АЗИАТКА

 

(судьба современной Джульетты)

 

 

Мы, русские, на мифы падки.

Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,

Мы все — заложники загадки

Своей же собственной души.

И.Лиснянская

 

В первый раз я услышала об этой женщине от знакомой тёти Гали. Та заприметила эту молодую женщину у посадки. Неоперившаяся мамаша с абсолютно нетипичной для удмуртского посёлка наружностью бродила с коляской, в которой время от времени попискивал ребёнок. Это сейчас люди с азиатской внешностью — часть нашего общества, а тогда, восемнадцать лет назад, — нонсенс, да ещё где: в провинциальной удмуртской глубинке. Вечерело. Тётя Галя копошилась с мужем в гараже уже часа три — четыре. Сумерки легли проворно и основательно.

— Нет, ну глянь на родительницу, она уж поди ребятёнка-то голодом уморила, вишь как надсаживается. Видимо, здорово девку скрутило, так ходит, точно сердце своё схоронила, – запричитала тётка, женским сердцем чувствуя беду и бабьим — возможность покопаться в чьём-то грязном белье.

— Чего ты заводишься, и охота лезть тебе не в своё дело? — говорил более сурово, чем следовало, муж.— Дело молодое, милые бранятся, только тешатся.

— Нынешняя молодёжь слюни флагом по ветру пустит, гордость павлиньим хвостом распушит, свое несчастье, как ядерную боеголовку норовит подать, а через это невинные детки дюже страдают.

— Барышня-то неместная, залётная. То ли кореянка, то ли китаянка, — ненароком обмолвился хозяин.

— Залётная птаха, как попугай среди тутошних воробьёв, сразу узреешь. А в паспорте у неё чёрным по белому написано: «русская». Это Корепановская сноха, с Ленинграда привезённая.

— Это какого Корепанова, у Петра Иваныча или Фёдора с чугунки?

И как в таких случаях полагается, начались долгие разговоры с выяснением родства: кто кому приходится сватом, а кто — братом. Что-то вроде, Петька — Мишкин брат, Светкиной сестры мужик.

Середина мая выдалась на редкость сухой и тёплой. Запах зелени, свежести, бодрости, новой жизни чаровал, без спроса лез во все поры, учащал пульс. Крики оголтелых грачей, носившихся скученной группировкой, да стук от железнодорожных составов уплотняли пространство и время. Хотелось набрать полную грудь распирающего весеннего духа и раствориться в свежести мая и чарующей атмосфере необъяснимого, беззаботного.

А эта азиатка с коляской всё ходила по посадке, как будто собралась там ночевать. Было видно невооруженным глазом, что у неё дома проблемы: слёз не было, но всё её поведение выказывало, что проблема была немалая. Молодая мать попыталась накормить пищащий свёрток прямо в посадке. Знакомая не выдержала и подошла к ней.

Странное дело — раса. Русские, удмуртки, татарки, — одним словом, местные, навскидку можно определить их возраст. Другое дело эта пришлая. Видно, что молодая, но насколько: от шестнадцати до тридцати. Китаянка, монголка, вьетнамка, кореянка — всё одно. Одета легче, чем надо. Вещи старые, заношенные, выцветшая коляска, повидавшая на своём веку не одно поколение младенцев, поскрипывавшая на ходу, словно старая износившаяся тележка. Грязные волосы собраны резинкой в хвост, большие роговые очки на половину лица, во всём какая-то запущенность, неухоженность, словно ей и дела нет до себя самой.

Азиатка была уставшая, измотанная, но глаза выдавали в ней натуру импульсивную, темпераментную. Они разговорились. Неоперившуюся родительницу звали Джульеттой. Она выросла в одном из детских домов Ленинграда, там окончила училище по специальности штукатур-маляр, в этом же городе познакомилась с парнем, оказавшимся из удмуртской провинции. Приехали вместе к нему, молодые, влюблённые. Родители были категорически против их отношений. Новобрачная была непригодна для супружничества: не умела ни варить, ни печь, ни шить, ни вязать, не видела, что надо убирать, помогать в огороде и по хозяйству, тратила деньги на ерунду. Сноха оказалась на редкость непрактичной, но разговорчивой, открытой и доброй. «Простодырая, ты, Жулька», — говорила свекровь, качая головой. Мать, имевшая огромное влияние на сына, подобно червяку в яблоке, вносила дополнительный дисбаланс и в без того шаткие отношения двух инфантильных, несамостоятельных людей.

Хватало и крайностей, какого-то подросткового максимализма. Джульетта после очередного скандала со свекровью решила не возвращаться домой, а провести ночь на улице, так сказать, убить двух зайцев. Первый — это ущемлённое самолюбие: вот как меня детдомовку обидели, второй — пусть вам будет стыдно: я ночь промучаюсь, но и вы спокойно не поспите. В посёлке у неё никого не было, вот она и колесила несколько часов по рощице, даже приискала место в рощице на скамейке. Тайная надежда на то, что любимый будет её искать, таяла, будто лёд на сковороде. Одно обстоятельство Джульетта не учла: девочка, родившаяся очень похожей на мать, была чрезвычайно прожорлива. Крепкие гены требовали хорошей подпитки для тела, молоко из соски выпито, а мамкина грудь опорожнена на ближайшие часы. Дочка Оля родилась не только очень волосатой (медсестры не зря шутили насчёт расчёски, ведь новорождённой можно было заплести небольшую косичку), но и с двумя верхними зубами, последнее обстоятельство заставило держать мамашу с приплодом лишних две недели в больнице. Вылезшие внутриутробно зубы поставили врача в абсолютнейший тупик. За тридцать лет работы он повидал всякое: и шестипалость, и шерсть на спине, и заячью губу, и волчью пасть, и прочие вещи, но зубы… да ещё вылезшие из десны миллиметров на пять… Врачи брали кучу анализов, звонили в Ижевск, но ничего не нашли. А сейчас эта семизубая пухленькая Олька орала благим матом и требовала своё, законное, кроме того она была давно мокрая (памперсов и в помине не было) и весенний вечерний холодок пробирался сквозь пропитанные мочой одежонки. В этот-то самый момент душа моей знакомой не вытерпела, и она подошла узнать, что да как.

