Баба Лена, маленькая сухонькая старушка с усталым отрешенным взглядом загнанного животного, перевела дух у подъезда пятиэтажки: ну вот и дома. У нее шалило сердце. Поэтому долгие расстояния и любая, даже незначительная ноша были для нее серьезным испытанием. По собственному «барометру» она давала лучший прогноз погоды, чем любая метеостанция, безошибочно предугадывая, когда холод сменится на потепление, а суховей на дождь.
Вот и сейчас сердце колотилось в груди тысячью молоточков. «Видать, опять холодов ждать, — машинально констатировало сознание. — Тяжко, э-э-эх… Как бы Господу душу не отдать. Ведь на мне всё держится. Пропадут, непутевые…»
Оставалось преодолеть лестницу. Четвертый этаж — не шутка для шестидесятипятилетней старушки, тем более — с тележкой, доверху заполненной подгнившими овощами с ул. Короленко. Несколько раз в неделю она непременно отправлялась на промысел. Торговцы бабушку давно знали и отдавали ей то, что всё равно собирались выкинуть. Она уже не стыдилась, не пряталась от соседей со своими тележками. Постоянная нищета, голод заставили пожилую женщину напрочь забыть слово унижение. Не до высоких материй, когда дома плачут голодные дети, а сын-алкоголик, хлопая дверцами пустого холодильника, орет благим матом. Сноха, толстопятая деревенская деваха, тоже не страдает отсутствием аппетита. Фыркает, когда нечего закинуть в обширный желудок. Лучше уж так, пройтись с тележкой по «банановой» улице, попросить овощей…
Когда-то баба Лена работала на заводе. За воротами проходной остались молодость, здоровье, интерес к жизни и особая гордость человека рабочей профессии, на плечах которого, как говорили раньше, и держится страна. Нагрянувшая старость совпала с перестройкой, когда людские представления перевернулись с ног на голову. Она оказалась за бортом. Пенсионерка со скромной пенсией, однокомнатной квартирой и небольшим огородом. Вот и всё, что удалось заработать за долгие годы упорного труда на благо родной державы. Болью в сердце отдавались рассказы бывших коллег о том, как былой гигант индустрии постепенно разворовывают, как богатеют начальники, наживаясь на продаже общего добра.
Огромной тяжестью на душе лежал и другой, самый, пожалуй, неподъемный груз: непутевый сын. Из которого она так и не смогла воспитать человека. Потому что работа, интересы страны (а она в это верила) всегда были на первом месте…
— Никак сама наверх потащишь? — возмутились соседки — завсегдатаи лавочки. — Зови этого борова, не работает, водку хлещет, как бык помои. Так пусть хотя бы здесь матери поможет. Тунеядец! Тележку поднять наверх не может…
— Виданное ли дело: сынок брюхо на диване отращивает, а ты всё мотаешься да сумки тягаешь…
— Аи, Лена! Да я на твоем месте давно бы взашей его погнала!..
— Всё жалеешь… Кого? Себя пожалей! Ведь на смерть с косой уже похожа!
— От голода опять шатает! Еле на ногах держишься!
Бабу Лену словно обожгло: соседки опять склоняют ее балбеса-сына. А ему что? Курит да флегматично смотрит с балкона, периодически сплевывая на весеннюю грязь. Вчера он явился домой заполночь. Впрочем, явился — это громко сказано. Собутыльники дотащили Виктора до двери да там и оставили. Пьяный в ноль, он улегся на коврике за порогом. Мать и жена его тревожить не стали: уж больно много мороки затаскивать в квартиру эту тушу, раздевать и укладывать. Виктор проснулся от холода в шесть утра, после чего оказался дома. С матами и претензиями. Обиженный на весь белый свет. Впрочем, как обычно…
— Баба, баба! Мы так тебя ждем! — подлетел к ней восьмилетний Костя. — Я кушать хочу. Игорь тоже хочет. Маленький еще, не понимает… Плачет сидит. Мамка его отлупила, чтоб телек смотреть не мешал… — Глаза мальчишки излучали голодный блеск, он оглядывал тележку, будто это — сундук с сокровищами. Одетый в затертую куртку неопределенного цвета и на три размера больше, грязные брюки и резиновые сапоги, он выглядел как пацан из фильма о беспризорниках времен гражданской войны. — Можно я эту морковку съем? — Худенькие ручонки мгновенно достали из авоськи, привязанной к тележке старым поясом от халата, пару грязных морковок. — Ну пожа-а-а-алуйста….
— Пойдем, дома поешь, — вздохнула баба Лена и, подхватив тележку, начала тяжело подниматься по лестнице. Костя плелся за ней, воровато, с жадностью голодного зверька откусывая грязную морковку, проглатывая, не пережевывая.
Ее непутевый сынок Виктор продолжал курить на балконе, с истинно английским флегматизмом созерцая весенний пейзаж.
В свои тридцать шесть лет он плотно сидел на шее у матери. Не работал, пил горькую, коротая жизнь между состояниями пьяной эйфории и тяжкого похмелья. Рядом с ним на шее у старушки примостились его жена, дородная и склочная Зинка. Которую никуда не брали на работу из-за продолжительных запоев. Отказать себе в выпивке она не могла, даже когда дети — школьник Костя и четырехлетний Петька — плакали голодные и просили есть.
