей мне дела нет. В заключение я должен сказать, что Вы, жертвуя собой, рискуете потерять светские удовольствия, ибо судьба обрекла меня жить в отдалении от света… Я привык к небольшому кругу добрых людей… Кажется, давно пора кончить, уже светло…»**

 

* Митенка – перчатка без пальцев

 

** Цитируется по журналу «Наше наследие», 1990 г., №2, с.19

 

 

Жизнь – снова!

 

Они обвенчались в октябре. Илье Петровичу было 38 лет, Александре Андреевне исполнилось 20.

Бракосочетанию предшествовало небольшое событие, которое произвело на Илью Петровича впечатление, сродное открытию неведомого и сильно его воодушевившее. Александра Андреевна сделала модную причёску – впервые изменив институтской прибранности волос; тугие, похожие на большие виноградные гроздья локоны, ниспадавшие на щеки, совершенно переменили её внешность. Александра Андреевна в одежде предпочитала тёмные тона – непривычная белизна подвенечного платья сделала её настолько неузнаваемой, что Илья Петрович от изумления оторопел, остановился в нескольких шагах от невесты, разведя руки. Кроме понятной радости, он почувствовал неясную тревогу: ему показалось, что он прежде когда-то видел эту прелестную барышню… «Какая, Сашечка, у тебя причёска нынче», – растерянно пробормотал он. Александра Андреевна, смеясь, ответила: «Собачьи уши!» «Что?.. Какие уши? – переспросил Илья Петрович, продолжая думать о своём. – Где же я мог видеть тебя прежде в свадебном наряде?! Но такого быть не может…» «Собачьи уши, – повторила Александра Андреевна. – Так причёска называется, нынче модно! Неужели не к лицу?» – встревожилась вдруг она. «Тебе решительно всё к лицу! – поспешил уверить невесту Илья Петрович, продолжая напрягать память. – Но я же видел, видел когда-то всё это – не только Сашечку, но и залу, паркет зеркальный!»

Александра Андреевна благодарно улыбнулась и протянула к нему свои полные руки, тесно схваченные до локтей белыми шёлковыми перчатками – этого движения только и не хватало Илье Петровичу, чтобы вспомнить, где он видел прежде Сашечку в подвенечном наряде. Он видел её во сне! Такой приснилась ему невеста – в его объятиях вместо Марии Карловны… Та незнакомая барышня с крупными локонами вокруг строгого лица, несомненно, была Сашечкой, вещий был сон, вещий! «Сашечка, ты только подумай, – горячо зашептал Илья Петрович ей на ухо, – я ведь давно, задолго до нашего знакомства тебя видел во сне! Ты мне во сне являлась – вот… по новой причёске я тебя и узнал!» «По собачьим ушам?» – так и вертелось на языке у Александры Андреевны, но, видя нешуточное волнение Ильи Петровича, она промолчала, опустив глаза.

 

 

И новые заботы

 

Илье Петровичу был пожалован почётный знак отличия за 15 лет беспорочной службы. Награда оживила надежду на скорое продвижение по служебной лестнице. Теперь он со дня на день ожидал нового назначения, что означало не только расширение возможностей применить свой солидный опыт и относительную свободу действий, но и увеличение жалованья. Последнее было особенно важно, так как предстояло вернуть долги, которые он был вынужден делать. Тестюшка-француз оказался по-французски скуповат, а Илья Петрович, хоть и сам привык жить скромно, не мог допустить, чтобы его молодая жена терпела в чём-либо нужду. Самолюбие не позволяло ему даже в стеснённых обстоятельствах отказать в обещанной поддержке беспечных Ивановых – Илья Петрович продолжал оплачивать их квартиру. Благодетель…

Унаследовавшая от отца бережливость, Александра Андреевна готова была шить себе платья из коленкора и фланели, но согласилась по настоянию мужа на излишние траты: необходимость выезжать в свет влетала в копеечку – на бальное платье требовалось 20 аршин* белого атласа, не считая прочей мишуры – кружев, воланов, бисера. Шляпки полагалось заказывать у Ксавье, а там рядиться не принято.

Пришлось Илье Петровичу и самому обновить гардероб. Приличия требовали к фраку или сюртуку пару жилетов – шёлкового и бархатного, рубашек голландского полотна и шведских перчаток. Перчатки Илье Петровичу досаждали: в них, даже в шведских, у него потели руки. Старая инженерная школа белоручек не терпела – за годы практики у горнов Илья Петрович износил не одну пару рукавиц. Эфемерные салонные перчатки были принадлежностью эфемерного праздного мира. Простолюдинам и нижним чинам носить перчатки запрещалось. Натягивая шведскую галантерею на руки, Илья Петрович строптиво ворчал (с опасливой оглядкой): «Эти странные (вместо этого слова он употреблял другое, сходное по звучанию, но решительно неприемлемое в светском обиходе), … с…странные господа согласятся ходить без штанов, да в перчатках…»

…Досталось и модному фраку, сшитому у Руча, – фрак стеснял движения, а сборчатыми плечиками и зауженной талией придавал фигуре легкомысленную субтильность – хоть на одной ножке скачи! Илья Петрович, завязывая пред зеркалом подпирающий подбородок галстук, заправляя его концы в вырез жилета, язвительно декламировал монолог Чацкого: «Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем, рассудку вопреки, наперекор стихиям, по шутовскому образцу…» Он был готов безропотно снести и не это, лишь бы Сашечка была довольна… Ведь рано или поздно ей предстоит лишиться светских развлечений.

Илья Петрович прямых обещаний о возможном определении его на заводы хребта Уральского не получал, но был хорошо осведомлён о переменах в горном деле, назревавших там. Еще в кадетском корпусе он слыхал о выделке инструментальной стали в горшочках шихтмейстером Бадаевым в Воткинском заводе, и сталь эта по доброте не уступала английской. Теперь же его приятели в штабе корпуса горных инженеров говорили, что начальнику Камско-Воткинского горного округа направлено предписание о строительстве новых фабрик, установлении пудлинговых печей – а это означало отказ от дедовского кричного производства железа. Вот где есть развернуться!.. Все зависит от графа Канкрина.

«Нечего мне в Петербурге делать, нечего», – эта мысль уже не покидала Илью Петровича.

 

* Около 14 метров

 

 

Гельсиниус

 

Илья Петрович не хотел посвящать жену в свои надежды и треволнения, не хотел смущать юную душу заботами. Но Александра Андреевна женским чутьём и проницательным умом довольно скоро раскрыла его. Невинные, вовремя поставленные вопросы постепенно прояснили дело настолько, что Александра Андреевна знала всё, или почти всё, тогда как Илья Петрович пребывал в уверенности, что его Сашечка так ничего и не знает о его тревогах.

И она решилась – тайком, щадя самолюбие мужа, искать содействия у бывшей институтской подруги. Была ещё одна причина секретности её поступка: собственное самолюбие Александры Андреевны. Ведь ещё неизвестно, как встретит взбалмошная Аделина, захочет ли принять участие в её деле – в своей роли фрейлины великой княгини. Впрочем, положение дела изменилось: стало известно, что главноуправляющий корпуса горных инженеров пехотный генерал граф Канкрин представление о новом назначении Ильи Петровича сделал, но бумага застряла где-то на пути в Сенат. Скорее всего, не по злой воле тайных недоброжелателей, а по обычной российской волоките.

…К счастью, опасения Александры Андреевны не оправдались. Смешно сказать, но заметив, что полы в великокняжеском дворце не настолько чисты, насколько могли быть чисты, она приободрилась и стала чувствовать себя уверенно. Встретившая её Гельсиниус, провожая её к себе, держалась с завидной небрежностью придворной дамы, но в крохотной, тесно заставленной мягкой мебелью комнатке, среди тяжёлых драпировок малинового цвета, будто маскарадную личину сбросила – прыгнула на кушетку, взбрыкнула ногами и сделалась прежней Делькой Гельсиниус. (По затхловатому запаху и першению в носу Ассиер-Чайковская определила, что здесь мягкую рухлядь не выбивали от пыли с прошлого лета).

К просьбе Александры Андреевны Гельсиниус отнеслась серьёзно, стала рассуждать, за какие ниточки надо подёргать, чтобы помочь доброму человеку…

Болтали, ели сладости, вспоминали. Александру Андреевну кольнуло, когда подруга, лукаво сощурясь, сказала: «Ты помнишь Жоржа? Так знай, он теперь подпоручик линейного батальона на Кавказе, возмужал…»

…Но когда речь зашла о придворной службе, по тонкому личику Гельсиниус пробежала лёгкая судорога. «Ты знаешь, душка, меня в детстве наряжали, как куклу, выводили к гостям… Танцевать выучили, стали вывозить на детские балы. Я рано стала ненавидеть соперниц, тех, кто лучше меня одет, кого приглашали на танец мальчики из знатных семей, презирала тех, кто одет победнее… И каждую минуту (личико Аделины снова скривилось) слышала за спиною шипенье мамзели: «Держите спинку! Не говорите так громко! Не гримасничайте! Не прячьте рук!» Подросла – заперли в институте. Снова солдатская муштра, несносные наставленья – что и когда говорить, кому приседать, а кому не кланяться. Так и здесь во дворце всё то же самое! Моей бедной мамзели давно в живых нет, – каюсь, я её с досады … отравить хотела – а всё будто слышу сзади: «Держите спинку!» Душка, не оставляй меня…» Гельсиниус бросилась подруге на шею. Александра Андреевна смутилась: «Душечка, мы же в Петербурге наездами, мой муж – управляющий Онежским соляным правлением…» «Как я тебе завидую, душка!» – жарко зашептала Гельсиниус ей на ухо и… слегка укусила за мочку уха.

