СТЕКЛЯННАЯ СТЕНА

 

Часть первая

 

ФИЛИПП

 

Я вытащил из почтового ящика газеты и письма. Собственно, письмо было одно. Я сразу узнал детский почерк Рэма, четкий, как у пятиклассника гумани­тарной гимназии. Зачем письмо, почему письмо? Мы с Рэмом никогда не пере­писывались, хотя и были дружны. К чему переписка, если можно просто встре­титься — он по-прежнему работал в нашей не так давно общей с ним лаборато­рии. Мы и встречались частенько, вот только в последнее время…

Мы оба — биохимики, специальность не лучше и не хуже других, довольно занятная, даже для меня. Я азартный человек, легко вхожу во вкус игры, но так же легко и остываю. А наука, без сомнения, интереснейшая из игр. Не­сколько лет мы с Рэмом занимались поисками лекарства от героина, не вызы­вающего, естественно, привыкания. Мы были молоды и мечтали избавить мир от наркотических причуд. Жажда стать богом вообще присуща любому чело­веку, особенно молодому.

Путь, по которому мы пошли, был настолько неординарен, что нормальному ученому он просто не пришел бы в голову, но мы с Рэмом были на­хальны по молодости, и абсурдность нашего предприятия ничуть нас не уд­ручала. Однако не буду вдаваться в технические подробности, их все можно найти в лабораторном журнале. Скажу только, что, желая независимости, мы уст­роились преподавателями в университет. В университетской же лаборато­рии, небольшой, но отлично оснащенной и отданной в полное наше распоря­жение, мы занимались только тем, к чему влекло нас наше любопытство.

Нам повезло. Спустя четыре года после старта мы получили желанный пре­парат, и, хотя надо было основательно очистить его и проверить на токсич­ность на биообъектах, чутьем ученого я уже знал: это именно то, что искали многие, а нашли мы…

Однако свою часть работы я не закончил. Не знаю почему, но труд наш вдруг мне опротивел. Он начал вызывать во мне такую неприязнь, такое почти физическое отвращение, что я дезертировал, воспользовавшись недельным отсутствием Рэма и оставив ему трогательную записку с уклончивыми объяснениями. От­вет, зафиксировавший мою добровольную отставку, я получил по почте. О, кто-кто, а Рэм знал меня.

Тогда это был первый факт переписки с Рэмом, а сейчас я держу в руках второй факт — конверт со штемпелем почтового отделения нашего города.

Этот желтый квадрат глянцевитой бумаги, точь-в-точь как тот, в котором было заключено два года назад его первое послание на мое имя, возбудил во мне слад­кие воспоминания о нашей недавней работе. Признаюсь, я уже успел забыть сладость совместных открытий, увлекшись, как неоперившийся юнец, совсем другой областью науки, далекой от химии наркотических веществ, а именно — биохимической се­лекцией, где находил теперь больше удовольствия, чем в тех, прежних тру­дах.

Совесть меня никогда не мучила: я оставил Рэма на конечном отрезке пути, на завершающем, так сказать, этапе, где я фактически и не был нужен и где Рэм мог прекрасно справиться сам.

И потом, я же не виноват, что остыл. Рэм знал, что так может произойти. И я знал. Мы оба были готовы к этому. В нашем тандеме Рэм был вдохновителем и тонким, педантичным исполнителем, я же годился только для генерации идей, в обилии которых он, кстати, ориентировался гораздо лучше меня. Уходя, я надеялся, что, разделавшись с антигерои­новой тематикой, Рэм присоединится ко мне, о чем и уведомил его в своем по­слании.

Изредка мы перезванивались. Я знал состояние дел Рэма, а он — моих. И ждал я совсем не письма, а скорее если уж и ждал, то победного клика, газетных сенсаций об открытии века, позволяющему человечеству покончить счеты с пристрастием к опиатам.

Итак, неурочное письмо. Я взял ножницы, надрезал конверт и извлек листок с текстом. Внизу стояла характерная закорючка — подпись Рэма.

Несмотря на всю свою гимназическую причесанность, он любил писать на обрывках бумаги, а заковыристая, какая-то сумасшедшая роспись странно контрастировала с его четким, каллиграфическим почерком. Однако таков Рэм, полностью состо­явший из противоположностей, мирно уживавшихся в нем. Это всё же весьма затрудняло ему общение с окружающим миром, но способствовало успехам на научном поприще: он считался одним из самых способных молодых ученых го­рода.

