…И МНЕ СТАЛО ГРУСТНО

 

КЛЁН

 

– Привет, Антоха! – расплывается в широкой улыбке Андрей, открывая дверь, обитую дерматином. – Проходи, проходи. И сразу на кухню давай.

Я прохожу в прихожую, снимаю туфли, потом в ванну помыть руки. Андрей в это время чем-то гремит на кухне.

– Ну чё ты там вошкаешься? Давай быстрей, закуска остывает, – радостно кричит он из кухни.

Я захожу на старую кухню хрущёвской квартиры. Стол стоит посередине, на столе дымится картошка с мясом, посыпанная зеленью, грибочки, чёрный хлеб нарезан толстыми ломтями, посередине стола стоит запотевшая бутылка водки.

– По какому поводу гуляем? – удивляюсь я.

– Глупый вопрос. Ты меня выручил в трудную минуту, я не знаю, чем тебя отблагодарить, поэтому приглашаю тебя отведать оджахури по рецепту моего папы. Посидим, пообщаемся.

– Спасибо было бы вполне достаточно. А что такое оджахури?

– Ооо! Это вкусно! Это сытно! Это по-мужски! И это Грузия! Вместо чачи сарапульская водка. Годится?

– По рукам.

– Вот сразу тебе отдаю конверт, убери, а то забудешь.

Мы садимся за стол. И потекла неторопливая беседа. Дело в том, что два месяца назад Андрей обратился ко мне с просьбой. Он долго думал, но в конце концов попросил у меня денег. Он знал, что я продал машину, и, видимо, прикинул, что деньги у меня, в общем-то босяка, есть. Ему срочно нужно было заплатить за учебу, он уже опросил всех своих друзей, настрелял, у кого сколько можно, но суммы не хватало. Ему грозило отчисление. И тут он узнаёт, что я продал машину. Я испытывал к Андрею симпатию и решил ему помочь.

Андрей был человеком непростой судьбы. Простой паренёк из Ижевска, из обычной школы, он сумел поступить на юридический факультет Ленинградского университета. Грянула перестройка. Он жадно впитывал новости из газет и телевизора. В воздухе витали перемены. На волне этих перемен он схлестнулся в жарком споре с преподавателем марксизма-ленинизма. И видимо, перегнул палку. Документы пришлось забрать и вернуться в родной город. Смотреть в глаза родителям было стыдно. Мы были одногруппниками;  я, староста группы, совсем зелёный юнец, и Андрей, сумевший снова поступить на юрфак, но уже в УдГУ на платной основе. Андрюха успел к этому времени помотаться по Удмуртии. Он что-то там замерял – то ли в Удмуртмелиорации, то ли  в Удмуртгеологии. И учился с нами на заочном отделении юрфака УдГУ.

Наступил оговорённый срок; Андрей позвонил и сообщил, что готов вернуть деньги, пригласил в гости. Я думал, что мы чаю попьём, а тут Грузия, оджахури и опята со сметаной.

Андрей был парнем с широким кругозором, болел за «Спартак». С ним было очень интересно общаться. В этот вечер мы о чём только не говорили. И про футбол, а я болел за питерский «Зенит», и про политику, и по истории прошлись, и по литературе.

Несколько раз выходили курить на балкон. Я не курил, но выходил с Андреем за компанию.

Выйдя в очередной раз, Андрей показывает мне одно из деревьев во дворе и как-то с грустью спрашивает:

– Видишь вон тот клён?

– Вижу.

– Это мы с папой посадили, – отвечает он то ли с грустью, то ли с гордостью.

– Круто! – отвечаю я. У меня такого общего с папой воспоминания не было. Яблони и вишни на огороде не в счёт. – А чего грустишь? Ты с отцом дерево посадил, рожай сына, строй дом. Чего грустить?

– Похоронил я его три месяца назад, – сухо говорит Андрей.

– Кого? – не сразу понял я. – А… Ну. Вот как. Соболезную, – я всегда терялся в таких ситуациях, когда кто-то мне сообщал, что потерял близкого человека. Я не знал и не знаю, что сказать и как себя вести.