 

 

Французская кадриль

 

При всём своём пренебрежении к обычаям света Илья Петрович вовсе не был пентюхом. В Горном корпусе и хорошим манерам учили; а молодой Чайковский в приобретении светского лоска слегка преуспел из самолюбия: крутолобый парень из глухой провинции не хотел уступать лощёным петербуржцам ни в чём. Если и уступал кому, то не им, а Павлуше Аносову, у того изящество манер было врождённым (да он и меньше сипаком по огородам носился – больше беднягу на привязи держали – даже драться толком не умел). Илья мог с ним соперничать разве что в искусстве бального танца, особенно во французской кадрили. Оба воткинца – худощавые и долгоногие – числились среди лучших кавалеров корпуса.

После свадьбы танцевальные залы стали привлекательны для молодой четы Чайковских. Здесь нет оговорки о возрасте: в танцах сгладилась зримая разница между Ильёй Петровичем и Александрой Андреевной – моложавой фигуре Ильи Петровича вернулась гибкость, движениям – пластика и эластичность. И это было замечено и по-разному оценено: «Вторая молодость расцвела!», «Седой юноша!», «Господин Чайковский помолодел до неприличия…»

И то: солидные сановные ровесники Ильи Петровича – те, кто ещё не умер, – обременённые чинами, животами, поместьями, подагрой, геморроем, были вправе завидовать помолодевшему Илье Петровичу, когда тот в пятой фигуре французской кадрили «шассе-ан-аван» (соло кавалера) срывал рукоплескания…

Стал Илья Петрович признанным, как в молодости, дирижёром танцев. И не раз, кружась в вальсе с Александрой Андреевной, вынужден был признаться себе, что ищет повторения наяву своего вещего сна – волшебного, пленительного совместного полета…

И в Петербурге Чайковские получали приглашения на бал, иногда – по два-три раза в неделю: их знали. Кроме танцевальной гимнастики, они любили слушать концерты в зале Энгельгардта и, покричав «Фора!» любимым артистам, отправлялись в кондитерскую Вольфа и Беранже – выпить по чашечке шоколада. Здесь и шоколад был хорош, и невесомые фарфоровые чашечки-лепестки хороши, а ещё лучше было сидеть, глядя друг на друга, отхлёбывая маленькими глоточками шоколад.

Однажды в кондитерскую легким стремительным шагом вошёл мужчина в красной шёлковой рубашке, подпоясанной витым поясом с кистями, в лакированном высоком цилиндре на курчавой голове. Вид его был необычен и даже фатоват. Мужчина остановился на миг в дверях в потоке света, и контур его фигуры был очерчен огненной линией. Заострившееся лицо его оставалось в тени, на нём резко выделялись глубокие скорбные складки у рта. Он обвёл кондитерскую взглядом, улыбнулся Александре Андреевне, прошёл вперед, спросил себе лимонада, зашелестел свежею газетой на столике. «Пушкин!» – шепнула Александра Андреевна мужу. Когда Пушкин ушёл, Илья Петрович положил на стол перед женою вновь полученный пригласительный билет на бал. Александра Андреевна с виноватой улыбкой призналась, что ей почему-то танцевать не хочется…

 

 

Прощание с Петербургом

 

Когда, глядя вслед Пушкину – а вслед ему глядели все, – Илья Петрович молча положил перед женою пригласительный билет на очередной бал, а она виновато призналась, что ей танцевать не хочется, он удивился и даже сконфузился – ведь хотел порадовать Сашечку… Причина искать покоя была значительнее мимолетного дамского каприза: Александра Андреевна почувствовала себя беременной, но, по неопытности, ещё не осознала этого. Илья Петрович, видя её неловкость, поспешил с уверениями, что и ему плясать надоело до смерти. Они вдруг замолчали над чашечками с шоколадом, не находя слов для поддержания разговора. Так бывает в предчувствии перемен.

И перемены грянули.

То ли хлопотами Гельсиниус, то ли ходом бюрократических процедур, представление графа Канкрина легло на нужный стол – Государь подписал Высочайший Указ об определении произведённого в подполковники Чайковского, Горным начальником Камско-Воткинского завода.

Александра Андреевна ещё раз отправилась в великокняжеские покои: порядочность требовала благодарности за хлопоты. Пришлось расстаться с наследством бабушки – золотым перстнем с небольшим опалом – огненным, радужной игры. Гельсиниус приняла дар с обидной небрежностью. Александра Андреевна, увидев в руках подруги книжку, спрятала усмешку: так и есть – «Монфермельская молочница» Поль де Кока на французском языке…

Александру Андреевну неприятно удивило азартное участие Аделины в дворцовых интригах, в которые та сразу же стала посвящать подругу. Сначала речь шла о лицах незнакомых и, следовательно, безразличных Александре Андреевне. Но когда речь зашла о лице не только знакомом, но обожаемом, она испугалась. Пушкин?! Его имя в Патриотическом институте чтилось. Наставник русской словесности Пётр Александрович Плетнёв так трепетно говорил о своём гениальном друге… Александре Андреевне, чуткой к прекрасному, запомнились его взволнованные слова: «Мы все умрём. И нас забудут. Но Пушкин и Россия – навсегда!»

Гельсиниус оказалась в приятельских отношениях с фрейлиной Государыни – свояченицей Пушкина Екатериной Гончаровой – и от неё узнала подробности светской забавы, мишенью которой оказался вследствие своего характера камер-юнкер* Пушкин.

…Когда Александра Андреевна рассказывала об этом мужу, голос её срывался от негодования: «Во дворце открыто говорят, что женщина должна быть свободна во всём и подчиняться только сердечным побуждениям, а муж не должен быть взыскателен – важно лишь соблюдать приличия, чтобы свет не злословил. По этому правилу гвардейский офицер открыто волочился за женою Пушкина, особой, сказывают, неумной. Другая свояченица Пушкина, госпожа Полетика, устроила ей ловушку – свела у себя дома с тем офицером, оставила их наедине. Теперь по Петербургу – слухи, один гаже другого, я не решусь их пересказывать. Пушкин получает подмётные письма самого гнусного содержания, имеющие целью возбудить в нём ревность. При дворе ждут развязки…»

Александра Андреевна настаивала как можно скорее бежать вон из Петербурга. Как можно дальше – туда, в Камско-Воткинский завод, где воздух чище и люди добрее…

…Именно таким раем земным представлялся ей далёкий казённый завод по рассказам мужа.

 

*Младший придворный чин

 

 

Oleiricini*!

 

Илья Петрович уговорил жену напоследок посетить Александринский театр, в тайной надежде увидеть её восхищение талантом Васеньки Каратыгина. Легко и шумно восхищавшийся, Илья Петрович не понимал причин сдержанности Сашечки в оценке актёрских дарований. Сколько раз ему приходилось защищать от её холодной иронии прелестную Вареньку Асенкову, беспечно порхавшую по сцене в костюме юного гусара!

…Торжественный – жёлтый с белым – фасад «Александринки» мерцал в отблесках двух костров, разведённых в круглых беседках-грелках – они шатровыми крышами и высокими дымарями отдалённо походили на фабричные горны. В колеблющихся красных сполохах чернели силуэты поставленных на полозья карет, муравьями копошились человеческие фигуры.

Придерживаясь заведённого порядка, супруги Чайковские шли от Невского на театральную площадь пешком и по пути заходили в павильон госпожи Гебгардт полакомиться свежими вафлями. Чтобы развеселить Сашечку, Илья Петрович дурачился – стал представлять вельможу екатерининских времён: шагал журавлём, широко заметая снег тяжёлыми полами шинели, недовольно хмурился из-под мехового картуза поверх голов, сердито стучал тростью по выглядывавшим из снега булыжникам. И преуспел: от него пятились лакеи и кучера, почтительно «ломали» шапки. Александра Андреевна готова была разгневаться, но не выдержала – расхохоталась в муфту.

…Тогда женщины помещались только в ложах. Проводив жену на её место, Илья Петрович затерялся среди партерной толпы ценителей искусства, сменивших потёртый вицмундир на взятый напрокат фрак. Занимая своё место, – в первом ряду (кресло ему уступил влиятельный приятель) – Илья Петрович, благоухая модными мужскими духами «Вера-Виолетта», привстав, оглянулся, ища глазами среди мерцания драгоценностей и шевеления страусовых перьев жену. И его гордыня была удовлетворена: Александра Андреевна выгодно отличалась от разодетых в шелка соседок изысканной простотой наряда – по белому атласу платья шли воланы из чёрных кружев, а маленькая расшитая пелеринка голубого бархата красиво оттеняла её молодое лицо. Не без ехидства отметил для себя Илья Петрович то, что Сашечка свою причёску в греческом стиле позаимствовала от … Вареньки Асенковой в роли Наталии Дмитриевны Горич на балу у Фамусова**. Уверенный в том, что и Сашечка ищет его глазами, поднял над головою и помахал рукой – в белой, заметим, а не в жёлтой, как у завзятых модников, перчатке.