Так уж устроены мы, грешные, в минуты лютой обиды и гнева для собственного оправдания находятся уймища причин. Причём, мы искренне, каждой клеточкой чувствуем собственные унижения и забываем о тех нравственных пощечинах, которые в минуты гнева извергаем на ближних. Своя правда — это как своя рубаха, и к телу теснее, и греет в случае нужды.

Азиатка выложила ей «картину маслом», где в роли Карабаса Барабаса выступало всё семейство обидчиков, а она, бедный ягненок из басни Крылова — сторона незаслуженно обиженная мужниной роднёй и государством. Семена затяжкой нетерпимости и хронических упрёков дали дружные всходы, Джульетта была на грани срыва. Тётя Галя не только помогла ей спустить пар, она стала единомышленницей по несчастью.

Разговор двух женщин продолжался на кухне до глубокой ночи. Тётка нянчилась со спокойной толстенькой шестимесячной Оленькой, а Джульетта с аппетитом доедала вторую тарелку вкуснейшего украинского борща.

— Мы в детском доме всякое испытали, но до таких низостей не опускались,— продолжала азиатка.— Представляете, мои трусы перед свёкром трясла, дескать, своё исподнее не научилась стирать, а детей рожать умеет. Да какое ей дело до моего нижнего белья! Просто я на скорую руку застирнула, вода в колонке ледяная, аж пальцы ломит. А я ведь тоже всё примечаю, за столом всем норовит повкуснее кусочки положить: сыну — грудку, себе и свёкру — по ляжке куриной, а мне — шейку да пупок. А я, кормящая мать, их внучку, между прочим, питаю. Зловредная свекровь мне досталась, всё цедит сквозь зубы «непутёвая». Слова сердечного не дождёшься от неё, а доброе слово и кошке приятно. Много во мне недостатков, ну а в ком их нет? Не боги горшки обжигают, а я учусь быстро, всё на лету ловлю.

— Ничего, милая, поверь моему опыту: жизнь — штука удивительная. Сегодня конь на тебе, завтра ты на коне, — вселяла оптимизм тётя Галя, наливая чай с мёдом.

— Одна я на этом свете, как перст. Нет своей пристани, своего угла. Да и корни пообломаны с рождения.

— Скажешь тоже «одна». Вона у тебя какое чудо симпатичное судьбой дадено, — Олька, точно понимая смысл слов, улыбалась во сне.— Вишь, как причмокивает, это ей во сне снится, что она мамкину титьку сосёт. Одна… Некоторые семьи половину бы жизни отдали, чтоб такую кроху на свет родить. У меня с первым мужем семь лет детей не было, такой неполноценной, ущербной себя считала; детку увижу на улице – слёзы ручьём бегут, домой приду – вою на стены. Через это с благоверным и разбежались. А со вторым стала жить, тут же забеременела, и у первого супружника ребятня понарождалась. Вишь через какие муки и испытания люди проходят. А у брата моего Сергея с рождения больной сынок. Диагноз, как приговор на всю жизнь, — ДЦП. За что Бог так наказал, они с женой мухи не обидели. А Ванюшка их, добрый и разумный, на всю жизнь к постели да стулу прикован. Мать с отцом душу или жизни бы чёрту продали, чтоб Иван здоровым парнем стал…

Только в четвёртом часу утра женщины угомонились. Тётя Галя сама была баба с норовом, из мужа верёвки вила; уж если ей кто понравится, расшибётся, а правды добьётся. О скандальности и неуёмной страсти тёти Гали до чужих радостей и бед ходили легенды. Поселковские бабы её недолюбливали, муж перешёл к тактике длительных рыбалок и охоты, не считая дней, когда отводил душу спиртным. А вот в желторотой, неоперившейся Джульетте было столько человеческого, ненадуманного, щемящего. Защитница справедливости девятнадцатилетнюю мамочку пожалела, всё как следует у неё повыспрашивала. И настолько вошла в её положение, что через пару дней в местной газете «Путь Ильича» статейка вышла, получившая хороший резонанс, плюс ко всему тётка обходила все горкомы, обкомы и прочие институты социалистической нравственности, но через десять дней Джульетте выделили комнатушку. Думаю не надо обрисовывать, как обострились натянутые отношения между Джульеттой и родителями мужа.

 

Потом я увидела эту женщину сама, лет через тринадцать после обрисованных событий. Я шла по перрону, когда какая-то женщина с мешками под глазами и приличным синяком под глазом крикнула Джульетту. Заложенный в подсознании образ шекспировской юной красотки не совпал с ожидаемым результатом. Джульеттой оказалась кряжистая, приземистая, нетолстая женщина с азиатской внешностью. Она зарабатывала свой хлеб среди десятка торговок перрона, предлагая пассажирам неплохой выбор пивной продукции. Такую женщину нельзя было не запомнить, она, словно героиня японского фильма, стремительно неслась по перрону со своим увесистым товаром. Но никакого акцента, только правильная русская речь. Правда, тараторила она, как пулемёт, торговалась без жеманства и «юморила» в свою честь. Что-то было в ней… какая-то харизма

Лето выдалось до чрезвычайности жарким и знойным. Тополиный пух с бессовестным остервенением покрывал землю сплошным ковром. Огромное количество бездомных собак стайкой шныряло между поездами, высунув языки. В такую жару пассажиры их кормили лучше обычного, то ли продукты портились быстрее, то ли кушать хотелось гораздо меньше.