Меня считали не менее способным, но очень разбрасывающимся. Впрочем, каким-то образом мы с Рэмом дополняли друг друга, и наш союз, возникший чуть ли не с младенческих лет — оба мы были уроженцы города — ни разу не дал трещины.

Если дружба — вид любви, то, значит, мы с ним любили друг друга. Даже наши обаятельные подружки, а время от времени мы обзаводились ими, не могли тут ничего поделать. Ну а то, что мы с ним разбежались накануне финиша в работе, говорило только о том, что наша дружба не мешала нашей свободе.

Но письмо… Позже я аккуратно вклеил его в свой дневник, это были последние строчки, написанные рукой живого Рэма. Вот они.

«Дорогой Фил! Жду тебя сегодня с пяти до десяти вечера в лаборатории. Крайне необходим твой совет. Если письмо опоздает и ты не успеешь к этому сроку, скорее всего меня уже не будет на этом скверном свете. Тогда отправ­ляйся на вокзал, двенадцатая камера хранения, шифр — джи двадцать восемь семнадцать. И никому ни слова». В конце этих немногословных строчек — обычная витиеватая закорючка.

Странное письмо. И оно, конечно же, опоздало! Почти на сутки. Меня не было в городе неделю, в университете об этом знали, и Рэму ничего не стоило навести справки, прежде чем отправлять письмо, раз уж я ничего не оставил на авто­ответчике.

Неужели он мертв? Покончил с собой? Если он сумел пережить трагедию с Кэт тогда, то что могло толкнуть его на самоубийство сейчас? Проблемы со здо­ровьем? Он не был болен, это я знаю наверняка, напротив, как отмечали наши общие знакомые, за последние месяцы он подтянулся, помолодел, если так можно сказать об и без того достаточно молодом человеке. Занятия наукой, как бы они ни были напряженны, шли ему на пользу. Впрочем, Рэм ни­когда не уставал, даже если работал по шестнадцать часов в сутки. Так в чем же дело?

Я не верил в его смерть. Глупость! Нелепое письмо, розыгрыш, мистифика­ция! Я набрал номер лаборатории. Никто не ответил. Домашний телефон тоже молчал. Но это еще ничего не значило. Мало ли где может быть человек в де­вятом часу вечера. Одно было ясно: мне необходимо найти его и вы­яснить, с чего это он начал так шутить?

Работать не хотелось, хотя мне надо было обсчитать результаты утренних опытов. Я взял вечернюю газету и лениво начал ее перелистывать, останавли­ваясь время от времени на пустых городских новостях, описываемых мест­ными борзописцами.

Сам не знаю почему, из восьми газет, издаваемых в на­шем городе, я выписывал именно эту. Наверное, из чувства патриотизма к родному городу — ведь вечерняя была старейшей. Однако читать в этой газетенке было абсолютно нечего, хотя иногда там всё же встречались забав­ные интервью с известными в стране людьми, которых судьба забрасывала в наш город. Город считался достаточно элитарным из-за боль­шого числа учебных и научных учреждений, а следовательно, городом интел­лектуалов. Ум привлекателен не менее, чем красота, и гости у нас не перево­дились.

Уже закрывая газету, я скользнул взглядом по последней полосе, и сердце гулко ухнуло и перевернулось в груди. Строчки поплыли перед глазами. В маленькой колонке криминальных происшествий стояло имя Рэма. Его тело нашли сегодня в Королевском парке «со следами насильственной смерти». Его убили, и он знал, что это должно произойти между ше­стью и десятью часами вечера шестого мая!

Часа два я просидел оглушенный, мучаясь головной болью. Потом решил позвонить.

В следственном отделе полиции у меня был знакомец, бывший наш с Рэмом соученик, товарищ по первой гимназии. Я порылся в ворохе книг на телефонном столике, отыскал справочник, нашел домашний телефон Иегуди, набрал нуж­ные цифры. Он откликнулся тотчас же, будто сидел у аппарата и ждал моего звонка. Я назвался, и мой абонент, не спрашивая ни о чем, после минутного си­плого молчания сказал: «Я жду тебя, Фил».

Жил он на отшибе. Его дом стоял у самой реки, на невысоком пустынном холме, где росла только одна трава. В городе считалось, что это старинное го­родище, хотя многочисленные архитектурные раскопки не выявили и малого следа какой-либо культуры.