— Хватит нервы мотать, скоты! — орала она на детей. — Когда вы уже нажретесь досыта?! Дай, дай, дай! — будто слова другого не знаете!
Муж ей во всем поддакивал, помогая «воспитывать» своих отпрысков при помощи тяжелого кулака. Пропив собственную квартиру, доставшуюся в наследство от бабушки, непутевое семейство переехало к матери Виктора, в ее однокомнатную. В один прекрасный день поставили старушку перед фактом, собрали затрепанные пожитки и, что называется, оккупировали территорию.
Материнское сердце бабы Лены не смогло остаться равнодушным. Все-таки сын, родные внуки. Куда им? На улицу? Бомжевать? Пусть уж лучше тут живут. В тесноте, да не в обиде…
Впрочем, она горько ошиблась. Как, пожалуй, ошибаются все матери, до конца не перестающие верить, что их дети все-таки хорошие. Верить несмотря ни на что… Совсем скоро в ее квартирке обычным делом стали пьяные дебоши. Сын со снохой бились в кровь по любому поводу. Стало доставаться и старушке. Совсем скоро она превратилась в зашуганное существо, боящееся сказать лишнее слово или проявить недовольство красноречивым взглядом.
Присосавшись к ее пенсии, подобно пиявкам, ни Витька ни Зинка о работе и не думали.
Впрочем, такие специалисты вряд ли где требовались…
Баба Лена старалась бывать дома как можно реже. Однокомнатные апартаменты напоминали бочку, до отказа набитую селедкой. Чтобы освободить пространство, ей пришлось уступить свой старенький диван детям, а самой спать на полу. Сын со снохой почивали на обшарпанной кровати, сохранившейся в комнате со времен Витькиного детства.
Больших трудов стоило женщине вырастить мальчишку: муж растаял в тумане сразу после его рождения. Поехал на заработки на Север да там и остался, напрочь забыв всю орскую семью. Материальной помощи от мужа женщина так и не увидела. Гордая, она принципиально не стала подавать на алименты.
— Сама мальчишку воспитаю, — решила для себя. — Всем на зависть вырастет, человеком станет. Будет папаша потом локти кусать, да поздно.
Прошли годы. Мечты не сбылись…
Внуки, впрочем, тоже каждый день доставляли неприятности. Оборванцев часто видели попрошайничавшими возле магазинов. Старший курил, давно распробовал вкус спиртного со столов родителей, школу прогуливал. Ребята тянулись за старшими, употребляя крепкие матерные выражения, смыл которых понимали с большой натяжкой. Подражая родителям, они ругались и на старушку последними словами. Хотя видели от нее только добро. Бабушка опустила руки: жизнь детей наверняка сложится по родительскому образу и подобию. Жила одним днем: накормить бы всю ораву. Одеть. Соседи отдавали этой семье ношеные вещи только потому, что жалели бабу Лену. Куда ей одной справиться с таким грузом? Родителям ведь ничего не нужно, кроме выпивки.
Зачастую они уходили в загул, по несколько дней не появляясь дома. Старушка просиживала у окон, плакала: вернулись бы живыми. Хоть непутевые, но свои. А своих все-таки жалко…
— Ну вот, мы и дома. — Баба Лена с внуком переступили порог квартиры. Та же грязь, запах стойкого перегара. Вот он — итог жизни. Лучше уже не будет. Только хуже… Устала…
Мальчишки атаковали сумку с овощами. Сноха сидела на диване и, уперев руки в бока, будто пузатый самовар, недовольно взирала на происходящее. Потом изрекла:
— Так жить — невыносимо!
— Кто виноват? — не сдержалась старушка.
— Ты, кто же еще! — зло прошипел сынок, зашедший в комнату с балкона. — Целыми днями перед глазами маячишь, будто бельмо!
— Витя… — охнула пожилая женщина. — Да как ты можешь? Я же… Да я всё вам. Всё для вас. Последние жилы из себя тяну, стараюсь…
— Теснота невыносимая… — как бы невзначай заметила Зинка. — Ни гостей позвать, ничего…
— Ну-у-уу, уж как-нибудь… — В тоне старушки появились извиняющие нотки. — Поживем так пока, а там Господь меня приберет. Квартира вам останется. Всё крыша над головой.
— Да скорей бы уже! — метнул злой взгляд на мать великовозрастный тунеядец. — Сколько можно небо коптить? Надоела! Опротивела просто!
Старушка посмотрела на сноху. Та молчала, уткнувшись взором в беленую стену. Весь ее облик выражал согласие с мужем.
— Я молодой, понимаешь? — Витек перешел на крик. — Это тебе, индюшке плюшевой, уже ничего не надо! А у меня жена. Какой секс, если ты кряхтишь на полу да ворочаешься! Тварь проклятая! Скорей бы ты уже сдохла!
Баба Лена ничего не ответила. Вышла на улицу. Глаза ничего не видели от слез, губы дрожали. «Вот так… Всю жизнь — сыну. А теперь — лишняя. Смерти ждет. Мешаю… Уйти бы куда, сбежать из этого кошмара. Но куда? Да и внуки… Разве они нужны кому-то?»
По весенней улице спешили прохожие. Торопились по своим делам. И никто не обращал внимания на плохо одетую старушку, бредущую в слезах мимо домов с красивыми витринами. Мимо шикарных машин.
Два параллельных мира. Которые никогда не пересекаются…