Азиатка была одета не по погоде и моде. Линялые синие спортивные штаны и заношенная олимпийка размера на три больше, чем нужно. Лицо покрыто бисером крупного пота, разгорячённая, весёлая. Азиатский разрез глаз и смуглость кожи выделяли её из толпы. Какая-то излишняя суетливость присутствовала в поведении коммерсантши. Торговки вокруг в тридцатиградусную жару были менее прыткие, бойкие, отдельные амёбоподобные создания, видимо, перепив пива, потеряли всякий интерес к работе. А ей, «энерджайзеру» на солнечных батарейках, было всё нипочём, кровь предков бурлила в ней. Её доминирующий набор хромосом подтвердился в следующую минуту. Знакомая с мешками и синяком под глазом звала Джульетту неслучайно, к вокзалу приближалось трое ребятишек. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять – это все дети Джульетты. Ничего папиного в них не было, только мамины гены. Старшая девочка — подросток, годов тринадцати-четырнадцати, несла на руках младшую сестрёнку на вид лет трёх отроду, а рядом плёлся мальчонка десяти — одиннадцатилетнего возраста. Материнской заботы в их скудных нарядах не ощущалось, но при виде матери их лица стали радостными и счастливыми. Кто-то за спиной лаконично проговорил: «Опять выводок притащился. На любые пьянки-гулянки этот табор тащится и, как саранча, всю закуску за раз уплетает». Комментатором оказалась пропитого вида женщина с глазами-щёлочками и грязными, нечёсаными волосами, скомкавшимися жиденькой паклей.

Многодетная мать купила всем детям по булочке, а себе взяла бутылку пива. Младшая дочка оживлённо сообщала:

— А папка пьяный — пьяный домой плишёл, на пол упал и ещё талелку лазбил.

— Его дядя Миша до кровати дотащил, — дополнила старшая, — а отец немного полежал, а потом с грохотом на пол свалился. Там тарелка стояла — он её раскроил. Весь пол облевал. Мычит страшно, словно помирает.

— Да чтоб он подох, изувер проклятый, вместе вчера пили. Я ведь тоже болею, но ведь всё равно пошла на работу, а он, выходит, где-то нажрался и на работу не пошёл. И что за народ — мужики, ровно слизни. Маменькины сыночки всё на женские плечи переложат, ножки свесят, и сопли распустят. Я – корова, я и бык, я и баба, и мужик,— мамаша смачно сплюнула.

Тут у младшенькой девочки булочку выхватила невесть откуда взявшаяся трёхлапая собака-инвалид. Пока Джульетта бурно высказывала вслух всё, что она думает по поводу столь наглого воровства, «козла-супруга» и загубленной жизни, старшая сестра отдала младшей свой кусочек лакомства.

Тополиный пух норовил залететь прямо в рот, в глаза. Ребятня осадили вокзальную лавочку, стали собирать летний снежок с тополей в ладошки, а мать, взяв ещё бутылку пива, пошла перемалывать своё горе к перронским подругам.

 

Чудное дело — жизнь: так оборачивает и так переплетает всяческими случаями, диковинными обстоятельствами, чудными эпизодами и неслучайными моментами наше бытиё, что только диву даёшься. Буквально через год Джульетта Корепанова стала моей родительницей, и я стала обучать старшую дочь Ольгу и сына Артёма. Обзывательства типа «узкоглазый» и «черножопый» валились на Корепановых, как из рога изобилия (парадокс, ведь удмуртская фамилия Корепановы, с ударением на втором слоге – одна из самых распространённых в округе).

И если Оля могла за себя постоять, при случае ударить обидчика, то Артёму было намного сложнее. Он отказывался ходить в школу, был изгоем в классе, а девочки отнекивались с ним сидеть в радиусе двух парт, мотивируя это неприятным запахом. Неприятный душок шёл от обоих детей. Печь в доме Корепановых требовала немедленного ремонта последние года четыре, кроме того, стирали в этой семье нечасто, гардероб был беден, и подростки мылись от случая к случаю.

Ольга неплохо училась, была активной в жизни класса, делала вид, что не комплексует. «Я не хуже Аниты Цой», — заявляла она публично. Брат – забитый, тихий, застенчивый – учился еле-еле, его буквально за уши перетаскивали из класса в класс, помимо общей безграмотности у него была дизграфия (путал глухие и звонкие согласные на письме и в речи), по причине которой на свет появлялись шедевры типа: «Трук Зажа —глёфый барень.», что следовало читать: «Друг Саша — клёвый парень». Его унижали, над ним смеялись. Когда Артёма выводили из себя, он становился злым, жестоким и в ярости мог разобраться сразу с двумя-тремя обидчиками. При этом из его уст вылетал отборный мат, Артём говорил не «матершинные» слова, а «материнские» слова.

Мама Джульетта была в нерушимом авторитете. Дети не только её слушали, впитывая весь комплекс размышлений, эмоций, тем, но даже мыслили материнскими выражениями. К примеру, могли сказать о своём отце так: «Этот Корепанов хоть бы помер, нам бы пенсию платили, и жили бы, как все люди».

