ЛУННЫЙ ДЕДУШКА

 

День первыйtc “День первый“

 

Я собрался в гости к деду. Давно, давно пора!

Родные говорят:

— Ты что, с ума сошел?

И суют мне газету с некрологом.

Я отмахиваюсь, я не верю этой нелепице. Мало, что ли, опечаток в газетах!

Дед мой живет в славной маленькой деревушке, где он знает всех, а все — его. Дедов дом стоит на горушке. Внизу блестит неказистая речка Воробейка. В жаркие дни в ней чудо как хорошо купаться.

И я каждое лето езжу к деду. А он каждое лето ждет меня.

А они говорят: «Умер!»

Дудки! Не такой человек мой дед, чтобы умирать.

И я поехал. К полудню добрался-таки. Солнце в небе, как масляный блин.

Дед, как всегда, возился во дворе. И ничуть он не умер, даже не постарел. Я и газету с некрологом, взятую для шутки, не захотел показывать. Вдруг расстроится.

— Ага, приехал все-таки, — сказал дед. — Чем заниматься будешь?

— Давай для начала хоть кошек.

— Кошек так кошек.

Он взял корзину, подошел к большому дереву у крыльца и потряс его. В корзину посыпались кошки. Всё больше рыжие да полосатые. Черные все до одной остались на дереве.

— Не дозрели, — заметил дед. — На, держи!

Я взял корзину и опустил туда руку. Кошки были пушистые, мягкие. Почувствовав мою руку, они сладко замурлыкали.

— Дед, как ты всю эту ораву кормишь?

— Я кормлю? Неизвестно еще, кто кого кормит.

Он подвел меня к большой бочке с дождевой водой. Я посмотрел — бочка была полна карасей.

— Их улов. Завтра уху спроворим, а сегодня утрешней жаренкой обойдемся да чайком с медом.

Дед свистнул.

— Эй, ребята, за работу!

Возле сарая громыхнуло, и я увидел, как, потягиваясь, распрямлялись два кирзовых сапога.

— Неужто мои? И целы до сих пор. А чего ж я их раньше не видел?

— Твои, твои, армейский подарок. Проворные ребята. А не видал раньше потому, что нужды в них особой не было. Зато сейчас…

Дед опять свистнул. Сапоги, отбивая шаг, тронулись к колонке. Левый нажал на ручку, а правый подставил голенище. Потом, слегка покачиваясь и осторожничая, чтобы не пролить воду, пошел на веранду. Там стоял знаменитый дедушкин самовар.

Полный сапог вскочил на лавку, потом на стол и, заметьте, не пролил ни капли. Заполнив емкость, он соскочил, уступая место действия товарищу.

Левый между тем, натаскав щепы и шишек, ловко зажег спичку и, пристроившись на трубе самовара, начал сжимать и разжимать голенище. Воздух наполнился запахом смолистого дыма.

— Хорошо у тебя, дед.

— А то, — подтвердил он, раскуривая свою обкусанную трубку. Я закурил тоже.

Так мы сидели, поджидая самовар и поглядывая время от времени друг на друга. Коричневое лицо деда было аккуратно выбрито.

— А что, дед, мед удался? Дождей-то навалом было.

— У кого навалом, а моим пчелам и дождь не помеха. Умные они у меня.

— Ну и в чем он, их ум?

— Вот в чем. Разъяснилось — они за взятком летят. Успели до непогоды — хорошо. Не успели — в норе переждут. Они норами обзавелись, как шмели, да дуплами, как осы. Переждут лихо — и домой.

— Да ну! Врешь ты всё, дед.

— Придумать могу, а врать… Ты ж меня знаешь.

Да, я знал деда. Вранья, даже самого пустяшного, он на дух не переносил. И любого лгуна за семь верст разглядеть мог.

Стемнело. Угли в самоваре потухли. Чай наш был выпит, кружки остыли.

Сапоги улеглись в углу веранды и тихонько посапывали.

Кошки ушли на ночную охоту, только самые ленивые остались на дереве и висели там, как большие черные груши.

Я посмотрел на небо. Звезды сияли, переливаясь, как брызги воды под солнцем. И тут я вздрогнул. Сиять-то они сияли, только все созвездия были мне как бы незнакомы. К тому же они подозрительно быстро перемещались по ночному небу. Я протер глаза.

— Дед, а дед, а чего это у тебя со звездами?

— Как чего? У нас здесь, на Луне, всегда так. Ты что, парень, забыл?