…Чтобы понять то, что произошло на этом спектакле, надо пояснить особенности освещения театров того времени. С тех пор как Пётр Соболевский изобрёл термолампы газового освещения – специально для Александринского театра, – освещение стало ярче и ровнее, но не как в настоящее время, когда от юпитеров возникает световая стена, не позволяющая разглядеть со сцены зрительный зал. Тогда актёры и зрители могли хорошо видеть друг друга.

Итак, пошёл занавес. Давали мрачноватую драму «Тридцать лет, или Жизнь игрока». Илья Петрович не следил за поворотами трагической интриги, он был занят только Васенькой Каратыгиным. А тот был великолепен. Как и всегда. Богатый обертонами голос то мягко рокотал на бархатных низах, то внезапно поражал слух почти громовым раскатом… «А пластика движений?! А поворот головы?! – мысленно восторгался Илья Петрович. – Патриций! Истинно – римлянин древний!» Искал и находил в облике великого актёра черты юного кадета… Они оба – Васенька и Павлуша Аносов – тогда были кудрявы. Только волосы у Павлуши с годами распрямились и мягкой волною – с пенной проседью – легли на лоб, а вот у Васеньки так и остались тугими колечками – и парикмахерских щипцов не надо…

К концу спектакля демократический партер неистовствовал, в дамских ложах оживлённо колыхались перья на шляпах, только манерный бельэтаж рукоплескал сдержанно. Василий Андреевич Каратыгин выходил на поклон с королевским величием.

И тут произошло необычное: актер шагнул к рампе, наклонился и, глядя на Илью Петровича (сидевшего в первом ряду), пропел, переменяясь в лице: «Оле-еи риицини!..» Илья Петрович ахнул, даже подпрыгнул в кресле: Васенька злорадным тоном передразнил корпусного лекаря Кульмана, грозы младших кадет, требовавшего для них касторки…

 

* Касторовое масло

** Грибоедов А.С., «Горе от ума»

 

 

С горки на горку

 

Дня отъезда Александра Андреевна ожидала в тайном страхе – так как не знала всех превратностей тысячевёрстного пути. Тревожился и Илья Петрович – оттого, что знал. Но, скрывая озабоченность, разглагольствовал с самым беспечным видом: «Друг мой, Сашечка, у нас, чай, не Европа – Франция с Голландией в одной Вятской губернии поместятся, да ещё какой-нибудь Пруссии местечко сыщется. Тут никакие вертикальные английские рессоры не сдюжат; не сломаются, так просядут – почнут колёса кузов скоблить – вот и слезай – приехали. То ли дело русская долгуша, за тыщу лет лучше не придумали – деревянный тележный стан сам пружинит, без рессор. Ставят посреди такой телеги бочку с дверцами – вот и

тарантас. Сидений в нём нет – перины с подушками постланы. Укладывайся да почивай, пока до места не доедешь. Зимою же это чудо ставят на полозья – это уже не тарантас называется, а айлюли. Вот мы в айлюли*  уляжемся рядком, укроемся потеплее – никакой мороз не проберёт – и, как на качелях, с горки на горку – до самого Воткинского завода! А лошадки бегут да бегут…»

Расписывал Илья Петрович прелести санного пути, а у самого на сердце кошки скребли… Была у него перед глазами снежная равнина без конца и края, возникали одинаковые, как верстовые столбы, почтовые станции, и на каждой одно и то же: «Ваше высокоблагородие, все лошади в разгоне. Не угодно ждать-с? Берите вольных!» А «вольные» с версты по четвертаку запрашивают – никаких капиталов не хватит…

…Одно лишь грело душу: за лесами, за горами – там, на конце унылого пунктира почтовых станций, – родные места, будущий собственный дом, семейное счастье. Верил Илья Петрович в целительные свойства приуральского климата, соснового бора – несомненно, что там болезненная Катечка встанет наконец на ножки и побежит…

Тараторит свою нескончаемую скороговорку поддужный колокольчик, мчится низенькая повозка айлюли – с горки на горку, как на качелях, да ещё с лихими раскатами по укатанному снегу на поворотах – так, что дух захватывает.

Как на качелях. Илья Петрович неукротимую рвоту у Катечки сначала объяснял так: «укачало» ребенка. Вроде морской болезни приключилось. И Сашечка стала на головную боль жаловаться. Однако всё оказалось серьёзнее – резкий упадок сил, болезненное состояние дочери и жены не позволили продолжать столь длительное и утомительное путешествие. Пришлось им остановиться в Нижнем Новгороде.

Илья Петрович отправился к месту назначения один, немного стыдясь своего несокрушимого здоровья. Он даже почувствовал облегчение, оставив семью на зимовку – первые сутки-двои в пути показали, насколько рискованно было брать с собою малолетнего ребёнка, да ещё слабого здоровьем. На скорую встречу с семьёй он не рассчитывал – выехать им до начала весенней распутицы нечего было и думать; а там – клади ещё месяц, а то и два, когда «ни полоза, ни колеса», кончится бездорожье южнее – начнётся севернее…

Началась оттепель, окованные железом полозья со свистом скользили по лужам, отражавшим небо и от этого казавшимся бездонными. Илью Петровича провожали воробьи – в торговом городе их было тьма-тьмущая, носились они тучами, чудом не сталкиваясь в воздухе…

 

 

 

Часть третья

 

ВОТКИНСКИЙ ЗАВОД

 

 

Последние вёрсты

 

Ранним утром 27 марта 1837 года лошади, забрызганные до ушей мокрым снегом, вынесли коляску Горного начальника на пригорок, и взору открылась горсточка тусклых огоньков, придавленная сверху густою тучей дыма, похожей на каменную глыбу, слабо подсвеченную снизу багровым отблеском фабричных горнов.

Илья Петрович, приободряясь, стал вглядываться в утреннюю мглу, но вдруг стало темно, и по кожаному верху экипажа стали хлестать хвойные ветви – дорогу обступил густой ельник. Неожиданно вспомнилась частушка: «Диво, девки! Вот он, вот он / Камско-Воткинский завод / Подымайся на работу / Битый лапотный народ!..»

За долгую тряскую дорогу Илье Петровичу удалось-таки подремать, и сонливая вялость прошла, как прошли и последствия радушной встречи у начальника Ижевского завода генерала Нератова – Чайковский был крепок и похмельем не маялся. Вытрясло и сон, и хмель…

«Интересно, – думал Илья Петрович, – остались ли в заводе люди, способные вспомнить 15-летнего цехового записчика Илюшу Чайковского, получившего тогда свой первый чин по горному ведомству – унтершихтмейстер. И узнать его в облике седого подполковника?» Подполковник в 42 года… Ко многим ровесникам фортуна была благосклоннее – иные из них давно в генералах.

Илья Петрович трезво и даже сурово оценивал свои заслуги, но всегда сознавал, что скромными успехами в карьере обязан не счастливому случаю, не протекции влиятельных особ и уж никак не происхождению: дед его был казак, ветеран Полтавской битвы – как он певал, бывало: «…били шведа под знамёнами Петра!» Дворянство же досталось в наследство от отца, который был произведён в штаб-лекари и Указом Екатерины Великой занесён в Дворянскую книгу по Вятскому краю.

«…Только собственным трудолюбием… только трудолюбием, – пробормотал Илья Петрович сердито, откинулся на жёсткую кожаную подушку сиденья, закрыл глаза и стал вспоминать описание Воткинского завода, – …жителей мужска пола 4718, женского 5152… домов обывательских 1818 … пруд заводской 10 вёрст в длину… Завод производит литую, магнитную и рафинированную сталь, принадлежности для артиллерийских орудий, измерительные и хирургические инструменты, пистолеты, ножи и вилки отличного качества…» Вот так, наизусть выучил!

…А при нём, сопливом унтершихтмейстере? Насквозь прокопчённые, бревенчатые молотовые амбары с торчащими из пазов грязными клочьями пакли, полыхающие пламенем горны, чад, разъедающий глаза, плеск воды в ларях, скрип водяных колёс, лязг подъёмных цепей, крики, ругань… земля под ногами вздрагивает от ударов 20-пудового молота – при каждом ударе – метелица искр, рубахи на работниках загораются… Геенна огненная, ад кромешный!

…а вот и жарко натопленная горница горной школы – детские, подстриженные до мочек ушей головы склонились над грифельными досками, скрипят грифели… Подле окошка он, лобастый и кудрявый, как козлёнок, друг-товарищ Павлуша Аносов – кончик языка прикусил от усердия – а поглядывает исподлобья лукаво: замыслил что-то, озорник этакий… А как он смешно коверкает язык, передразнивая управляющего заводом немца Карла Макке: «Што исфолите, судар, телат? Баклюши бит?»

…а вот и дед Павлуши – знатный механикус, надворный советник и кавалер Лев Фёдорович Собакин⁷ – долгополый зелёный кафтан застёгнут на все пуговицы, за обшлагом – кронциркуль* – выглядывает плоская заклёпка головки… Суровый старик важно беседует с австрийским стальным мастером Валентином Грибелем на плотине. Их обходят почтительно, кланяясь. Белобрысый немец поворачивает голову и говорит почтительно, по-русски, без акцента: «Ваше высокоблагородие, так что, как есть – встречают!»