После этих неудачных исследований холм начали застраивать. Место здесь было отличнейшее. С запада открывалась па­норама реки. Берега ее окаймляли березовые леса, прореживаемые темными массивами молодых елок, ступенями уходящие вдаль. Только здесь можно было увидеть всё величие за­ката, медленное оседание тусклого диска солнца за горизонт и ощутить мгно­венное чувство пустоты в природе после ухода светила.

С противоположной, восточной стороны открывался вид на город. Отсюда он выглядел как скопище детских игрушечных домиков, украшенных че­репичными крышами и островерхими башенками. Казалось, здесь могут жить только лилипуты, так малы и изящны были аккуратные строения, довольно тесно примыкавшие друг к другу. Купы деревьев дополняли этот почти театральный ансамбль.

Я любил город привычной любовью, хотя временами он вызывал во мне такое чувство скуки, что хотелось взять и однажды перемешать игрушечные до­мики, погрузив их в беспорядок стихии и этим оживив игру в жизнь, которой мы все здесь занимались.

Иегуди был старше нас с Рэмом на два года. Я помнил его толстоватым юношей, с короткой твердой шеей борца и глупыми глазами поросенка. Он был из тех людей, чья внешность, как говорится, обманчива. Наш старый друг, и я знал это, был довольно ценим и известен в своем полицейском мирке как обладатель неординарной интуиции, дара более уместного для ученого, нежели для полицейского. Его чутью стоило доверять.

Так же, как и по телефону, не задавая никаких вопросов, он кратко изложил мне канву трагедии. Рэм погиб от потери крови. Его лицо и руки представляли собой сплошные порезы, такие обильные и глубокие, как будто с помощью этого сухощавого тела выбивали целый ряд оконных стекол, чьи мелкие ос­колки и заполняли многочисленные раны моего друга. Полицейский врач был в растерянности.

Странным было и то, что, судя по всему, Рэм пострадал именно на том месте, где его нашли и где не было никаких окон, стекол и прочего, могущего вызвать такой вид повреждений. Осколки обнаружили не только в ранах и на одежде Рэма, но и на стриженой весенней траве, лишенной каких-либо следов человека. На этой холодной от утренней росы зелени и нашел Рэма любитель оздоровительного бега, чей маршрут пролегал через парк. Время смерти медицинский эксперт определил где-то между восемью и десятью часами минувшего вечера.

— Но разве его, раненого, истекающего кровью, не могли привезти или принести сюда, на лужайку, или он сам, в болезненном беспамятстве, не забрел в парк, например, с Театрального проезда, где и получил свои страшные раны?

Я механически приводил вариант за вариантом, пытаясь словами заглушить холодную боль, подкрадывающуюся к сердцу. Левая сторона головы медленно немела. Почему-то я забыл о письме…

— Мы обследовали все подходы к лужайке и нигде не обнаружили следов крови. К тому же, если ты помнишь, это место окружено песчаной дорож­кой. В конце дня уборщик слегка прошелся по ней граблями и подмел, что он методически делает каждый день. Поэтому любой след там как на ладони.

— И?

— Только Рэма и этого утреннего бегуна. Хорошие, четкие следы. Мы даже смогли установить время, когда они были оставлены.

— Значит, Рэм пришел на это место…

— Живым и невредимым, — поставил точку Иегуди. — Именно так, Фил, именно так.

Мы помолчали. Мне вдруг ужасно захотелось спать. Онемение головы прошло, вызвав приступ сонливости. Я усиленно зевал, и тут Иегуди спросил меня, знаю ли я, чем в последнее время занимался Рэм. Я вкратце обрисо­вал ему направление работы и сказал, что Рэм почти завершил ее, остались только кое-какие незначительные эксперименты, далее дорожка шла к фармакологическому комитету, к известным каждому ученому процедурам, которые требуются для регистрации нового препарата.

— И всё же это крупное открытие?

Я сказал, что препарат, вытесняющий опиатную зависимость и не принад­лежащий к наркотической группе, что-то да значит.

— Кроме вас двоих, знал ли кто еще о вашей работе?

— Вероятно. Мы и не скрывали, в каком направлении работаем. По сути дело оставалось за официальными формальностями, на клиническую проверку уходит не менее трех лет.

— То есть препаратом уже сегодня можно было пользоваться?

— Да, мы наработали достаточное количество, но, повторяю, это невоз­можно без специального разрешения.