Возникла пауза. Андрей молча курил и смотрел на вечерний город. Я тоже молчал, не знал, что сказать.

– Понимаешь, Антоха, папа для меня самым близким человеком был. Даже не мама. Вот если детство вспомнить. То первое, что я помню, так это как я сижу в санках, укутанный в пальто разными шалями, и смотрю на небо, где стая галок танцует, страшно крича вокруг высоковольтной вышки. Я полулежу в санках, смотрю на галок, удивляюсь их истошному крику, на предрассветное небо и на папину спину. Мы спешим в садик. Он время от времени оборачивается и кричит: «Ну как, капуста? Не замёрз?»

В садик он меня всегда отводил, а забирала мама. И зимой, и летом. Когда подходили к садику, папа каждый раз молча жал мне три раза руку. Раз, два, три. Это был наш тайный знак. Он означал «Я тебя люблю!» Раз, два, три. Я тебя люблю. И я ему всегда, тоже молча, три раза жал руку. Раз, два, три. Я тебя люблю. В это время мы даже не смотрели друг на друга. Это был наш большой секрет. Даже мама не знала про него. А когда начались школьные годы, то я уже стеснялся папе руку давать – я считал себя уже очень большим. И портфель не давал носить…

На лыжах он со мной бегал всю зиму. Только в школу пошёл, а он мне сразу лыжи купил, и сразу на пять километров – бежит впереди, а я за ним еле успеваю. Уже сил совсем нет, а он улыбается и подбадривает: «Давай, давай, скоро откроется второе дыхание». Что такое второе дыхание до сих пор не знаю, ни разу у меня ничего такого не открывалось. Но я верил папе и изо всех сил старался от него не отстать. В третьем классе он торжественно принял меня в «Клуб 100». Это означало, что за зиму мы с ним должны пробежать на лыжах по сто километров. Только в седьмом классе это у нас получилось. Папа устроил по этому поводу торжественное празднование: дома он приготовил оджахури и мы пили чай с сушёной мятой.

И за руль он меня первый посадил. Лет в десять. Однажды ехали на огород всей семьёй. Он с шоссе сворачивает, останавливает машину. Выходит, подходит к моей двери, открывает: «Теперь ты». – «Как это? Я не умею. Шутишь?» – «Шутки здесь неуместны, быстро за руль». Я с трепетом сажусь за руль нашей копейки и, естественно, сразу же глохну. Папа невозмутим. Он терпеливо всё объясняет. Да много такого, Антоха, было.

Снова возникла пауза. Андрей затушил окурок и убрал его в жестяную банку-пепельницу, стоявшую на балконе. Андрей молчал, а я не перебивал его молчание и воспоминания. После небольшой паузы он продолжил:

– Он меня и в шахматы научил играть, и в преферанс я до сих пор лучше всех в компании играю. И за «Спартак» мы вместе всегда болели. Он меня подсадил. Когда «Спартак» играл и показывали по телевизору, то всегда раньше с огорода возвращались, хоть мама и ворчала. И на ижевский «Зенит» ходили. Одно время, когда «Зенит» играл, то на стадионе лотерею проводили – разыгрывали «Москвич». Помнишь такое? Полный стадион эта лотерея собирала.

– Не.

– Ну вот. Папа каждый раз на домашнюю игру денег мне давал на вход и на три лотерейных билета. Один раз, помню, утром на работу пошёл, оставил мне пять рублей. Я на каникулах был. А днём ко мне ребята из класса приходили. Мы дурили, дурили, а потом пошли гулять. Я домой вернулся, надо было уже на стадион ехать. Смотрю, а денег на шкафу, на который я их положил, нет. Я всё обыскал, но выходило, что кто-то из ребят деньги свистнул. Я расстроился и поехал на стадион в ожидании папиного гнева. Встречаемся с ним у входа. Папа меня радостно приветствует. А я, насупившись, ему отвечаю, что деньги потерял. «Вот как, – растерялся папа. Потом подумал и говорит: – Ну давай тогда просто футбол посмотрим. Если наши выиграют, то зайдём в кафе-мороженое. Идёт?» – «Папа, извини, я нечаянно», – чуть не заревел я от досады. – «Ну ещё бы, специально никто не теряет», – улыбался папа. Наши проиграли, и мы поехали домой мимо кафе-мороженого.