 

*Измерительный инструмент

 

 

Вот и дома

 

Видно, усыпили Илью Петровича ставшая ровною дорога, мерное поскрипывание рессор, чмоканье копыт по слякоти, ёканье селезёнок и ржанье верховых коней эскорта – разбудил его почтительный голос в окно: «…так что, как есть – встречают!» Илья Петрович привстал, высовываясь в узкое окошко. Утро разгоралось, розовел дым из заводских труб, блестели стёкла в окнах кирпичных фабрик, свивался и трепетал флаг на каланче… Высокий гранёный шпиль облепленной строительными лесами колокольни напоминал о петербуржских соборах… да-да, собор Петра и Павла!

Весело стрекочет колёсами по накатанной дороге коляска, навстречу – курц-галопом – скачет офицер, шашку «подвысь» держит, за ним у шлагбаума выравнивает строй казачья сотня.

«Надо входить в роль отца-командира», – усмехается Илья Петрович и прикладывает пальцы к козырьку фуражки.

…Улицы же утопали в тени, в окошках домов мерцали огоньки, разноголосый собачий хор сопровождал кавалькаду. Однако псов на улице не видать, под колёса не кидаются – это наглядный признак порядка. У ворот видны зеваки – вышли на звон колокольчиков под дугой…Лица серы, хмуры, сонны – где уж знакомые разглядеть…

На перекрёстке замаячил колодец. Не деревенский, с журавлём*, а добротный, с высоким срубом, воротом и кованой цепью вместо верёвки. У колодца баба, подол высоко подоткнут, блестят толстые голые икры. Илья Петрович даже крякнул: до чего же ядрёная баба! Легко выдернула из колодца пудовую бадью и наполняет вёдра играючи…

При виде вёдер с водою Илью Петровича охватила неистовая жажда – следствие вчерашней пирушки «на Иже» – да и на статную бабу взглянуть бы поближе… Он приказал остановиться, спрыгнул (смотри-ка, лёд вокруг сруба песком посыпан): «Позволь, милая, водицы испить!» (Вода ледяная, зубы сводит, и кромка ведра в ледяном бисере). Пил Илья Петрович, искоса поглядывая на бабу – и впрямь красавица лет двадцати, как здесь говорят: «баская молодушка». Да как она ни прикрывалась концом головного платка, увидел, что левый глаз заплыл багровым кровоподтёком, ахнул: «Батюшки, да кто тебя так?» «Мужик, кто больше», – неохотно сказала баба, отводя глаза. «Да за что же?» «Было за что», – досадливо ответила она и отвернулась.

Илья Петрович достал из кармана серебряный рубль, протянул бабе: «На, приложи к глазу, скорее рассосётся. Нечего кривой ходить! Спасибо за водичку!» «И тебя спаси Христос, милостивец!» – повеселела баба, кланяясь.

Вечером этого же дня Илья Петрович в письме к жене весело пародировал Хлестакова: «Я оделся в парадный мундир и поехал к генералу Нератову. Этот принял меня как нельзя лучше… Между тем, послали нарочного на Вотку с известием, что моя милость едет. Сегодня поутру в 6 часов я увидел издали Воткинский завод и скачущих казаков. У шлагбаума встретил меня полицмейстер и подал рапорт, казаки поскакали вперёд, ну точно, как перед Абиз Мирзою, все впросонках из ворот и окон смотрели на меня, как на диво, наконец со всего скаку остановились у подъезда. Сонные чиновники со шляпами с султанами и без султанов наехали – тот говорит «при заводе благополучно», другой «в округе благополучно», третий «по фабрикам благополучно».

Молодой поручик линейного батальона вывел свою команду и ординарцев и закричал: «При команде состоит благополучно!»

 

* «Журавль» – жердь с прротивовесом, на конце которой закреплена веревка с бадьёй; «ворот» – бревно, вращающееся на опорах, на него наматывается цепь с бадьёю на конце

 

 

Дела

 

Случилось так, что Илья Петрович нечаянно навязал заводскому чиновничеству свой режим трудового дня. Спал он и прежде мало и обычно в пятом часу утра был на ногах. Теперь, наскоро умывшись и трижды прочитав «Отче наш», с рассветом начинал обход фабрик, несказанно удивляя своим появлением сторожей и работников ночной смены: они были убеждены, что барину полагается спать до обеда.

Вернувшись с обхода, «барин» пил утренний чай и – на свежую голову – садился заниматься в кабинете, приглашая к себе по очереди ответственных лиц столь рано, что многие из них, сонные после ночной карточной игры, зевали и отвечали на вопросы Горного начальника невпопад. Понятно, что на следующий раз, памятуя о недовольстве высшего должностного лица, успевали выспаться ко времени…

Отобедав у Василия Ипатовича Романова, управителя завода, Илья Петрович ехал в контору – знакомиться с истинным состоянием дел; вникал в подробности, зная на собственном опыте, сколько хлопот способна причинить упущенная из виду «мелочь».

Распоряжения выходить на службу в «гулевые» дни он тоже не отдавал. Только сам продолжал и в праздники совершать обходы фабрик в привычное утреннее время – углубляться в особенности производства, подолгу задерживаясь у пудлинговой печи в Предтеченской фабрике, остановленной после очередного прогара. Новый процесс получения железа из чугуна Илья Петрович знал только понаслышке и не боялся испачкать руки и лоб в саже. Однако весть, что «их высокоблагородие изволят пребывать…» скоро достигала слуха должностных лиц – сторожа посылали по барским домам мальчишек. И чиновный люд, досадуя втихомолку, зевая в кулак, поспешал на службу…

Илья Петрович, наблюдая их усердие, усмехался в усы и приглашал к себе на чашку чая. Он понимал, что неизбежно найдутся недоброжелатели (выжившие в недавнем прошлом из завода гениального Соболевского⁸). Втихомолку станут упрекать вновь назначенного начальника в том, что он приехал на готовое – пожинать лавры. Понимая всё это, Чайковский не собирался удивлять мир, – скажем, за год превратить Воткинский завод в Карронский*. Но в глубине души надеялся сдвинуть с места громоздкую онемеченную российскую металлургию. В ежевечернем письме к жене Илья Петрович делился заботами: «…сегодня я довольно сработал и многое понял… я чувствую большое удовольствие, когда осматриваю фабрики и работы… Вообрази себе 2000 человек работающих, пылающие горны, стук молотов, деятельность работников около огня и раскалённого железа, свист меховых машин, крики команды, движение колес… После многих докладов и разнообразных дел в конторе и дома я ревизовал казначейство и имел терпение сосчитать 567000 рублей ассигнациями…»

 

* Крупнейший в то время европейский завод в Шотландии

 

 

Весенние письма

 

Разлука с семьёй мучительна. Сиди, жди у моря погоды. По крайней мере, если не у моря, то у пруда. Илья Петрович, накинув на плечи поверх нижнего белья шинель, курил на балконе (скорее на крылечке, обнесённом перилами, с лесенками в пять ступенек, ведущих в палисадник). Полная луна стояла высоко, и тени на траве казались вырезанными из синей бумаги. Пруд блестел в десяти шагах. Илью Петровича интриговало странное сияние вдоль берега, появлявшееся в лунные ночи. Не поленился, сходил взглянуть поближе. Оказалось, что сверкают всеми цветами радуги глыбы тающего льда, распадающегося на друзы крупных кристаллов. Жаль, что рядом нет Сашечки – вместе бы полюбовались этой красотою – как в сказке!

…Одно утешало: семья приедет к лету, когда будет по-настоящему тепло и сухо. Катечка скоро поправится – солнышко, вольный воздух… Илья Петрович верил в целительные свойства здешнего климата и надеялся, что слабенькое дитя среди соснового бора на медовых полянах встанет на ножки и побежит. Живо представил себе, как смеётся и бежит к нему Катечка среди высоких ромашек… Мечтательно улыбнулся.

Поёживаясь от холода – похолодало на черемуху (видел в саду: деревья набрали цвет), докурил папиросу (модное новшество получил с почтою из Вятки – теперь аршинные чубуки с пёрышками для их чистки будут бездельно стоять в чугунной пирамиде у камина), вернулся в кабинет, сел за стол, снял нагар со свечи – пальцем! – а рядом щипцы лежали… «Одичал, право слово, одичал», – сокрушённо проворчал себе под нос Илья Петрович, сдул с листа бумаги остатки сгоревших в пламени свечи мошек, выбрал из коробочки заранее очинённое гусиное перо и стал писать. Хотелось так прямо и написать, что соскучился, истосковался весь, что снова стали донимать дразнящие сны… Но написал: «Был в первый раз в саду, ну какой чудесный! Ты будешь в восхищении… тьма розанов махровых, малина, земляника, клубника, смородина, вишни, яблони, прекрасные беседки, детский домик, теплица – огурцы уже по пятому листу… Лодка готова к вашим услугам! Вчера я был приглашен к Романову – маленькая зала была приготовлена для танцев, девицы в бальных платьях, кавалеры в белых перчатках. Тотчас заиграли французскую кадриль, довольно порядочную, и, вообрази, все заплясали кадриль на восемь пар. Танцующих было три инженера, два артиллерийских [офицера], молодой доктор, лесничий и валдмейстер* – все учились в Петербурге. Дамы: две англичанки, две Бадаевых, Москвина, две Дудиных. Я, было, подумал, что кто-нибудь подгадит, ничуть не бывало, все танцуют порядочно. Я проплясал один тур с Бадаевой… Словом сказать, мне понравился этот вечер, а пуще того я рад, что и тебе такие вечера будут не скучны».