— Фил, мы не нашли в лаборатории ничего, кроме обычных, широко из­вестных реактивов. Мы не нашли ни лабораторных журналов, ни каких-либо записей о том, над чем он, или вы, работали. Мы не нашли также следов взлома, чужих отпечатков пальцев, ни малейшего свидетельства того, что там что-либо похищено. Я требую от тебя официальных объ­яснений.

Сообщение Иегуди меня удивило. Ничего не нашли? Странно. Я вспомнил о письме и сразу же подумал: не спрятано ли в вокзальной камере хранения то, что так тщетно ищет полиция? Но раз Рэм поступил таким образом, веро­ятно, на то у него были свои причины, и мне надо крепко подумать, прежде чем рассказать о письме Иегуди. О письме и о нас с Рэмом.

Поэтому я только пожал плечами и заметил, что всё это кажется не похо­жим на Рэма, к тому же он много работал и дома, препарат и бумаги могли на­ходиться и там.

Мне было скверно, отчаянно скверно, осознание смерти друга всё глубже проникало в меня, наполняя душу тоскливой печалью. Зачем этот тягостный разговор? Что полиции надо?

— Мы осмотрели дом, — маленькие глазки Иегуди вопросительно взглянули на меня, и он продолжил: — Мне хотелось бы уточнить, Фил: известна ли тебе формула препарата и технология его получения?

Известна ли? Тут я немножечко слукавил. Конечно, я всё знал. Но, если документация исчезла, воспроизвести всю цепочку опытов и вновь получить препарат будет не так легко.

И я ответил уклончиво, что итоговый результат мне неизвестен, что химия — наука точная, а я уже год как устранился от совместной работы с Рэмом. По­вторить всё с начала при отсутствии лабораторных журналов будет нелегко, если не совсем невозможно.

— Значит, человечество в ближайшее время не получит свою панацею от наркомании?

Иегуди любит выспренные слова. Человечество! Да оно мне безразлично! Особенно сейчас. Если бы я знал, что такое может слу­читься с Рэмом, я бы никогда не оставил его. Зачем я сижу здесь? Зачем го­ворю с Иегуди? Рэма больше нет, а он и был мое человечество!

 

* * *

В среду его хоронили. Было многолюдно, все подавленно молчали. Рэм родился и вырос в городе, здесь учился, кончил университет, его знали многие. Несмотря на некоторую замкнутость, вызванную, насколько я знал, излишней стеснительностью, он был обаятельным, простодушным челове­ком. Он любил людей, и эта любовь, как теперь я увидел, вызывала ответные чувства.

Мать не плакала, она была сильная дама, плакал отец. Я обнял их, и мы постояли еще некоторое время, прощаясь с Рэмом, после того как все разо­шлись. С его смертью из жизни ушла частица меня самого, может быть, самая лучшая.

Не знаю, почему я тянул с походом на вокзал. Через день после похорон выяснилось, что я нахожусь на подозрении как возможный убийца Рэма. Мо­тив, как объяснил мне всё тот же Иегуди, — открытие препарата, от­крытие, которым я якобы хотел владеть единолично.

Никто в городе не мог подтвердить, что в час смерти друга я находился на островах и удил рыбу. Я действительно там был, это было наше место, наше с Рэмом и Кэт, еще тогда, когда она была жива. Мне захотелось побывать там, вот и всё, мне захотелось побывать там одному, без Рэма, и я сделал это. Но действительно, при уведомлении университетского начальства об отлучке про острова не было сказано ни слова.

Добраться до островов на нашей реке от города не составляет труда. Я любил пешую ходьбу и в таких походах не пользовался машиной. Мы всегда ходили туда пешком. Так что алиби у меня не имелось, хотя, кажется, я кому-то говорил, что собираюсь поудить рыбу.

Меня вызвали в полицейское управление и взяли расписку о невыезде из города на всё время следствия по делу о смерти Рэма.

Странно, но ни унизительность подобного обвинения, ни опасность ситуации, в которой я оказался, меня не волновали. Полицейские, в том числе и Иегуди, вызывали во мне чисто физическое отвращение. Подобное я испы­тывал, когда соприкасался в лабораторном виварии с лягушками — за всё время работы с ними я так и не сумел преодолеть определенную брезгли­вость, всегда вызывавшую насмешки Рэма. Сам он спокойно и даже ласково от­носился к любым земным тварям. Рэм умел любить всё, чем наполнялась жизнь.