А школа у нас хулиганская была. Приходилось драться. Один раз меня сильно избили Димка-Леший с Батоном. Они из старших классов. Я домой пришёл, а у меня один глаз так заплыл, что его не видно. Мама ахнула: «Я пойду к директору школы!» А папа её не пустил. Достал мясо из морозилки, обернул в целлофан и приложил к глазу. Спросил: «Мне разобраться?» – «Не надо, пап. Их просто двое было. Они меня в угол зажали. Я дрался, как мог, но им удалось сбить меня с ног. Вроде ничего не сломали. Но я их тоже потрепал». Папа одной рукой прижимал мясо к глазу, а другой взмахнул мои вихры. Я чувствовал, что он очень переживает, но и гордится мной.

А этот питерский юрфак. Я когда в школе сказал, куда собираюсь поступать, то надо мной только посмеялись все. Только папа не смеялся. Мы за год с ним сели и разработали вместе программу: что мне нужно прочитать, что подтянуть. Я ночами сидел, готовился. Папа время от времени спрашивал: успеваем? Я отвечал: да. А когда поступил, то даже не позвонил домой на радостях, загудел с друзьями. А я ведь поступил потому, что папа в меня верил и никогда не смеялся над моими мечтами. А когда меня выгнали, то я с вокзала не сразу домой поехал, бродил по городу, к вечеру только до дома добрался. В окнах горел свет. Я поднялся, позвонил в дверь. Открыл папа: «Ух! А ты чего здесь?» – «Меня отчислили», – отвечаю я, пряча глаза. Папа больше ничего спрашивать не стал, просто крепко обнял, а потом сказал: «Ты голодный?»

И много разных таких историй было. Клён вот посадили. Я когда с похорон вернулся, то сел под этот клён и сидел там. Сидел и курил, курил и сидел. Обнять этот клён хотелось. Рассказать ему, какой у меня папка отличный был. Сказать ему, что родителей не выбирают, но если бы можно было выбирать, я бы обязательно их выбрал. При жизни я это не сказал ни папе, ни маме. Не сказал, что всегда гордился ими, всегда поддержку чувствовал.

Андрей снова замолчал, достал ещё сигарету и закурил.

– Знаешь, Антоха, когда папу отпевали в храме, то батюшка такие хорошие слова говорил. Я его слушал и был и здесь, в храме, и где-то далеко. А потом он ко мне обращается: «Вы сын?» – Да.» – «Подойдите к усопшему и укутайте его в саван, как он когда-то укутывал вас маленького в одеяло. Ему предстоит последний путь». Я подошёл к папе, слёзы душат. Укутал его в саван. Постоял рядом. А потом взял за руку у локтя и три раза пожал. Раз. Два. Три.

Андрюха снова замолчал и стрельнул щелчком пальца окурок в темноту.

– Пошли, выпьем.

– Пошли.

 

Ушёл я тогда от Андрея грустный. Он один остался в своей обветшалой квартире. Маму он уже тоже похоронил. Девушки у него не было. Только работа – то ли в Удмуртмелиорации, то ли в Удмуртгеологии. У всех друзей забот полный рот. А у него даже собаки или кошки не было.

 

После окончания юрфака мы потеряли друг друга. Созванивались только в дни рождения. Прошло несколько лет. Мы случайно встретились на улице.

– Антоха, привет, – расплылся в широкой улыбке Андрюха.

– Привет! – я крепко пожал ему руку.

Мы оба спешили, но решили зайти в кафе. Обменялись новостями. Андрей всё так же жил один, много работал, у него была своя фирма, но успешным бизнесменом он не выглядел. Скорее очень уставшим и загнанным. И вдруг он спросил меня.

– А помнишь наш с папой клён у меня во дворе?

– Конечно.

– Соседи решили, что им мало света, и срубили, – тоскливо пробормотал Андрей. Мне тоже стало грустно.