— Фу, черт, забыл. Отвык, дед, на Земле от лунной жизни.

— Ничего, к утру привыкнешь.

До утра было далеко. Я задумался.

— Знаешь, а в астрономии написано, что на Луне на одной стороне всегда ночь, а на другой — день. Мы-то на которой?

— Не разбираюсь я в астрономии, — равнодушно ответил дед. — А луны, они разные бывают, не бери в голову.

Мы сидели долго. Курили. Молчали. Нам с ним всегда хорошо молчать. Никто не умел так душевно молчать, как он.

Потянуло холодком, и дед сказал:

— Как насчет того, чтобы на сеновале спать? У меня нынче сено с мятой и сон-травой. Для тебя наготовил.

Каждый свой приезд к деду я спал на сеновале. И каждый раз словно впервые. Как приход весны. Понимаете?

Я встал. Дед взял меня за руку и, слегка подпрыгнув, оттолкнулся от земли. Мы плавно поднялись в воздух и полетели…

Это было очень приятно. Мы влетели в сарай, где под крышей дед устроил сеновал, и мягко приземлились на душистое, немного колючее сено. Оно пружинило подо мной, как батут.

— Ну, спи, — сказал дед. — А я еще кой-какие дела поделаю. Совсем к старости полуночником стал. Совой.

И он ушел. Я слышал кряхтение лестницы, по которой он спускался с сеновала. Слышал его тихие шаги по двору, звяканье посуды. Рядом, у самой моей щеки, скрипел сверчок. Пахло душицей и еще чем-то пряным. И я провалился в сон.

 

 

День второйtc “День второй“

 

Утром я проснулся от того, что мне сдавило грудь. Было трудно дышать. Я открыл глаза и увидел, что на мне, уткнувшись мордой куда-то в шею, развалился здоровущий белый кот.

Он лежал себе, как будто так и надо, и нахально мурлыкал прямо в левое ухо. Я двинул плечом, чтобы освободиться от него, и кот мешком свалился с меня, растопырив в стороны бессильные белые лапы. Он так и не проснулся.

Я быстренько слез вниз и вышел во двор. Деда нигде не было. Сапоги уже ставили самовар. Правый, увидев меня, скривился и зафутболил в мою сторону огромную шишку. И очень удачно, потому что она щелкнула меня прямо по носу. Я погрозил сапогу кулаком, и он демонстративно повернулся ко мне задником.

Дерево у крыльца тоже пустовало.

— По рыбу пошли, — сказал рядом чей-то голос.

Я обернулся, но, кроме сохнувшего помойного ведра, не увидел ничего.

— Пхчхи! — у ведра вежливо чихнули. Приглядевшись, я увидел премилую серую мышку. Она почесалась лапкой и продолжила: — Тебя за дежурного оставили. Потому как гость.

— А дед где?

— Катьку пошел доить, козу. Она у него там, за домом, на лунном лугу пасется.

И мышь подбородком указала, где.

«Это что-то новое, — подумал я. — В прошлом году козу звали Зинкой и паслась она у реки».

Грызунья, кажется, прочитала мои мысли.

— Зинка еще по осени доиться перестала. Состарилась, чай. Вот хозяин ее в Катьку и перекрестил.

— И что, молоко пошло?

— Хватает молока. И меня угощают. Да откуда тебе про всё знать? Ты ведь в прошлый раз в начале лета приезжал, а писем твой дед, известное дело, писать не любит.

— А ты откуда знаешь, что приезжал? Тебя я что-то не припомню.

— Так я этой весной только и родилась. А про тебя мне моя бабушка рассказывала. Как ты ее под орешниковую дудку танцевать учил.

— Было дело. — Я растрогался, вспомнив свой прошлогодний визит к деду.

— Бабушку, — торопилась с дальнейшим сообщением мышь, — унесла ночью сова. Говорят, к вам, на Землю. Ты не встречал ее там?

— Вроде нет, — ответил я, старательно перебирая в памяти все земные встречи за минувший год и не обнаруживая среди них мышиной бабушки.

— Авось еще встретитесь, — утешила меня собеседница, — какие твои годы!

Тут из-за дома показался дед. Он осторожно нес белый облупленный бидончик, памятный мне с детских лет.

Я рванул ему навстречу и принял из рук ношу. Поставил бидончик на ступеньки крыльца, сбегал в дом за кружками и разлил теплое, душистое молоко. Оно было густое, тягучее и пилось взахлеб.