Как законопослушный человек и близкий друг покойного, я сходил с поли­цейскими в лабораторию и на квартиру Рэма, чтобы убедиться оконча­тельно в отсутствии всяких материалов, относящихся к нашей работе. Ка­юсь, эта неудача меня обрадовала. Я всегда считал, что научные занятия — интимное дело и взгляд постороннего здесь возможен только с обоюдного согласия. Потом, письмо Рэма говорило о некой тайне, которую он доверил только мне, и полиция здесь не при чем. Господи, Рэм, что же все-таки с то­бой слу­чилось?

Я никак не мог добраться до камеры на вокзале, потому что быстро, хотя и случайно, обна­ружил за собой дурацкую слежку.

Первые дни после смерти Рэма я не мог работать, я не мог оставаться и дома, всё течение моей жизни приобрело выражение бессмысленности, и я неделю провел в праздном шатании по городу. Я бродил по местам, по кото­рым мы некогда гуляли с Рэмом, обсуждая очередной ход эксперимента, — Рэм, как и я, любил думать на ходу. Что касается остального, то он был моей полной противоположностью — скрупулезный, педантичный человек, никогда бы не бросивший однажды начатого дела. Так же верен он был и в от­ношении людей, которых любил.

Меряя шагами улицу за улицей, я грыз себя за то, что, увлекшись своей се­лекцией, оставил Рэма одного заканчивать нашу общую работу. Про­клятое лекарство!

Кто знает, если бы год назад мы не расстались, случилось бы с Рэмом то, что случилось? Впервые в жизни чувство вины перед другим человеком, пе­ред другом посетило меня. Даже смерть Кэт, страшная и нелепая, не вызывала во мне такого отчаяния.

В этих изнурительных хождениях я, остановившись однажды на нашем с Рэмом любимом подвесном мостике, заметил быстро прошмыгнувшего мимо человека. Местность довольно пустынна, мостик соединял края глубокого оврага, по которому струился неказистый ручей. Стреми­тельно обогнавший меня человек был явно здесь неуместен, он как-то со­всем не походил на праздношатающегося, а других людей в этих краях почти не случалось.

Спустя день я узнал его по отражению в витрине магазина, где были вы­ставлены свадебные платья и перед которой я остановился, потому что один из манекенов вдруг напомнил мне Кэт. Возможно, замеченный мною был другой человек, но ощущение пристального внимания чужих глаз всё время, пока я бродил по городу, не оставляло меня. В конце концов я устроил ловушку, и наблюда­тель попался. Мы быстро и коротко выяснили отношения, соглядатай назвал имя Иегуди и лицемерно удивился моему неведению: оказывается, ему поручили охранять меня!

Подозреваемый, он же охраняемый — от кого? Что знала полиция и чего не знал я? Я вспомнил, как при второй нашей встрече Иегуди попросил меня описать технологию синтеза препарата и воспроизвести по памяти хотя бы часть наших с Рэмов опытов. Он сказал, что это, несомненно, поможет следствию, к тому же у него есть надежные эксперты, которые могут оценить реальность получения нами антигероинового препарата и организовать про­должение работы, естественно, с моего согласия и при моем участии, как одного из авторов проекта. Предложение мне показалось странным — оно ни­как не относилось к компетенции тех органов, которые представлял Иегуди.

Я сказал, что подумаю и что это не так просто. Любой бы заметил, как мгновенно потускнели свиные глазки Иегуди. Несомненно, он понимал, что я знаю гораздо больше, чем показываю, и что моя уклончивость имеет какие-то объяснения. Провожая меня к дверям, он вскользь заметил, что вряд ли мы с Рэмом понимали, сколько на свете есть людей, заинтересованных в том, чтобы подобный препарат никогда не появился на свет.

Он не был так уж неправ, и, хотя подобные исследование проводились не только нами и гораздо большими силами, успеха пока не достиг никто. Но меня больше поразили не слова Иегуди, а та интонация, с которой он на­звал имя Рэма. Он произнес свою фразу так, как будто Рэм был жив, и я, выйдя на улицу, внезапно ощутил страстное желание вернуться и спросить, почему он так сказал о Рэме.

Солнце жгуче пекло, голова у меня отяжелела от внезапного приступа боли, я подозвал такси и, едва шевеля онемевшими губами, назвал свой ад­рес.

Потом… Потом этот эпизод выветрился у меня из памяти. Рэм был мертв, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Рэм был мертв, а я — я был без­мерно виноват перед ним.