Когда вечером дома я вспомнил этот разговор в кафе, то укутывая в одеяло сына, тоже решил посадить с ним дерево, только не под окнами у соседей.

 

 

ПТИЦУ ВИДНО ПО ПОЛЁТУ

 

Подхожу к воротам гаражного кооператива «Восток». Здесь меня ждут два молодых небрежно одетых парня кавказской наружности. Тот, что на вид чуть постарше, делает шаг навстречу:

– Вы Антон?

– Да. А из взрослых никого с вами нет? – пытаюсь пошутить я, хотя шутка эта только отчасти, так как у меня вызывает сомнение, что они достигли возраста, когда можно получить водительские права.

– Я за взрослого, – серьёзно отвечает мне тот же парень, – меня зовут Баро.

– Ну пошли смотреть, Баро.

Шесть недель назад я подал объявление о продаже отцовской «Копейки». Она была в относительно отличном состоянии. Не сияла, конечно, глянцевым блеском обитателей, появлявшихся тогда шоу-румов. Но всё было на месте, всё было родное, все системы работали в штатном режиме.

«Копейку» было жалко продавать, где только она нас с папой ни выручала – и с дальними уголками для летней рыбалки, и с мешками картошки с огорода, и с поездками к разбросанным по всей Удмуртии и Татарстану родственникам. Надёжная, неприхотливая. Чинили мы её всегда сами. Но пришло её время. Папа решил продать. Оформлена она была на меня.

Было несколько звонков, приходили посмотреть два человека. Походили вокруг машины, заглянули под капот, один сел за руль, попереключал передачи, руль покрутил. Оба сказали, что подумают и перезвонят. Никто, конечно, не позвонил.

Я уж подумал, что дорого продаём, цену снизить бы надо. Но тут вдруг эти двое из ларца.

Подходим к зелёным воротам гаража, лязгают замки, открываю.

– Можно проехаться? – сразу говорит Баро.

– Так сразу? Может быть хоть выгоним, глянешь, вдруг не твоя.

– Да чего глядеть, сразу проедемся, только я за рулём.

– Вокруг школы и обратно.

– По рукам.

Баро сразу садится за руль, я на штурманское, его брат (так я решил про себя, что это брат, они были чем-то похожи, но Баро его даже не представил, а сам он ни слова не сказал) сел позади.

Баро не спеша выехал из гаража, повернул на Салютовскую, дорога была пустая, и он сразу выжал педаль газа в пол, потом на вторую, на третью, выжимая до предела.

– Оу, оу, полегче, ты её ещё не купил, – говорю я, на всякий случай пристёгиваясь ремнём.

– Годится. Сколько хочешь?

– Двадцать.

– За восемнадцать возьмём.

– Ээээ….

– Деньги сейчас сразу отдадим.

– Зачем сразу? Сниму с учёта, подпишем договор.

– Потом снимем и договор потом. Сейчас деньги отдам.

– Зачем спешить?

– И машину сейчас заберу.

– Да как? У меня даже бланка доверенности нет.

– Не переживай, – не снижает напор Баро, – сейчас деньги, сейчас машина, на следующей неделе всё оформим как надо. По рукам?

Деньги были очень нужны, но прошло уже шесть недель, и только сейчас появились эти реальные, хоть и странные покупатели.

– По рукам, – ответил я после некоторого раздумья.

Мы остановились у школы, Баро расстегнул поясную сумку, достал оттуда толстую пачку смятых купюр. Быстро, почти как счётная машинка, отсчитал нужную сумму.

– Вот. Пересчитывай, – протянул мне деньги Баро.

Деньги были разного калибра. Я время от времени сбивался, но с четвёртой попытки мне удалось всё посчитать.

– Всё ровно. Давайте на следующей неделе снимем машину с учёта и оформим, – резюмировал я.

– Конечно, конечно, – ответил Баро, садясь в машину, – до свидания.

Он громко хлопнул дверью, завёл с полуоборота двигатель и с визгом колёс рванул с места. У меня прямо внутри всё оборвалось. Мы с папой пылинки с неё сдували. А Баро нисколько не жалел нашу ласточку. «Теперь уже не нашу», – подумал я и побрёл домой.