Отец ушёл из семьи год назад уже навсегда, и стал жить с родителями. До этого супруги нередко шумно сходились и расходились, но и в «мирное» время Корепанов частенько захаживал в отчий дом на другой край посёлка, чтобы поесть, отдохнуть от взбалмошной благоверной. Кроме перечисленных благ родового гнезда, его прельщали чистота и порядок, а вот в их доме аккуратности и пресловутого порядка ох как не хватало! Да и само слово «дом» — это перебор для их убогого жилища. Небольшая комнатушка в бараке под снос, та самая, которую выбила лет 13-14 назад моя знакомая тётя Галя, на первое время в качестве временного пристанища стала их домом —крепостью. Деревянный, покосившийся барак на 10 семей, построенный во времена царя Гороха, плохо хранящий тепло, с уборной и колонкой во дворе, располагался у чёрта на рогах, на краю одной из отдалённых, тёмных, криминальных улиц. Мебелишка в комнате с одним окном — дрянь. То, что совестливые добрые читатели «Пути Ильича», откликнувшись на призыв о милосердии, принесли когда-то из гаражей и кладовок — стало постоянным и привычным интерьером. Пара железных скрипучих кроватей с затхлыми матрасами, большой стол, самодельные полки. Как любила комментировать Джульетта: «Не до жиру, быть бы живу». Действительно, конец восьмидесятых и проверяющие на выносливость девяностые стали тяжёлым испытанием для доброй половины рядовых советских семей. Задержки зарплат на 5-6 месяцев, вечный рост цен (времена, когда булка хлеба стоила 7 тысяч рублей) и неизбежный вопрос: «Чем кормить детей? Во что одевать и обувать?». А ещё после бурного очередного примирения с Корепановым нежданно-негаданно родилась незапланированная Татьяна (хотя кто из детей был запланирован?). Проблем было через край, как-то незаметно вошло в привычку снимать все стрессы и болячки души спиртным. И как-то так порой выходило, что откуда-то брались деньги на водку, пиво, «композицию», но в то же самое время не хватало на хлеб.

Официальный развод добил Джулю, она несколько раз уходила в запой, потеряла постоянную работу, по мелочи брала шабашки на ремонт квартир, вместе со старшей Ольгой делала вылазки на перрон. Там же на вокзале таскалась с мужиками, потом совесть пожирала её нутро, женщина каялась, старалась с головой погрузиться в заботу о детях, но периодичность загулов и раскаяний уплотнялась.

Однажды, доведя себя самоедством, угрызениями совести до отчаяния, Джульетта решила повеситься. Улучив момент, когда детей не было дома, бедняга попыталась осуществить свой дьявольский план, но упала, страшно ушиблась и сильно повредила зубы. Потом жутко сожалела о произошедшем, особливо о зубах:

— Уж лучше бы рёбра все переломала. Дал Бог хорошие зубы – муж бил не вышиб, скудная еда не испортила, а тут… — жаловалась она соседке за бутылкой самогона. — Что имеем — не храним, а потерявши — плачем,— прозвучало вместо очередного тоста. — Нет, это всё свекровь виновата. Она мне каждый раз при встрече, как заклинание, твердила: «Непутевая ты, Жульетта». Вот где-то я слыхала: скажи сорок раз лимон и во рту кисло станет…

— Типа, назови человека сто раз бараном, так на сто первый раз он заблеет…

— Так вот свекровка, чтоб ей не ладно было, когда меня сто первый раз «непутевой» назвала моё везение и удачу умертвила. Она негативную программу на небо отправляла, отправляла и доотправлялась… Будто сынок её путёвый-препутёвый… Эх, и куда мои глаза смотрели, когда я в этого вотяка втюрилась.

— Любовь зла полюбишь и козла,— подытожила следующим тостом нетрезвая безработная соседка.

— Я ведь такая наивная дурочка была, всего Дюма прочла и Гюго, и Достоевского… Меня в педучилище отправляли, а я подруг бросить боялась. Один из местных, ну из ленинградских, за мной по пятам ходил, а его отшивала… Не-е-епутё-еваяя-я.

— Непутёвая, — кивала осоловелая соседка, — давай потанцуем, тряхнём стариной.

По чёрно-белому телевизору Надежда Кадышева в полумультипликационном клипе пела «Напилася я пьяна, не дойду я до дому…», а пьяненькие бабы, причудливо изгибаясь в танце, громко подпевали: «… ты скажи-ка мне, расскажи-ка мне, где мой милый ночует… »

 

Учителя в школе располагали информацией о тяжёлом материальном положении в семье Корепановых, знали и о нездоровом климате. Писали характеристики на это неблагополучное семейство, делали рейды с разными комиссиями и составляли отчетность. А сколько аналогичных семей приходится на каждый класс? Очень удручающая и тяжкая выходит арифметика. Выпивоху учить — в бездонную кадку воду лить. Да и под силу учителю перевоспитать уже сложившегося, сформировавшегося взрослого со своими привычками и характером? Об этой азбучной истине уж сколько раз сказано-пересказано: «Посеешь поступок — пожнёшь привычку, посеешь привычку — пожнёшь характер, посеешь характер — пожнёшь судьбу». А недужные привычки Джульетты упали на подготовленный, благодатный грунт, и пожинала она свою судьбу, топя её в солёных слезах и горьком спиртном.

Было искренне жаль эту семью и в первую очередь детей. Сын за отца не отвечает. А дочь за мать должна держать ответ? Ольга жалела родимую, помогала по хозяйству, любила её несмотря ни на что. (Мною не раз подмечено, что в неблагополучных семьях дети подчас привязаны к родителям гораздо сильнее, чем в благополучных; необъяснимая, непостижимая болезненная связь до определённого жизненного витка между матерью и потомством сопоставима разве что с животной, звериной преданностью). Джульетта и Ольга стали настоящими подругами. Дочери, разумеется, хотелось вещей не хуже, чем у одноклассниц, и косметику приличную, и деньги на карманные расходы. Подруги хвастались умопомрачительными серьгами, заколками и прочей ерундой, а у Ольги в критические дни не было денег не то что на прокладки, на вату с бинтом.