— Пей, пей, — сказал дед. — Молоко, оно жизни прибавляет. Да с хлебцем, с хлебцем.

Я взял кусок. Он дышал, как живой.

— Да когда ж, дед, за хлебом успел? У нас в Москве такой свежий только к обеду завозят.

— Э, какой здесь магазин. Тут и пекарни давно нет. Да и для кого печь? Я, да Петрович, да тетка Лукерья — всего-то жителей. Вот Лукерья у нас хлебом и занимается, на всех выпекает. А мукой я впрок запасся.

— А Петрович — это кто? Дед Иван, что ли?

— Иван! Скажешь тоже! Егор это. Год не был, а всех перезабыл. Иди сюда.

Он подвел меня к забору и показал на соседнюю усадьбу.

— Видишь чердачное окно и там трубу?

— Вижу.

— Там и есть Петрович. Ну, вспомнил?

Я вспомнил. В прошлый мой приезд этот самый Егор Петрович водил нас к себе на огород, показывал выращенную там диковину — азиатскую редьку. Кажется, она была длинная, зеленая и сладкая, как арбуз. Но за год многое изменилось. И потом труба.

— А труба эта — телескоп.

Я пригляделся. Действительно, это был телескоп, который не видимый мне Петрович поворачивал то вправо, то влево, то немного вверх, обшаривая небо.

— Он что, астрономией увлекся?

— Какая астрономия! — Дед поморщился. — Сон ему был. Летающая тарелка с инопланетянами. И будто эти инопланетяне пообещали ему прилететь за ним и взять на свою планету. Насовсем. Обеспечить там ему достойную старость. Тут-то он давно один свой век коротает. Бабка умерла, дети забыли.

— Всё же зачем телескоп?

— А затем, чтоб момент не упустить, когда прилетят. Надо ведь подготовиться, чистое надеть да лунной землицы с собой взять.

— Он что, с чердака так и не сходит?

— Не сходит. Я ему туда когда молока с хлебом ношу, когда ушицы. Тем и живет.

— Ты-то сам веришь в инопланетян?

Дед задумался, потом тихо сказал:

— Не знаю. Мне такого известия не было, а вот Лукерья говорит: «Петровича заберут, потом за нами с тобой прилетят».

Я испугался, представив себе, как дед улетает на какую-то чужую планету. Пойди найди его потом там, в этом космосе.

— Давай, дед, лучше со мной опять на Землю дунем. Хоть на зиму. А то к кому я стану в гости приезжать, если ты улетишь? Или хочешь, я с тобой здесь останусь?

— Нельзя тебе. Каждому свое. Я это свое, на Земле, уже отжил. А в космосы пока не собираюсь, не бойся. Пойдем-ка лучше рыбу чистить на уху.

И мы пошли чистить рыбу. После варили уху. Развели костер прямо во дворе, поставили на огонь котелок и варили. Дед даже стопочку беленькой принял, что я привез. И стопочку Петровичу снес на чердак. А назавтра мы решили за опятами пойти. Давно мы с дедом по грибы не ходили. Давно!

День только начинался, и я решил сбегать на Воробейку искупаться. У дна тоненькими струйками били ключи. Было тепло и очень тихо. Я отвык от такой тишины.

Внезапно мне сделалось грустно, и разные мысли полезли в голову. О петровичевых инопланетянах, о мышиной бабушке, которую мне еще предстояло встретить на Земле. О деде…

И тут я услышал неожиданный всплеск. По реке, почти по пузо в воде, шел полосатый кот. На шее у него висел полиэтиленовый пакет. Кот нагнулся к воде, быстро сунул туда лапу и вытащил извивающуюся рыбешку. Ловко забросив добычу в пакет, он посмотрел на меня желтым косящим глазом и протяжно мурлыкнул. Потом вышел на берег и просипел:

— Что расселся? На! — и сунул мне в руки тяжелый пакет.

Когда я подходил к дедовскому дому, полосатый разбойник уже висел грушей на дереве, раскачиваясь на ветке. Дед на крыльце курил трубку и наблюдал, как телескоп Петровича шарит по вечереющему небу. Короток день на Луне.

 

 

День третийtc “День третий“

 

Дед растолкал меня засветло. Я встал и опять удивился: утр было такое же, как и на Земле. Серенькое, знобкое, с петушиным пеньем.

Да-да, где-то совсем рядом хрипловато пел петух. Старый, должно быть, раз так сипит, днем его и не услышать.