Прошла неделя, другая, звонков от братьев не было. Я начал переживать, но деньги мы уже потратили: поставили в квартире хорошую дверь и заменили пару окон, на входившие тогда в обиход пластиковые.

Вдруг вечером звонок на домашний телефон:

– Антон, добрый вечер, это Баро! – раздаётся голос в трубке.

– Здравствуй! Ты куда пропал? Хотели же машину сразу с учёта снять и все бумаги оформить, а уже три недели прошло, – сразу выпалил я.

– Антон, помощь нужна, – отвечает Баро.

– Что такое?

– Машина на штрафстоянке, нам без тебя не отдают. Мы за тобой завтра в любое место заедем, хорошо?

– Хорошо, – подумав, отвечаю я.

С утра меня забирают с работы на раздолбанном белом «Москвиче» всё те же Баро с молчаливым братом.

– Со штрафстоянки забираем и сразу едем в ГАИ, хорошо? – говорю я хмурому Баро.

– Давай вначале машину заберём, потом решим, – уклоняется от ответа Баро, проскакивая светофор на красный.

«Не нравится мне всё это!» – молча подумал я.

Паркуемся неподалёку от штрафстоянки, заваленной среди прочего кучей мотоциклов, разбитых машин. Рядом с будкой стоит моя «Копейка». «Птицу видно по полёту!» – подходя, читаю я надпись на подномерной табличке, которую сам когда-то прикрутил к номеру машины под радиаторной решёткой. «Птичка, моя птичка, – тоскливо подумал я, – в клетке сидишь».

Через некоторое время выхожу из будки и направляюсь к ждущему у ворот Баро:

– Четыре двести.

– Чёрт, не хватает, – нервно затягивается он сигаретой после паузы, – подожди, я сейчас приду.

Я вижу, как Баро подходит к «Москвичу», что-то рассказывает своему брату, сидящему в машине, активно жестикулируя. Тот достаёт сотовый телефон и протягивает его Баро. После небольшой паузы тот кому-то звонит. Эмоционально поговорив, Баро отдаёт телефон брату и направляется ко мне.

– Деньги будут, но только надо подождать, – угрюмо говорит он мне.

– Так-то так, но у меня рабочий день, – сухо замечаю я.

– Это быстро, они тут рядом. Хочешь сигарету? – Баро протягивает мне открытую пачку красного Мальборо.

– Не курю, – отвечаю я, размышляя о том, что мне скажет начальник. Отпрашивался я у него на полчаса.

Но ждать действительно пришлось недолго. Я и не заметил, но вдруг прямо перед нами появились две цыганки неопределённого возраста в ворохе многочисленных юбок и сразу обрушились на Баро градом ругательств на непонятном мне языке.

«Б… цыгане! – пронеслось у меня в голове. – Баро цыган, а не кавказец. Суши вёсла!»

Несколько минут цыганки в два голоса извергали на Баро потоки ругательств. Тот изредка что-то отвечал и разводил руками. Отведя душу, цыганки успокоились, и одна из них запустила свои руки куда-то в глубину своих бесчисленных юбок и достала небольшой свёрток. Раскрыла его, достала оттуда пачку денег. Быстро отсчитав нужную сумму, с эмоциональной тирадой на цыганской тарабарщине вручила её Баро.

Баро быстро подбежал ко мне и отдал деньги:

– Давай быстрей, здесь ровно.

Покончив с бюрократией, мне отдают ключи. Я сажусь в машину, и сердце моё обливается кровью: щиток приборов разбит, к панели на изоленту прикручена видавшая виды магнитола, провода от неё уходят под панель, на зеркале висит какая-то аляповатая лошадь, весь салон в пятнах. Тяжело выдохнув, завожу ласточку. Движок так же чутко реагирует, тут же замурлыкав ровным гулом.

За воротами цыганок и «Москвича» уже нет. Баро ждёт меня на углу. Доезжаем до моей работы, Баро прыгает за руль, и крикнув: «На следующей неделе всё оформим», с пробуксовкой срывается с места.