Мать не раз повторяла Толстовские слова из «Круга чтения», ставшие и молитвой и жизненным принципом ещё с детдомовских лет: «Кто мудр? — У всех чему-нибудь научающийся. – Кто силен? — Себя обуздывающий. – Кто богат? — Довольствующийся своей участью». Довольствоваться газетой вместо туалетной бумаги можно, но лёгкая для удмуртских зим одежда провоцировала появление у старшей чирьев на заднице и гнойных прыщей по всему лицу. (И это всё в подростковые годы, когда и так хватает заморочек с узкими глазами, широкими бёдрами и отсутствием талии.) Обуздывали себя во всём, в первую очередь, в еде. Бесконечные макароны и картошка в мундире с «таком». А бывали зачастую моменты, когда хоть шаром покати. В такие тяжёлые, гнетущие дни планка самооценки падала до изношенной подошвы. Джуля водила свою голодную орду по добрым людям: знакомым, соседям и даже к свекрови. (Ведь во время засухи в джунглях тоже возможно временное заключение мира.) В один такой тягостный, ужасный вечер Корепановы мать и старшая Ольга оказались на пороге моей квартиры. Повод был двойной. Во-первых, Рождество, во-вторых, нашумевшая книга Рубена Давида Гонсалеса Гальего «Белое на чёрном». Я дала свой томик Ольге в надежде, что Джульетта тоже прочтёт и заразится той твёрдостью, целеустремлённостью, которой заряжена каждая страница повествования о жизни инвалидов — детдомовцев.

Мы прошли на кухню. Корепанова старшая эмоционально и красноречиво высказалась о тех адовых страданиях, которые выпали на долю калек от рождения. «Да, им в тысячу раз сложнее жить достойно,— подытожила я,— но и для обычных людей препятствия для духа необходимы, как силомер, который в нагнетании вырабатывает преображающую энергию». Разговор продолжался без труда и без натяжек. Говорили много, даже гадали на расплавленном воске, у Джульетты чертёнок озорной вышел, словно на картинке, смеялись от души, словно дети. Вспоминали забавные случаи из жизни. Джульетта поведала о первых своих кулинарных опытах:

— Ну откуда же я, детдомовская девчонка, знала, что рис чуть ли не в три раза набухает в процессе варки. Взяла да и высыпала целый килограмм в маленькую кастрюльку. А он твёрдый, пригорает, воду долила, так рис полез через верх. В другой раз решила сокурсника из училища очаровать манной кашей. Купила и манку, и молоко, и даже сливочное масло. И в холодное молоко полпакета крупы и запустила. По реакции его глаз поняла, что здесь что-то не так. Но великим открытием для меня стала зажарка. Варю суп раз, другой, пятый… А он, словно пустой. Всё вроде в кастрюле плавает: и картошка, и морковка, и лучок, а вкус не тот. Оказывается, жиры с маслом — великое дело, а уж на мясном бульоне не еда, а песня!

— Да, — соглашалась я,— наверное, каждый студент через нехватку денег проходит. Мы тоже лепёшки постные жарили: жира никакого не было. Финансы пели романсы, потому рецепт прост: мука, вода, соль и больше ничего. Правда, потом изжога мучает страшная. А во времена дефолта, уже работая, страшную нужду испытывали, ели ячневую кашу на говяжьем жире. А он застывает, когда каша чуть тёплая. Отвратительно — признаюсь я вам.

— А мы сейчас и ячке на говяжьем жире рады-радёшеньки. Алиментов уже полгода не вижу, сама без работы, по шабашкам мыкаюсь, весь годовой запас картошки съели. У людей на Новый год шампанское и стол от яств ломится, а у нас из разносолов овсяная каша, хлеб с маргарином да чай без сахара. А они, проглоты, растут, в два раза больше меня съедают…

Пришла пора гостям откланиваться. Мы с мужем нагрузили полную сумку гостинцев: капусты, картошки, сала, печенья, варенья, конфет.

На улице трещат рождественские морозы, а Джульетта одевает тонкую, осеннюю курточку, даже не по себе стало. А она мой недоумевающий взгляд перехватила и, улыбаясь, поясняет:

— Олька в мой пуховик перебралась, ей до школы топать — мёрзнет, потом циститы всякие приключаются. А я толстокожая, с меня, как с гуся вода. Если быстро ходить, то совсем не холодно.

Мы отдали ей вполне неплохой пуховик. Женщина, словно девочка, вся засветилась изнутри. Очень долго за всё благодарила, чем ввергла нас в минутную неловкость. Дольше, чем следовало, звала в гости. Уже выходя, Джульетта запнулась о порожек, вернулась и стала поздравлять со старым Новым годом. Какое-то ребячество и задор охватил её, буквально через мгновение это состояние передалось нам.

Иные люди, набив одну шишку, получают колоссальный опыт и дуют на воду, даже не обжегшись на молоке. Другие готовы приобретать шишки снова и снова, бесконечно наступать на одни и те же грабли, обвиняя при этом Бога, государство, весь мир, но только не себя. Джульетта была ярким представителем второй категории. С огромным трудом получив от биржи работу, потеряла её не проработав и месяца. Отмечала спиртным начало новой трудовой жизни, хотела уложиться с празднованием в выходные, но пьянка затянулась до вторника. Директор предприятия сам лично со свитой пришёл выяснить причину её прогулов. Разя страшным перегаром и туго соображая, что происходит, Джульетта оправдывалась тем, что заболела младшая Татьяна. То ли объяснялась многодетная мать не очень убедительно, то ли руководитель был жестокосердный, но расчёт сделали быстро.

В тот год Корепановы несколько раз приходили в гости, то с Артёмом, то с маленькой Танюшкой. Всякий раз мы передавали для ребят что-нибудь съестное, пару раз давали по сто рублей. Однажды Джульетта пришла ко мне утром.

— Мне крайне неловко, — проговорила она, — но мне очень срочно надо двадцать рублей, я вам завтра отдам, мне обещали заплатить за халтурку.

Я заглянула в кошелёк, пятьсот рублей одной бумажкой — всё, что осталось до зарплаты.