 

* Чиновник лесного ведомства

 

 

Частный случай

 

Бессонная ночь не помешала Илье Петровичу в шестом часу утра быть в одной из старых фабрик. В той самой, где и поныне из пазов черных бревенчатых стен свисали грязные космы пакли и пахло баней.

Смотритель – молодой техник, недавно прибывший в завод – не проспал: в сумраке молотового амбара в слабом пламени горнов поблёскивали пуговицы форменной тужурки. Илья Петрович старался подавить раздражение от вида подбоченившейся, выглядевшей неуместно фатоватой фигуры. «Неужели он не видит, что под ногами мокро и скользко? Не понимает, что работник с грузом оскользнётся – верное увечье… Невдомёк денди, что работники деревянные баклушки в лапти подкладывают, чтобы ног не промочить… Впрочем, французскую кадриль пляшет отменно, да ведь здесь не бальная зала…» Илья Петрович сдерживал праведный гнев – берёг в себе радостное предчувствие встречи с семьёй, условленной на ближайшее время в Казани. «Ведь едут уже, едут!..»

…Тем временем народу на фабрике прибывало – слышно постукивали деревяшки, вложенные в лапти. Шли кряжистые мужики в домотканых – портяных – рубахах и штанах. Снимали с голов войлочные колпаки домашней катки, не спеша истово крестились на икону над воротами, спокойно, без подобострастия (знали себе цену) кланялись начальству, получали у сторожа инструмент и принимались за дело.

Зрелище спокойной силы и достоинства, которые восхищали его в русском работном человеке, окончательно вернуло Илье Петровичу доброе расположение духа. Он приветливо ответил на торопливый поклон смотрителя и, не дожидаясь рапорта, спросил, что тот думает о фабрике. Как и ожидалось, ответ был прост: раз эту замшелую мельницу вместе с кричным производством упразднят не сегодня, так завтра, то незачем и огород городить – пусть всё остаётся как есть.

Илья Петрович стал приводить другие резоны – нарочно став на то место, где влага, впитавшись в земляной пол, образовала обширное тёмное пятно.

Ровно в 6 часов мягко, но отчётливо ударил колокол на башне Николаевского корпуса, и тут же с глухим раскатом, подобным отдалённому грому, пошла по водоводам вода. Смотритель встревожился, залепетал: «Ваше высокоблагородие, отойдемте-с, здесь неудобно-с». Илья Петрович, будто не слыша его, невозмутимо продолжал доказывать необходимость водворения надлежащего порядка даже в обветшалой фабрике. Когда же произошло то, что должно было произойти, молодой человек не бросился в сторону – это понравилось Илье Петровичу, – а только втянул голову в плечи. Хлынувшая по деревянным ларям вода ударила в щели, из них – фонтаном! – под крышу и оттуда ливнем на головы собеседников.

Когда ступицы водяных колёс, щедро смазанные дёгтем, разогрелись и скрип поутих несколько, Илья Петрович прокричал в ухо насквозь промокшему смотрителю: «Ларь-то, видно, прохудился, распорядитесь, голубчик, чтобы починили!» И, посмеиваясь, пошёл домой завтракать.

Утренний обход Илья Петрович всегда совершал пешком, на дрожках ездил только в контору и по делам за пределами фабричных дворов. И теперь, выйдя навстречу солнцу из чадного и смрадного молотового амбара, сбросил с плеч мокрую тужурку, направился к дому прямиком по тропинке через луг, заросший лютиками – высокими, на тонких, как проволока, стеблях. Ярко-жёлтые лаковые чашечки цветов блестели на солнце. Сердце радовала скорая встреча с семьей – в радостном порыве Илья Петрович, как мальчишка, пустился бегом, размахивая над головою тужуркой, твердые головки лютиков били его по лицу.

…Перед отъездом он послал спросить, здоров ли смотритель, не простудились ли от холодного душа ненароком их благородие.

 

 

Снова вместе

 

Вступление хозяйки в Воткинский дом было омрачено горем. В пути умерла маленькая Катя. Похоронили её в Казани… Слуги, вздыхая, шептались: «Прибрал Господь… всё одно – не жилица была…» Илья Петрович гнал от себя жестокую мысль: не сорвись он с места в погоне за успехом, ребёнок, глядишь, остался бы жив. Не выдержало слабенькое дитя такой дороги, какую и взрослому человеку нелегко пережить… А лечить Катечку можно было и в Сестрорецке.

Александра Андреевна держалась мужественно – только теснее стала сжимать губы, будто в скрытой досаде. И ни одной жалобы на судьбу.

Едва ступив с приступки кареты на землю, Александра Андреевна стала центром всеобщего притяжения – распоряжения отдавала, не повышая голоса, всегда точные, переспрашивать не приходилось. Воткинские домочадцы беспрекословную манеру хозяйки приняли на лету… Разборка багажа шла споро.

На попытки Ильи Петровича разговорить жену Александра Андреевна отвечала без улыбки, соглашаясь: «Да-да, я хорошо представляла себе дом по твоим описаниям, но действительность превзошла все ожидания. Да-да, и просторно, и одновременно уютно. Да-да, сад воистину райский уголок, рада, очень рада… Осторожнее, этот ящик очень тяжёл, в нём калетовские* свечи, а столовая посуда в расшнурованном чемодане».

…По всему дому только и слышалось: «Барыня изволили приказать!»

Илья Петрович, наблюдая эту суету, которая могла быть счастливой поистине, облегчённо вздыхал: Сашечка в хлопотах забудет, хотя бы на время, о горе.

Отныне дом его в заботах не нуждался. Уверенная и властная рука переняла бразды правления. И с каждым днём было видно, как наилучшим образом устраивается хозяйство, усадьба приобретает завершённый вид, у дома появляется своё лицо. Тут же исправлялось упущенное из виду. Илья Петрович вернулся к привычке отрочества – начинать день с купания в пруду. Раздевался на берегу, в зарослях рогоза, не испытывая от этого никакой неловкости. Теперь же – за один день! – на мелководье выстроили купальню. Пришёл конец вольностям. В будочке – яма, дно устлано песком, воды в ней по грудь. Полагалось раздеться, надеть купальное бельё, спуститься в яму по деревянным ступенькам, окунуться в воду раз-другой – вот и всё купанье, господа хорошие.

Вольная душа Ильи Петровича негодовала. Он честно и чинно по мосткам входил в будку. Раздевался и, пренебрегая купальными рубахой и кальсонами, опустившись в воду, подныривал под дощатую стенку будки, не доходящую до дна, и оказывался на свободной воде. Принимал на грудь упругую волну и пускался вплавь, загребая воду энергичными «саженками». Хотелось, как и прежде, переплыть пруд – но необходимость утреннего обхода фабрик лишала Илью Петровича такого удовольствия. Впрочем, заведённый с самого начала порядок уже не требовал непременного присутствия Горного начальника в фабриках: дела шли успешно вполне. Снабжённые надёжной системой охлаждения пудлинговые печи английского мастера Аллендера не прогорали. Хитрости нового производства железа усвоили и воткинские мастера, и первым из них Максим Пирожков. Дело не встанет…

…Поплавав в охотку, Илья Петрович возвращался в купальню тем же тайным путем. Одевшись, воровским образом окунал в воду купальное бельё и развешивал его на верёвку сушиться.

…Для разогрева он любил подбирать на берегу плоские камешки и пускать по воде рикошетом. Резвясь таким образом, он был уверен, что в столь ранний час его мальчишество никто не увидит. Но с некоторых пор стал находить у воды аккуратные грудки специально подобранных плоских камешков. Сначала подумал, что запасы сделаны местными мальчишками, но скоро догадался о чьей-то тайной заботе… Сконфузился, рассердился и погрозил пальцем пустым окнам…

 

* Стеариновые, более удобные, чем сальные; названы по фамилии фабриканта

 

 

Триумф господина Пенна

 

Господин Пенн⁹ был рыж и сутул. Сутулость понуждала его вечно глядеть исподлобья, что придавало ему вид угрюмый. Его странная фигура смешила воткинских мальчишек, и они свистели ему вслед. Смех и прочие выходки маленьких дикарей мало заботили флегматичного англичанина. Здесь, за тысячи миль от королевского адмиралтейства, его труд оценивался в тысячу рублей в месяц. Столько же получал управитель завода, только в год. Кроме этого, по статусу иностранца господин Пенн «пользовался почётом наравне с офицерами в чине полковника» и, следовательно, был чином старше Горного начальника. Не страдал умный иноземец и чрезмерным тщеславием – ценил своих русских помощников за сметливость и расторопность. Поэтому служба в Воткинском заводе была ему необременительна и даже приятна. Свидетельством благополучия стала год от году увеличивавшаяся семья господина Пенна – здесь родились у него дети: Анна, Сусанна, Елизавета, Самуил, Василий, Александр, Иван… «Как говорится, сьемерро по лаффкам!» – шутил господин Пенн.

Осенним хмурым днём 13 ноября 1837 года он волновался. И от волнения двигался особенно неторопливо и казался особенно невозмутимым. В этот день начались испытания плющильных валков с новым водяным колесом в Предтеченской фабрике, чем, собственно, полагалось начало пудлингованию в Воткинском заводе.