— А это Лукерьин, — предупредил мой вопрос дед. — Он у нее только по утрам и поет. На другое время голоса не хватает, сел голос с годами-то.

Собрались мы быстро. Я пошел как был, в кроссовках, дед натянул свою кирзовую пару.

— Без них я теперь не ходок, — он любовно похлопал по голенищу. — Солдатской закваски ребята. Любые ухабы им нипочем.

Сапоги щегольски пристукнули каблуками и свистнули, демонстрируя свою готовность к походу. Мы взяли старые плетеные корзины, которые я помнил пожалуй что с детства, и двинулись в сторону Воробейки. Самые грибные места таились там, в старом лесу за речным лугом.

На лугу было сыро, и мои кроссовки быстро пропитались водой. Я пожалел, что не привез с собой резиновые сапоги, но скоро забыл о мокрых ногах — мы входили в лес.

Знакомый, дурманящий запах трав и прелой листвы, невидимых пока грибов ударил в лицо. Сердце мое забилось быстрее. Этот запах мог быть только здесь, в этом лесу, исхоженном вдоль и поперек уже в те, незабвенные, детские годы вместе с молодым тогда дедом. И всегда лес казался мне неизведанным краем, куда не ступала еще человеческая нога.

Впереди залихватски чавкали дедовы сапоги. Я прислушался. Ага, так и есть. «Соловей, соловей, пташечка…» Почему-то именно эту почтенную, древнюю песнь любил в качестве маршевой наш ротный.

Мне стало смешно.

— Дед, а дед, а твои скороходы — весельчаки!

— А то! Сохранили в нашем заповеднике старую закваску. Их Петрович очень любит слушать. Представь, они весь репертуар Козина знают. И кое-что из Руслановой и Лещенки.

Я удивился. Что-то не припомню, чтобы, служа в армии, интересовался песнями этих динозавров. Вот «битлы» — понятно, это наши кумиры были тогда, в семидесятые. Интересно, где кирзухи старья нахватались? Надо бы их поспрашивать…

А между тем громкий дуэт стал почему-то навевать уныние…

— Послушай, дед! Тебе не кажется, что хватит?

— Не кажется, — отрезал дед. — Давай, ребята, еще про «златые горы».

И «ребята» дали. У меня аж в ушах зазвенело.

Дед наш всегда отличался упрямством. Говорят, я в него пошел. Возможно, возможно…

— Не считаются тут с гостем, нет, не считаются, — подначил я. — Мы за грибами идем или с гулянья?

Дед цыкнул на певцов, и стало тихо. В лесу постепенно светлело. Начали посвистывать синицы. Мелькали красные висюльки бересклета, сочно светились злые волчьи ягоды. Всё так, как и положено быть ранней осенью. Но и не совсем так. Какая-то тоска гуляла между белыми березовыми стволами, и как-то особенно сильно сутулилась спина идущего впереди деда.

Дед и нашел, как всегда, первую семейку опят. И позвал меня. Я ринулся к пеньку. Он был весь усеян молодежью. Грибы выстроились как на смотр, ростом не выше мизинца, все один к одному. Мы аккуратно срезали их и разошлись в разные стороны. Так уж было у нас заведено: идти вместе до первых грибов.

Я нашел длинную, как мушкетерская шпага, палку и начал охоту. У поваленной березы опят толпилось столько, что глаза разбежались.

И тут мне стало немного не по себе. Грибы были точь-в-точь как те, первые: прямые, светло-коричневые и одного размера, как под линейку. Ни одного гвоздичка или переростка. И так было всюду.

Изредка мы перекликались с дедом. Он бродил где-то рядом. Я слышал марш, который насвистывали его сапоги.

Корзина моя становилась всё тяжелее и тяжелее, но азарт охоты угас. Ветер натужно шумел в верхушках деревьев, временами вздыхая от своей тяжелой работы и еще больше нагоняя тоску. Такое в лесу со мной было впервые… Я не выдержал и крикнул деду, что иду к нему.

Дед сидел на поваленной осине и курил трубку. Корзина его была наполовину пуста. А раньше он к перекуру непременно обгонял меня.

— Садись! — Он похлопал ладонью рядом. — Перекуси чуток.

— А ты?

— Неохота мне. Я сейчас мало стал есть.

Это была правда. В последнее время дед клевал как птичка. Что оставалось, заметил я, отдавал котам. То-то и развелось их несчитано. И все жирные.

Я достал из заплечного мешка, лежавшего у него в ногах, бутылку с молоком и ломоть хлеба с привезенной мной московской сырокопченой. Протянул деду.