– Вот я встрял, – бормочу себе под нос и иду в офис.

Ни на следующей неделе, ни через неделю Баро не появлялся. «Деньги я уже проел, – думал я, – машину мне уже угробили, лишь бы не сбили никого».

Но через пару недель Баро всё же позвонил.

– Добрый вечер, Антон, – услышал я в трубке домашнего телефона знакомый голос, – на среду ничего не планируй.

– С учёта будем снимать?

– Типа того, – ответил Баро, – заедем в восемь.

Утром я ждал его на углу своего дома, ровно в восемь рядом со мной скрипнули тормоза «Москвича».

– Привет, – бросил Баро из открытого окна, – садись. Его брат кивнул головой с заднего сиденья.

– А где «Копейка»? – насторожился я.

– На штрафстоянке.

– Опять?!

– Да, давай быстро съездим, решим все вопросы, – протараторил Баро и рванул «Москвич» с места.

Тяжело вздохнув, я откинулся в кресле и посмотрел в окно. Через некоторое время вдруг понимаю, что едем мы куда-то не туда.

– Штрафстоянка переехала? – спросил я.

– В каком-то смысле, – невозмутимо отвечает Баро.

– Баро, твои фокусы меня напрягают, объясни, – начинаю я закипать.

– Успокойся, на штрафстоянке, но в посёлке Ува.

– Зашибись! Семьдесят километров! – я немного помолчал. – Я последний раз тебя так выручаю, имей в виду, сразу после путешествия на Уву едем снимать с учета.

– Решим, – опять увильнул Баро.

Дальше всю дорогу ехали молча, только несколько раз братья перекинулись словами на своем языке. Пост ГАИ мы объехали просёлочными дорогами. Вот и Ува. Немного поблуждали и остановились в одном из переулков.

– Вон штрафстоянка, – кивнул Баро на огороженную площадку с машинами и мотоциклами.

Я вылез из «Москвича» и быстрым шагом направился к воротам площадки, ещё издалека заметив свою птичку. «Опять в клетке», – пронеслось во мне.

Голова в окошке сообщила, что за машину должны около двух семьсот.

– Две семьсот, – сообщил я Баро, который курил у ворот.

– Мать твою, опять не хватает! – чуть не выронил он сигарету.

– Охренеть, что значит не хватает? Зачем мы сюда пёрлись? – повысил я тон.

– Сейчас решим, – Баро побежал к брату в «Москвиче».

Когда Баро подошёл к машине, его брат вышел, и они несколько минут что-то оживлённо обсуждали. Брат достал из-за пазухи какой-то предмет и отдал Баро. Последний сразу направился ко мне.

– Сейчас решим, Антон, телефон только продадим, и денег хватит.

– Телефон? В Уве? Посреди дня? У цыган? – усомнился я.

– Ну да, – ответил Баро, – выбора нет.

Баро скрылся за углом ближайшего дома, я побрёл к «Москвичу», где его брат с невозмутимым лицом слушал какие-то надрывные цыганские песни в магнитоле. Просидели мы с ним в машине часа два. Вдруг водительская дверь машины резко открылась, и на сиденье плюхнулся Баро, торжественно улыбаясь.

– Я же говорил, решим, – улыбнулся он и тряхнул кудрявыми вихрами.

Получив деньги, я ушёл решать бюрократические формальности. Получив ключи от лейтенанта, подошёл к машине. Правое переднее крыло было уже помято, пыль сидела неровным слоем на машине. Присев перед передним номером, я провёл пальцем по надписи, которая была под ним. «Птицу видно по полёту» – появлялась из-под слоя пыли придуманная мной надпись. «Эх, птичка, птичка, перебили тебе крылья», – пробормотал я себе под нос. Взяв себя в руки, сел за руль, двигатель тут же отозвался на поворот ключа ровным гулом. Заезжаю за угол, отдаю ключи Баро.

– Давай ты сам до Ижевска погонишь, – предлагает он.

– А что такое?

– Да у нас прав нет, – отвечает он.