Чтобы убедить должностных лиц в надёжности связи плющильных валков с водяными колесами, господин Пенн установил на массивной деревянной раме два стеклянных стакана. Ему подали кувшин. Господин Пенн, раскорячив тощие ноги, наполнил оба стакана водою вровень с краями.

«Эва, лучше бы не воду налил, а водку, – задумчиво заметил управитель завода Романов, – после испытания и выпили бы!» – и подмигнул остальным полномочным особам. Шутку подхватил Илья Петрович: «Мы тут сбоку припёка. Если дело пойдёт на лад – столь же водки нальём Самойле Самойлычу (кивнул на Пенна) и до дна выпить заставим!»

Шутили они. Шутил Илья Петрович, а у самого сердце томилось: от успеха или неуспеха испытания слишком многое зависело. И не только личное реноме Горного начальника, а возможность получить из казны дополнительные средства для расширения производства железа новым способом. Он уже подготовил смету: на строительство 14 пудлинговых печей – требовалось 172 тысячи рублей… Не шутка в деле.

Господин Пенн шутки пропускал мимо ушей. Но против водки возражений не имел. Он предпочитал местный сорт этого напитка – «кумишька» – его пьют подогретым, как старый добрый грог…

Господин Пенн медленно (берёг поясницу) распрямился и жестом пригласил присутствовавших ещё раз убедиться к готовности к испытаниям, удостовериться, что стаканы полны и при малейшей вибрации станины неизбежно расплещутся… Начальство стояло тесно, поблёскивая пуговицами мундиров. Сзади всех – милейший Василий Никифорович Петенкин, заводской архитектор. Он сконфужен и вид у него растерянный: не оценил он важности момента и не надел парадный мундир – остальные же господа офицеры и чиновники явились при полном параде, в шляпах с султанами и при шпагах… А у него карандаш заложен за ухо – как работал над планом горного города, каковым предстояло быть Воткинскому заводу, так и пришёл сюда по вызову посыльного.

Господин Пенн обвёл глазами начальственный строй и остановил взгляд на Илье Петровиче. Тот кашлянул и сказал сорвавшимся голосом: «С Богом!»

Господин Пенн вытянул из-за обшлага большой носовой платок (специально приготовленный для столь важной цели супругою Сусанной Егоровной) и медленно взмахнул над головою. Глухо взревела вода в ларях, шум от неё усилился, приближаясь по мощности к громовым раскатам. Неслышно тронулись щедро смазанные деревянным маслом механизмы валков, с поразительной легкостью сплющивая пятидесятипудовые пудлинговые куски железа в тонкие полосы…

Господин Пенн, повернувшись спиною к контрольным стаканам с водой, достал из кармана тяжёлые часы-«луковицу» и стал считать обороты валков в минуту.

…Когда полный цикл обработки кончился – длинные железные полосы слабо светились, остывая, – и мастер Егор Рогозин обратил к начальству чумазое лицо, весело блестевшее глазами и зубами, вспомнили о контрольных стаканах. Под ними было сухо. Илья Петрович крикнул, как в театре: «Фора!» – и обнял господина Пенна за сутулые плечи.

—————————————————————————————-

К описанному времени семья обжилась в воткинском доме; скоро появился на свет второй ребенок – мальчик. И с ним в дом вернулось счастье.

 

 

Ночь доктора Тучемского

 

Доктор медицины и хирургии Сильвестр Федорович Тучемский¹⁰ в свои 37 лет был знаменит как весьма успешный лекарь. Но врачей, даже успешных, тоже посещают недуги. Доктор простыл и весь день 2 декабря 1839 года провёл в постели, опасаясь воспаления лёгких.

…А в доме Горного начальника вечер того субботнего дня был особенно тих и мирен. Дела на фабриках не требовали безотлагательного вмешательства, и Илья Петрович, попарившись в бане и выпив рюмку перцовки («чтобы разбило кровь»), забавлялся с годовалым сыном Колечкой. И через некоторое время заметил, что ребёнок устал и сделался невесел. Посадив его на шею, Илья Петрович изобразил из себя борзого коня и с весёлым ржанием и топотом умчал его в спальню к матери, отдыхавшей после бани; сам же вернулся в кабинет – заниматься составлением отчёта начальнику горных заводов Уральского хребта генералу Глинке о введении пудлингования. Приходилось признать, что угар (расход чугуна) на пуд железа был велик, более чем вдвое, по сравнению с европейскими заводами. Но выгоды нового способа несомненны…

Александра Андреевна ближе к полуночи убедилась, что у Колечки жар, встревожилась и послала за доктором Тучемским. Тот, как мы знаем, был болен; расспросив посыльного, велел сказать госпоже Чайковской, что у ребёнка, скорее всего, прорезываются зубки и недомогание объяснимо этим обстоятельством и совершенно безопасно. Однако, сославшись на то, что захворал сам, посоветовал пригласить на всякий случай лекаря Романова.

Отослав посыльного, Сильвестр Фёдорович напился горячего чаю с мёдом и укутался потеплее, надеясь хорошенько пропотеть за ночь.

Но вскоре его разбудил шум, поднявшийся в доме. Накинув халат, мокрый от пота, Сильвестр Федорович вышел в залу… и остолбенел. В прыгающем свете свечи боролись люди, по стенам и потолку метались зловещие тени… Женщина вырвалась из рук удерживавших её людей и бросилась в ноги доктору – он в изумлении увидел у своих ног Александру Андреевну Чайковскую. Она, обратив к нему искажённое лицо, рыдая, стала умолять спасти её сына, который умирает в судорогах! «Я потеряла дочь и гибели второго ребенка не переживу!»

…Выяснилось, что испуганная судорогами ребёнка Александра Андреевна не одетая, в одном платье и с распущенными ко сну волосами, бросилась бежать морозной ночью за помощью. Посланный вслед за нею фаэтон настиг её на плотине.

Тучемскому ничего не оставалось, как одеться потеплее и сесть в фаэтон.

Лечебный опыт позволил Сильвестру Фёдоровичу едва ли не с порога понять крайнюю серьёзность положения. Infammatocerebralis. Воспаление головного мозга. По сути, диагноз означал смертный приговор. Не дни, а часы оставались до неизбежной развязки.

Шепнув лекарю Романову, чтобы тот перестал напрасно мучить умирающее дитя пиявками и шпанскими мушками, Тучемский приступил к скорбной обязанности подготовить родителей к exitusletalis* . Александра Андреевна повалилась без памяти – её уложили на диван, доктор Романов и Илья Петрович стали хлопотать над нею.

Сильвестр Федорович закашлялся, попросил воды, опустился в кресло. Самолюбие его было уязвлено: родители в смятении, прислуга глядит враждебно… От него ждали чуда. А он не чудотворец. Он бездарный лекарь с дипломом медико-хирургической академии.

…Рядом с ним на руках тётушки Ильи Петровича Надежды Тимофеевны Вальцевой корчится умирающее дитя. У старушки никогда не было своих детей, она в Колечке души не чаяла – слезами обливается, простая и добрая душа… Понятно, что она думает на его счёт. Провалившийся коновал… Впрочем, он, доктор Тучемский, научился покоряться неизбежному. Сколько раз был вынужден выносить смертные приговоры безнадёжным пациентам, сколько раз отводил глаза, чтобы не видеть, не встречаться взглядом с близкими умирающих… Жалкая формула: «здесь бессильно наше искусство» – преследовала его.

Обессиленный, больной, Сильвестр Федорович задремал. Сердито выпяченная нижняя губа отвисла. Ему стали слышны детские голоса. А вскоре стал сниться сон. Но сначала возникло движение в доме – заколебался, трепеща, огонёк лампады, бросая беспокойный блик на лоб успокоенного смертью ребёнка – клиническая неизбежность и очевидность… Вдруг бесшумно распахнулись обе створки двери, и в горницу внесли на полотенцах икону Владимирской Божьей Матери – она как будто сама воздвиглась из сумрака. И начался молебен – негромко бряцало кадило – Сильвестр Фёдорович даже ощутил смолистый аромат ладана; только вызывало недоумение то обстоятельство, что вместо Последования по исходе души от тела шло моление об исцелении: «…на одре болезни лежащего и смертною раной уязвлённого…» Сильвестр Федорович даже горько и скептически усмехнулся. Впрочем, это же снится… во сне всё бывает… и умершее дитя смеётся…

Смеётся?! Доктор Тучемский встрепенулся и широко открыл глаза. Это уже не сон: Колечка, окружённый радостными людьми – родители, прислуга, домочадцы – весело и удивлённо глядел на творившийся вокруг него кавардак. Попросил молочка… Все твердили о чуде: «Матерь Божия вняла усердной молитве!»

Испытывая страшную неловкость и силясь что-нибудь понять, Сильвестр Федорович подозвал лекаря Романова, взъерошенного и взволнованного: «Александр Ипатыч, я нездоров, каюсь, заснул… Объясни, что тут произошло? Что, мне и болезнь мальчика приснилась? Тогда каким образом я сюда попал?!»