—Если Вы просите на спиртное…

— Что Вы, что Вы,— защебетала азиатка, не дав мне договорить, — в долгах, как в шелках, уже никто не даёт, свекровь даже внуков на порог не пускает.

— У меня последние пятьсот рублей, — заявила я, — как быть?

— Я мигом, по-молодецки сбегаю, честное слово!

Она лихо взяла купюру, как солдат, повернулась на одной ноге и, хлопнув дверью, убежала.

Прошёл час. Я стала волноваться: один магазин в пяти минутах ходьбы, два других в десяти. Чёрная мысль мелькнула в голове: она не придёт, пропьёт да и только. «Благими делами выложена дорога к чёрту на рога, так своих детей по миру пущу» — ругала я себя. К исходу второго часа примчалась Джульетта.

— Вы извините, чуток задержалась, — сказала она, протягивая сдачу,— я взяла не двадцать, а тридцать рублей, здесь ровно 470, можете не пересчитывать, точно, как в аптеке.

Почему-то я была уверена, что завтра, послезавтра и в ближайшую пятилетку она не вернёт долг. Хотя это было, может, и к лучшему: её непредсказуемые, неожиданные визиты прекратятся.

В какой-то мере моё предположение было верным. Артём пришёл месяца через два один, вечером. Я мылась в ванной, муж взял у него записку и сказал, что меня дома нет. Эту записку я сохранила. Вот она:

«Уважаемая Елена Викторовна! Огромное вам спасибо за всё, что вы делаете для нашей семьи. Капуста очень вкусная, вы просто умница, так здорово засолили её! Простите меня за то, что не могу отдать вам долг, я помню, что должна, но моя песпорядочная (так вот от кого у Артёма дизграфия) жизнь распоряжается по-иному. Мы с ребятами береживаем не лучшие времена и пашей жизни, сейчас зима, работы нет, саказов тоже. Да ещё я сейчас болею, у меня что-то с позвоночником: то ли смещение, то ли продуло. Нужно лечь в больницу, да детей шалко, одни ведь останутся.

У меня в данное время вышел конфуз. Дело в том, что я слепая, практически ничего не вижу, у меня очень слабое срение. Я возьми и наступи на очки, тьфу прямо, где тонко, там и рвётся. Уж не знаю, что и делать?

Уж простите меня, пожалуйста, просто просить бомощи неоткуда. Кругом люди, а как будто одна! Мне срочно нужно купить очки, они стоят на минус десять где-то 150 р. Мне очень стыдно, но выхода нет. Простите меня, пожалуйста, Олечку очень жалко, она ведь после шести уроков бежит на вокзал, а ей нужно готовиться к экзаменам. Сижу дома, да ещё обуви зимней нет. Я ходила в осенних ботинках, выходит, что тоходилась. Как последняя нахлебница, сижу дома.

Стыдно до боли, но воровать ведь не умею! Помогите, ради Христа!! Мне бы только очки купить, а то ни на вокзал не выйти, ни работу не найти.

Огромное спасибо за всё!»

Записка была написана красивым каллиграфическим почерком на тетрадном листке. Странно, при минус десяти писать строки в каждой клеточке, наверное, очень сложно. При первой оказии я решила купить очки, но готовых на такие диоптрии не продавалось, их надо было заказывать. В школе я уже на тот момент не работала, и всё осталось так, как будто я этого крика о помощи не получала.

Трижды прав Чехов: «Водка белая, но красит нос и чернит репутацию». Бедные, несчастные дети: репутация Джульетты безжалостно отражалась на чадах, шагала впереди семейства Корепановых, порою обрастая пикантными подробностями и недвусмысленными деталями. Се ля ви.

До меня доходили страшные слухи, что Джульетта подрабатывает проституцией. За бутылку и скудный ужин у неё мог переночевать и командировочный, и пьющий мужик, которого выгнала жена. Особенно ревнивые, узнав о проказах благоверных, шли на неё с кулаками. «Это не твой Ромео!» — кричала одна бабёнка, таская Джульетту за волосы, когда вывела свою половину из азиатской берлоги.

Ольга появилась на пороге неожиданно, года через полтора. Симпатичная девушка, с восточным шармом, заканчивала одиннадцатой класс. Было начало июня с полным набором прилагающихся к этому периоду приятных вещей: цветущей сиренью, буйной зеленью, ласковым ветерком, горячим солнцем.

— Что привело Вас в моё забытое людьми и Богом жилище, — попыталась сострить я.— И как поживает некогда родная альма-матер?

Бывшие ученики захаживали иногда наведать меня, дело привычное.

— У меня через три дня экзамен по обществоведению, я выбрала защиту реферата. А мне историчка сказала, что он шит белыми нитками. Очень много замечаний, нужно срочно переделывать, — умоляюще просила выпускница.— Если вы не поможете — я пропала, у меня в аттестате будет единственная тройка по какой-то неважной дисциплине.

От столь мощного напора и просящего взгляда моё благодушное, безмятежное настроение благополучно преставилось вместе с планами на этот вечер.

— Да я ведь уже в школе не работаю.

— Ну, для вас это пара пустяков.

— А какая тема?

— «Права детей в современном обществе».

Я не сумела отказать, мы занимались этой «парой пустяков» до глубокой ночи. А весь следующий день Ольге предстояло переписывать готовую черновую работу набело.

— Пусть мама делает схемы и диаграммы, а ты пиши до победного, а потом надо учить защитную речь.

— Я с мамой уже не проживаю, я ушла к бабушке.