– Хорошо, но в Ижевске сразу едем в ГАИ.

Баро ничего не отвечает и садится на сиденье рядом. Мы выезжаем из Увы, «Москвич» с братом устраивается за нами. Проехав с десяток километров, я снова решаю поднять тему.

– Мы сегодня ещё успеваем в ГАИ, – говорю я, делая потише цыганские мотивы из магнитолы.

– Да какое ГАИ, Антон, я же тебе говорю, у нас прав нет.

– Ну, заедем, заберёшь, – не понимаю я.

– Да у нас вообще прав нет, у нас и паспортов нет, – спокойно отвечает Баро.

– Как нет?

– А так – нет. Мы цыгане, зачем нам паспорта?

– ?!?!?!?

– Да не переживай, что-нибудь решим.

«Вот встрял!» – замолчал я, поражённый, до самого Ижевска, а Баро сидел и на этот раз рассказывал всякие цыганские байки, которые пролетали у меня мимо ушей, подпевал магнитоле, беспрестанно курил. И так до Ижевска. Доехав до дома и под конец дороги решив, что я по полной влетел, хлопаю в сердцах дверью машины и сердито шагаю к подъезду.

– Не переживай, что-нибудь решим, – слышу я крик Баро перед тем, как колёса сорвались в пробуксовке.

Пару месяцев про Баро ничего не было слышно. Потом раздался звонок. Незнакомый голос представился капитаном Рогожниковым из Завьяловского РОВД, пригласил на беседу. «Когда приглашают на беседу в РОВД, отказываться не принято», – подумал я и на следующей день поехал, взяв по просьбе капитана документы на машину.

Капитан Рогожников был вежлив и сдержан, вопросы задавал кратко и всё про то, как давно я владею ВАЗ-2101 синего цвета, гос. номер такой-то. Я всё честно рассказал, и как продал, и кому.

– А в чём дело? – наконец решился и я задать вопрос.

– Есть сведения, что вашу машину видели при обстоятельствах, связанных с кражей цветного металла, в том числе электропроводов в ряде деревень.

Попросив ещё принять участие в одном следственном мероприятии, которое проводил его коллега, меня отпустили.

«Отлеталась моя ласточка, – подумал я, выходя из РОВД, – теперь будет вещественным доказательством».

Ещё три месяца ничего не было слышно ни про Баро, ни про ласточку, ни про капитана Рогожникова. Наступила зима.

Вдруг вечером звонок.

– Антон? – спросил хриплый незнакомый голос.

– Да.

– Меня зовут Фарид, я купил вашу машину у Баро.

– Очень интересно, – я даже сел.

– Да, но есть один нюанс, – прохрипел Фарид в трубку.

– И?

– Она на штрафстоянке.

Тут уже со мной случилась истерика, но я взял себя в руки, и мы с Фаридом договорились, что на неделе съездим на штрафстоянку.

В назначенный день Фарид ждал меня на штрафстоянке на Воткинском шоссе. Он оказался невысоким крепким парнем. Один из передних зубов у него был стальным.

– Вон она, – показал Фарид на сугробик.

– Хорошо, – и я побрёл в будку.

Через некоторое время я вернулся к Фариду:

– Двенадцать, – сразу ответил, прочитав в его взгляде очевидный вопрос.

– Ух, б… убью гада, – схватился за голову Фарид и даже как-то закружился. Ещё немного потоптавшись и вволю поматерившись, Фарид бросил: – Я позвоню, – и побрёл к остановке.

Я взглянул на сугроб, под которым замерзала моя ласточка и подумал: «Вот и всё!»

Ещё несколько раз я проезжал по делам мимо штрафстоянки и каждый раз с тоской искал глазами свою машину. Пятый налево от будки сугроб был ласточкой.

В очередной раз, в начале апреля, направляясь по заданию шефа к Дому печати, я искал из окон троллейбуса на штрафстоянке сугробик своей птички. Пятое налево от будки место было пустым. Внутри что-то ёкнуло. «Вот. Теперь точно всё», – пронеслось в голове, и стало очень грустно.