 

* * *

Я все-таки решил сходить на вокзал. Я должен получить содержимое ка­меры хранения номер двенадцать, но так, чтобы никакой Иегуди ничего не узнал. К черту полицию! Я сам выясню причины гибели Рэма и сам восста­новлю технологию получения препарата. К черту экспертов!

* * *

Ночью все кошки серы. Выждав безлунья, я спустился из окошка своей квартиры, подготовив загодя хорошую, толстую веревку. К тому же я загрими­ровался. Потом, уже дома, сдирая перед зеркалом красивые черные усики вместе с тонким римским носом, я принялся хохотать — таким диким, неправ­доподобным показался мне мой поход на вокзал. Но зато на столе лежал небольшой серый дипломат со стершейся кожей — я помнил его хорошо, ибо Рэм любил эту вещицу, подаренную ему матерью ко дню окончания гимна­зии, о чем свидетельствовала тоненькая золоченая пластинка в уголке.

Знал я и шифр замочка. Это был год нашей встречи с Рэмом, год, когда мы подростками поклялись в вечной дружбе и скрепили эту клятву весьма старомодно, сделав надрезы на тыльных сторонах ладоней, чтоб при рукопожатии кровь наша перемешалась. Сей крова­вый обряд предложил Рэм, его натура всегда была более романтична, чем моя.

Я открыл дипломат. В нем лежала толстая коричневая тетрадь, лабора­торный журнал и две запаянные ампулы. Одна из них, с бледно-зеленой жид­костью, сразу засветилась, как только я поднес ее ближе к свету. Вто­рая была заполнена белым порошком антигероина — я узнал мелкие кри­сталлики и их фактуру.

Лабораторный журнал. Немало записей в нем было сделано моей рукой. Но уже где-то со сто двадцатой страницы сплошняком пошел мелкий по­черк Рэма, аккуратные, четкие буквы и цифры. Запись опыта от четвертого мая начиналась сразу под моей карикатурой, которую я нарисовал на про­щанье.

Она была подписана: «Спаситель гомо сапиенс» — и изображала Рэма в виде тощего ангелочка с умильными глазками, обильно поливающего из лейки муравейник толпы. Среди косых пунктиров, означающих жидкость, жирно выделялась надпись: рэмфилдон. Так, с моей подачи, мы окрестили антигероиновый препарат, ибо отцом-вдохновителем работы был Рэм, а мое почетное место было вторым.

Название, составленное из частей наших имен, выглядело внушительно и красиво. Кстати, мое полное имя Филипп, но родные и друзья зовут меня Филом почти с младенчества. Филом я был, разумеется, и для Рэма.

Теперь, год спустя, рисунок не показался мне смешным. Теперь, год спустя, мое поведение показалось мне предательством…

Я просматривал журнал, не вчитываясь, вдыхая исходящий от него дух живого Рэма, смешанный со знакомыми запахами реактивов. В конце жур­нала осталось несколько чистых страниц. Последняя страница перед ними была исчеркана формулами рэмфилдона и профилями женских головок, ко­торые все были Кэт, невестой Рэма, так и не успевшей стать его же­ной.

Кроме знакомых мне химических символов, здесь была записана и формула вещества, похожего на рэмфилдон, но с другой симметрией коль­цевых структур, лишним азотом и большим молекулярным весом. Оно было подписано как изорэмфилдон, однако со знаком вопроса. Эти серповидные значки были разбросаны и по всему рисунку…

Я начал судорожно листать страницы в обратном порядке, бегло просмат­ривая кадры записей. Стоп. Вот и начало: неизвестное мне вещество было выделено при очистке рэмфилдона. Мизерное количество. Рэм занялся на­коплением, чтобы определить свойства примеси. Зачем? Любопытство ис­следователя, азарт охотника, первооткрывателя? Бросить почти окончен­ную работу и взяться за изучение нового химического соединения — как непо­хоже на Рэма! Но тем не менее, просмотрев записи в журнале, я убе­дился, что Рэм таки пошел по новому пути, пути, который был мне неиз­вестен и который был связан с новым препаратом.