— Не хочу говорить на эту тему, извините.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! У каждого свои проблемы: у кого-то суп жидкий, у кого-то бриллианты мелкие. Понятно, что не с жиру бесится Ольга. Причину ссор с мамашей легко объяснить. Атмосфера вечных пьянок-гулянок до ночи, затем стенания нетрезвой матушки, ведение домашних дел, работа на перроне после школьных занятий, плохая пища… Когда при такой жизни учиться и готовиться к выпускным экзаменам? А кто даст деньги на выпускной бал и купит праздничный наряд? Перевоспитывать алкоголичку-мать, всё равно что зажигать свет для слепого. Мы часто жалуемся на жизнь, врагов, обстоятельства, но куда чаще во всех грехах виноваты наши собственные привычки. Пеняя на факты, независящие от нас, мы находим десятки оправданий для себя, не замечая, что обманываем собственную память.

Злые языки поговаривали, что мать и дочь не поделили мужиков. Моя приятельница уверяла, что Ольга — продажная женщина, и прежде чем соглашаться на половую близость, называла цену. Современная Сонечка Мармеладова! Доколе на земле нашей дети будут расплачиваться своими судьбами, здоровьем, жизнями за прихоти и погибельные привычки нерадивых родителей? До каких пор Зелёный змей будет держать на коротком поводке почитателей Вакха и Дионисия? Сколько ещё загубленных голов ляжет на фатальную плаху разгула и кутежа?

Ольга, защитив реферат на четвёрку, с треском провалила экзамены на фельдшера в медицинское училище. К матери возвращаться не помышляла, ежедневно торговала на перроне. От спокойной жизни она заметно располнела, лицо округлилось, стала более улыбчивой и весёлой. Она навещала Артёма и Танюшку, ненавидела отца, недолюбливала бабулю и не спешила мириться с родительницей.

 

Жизнь идёт своим чередом. Что чужие, свои дети растут быстро, нет того регулятора, той кнопочки, чтобы немного сбавить резвые обороты и приостановить бешеный темп. Времечко летит стремительно, каждый день в карусели бытия бесконечные дела и заботы, радости и беды, бесконечные полосы чёрные и белые, взлётные и посадочные. На смену палящему лету пришла минорная осень, не заставила себя долго ждать и приятная в температурных отношениях зима. Год Чушки мы встретили без свинячьего восторга и поросячьего визга. Пятого января неожиданно пришли Артём с Танюшкой. Уже с порога дети передали мне записку. Я внутренне содрогнулась: «Что на этот раз?»

«Уважаемая Елена Викторовна! У вас много книг, дайте, пожалуйста, что найдётся из этого списка: Гюго «Отверженные» или «Собор Парижской Богоматери», Толстой «Каренина», Хэмингуэй «Старик и море», Стендаль «Красное и чёрное», Теккерей «Ярмарка тщеславия» или « Генри Эсмонд», Достоевского «Братья Карамазовы» или «Идиот». Заранее благодарю, извините за беспокойство». Я пригласила детвору пройти.

— Что случилось с мамой?— предчувствуя неладное, спросила я.

— Она сломала ногу, — сказал Артём.

— Давно?

— В ноябре, когда выпал первый снег.

— Вы же записаны в библиотеке, там весь список есть,— толковала я, наученная за годы работы в школе горьким опытом: даёшь книги руками, а забираешь ногами. (Мне не жалко продуктов, вещей, но книги — это особая статья, это по ощущениям нечто близкое к предметам личной гигиены).

Артём пожал плечами. «Может, это предлог, — подумала я, — чтобы усадить детей за праздничный обед? Почему бы нет?»

Ребята резво сели за стол, они действительно были голодные.

— Как вы живёте?

— Мама очень часто болеет, не одно, так другое.

— Да, ей тяжело, — вслух произнесла я. А на ум пришла невесть из какой книжки вычитанное поучение: «Христианская мораль предупреждает: если не отдашь силы на служение ближним, то эти силы отнимутся болезнями и скорбями».

Танюшка отмалчивалась, присматривалась, Артём пытался вести беседу, чтобы не было несподручного молчания.

— А помните, — вспомнил он, — как я вам цветы на День учителя принёс?

Я кивнула: «Астры». Маленький, тощий букетик полуувядших цветов, с подсохшими кончиками лепестков. Все семь цветочков выглядели так, словно месяц простояли в вазе. Но внимание со стороны Артёмки я оценила, дав понять ему, что он истинный джентльмен. Не то, что дарёному коню в зубы, не смотрят, просто для затюканного мальчишки это было подобно «эволюционному» скачку от одноклеточных до многоклеточных.

— Это матушка меня надоумила. Она как раз недалеко шабашила, одну контору ремонтировала. Мама сказала: « Елене Викторовне будет страшно приятно!» Она попросила одну тётеньку, и та нарвала самые лучшие цветы, — с горящими глазами вспоминал парень.— Вам ведь очень они понравились?

— Очень, — согласилась я и не в тему спросила: — А вы сейчас втроём живёте?

— Нет, с нами ещё дядя Толя, мы все на полу спим.

— А он хороший? — А в голове крутилось: конечно, что ещё интересного можно рассказать о дяде Толе, кроме «все спим на полу»?! То, что они с мамкой напиваются до малахитовых человечков, потом ходят по разным нуждам под себя, извергают на пол денатураты вперемешку с желудочным соком. Что видели эти дети вместо каруселей, клоунов, цирковых представлений? Пьяные разборки с извечным вопросом «ты меня уважаешь?», ор, драки с визгами и криками, пьяные всплески ярости со слюнявыми признаниями в любви. И многое такое, от чего у нормального человека нервный тик откроется.

— Толян нормальный, только работы не может найти, мамка из-за этого с ним ругается. Даже мурашки пошли по спине. На что они живут? Голь на выдумки хитра, ну а запойная голь может лишь схитрить, точнее, сообразить на троих.

Танюшка к этому моменту разыгралась, её впечатлило огромное количество игрушек, и она уже ничего не слышала и не видела. Дети они везде дети.