— Пожуй. Столичный харч. Ты ж любишь…

Дед взял кружок, положил в рот, помял.

— Вкусно, — похвалил он колбаску, но от второго ломтика отказался наотрез.

— Дед, а дед, бросай ты всё здесь к лешему. Говорю тебе: едем со мной!

— А Петрович с кем останется, а Лукерья? Коты опять же…

Да, столько котов я, конечно, взять с собой не мог.

— Так Петрович и Лукерья к инопланетянам намылились, а коты и без тебя проживут.

— К инопланетянам? Когда это еще будет! Да и деревеньку нашу жаль сиротить. Она без нас одичает, живая душа!

— Тогда я с вами останусь. Моя работа сейчас, сам знаешь, не особенно с городом связана. Писать диссертацию где хочешь можно.

Дед рассердился. Он, когда сердился, становился похож на взъерошенного воробья, готового клюнуть.

— Не в свои сани не садись! Твое время еще не подошло здесь жить. В гости наезжай — оно и хорошо будет.

Грибов мы больше не брали. Куда их столько, на двоих-то! И так на всю деревню хватит, включая котов.

На обратном пути мы спустились в небольшой овражек — мы всегда спускались в него перед тем как вернуться домой. Там бил ключ, слабенький, но с удивительно прозрачной и холодной, как снег, водой.

Дед пил долго, маленькими глоточками, осторожно зачерпывая воду широкой ладонью. Я услышал, как, соскальзывая, булькнула капля, потом другая. Деревья вокруг стояли неподвижно, как большие усталые люди, и мне стало казаться, что и сам я — дерево и что стоять мне здесь, у родничка, веки вечные.

И тут раздался разбойный посвист. Я вздрогнул. Дед засмеялся. Это чудили кирзухи. Они опять ударили маршевого «соловья с канареечкой», и мы, отбивая шаг, пошли по тропе на выход из леса.

 

 

День четвертыйtc “День четвертый“

 

Я нажарил целую сковородку опят. Дед отложил часть на тарелку, отрезал хлеба и понес Петровичу.

Понес и пропал. Мой дед — не болтлив, значит, это Петрович его развлекает. Я пошел к ним.

На чердаке было пыльно, в углу монотонно жужжала попавшая в паутину муха. Дед сидел за телескопом и даже не слышал, как я вошел.

— А Петрович где?

Дед оторвался от окуляра, вытащил из кармана и кинул мне смятую бумажку. На ней было торопливо нацарапано: «Иваныч! За мной прилетели. Не скучай! Привет Лукерье». И приписка: «Буду ходатайствовать, чтобы забрали и вас».

Я оторопел. Я как-то не верил в петровичевых инопланетян. Думал: чудит старик. Чем бы дитя ни тешилось… А оно вон как вышло!

Дед заметил мое смятение.

— Вот что, внук. Сегодня еще ночуешь, а завтра дуй к себе назад, в город.

— Ты что, дед? Обидел я тебя чем?

— Я тебя люблю, внук. Я тебя ждал и всегда ждать буду. Ты у меня один остался. Но уезжать тебе надо. Пора… Я очень прошу.

— Да как же вы зимовать будете? Два человека на всю деревню?

— Так же, как и в прошлую зиму втроем.

Дед отвернулся и снова приник к окуляру. И глухо сказал:

— Ты же видишь: здесь не Земля. Здесь другой мир. И зимы здесь другие, и всё — другое. И это пока не для тебя.

 

Эпилогtc “Эпилог”

 

Я приехал к деду весной. Только-только стаял снег в полях. Размешивая жидкую грязь сапогами, я подошел к дому.

Дерево у забора было пусто, коты не висели на нем. Был пуст и дом. Но чист и прибран. Казалось, хозяин вышел за чем-то и вот-вот вернется. Только редкая пыль на самоваре показывала: прошло время…

На пороге сидела знакомая мышь, подперев по-старушечьи маленькую мордочку.

— А я тебя дожидаюсь. Меня вестницей оставили, до твоего приезда.

— Ну, извещай. — Пустая тоска сдавила сердце.

— Дед твой просил передать, что они с Лукерьей к Петровичу полетели. В другую деревню, к инопланетянам. И что при первой возможности он тебе сообщит свой адрес. Чтобы ты в гости приехал.

— А когда они улетели?

— Третьего дня.

Я опоздал. Опоздал всего ничего. Прости, дед! До новой встречи!