Возможно, Рэм каким-то образом убедился, что синтезированный рэм­филдон не является лекарством, а этими свойствами обладает как раз его аналог. Тогда всё ясно. Он сделал открытие. Но почему тогда он ничего не сказал мне? Впрочем…

Я потер лоб, и смутные воспоминания о последних разговорах с Рэмом на­чали обретать какой-то контур. Кажется, он обмолвился однажды, что при очистке препарата столкнулся с кое-какими неожиданностями, что мы шли немножко не в ту сторону, что, возможно, меня ожидает сюрприз. Когда он всё проверит, то…

Тогда я не придал значения его словам, у меня наклевывался интересный ход в новой работе, и я мало реагировал на любую действительность вне ее. Но когда это было? Я перебирал в уме события дней, неделей, месяцев, но память упорно молчала. Полное забвение.

За окном медленно светлело, ночь кончалась. Я встал, чтобы открыть окно. Весенний аромат цветущей черемухи, тонкое благоухание какой-то зелени, как будто ее листочки только-только растерли между пальцами, вплыли в комнату, вызвав такой прилив тоски по Рэму, что в глазах защи­пало.

Жидкость в ампуле приобрела молочный оттенок. Теперь я разглядел на ней надпись: раствор ИРФ. Была указана и концентрация. Во второй ампуле находился сам рэмфилдон, две большие буквы — РФ — указывали на это, да и по виду порошок был похож на тот неочищенный препарат, который мы с Рэмом получили год назад и который считали анти­героином. Разве что у этого кристаллы более мелкие и более вытянутые по форме.

Отложив ампулы в сторону, я взял в руки толстую коричневую тетрадь. Кажется, я начинал осознавать всю странность, даже таинственность смерти друга. Ее не должно было быть, и все-таки она случилась. Почему?

Тетрадь оказалась дневником Рэма. Я и не знал, что он вел дневник. Пер­вая запись была сделана двадцать седьмого сентября, последняя — в день гибели, шестого мая. Эта последняя запись была собственно письмом ко мне — Рэм так ее и озаглавил: «Письмо Филу». Я начал читать.

 

«Фил! Я никогда в жизни не писал писем, разве что самых официальных: “Дорогой сэр! Позвольте мне выразить вам…” и так далее, ты тоже настро­чил их немало. Первым моим личным письмом было то самое, которое мне пришлось составить в ответ на твою записку, когда ты смылся из лаборато­рии.

Нет, я не упрекаю тебя, бес перемен сидел в тебе крепко, к тому же дело было почти сделано, оставалась сущая ерунда, я получил препарат и соби­рался проводить исследования дальше.

Но с тех пор, как не стало Кэт, ты и наша работа были единственным, что мирило меня с существованием без нее, а следовательно, и с жизнью, как бы высокопарно это ни звучало.

Если дружба — это разновидность любви, то именно такая любовь связывала меня с тобой, и ты, боюсь, что ты, Фил, не совсем себе представлял, что значило для меня это чувство. Ты не так при­вязчив, как я, ты слишком для этого самодостаточен, Фил, а я воспринимал тебя как свою часть, притом лучшую часть, и твой уход тогда был почти катастрофой…»

Здесь я остановился. Рэм говорил о нашей дружбе словами, которыми оп­ределял ее и я. Но он был прав: я никогда не думал, что столько значу для него. Я вообще считал, что не способен вызвать в ком-либо сильное чув­ство к себе, да, я так считал и даже смирился с этим. Нужно было вмешательство смерти, чтобы я узнал, что это не так.

Дальше Рэм писал:

«Сколько раз ночами я мысленно беседовал с тобой, еще и еще повторяя то, что собирался сказать тебе при встрече. О нас с тобой, о Кэт и просто о жизни и месте в ней человека. Я вижу, как ты скептически поднимаешь брови и улыбаешься своей мудрой улыбкой всеведущего змея, вот сейчас ты поднимешь руку, похлопаешь меня по плечу и скажешь: “Брось, Рэм! Что за мысли, дружище, что нашло на тебя сегодня!”

Да, наверное, так и было бы, если бы ты был рядом. Но тебя нет. Пустота лаборатории стала угнетать меня, слишком много места оказалось здесь для одного человека.

Я разрывался между желанием поскорее покинуть эти стены и долгом окончить работу, которая после твоего ухода показалась мне совершенно ненужной. Ведь Кэт не вернуть, а что до блага человечества, то мое человечество были ты и она.

Бедная Кэт! Я всё никак не могу смириться с ее гибелью, с реальностью ее исчезновения из нашего в какое-то другое бытие, к которому, как я считал всегда, отсюда дороги нет. Впрочем, так думал не я один. Ты знаешь, Фил, мы все ошибались. Дорога есть. Я знаю ее. Я был на ней. Если бы только не стена… Проклятая стеклянная стена!