После ужина я собрала сумку с продуктами для больной, дала вполне хорошие зимние сапоги и симпатичную шапку, паровозик, приглянувшийся Танюшке, с немалым сердечным скрипом положила томик Гюго и Хэмингуэйя. Оставшийся вечер Джульетта не выходила у меня из головы. «Лук ломается от напряжения, дух — от расслабления», — заметил кто-то из древних. Не ногу свою сломала Джульетта — дух, жизнь свою разрушила.

Утром восьмого января раздался звонок, муж пошёл открывать. — Артём Корепанов пришёл, — сказал он зевая.

— Кошмар, поспать не дают, скажи, что я сплю, что вчера поздно легла.

— Я сказал, но он не уходит.

С чувством, что я преподам урок этики, в пижаме и с плохим настроением я подошла к двери.

— Ну что еще, Артём?

— Мама умерла,— проговорил он так, как будто сам не верил в это.

— Как? Когда?

— Вчера ночью.

— Сейчас, минуточку, я только переоденусь.

Я словно впала в анабиоз, целая гамма чувств в одно мгновение накрыла меня волной: стыд за своё поведение, ощущение, что это должно было случиться, какая-то вина перед этой семьёй, жалость к ребятам. Как себя вести, чтобы не причинить дополнительную боль? А ещё в голове крутится Цоевская строка: «Муравейник живёт, кто-то лапку сломал не в счёт, а помрёт, так помрёт… ». Бедные дети, какие ещё выкрутасы готовит им Судьба?

Словно заторможенная, я начала разговор. — Вы теперь остались одни.

— Да. Таню отдадут в интернат, а меня в училище пристроят.

— А к бабушке не хотите?

— Она больная, да и домик у неё маленький. Не любим мы её.

— Крепись, Артём, ты сильный. Ольга знает?

— Да мы тут подумали: почему так несправедливо, лучше бы Корепанов помер, а не мать…

— Что ты, нельзя так говорить… Мама всегда будет твоим ангелом- хранителем. А как это произошло?

Парень отвёл глаза. «Да что-то с сердцем». По интонации было понятно, что Артём врёт.

— Может надо чем-нибудь помочь?

— Нет, вас она уважала, вот я и зашёл.

Разговор не клеился, длинные паузы и тяжёлый прессинг никчёмных слов.

— Я пойду.

— Возьми деньги.

— Нет, не надо.

— Это ей. Бери.

— Спасибо.

— Когда похороны?

— Девятого.

Дверь хлопнула. Артём ушёл. Странно, Христос родился, а Джульетта умерла. Что это: закономерный ход событий — посеешь привычку — пожнёшь судьбу, а, может, вмешался его Величество Случай, как в лотерее, – выпал злополучный билет. А может, это физика чистой воды. Есть сопротивляемость материалов, а по аналогии — житейская сопротивляемость. Жизненность — в движении, в цельности, в стремлении отдать себя близким, в старании осуществить свою мечту. Ну, на худой конец, просто работать лапками до одури, до белых мух, как та лягушка, что взбила из сметаны масло, и — таки выжила, вопреки всему.

Артёмка соврал о больном сердце, это и козе понятно. Здесь, скорее всего, загул. В этот же день старая знакомая поведала об истинной причине преждевременной смерти.

— Пировали с сожителем, не просыхая с Нового года!— эмоционально и скоро вещала дама, — а в ночь на Рождество припадок случился. Пена изо рта пошла, челюсти свело, дыхание пропало, глаза закатились. Полюбовник побежал за скорой. Пока телефон в этой Тмутаракани искал, пока скорая по гололеду добралась, к тому времени Джульетта уже преставилась. За последний год – полтора высохла баба: конечности, точно спички, от самой кожа да кости остались. Лицо жёлто-синее, пропитое, одутловатое, ужасающее. Ногу-то Корепанова трезвая сломала. Вышла на улицу — ноги отказали, не смогла стоять, как будто чужие конечности, а не собственные, упала, как подстреленная. Вот до чего допилась. Я с ней в аптеке встретилась. Руки трясутся, сама грязная, а в глазах божья искорка. Как собачонка, всё понимает, а с собой справиться не может. «Непутевая я» – говорит, а сама настойку боярышника покупает.

Чего только не бывает на Удмуртской земле! Каких только странностей не приключается! Ведь тогда, четыре года назад, на Рождество, когда мы гадали на расплавленном воске, у Джульетты натуральный чёрт в профиль вышел, с рожками, копытцами, хвостом, а у Ольги домик на колёсиках. А мы хохотали и в ус не дули. Выходит, уже тогда лукавый её попутал, а дочери маяться назначил. Мистика, да и только! А если бы мы родились в древнем Египте, то верили бы в то, что наша душа после кончины явится перед судом Осириса. Два бога Гор (с головой сокола) и Анубис (с головой шакала) взвешивали бы на своеобразных весах дела покойника. На одну чашу весов клали бы его сердце, а на другую — статуэтку Правды. Коли грешил человек, то сердце перетягивало, а значит, чудовище — гибрид льва с головой крокодила пожирало грешника. Если при жизни смертный был праведник — его сердце весило бы одинаково со статуэткой.

Да и у нас, православных, в перспективе в загробной жизни не ахти какой сервис. Сковородки с раскалённым маслом и прочие вещи подробно и поэтически описанные Данте по этому поводу.

А жизнь течёт по своим, неведомым для смертных, законам и правилам. Не загонишь её ни в какие схемы и рамки, не уложишь ни в таблицы и закономерности, не втиснешь ни в какие цитаты, догмы и религии. Так хочется верить, что у детей Джульетты всё сложится иначе. Пусть их далеко не оранжерейное детство поможет им стоически выдержать все те испытания и напасти, которые в огромном количестве встречаются на пути всякой личности. Пусть будут они путёвые, а путь их будет верным, главное, чтоб своя голова на плечах и лапками, лапками работать, вкалывать, взбивать масло, не тонуть, не идти на дно!