Романов удивлённо уставился на него и, понизив голос, сказал: «Как же так, Сильвестр Фёдорыч, ты же сам к иконе приложился, я за тобою подошёл…»

Тучемский отвел взгляд: «Вот тебе раз! Заспал… стыд-то какой! – подумал он, а вслух спросил. – Шура, я что… ошибся в диагнозе?» «Ошибки не было, – убежденно подтвердил диагноз Романов, – infammatocerebralis, картина очевидная, и никакой надежды». «И … выздоровел?» «Как рукой сняло, ты же сам видишь». «И ты наблюдал ход выздоровления?» «Да, собственно, и наблюдать-то было нечего. Ты же сам… ну да… Надежда Тимофеевна догадалась призвать чудотворный образ, отслужили молебен о здравии, всё оставалось, как прежде, ребёнок агонизировал. Но ещё не успели икону за ворота вывезти, как ребёнок пришел в себя и попросил молочка. Более подробно сказать не могу, Александра Андреевна снова впала в беспамятство, пришлось помогать ей. Да тут все в один голос, что первое слово, которое произнёс наш Колечка, было «Бог».

Сильвестр Федорович стал дышать шумно и попросил: «Поставь-ка ты мне, Шура, пиявки…»

…После этого случая доктор Тучемский стал задумываться о вопросах веры всерьёз, стал искать подобное в своей практике и находил. То, что прежде казалось ему случайным совпадением, игрой случая, теперь приобрело совсем другой смысл. По примеру Ильи Петровича он стал жертвовать на благоустроение церквей.

 

* Смертельный исход

 

 

Погорельцы

 

После утреннего обхода фабрик Илья Петрович напился чаю и занимался в кабинете – составлял очередное донесение генералу Глинке. На сей раз речь шла вовсе не о железе: «Во исполнение предписания Вашего Превосходительства от 25 минувшего февраля имею честь донести: в Воткинском заводе и отстоящей от оного в 20 верстах д. Перевозной, населённой непременными работниками, ныне стоит 2 школы. Число учеников в Перевозинской школе по штату не определено, но ныне там обучается 60 человек. В заводской школе по штату назначено иметь 40, а обучается их ныне 352 мальчика…»

Меняя гусиное перо (к стальному «вечному» пальцы не привыкли), Илья Петрович невольно загляделся в окно на весеннюю благодать и увидел на берегу пруда знакомую дородную фигуру в просторном чёрном пальто и шляпе. Человек, грузно нагнувшись, отмывал в воде от грязи сапоги.

«Ба! Отец Василий¹¹ пожаловали!» – весело сказал вслух Илья Петрович и пошёл в прихожую встречать раннего гостя – священника Благовещенского собора Василия Егоровича Блинова. Подошёл под благословение. Троекратно облобызались. «Отчего не послали сказать, я бы за вами карету отрядил, ведь грязь-то непролазная, убродно», – посетовал Илья Петрович. «А ноги-то на что тогда будут? – весело отшутился отец Василий и от предложенного угощения отказался. – Сперва дело, чаи-кофеи после».

Прошли в кабинет, стали сверять школьные дела (отец Василий был инспектором Горной школы). Постукивая ногтем по бумаге, он несколько ворчливо докладывал: «Обывательских домов в заводе без малого две тыщи, а дети мастеровых женского пола до сих пор не обучаются. Вот я и пишу тут, не угодно ли начальству открыть для них отдельную школу? Чтению и письму могут их обучать двое наших лучших учеников».

…Определили число учениц на первое время 50 (для ровного счета). Положили размер жалованья надзирательнице 3 рубля в месяц. Илья Петрович распорядился подать чай (с домашними пастилками) в кабинет.

«Ну вот, «погорельцы», опять за одним столом», – усмехнулся отец Василий, напоминая о давнем пожаре в Ижевском заводе, когда сгорели дома соседей – отца Василия и старшей сестры Ильи Петровича Екатерины, у которой он, 14-летний, в то время жил. Конечно же, помнил Илья Петрович и пожар, и молодого соседа – священника, благословлявшего их общую трапезу (погорельцы некоторое время столовались вместе), но, кивнув головою, не улыбнулся и свой стакан, едва пригубив, отставил в сторону. На вопросительный взгляд отца Василия сказал неуверенно: «Хочу, батюшка, просить вас разрешить мои сомнения…» «Нуте-с, нуте-с, – отец Василий тоже отодвинул свой стакан, – я весь внимание». «Мы ждем прибавления семейства», – в некотором замешательстве продолжал Илья Петрович. «Знаю, знаю, – ласково улыбнулся священник, – надеюсь, удостоите чести, в восприемники позовёте?» «Конечно, почтём за честь, – Илья Петрович, быстро взглянув на собеседника, опустил глаза, – но мы в тревоге… Александра Андреевна в страхе… что за рок тяготеет над моею семьёй? Один ребёнок умер, другой чуть не умер… Александра Андреевна боится, как бы не случилось беды, как с Колечкой…»

Отец Василий нахмурился, помолчал. Заговорил вполголоса, будто опасаясь спугнуть мысль: «Давно пора задуматься. Похвально. Только почему говорить нам о болезни, а не о выздоровлении? Ведь чудесным выздоровлением младенца Господь указал нам на то, что мы, имея очи, не видим. Вот что я тебе скажу, Илья Петрович, какое дело может быть важнее рождения человека в мир? А у нас всегда найдутся дела поважнее – делание карьеры, светские увеселения, а ребёнка – нянькам, Манькам! Благочестивые люди в ожидании рождения младенца посещали святые места, создавали молитвенный щит над душою ребёнка, а над колыбелью пустое слово молвить страшились. Ты, Илья Петрович, музыкант, и тебе ли не знать, что струны настраивают по камертону. Если струна верно настроена, то на её звук отзываются другие струны без прикосновения рук. То же происходит и с душевными струнами, если они верно настроены. Где-то нарушилось созвучие – и дитя осталось без защиты. Сядьте-ка с Александрой Андреевной рядышком да поразмыслите, всё ли у вас достойно и праведно. А бояться не надо… Покамест же схожу нашу любезную хозяюшку проведаю. Пастилки у неё уж больно хороши – рецептик для матушки выспрошу».

…Илья Петрович вызвался проводить священника до дому – гость от предложенного экипажа отказался. До плотины шли, беседуя; к Илье Петровичу вернулась его обычная непринужденная весёлость. На плотине разговаривать стало невозможно: оглушал рев и грохот водосброса – жёлтая вода бурлила и бугрилась вровень с кромкою плотины, угрожая хлынуть через верх. Белая громада Благовещенского собора как будто парила над водами; весеннее солнце играло по множеству ручейков и лужиц – казалось, что на соборную площадь наброшена сверкающая сеть. Разгоралась весна 1840 года.

 

 

Крестины

 

Мальчика в память деда нарекли Петром, о чём было засвидетельствовано 5 мая*  1840 года в метрической книге Камско-Воткинского Благовещенского собора. Восприемниками при крещении стали протоиерей собора Василий Егорович Блинов и добрый гений семьи, светлая душа, Надежда Тимофеевна Вальцева.

На крестины в числе множества гостей был приглашен молодой техник К. (тот, который некогда принял «холодный душ» от Ильи Петровича). Будучи записным острословом, он, некоторое время спустя, писал в пространном письме к своему приятелю: «Тебе в просвещённых Европах невдомёк, как живут здешние туземцы. Благополучно вывалившись из почтовой кареты посреди Воткинского заводу, я увидел две артели мужичков – они, набросив верёвочные петли на большое бревно, громко кричали: «Раз – ешшо берём! Два – ешшо берём!» – и тащили бревно … в противоположные стороны! А намедни похмельный ямщик по ошибке запряг в почтовую карету вместо лошади пасшегося неподалеку медведя. То-то шуму было! Позволь представить тебе некоторых аборигенов. Вождь – Горный начальник г-н Чайковский – имеет внешность армейского офицера, выслужившегося из нижних чинов. Он немного солдафон, но очень добрый и милый человек. Он подполковник, но супруга его, г-жа Чайковская, – генеральша, не меньше… Девицы здесь одеваются однообразно, как солдаты, так же и маршируют под музыку, думая, что танцуют. Среди них две сестры – англичанки, длинноносые и рыжие; я опасаюсь, что веснушки на них распространены по всему телу до пяток… Из прочих туземцев знамениты здешние поп и доктор. Поп построил в заводе собор, который не уступит ни в чём столичным соборам, кроме того, состоит членом-корреспондентом статистического общества и помещает учёные статьи в журналах, сочувственно относится к ссыльным полякам. Sic!**

Доктор – большой оригинал, да и ростом не мал. За столом может один скушать большой пирог с визигою***, а выпив вина, сидит, зажмурив глаза и выставив толстую нижнюю губу, совершенно неподвижно. Все думают, что он спит, а он не спит и всё слышит. Чтобы ты оценил туземное общество, сообщу тебе содержание беседы, занимавшей круг упомянутых мною лиц на крестинах у г-на Чайковского. Речь шла о чудесном исцелении (никак не меньше) старшего сына г-на Чайковского от иконы и связанной с сим обстоятельством постройкой часовни над чудотворным источником (оказывается, таковой здесь имеется). Я растолкал сидевшего подобием Будды доктора (мы с ним накоротке) и спросил прямо: было ли чудесное исцеление ребенка? Доктор издал недовольное урчание и изрек, не открывая глаз: «Не знаю. Только от столь сильного мозгового воспаления не выздоравливают. Но принесли икону…» «И ребёнок выздоровел?» – повторил я свой вопрос. «Выздоровел», – неохотно ответил доктор и замолчал. Надолго. А мне подумалось: в какой век я попал на почтовых? В XVI или в XII?

Но, рискуя прослыть в твоих глазах простаком, должен признать неуместность своей иронии. И вот почему. Рано утром мы – несколько мужчин, вызвавшихся помочь семейству Чайковских поставить часовню, – под предводительством учёного священника пришли на лесную поляну, серебрившуюся от росы. Там была окаменевшая колода из неохватного древесного ствола с необыкновенно чистою и очень холодною водою. Именно здесь, в воде, вскоре после пугачевского бунта был обретен образ святителя Николая Мирликийского. Над этою колодою и предстояло на четырех «стульях» – вкопанных столбах – поставить часовню, до захода солнца. На поляне были приготовлены брёвна для сруба, стояла телега с берестою и мхом для конопатки пазов. Строить предстояло по древнему чину – без единого гвоздя. Мы, несмотря на то, что вымокли от росы до ушей, тотчас принялись за дело. Но прежде священник произнес молитву… Вообрази себе такую картину: посреди ещё сумрачной поляны по пояс в траве стоят семеро – в холстинных рубахах, с непокрытыми головами (только на голове священника чёрный конический колпак). Они поют молитвы. Хор на полутёмной поляне звучит стройно и внушительно. Я не преувеличиваю: г.г. Чайковский, Романов, и Вальцев с удовольствием поют в церковном хоре. И меня, не смеющего подпевать своим неверным голосом, вдруг охватывает сильное волнение, до нервической дрожи всех членов. Я весь в предчувствиях какой-то древней тайны. И словно в согласии с пением, поляна светлеет на глазах. А когда священник возвысил голос: «Боже, дела рук наших к славе Твоей начинаемая, Твоим благословением спешно исправи!» – на поляну брызнули солнечные лучи!.. Поставить часовню до захода солнца мы успели целиком – под «яблоко» и крест. Уходя с поляны, я оглянулся: наша часовня светилась в сгущавшихся сумерках. Меня и по сей день не покидает чувство того, что мне выпало участвовать в некоем весьма важном деле».

…Пылит по дороге сплетённая из прутьев кошовка, заметно осевшая набок под грузным телом доктора Тучемского. Доктор устал, сидит, нахохлясь и бросив вожжи. Сытая кобыла бежит почти бесшумно – дорога как перина. С утра Сильвестр Фёдорович мотался по окрестным деревням, озаботясь прививкой оспы младенцам, употреблял весь свой авторитет, чтобы убедить народ в необходимости этой меры. «Тяжелый народ, ох, тяжелый, – недовольно думает доктор. – Двенадцатый год прививаем – ни одного случая натуральной оспы среди привитых, а упираются, детей прячут… Ох, тяжелый народ».

С тех пор как выздоровел Колечка Чайковский от внезапного смертельного заболевания, Сильвестр Фёдорович проникся особым вниманием к материнству и младенчеству. Удобным для постоянного наблюдения оказалось семейство Чайковских – впрочем, опасения внушал только младший ребёнок; сильнейшее волнение, пережитое матерью на седьмом месяце беременности, бесследно пройти не могло: чревато последствиями.

Доктор был уверен, что едет домой отдыхать. Но когда лошадь встала и он слегка качнулся вперед, с усилием поднял набрякшие веки, то обнаружил перед собою палисадник и ворота господского дома. Вяло подумал: «Зорька лучше меня знает, куда везти… Надо справиться о здоровье Пети». Но ещё сидел некоторое время, набираясь мужества, чтобы встать на ноги; дорожная пыль ручейками сбегала по складкам парусинового плаща.

 

* Старого стиля

** Так

*** Осетрина

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

¹ Илья Петрович Чайковский (1795-1880) – отец композитора, инженер-металлург. Родился в г. Слободском Вятской губернии в семье городничего. Службу начал в 13 лет на Ижевском заводе, профессиональное образование получил в горной школе Воткинского завода. Как один из успешных учеников, был определён в Горный кадетский корпус, который окончил в 1817 году с Большой серебряной медалью.

20 лет исполнял должности в Пермском горном правлении, департаменте горных и соляных дел, преподавал в Горном кадетском корпусе, состоял управляющим Онежским соляным правлением.

С 1837 по 1840 годы был Горным начальником Камско-Воткинского завода. Под его руководством было завершено превращение старинного завода в предприятие фабричного типа, положено начало машиностроению, основана судостроительная верфь.

(Более подробно в кн.: Илья Петрович Чайковский. Жизнь и деятельность / сост. Б. Я. Аншаков. – Ижевск : Удмуртия, 1976).

² Зинаида Ильинична Чайковская (р. в 1927 г.) – дочь от первого брака И. П. Чайковского. Образование и воспитание получила в Екатерининском институте. Занималась воспитанием младших детей в семье.

³ Мария Карловна Кайзер (Кейзер) – первая жена И. П. Чайковского. Брак с нею был недолгим, она скончалась вскоре после рождения дочери.

⁴ Павел Петрович Аносов (1795-1851) – выдающийся русский металлург, открывший секреты древней булатной стали, автор книги о ней. Учился одновременно с И. П. Чайковским в Горной школе Воткинского завода и в Горном кадетском корпусе.

⁵ Василий Андреевич Каратыгин (1802-1853) – знаменитый актёр Императорского театра, первоначально воспитывался в Горном кадетском корпусе; отличался высокой образованностью и тщательной подготовкой сценических образов. (По кн.: Всеволодский-Гернгросс В. Краткий курс истории русского театра. – М., 1936)

⁶ Андрей Михайлович Ассиер – отец второй жены И. П. Чайковского, матери композитора; родился в Пруссии (?) в семье французского эмигранта. Благодаря своему образованию, знанию языков и связям в обществе добился в России успеха, дослужившись до чина действительного статского советника; сыновей воспитывал в Пажеском корпусе (наиболее престижное заведение). Матерью обоих сыновей и обеих дочерей – Екатерины и Александры – была первая жена Андрея Михайловича Екатерина Михайловна Попова, отец которой был диаконом одного из петербуржских соборов. (По фотокниге: На родине П. И. Чайковского / сост.: О. Ф. Прудникова, Т. А. Поздеева. – Ижевск : Удмуртия, 1990)

⁷ Лев Федорович Сабакин (1746-1813) – талантливый механик-самородок; замечен в Англии. Автор многих изобретений и усовершенствований; перевел с английского языка «Лекции о разных предметах, касающихся до механики, гидравлики и гидростатики» Г. Фергуссона, дополнив собственными трудами «об огненных машинах». С 1805 года и до кончины занимался совершенствованием производства в Воткинском заводе. В 1806 году взял на воспитание четверых малолетних внуков, оставшихся без родителей – в их числе был семилетний Павел Аносов. (Очерк Л. Кузнецовой в сб.: Воткинск. Летопись событий и фактов. – Устинов, Удмуртия, 1985).

⁸ Петр Григорьевич Соболевский (1782-1841) – крупный учёный-металлург, изобретатель, окончил знаменитый сухопутный шляхетский корпус. Был приглашен на должность механика в Воткинский завод. Организовал чертёжную, химическую лаборатории, основал техническую библиотеку, наладил литейное производство и штампование, расширил применение метода Бадаева при производстве инструментальной стали. С 1819 по 1823 годы управлял заводом. Вынужден был уйти из-за конфликтов с местными чиновниками. (По публикациям Э. И. Гаевского в «Воткинской газете»).

⁹ Самуил Самуилович Пенн – английский мастер, нанятый по контракту для руководства строительством пудлингово-сварочных устройств в Воткинском заводе в 1836 году. Работал на нем 8 лет. (По кн.: Илья Петрович Чайковский. Жизнь и деятельность / сост. Б. Я. Аншаков. – Ижевск : Удмуртия, 1976)

¹⁰ Сильвестр Федорович Тучемский (1800-1868) – хирург, доктор медицины. С 1828 года состоял старшим врачом Камско-Воткинского завода; автор ряда статей по вопросам медицины. (По кн.: Воткинск. Документы и материалы. – Ижевск : Удмуртия, 1999).

¹¹ Василий Егорович Блинов (1775-1846) – протоиерей. Его восприемником при крещении был П. Ф. Чайковский, дед композитора. С 1811 года служил в Воткинском заводе – сначала в старой Дмитриевской церкви, а затем в построенном его заботами Благовещенском соборе. Завершение и благоустроение собора стало главным делом его жизни. В этом храме были крещены дети Чайковского – Николай, Петр, Александра, Ипполит.

Отец Василий был инспектором Малой горной школы, добился передачи на содержание Горного ведомства частной школы для девочек и открытия в Воткинском заводе Окружного училища, впоследствии приравненного к средним учебным заведениям.

Являлся членом-корреспондентом Вятского статистического комитета, собирал материалы по статистике и краеведению Камско-Воткинского горного округа; публиковал статьи в «Вятских губернских ведомостях». Продолжателем дела отца стал его сын Михаил, окончивший Казанский университет. Он был учителем в Воткинском заводе, позже заведовал Екатеринбургским горным училищем и получил известность как историк горнозаводского Урала. (По публикациям Э. И. Гаевского в «Воткинской газете»).