Фил, дружище, мы нашли с тобой ключ в тот мир, где все наши мертвые живы! И они ждут нас. А стеклянная стена… Что ж, я разрушу ее. Решено. Я ухожу к Кэт. Я оставляю тебе две ампулы с препаратом, наш лабораторный журнал и свой дневник с подробным описанием всего, чему я стал свидете­лем, благодаря ИРФ. Как со всем этим поступать, решай сам. Я свой выбор сделал. До встречи, Фил! До встречи!»

Я перечитал текст дважды. Я видел перед собой живого друга, я слышал его мягкий голос, я не верил, что больше не увижу его! Но этот сумбурный, отрывистый стиль, так не свойственный Рэму. И стеклянная стена… Какая стена? Где? И причем здесь Кэт? Ведь она умерла!

Кэт. Мы учились в одной гимназии, она шла двумя классами ниже. Рано похо­рошевшая и повзрослевшая, рыжеволосая отчаянная Кэт не находила себе друзей среди сверстников. Мы познакомились банальнейшим образом на школьной вечеринке, и Рэм сразу же без памяти влюбился в нее. Он был са­мым молодым среди ее поклонников, и непонятно, почему Кэт все-таки от­дала предпочтение ему. Более того, она стала и моим другом, очень верным и очень понимающим другом.

«Два мушкетера и мушкетерша» — так окрестила она наше трио, и это было верно. Любя, она прежде всего была другом, а потом уже возлюбленной. Кэт принадлежала к той исчезающей породе людей, которая пробу­ждала в каждом, кто с ней соприкасался, самые благородные наклонности. Черст­вый становился добрее, жесткий — смягчался, а дурак — умнел.

Почему я не пошел по стопам очарованного Рэма в соответствии с законом пресловутого треугольника, не знаю. Может, потому, что был уже тогда влюблен, причем безответно, в жену своего старшего брата, Лиз, признанную красавицу на­шего города.

Безответная любовь — очень сильное чувство, неспособное тускнеть под гнетом времени. Я люблю Лиз и сейчас, люблю очень нежно, но без тоски и страсти, как привычку, которая доставляет удовольствие только тем, что она есть. Например, как привычку ходить одной и той же дорогой.

Рэм считал, что я слишком рационалистичен, а Кэт полагала, что страсть к научным изысканиям — единственная, на которую я способен. Наверное, она была права, я ценю чувства, которые не мешают моей работе. К тому же любовь к Лиз ставила меня в ряд обычных людей.

Короткие романы с другими женщинами, что я себе время от времени позволял, отнюдь не нарушали ритма моего бытия. Впрочем, я иногда думал, что встреть я женщину, прекрасную, как Лиз, и верную, как Кэт, то, может, она сумела бы изменить мои взгляды на эту сторону жизни.

Кэт погибла незадолго до свадьбы с Рэмом. В маленькой рыжеволосой мушкетерше жила постоянная жажда новых ощущений, жажда попробовать в жизни как можно больше, именно попробовать, а не взять от нее. Ее мучила чрезмерность желаний, в ней томилось неугасимое детское любо­пытство ко всем явлениям окружающего мира.

Она могла напиться вдребезги только ради того, чтобы испытать похме­лье. Она прыгала с парашютом, играла в казино, спускалась со спелеологами в пещеры. Однажды она вбила себе в голову, что самое интересное в мире — это подледный лов, и затащила нас в глухомань, где кучка энтузиастов, закутавшись в тулупы, часами просиживает у проруби, гипнотизируя попла­вок.

Участие в гонках на парусной яхте чуть не обернулось для нашей троицы катастрофой… Это Кэт подарила мне на день рождения двухчасовой диск с начитанными на него стихами ее любимых поэтов, причем начитала она их, по ее признанию, в одну ночь. Я частенько ставлю этот диск, чтобы просто послушать ее голос. Такова была Кэт.

Погибла она, бросившись под влиянием галлюциногенов с городской ратуши. Она любила ратушу с огромными часами и двумя человечками слева и справа от циферблата, отбивавшими бой колотушками по медным тарелочкам. Она любила ратушную площадь, мощенную обкатанным време­нем булыжником и обсаженную по периметру японской вишней. Где взяли городские власти эти деревья, не знал никто, только еще с детства я помню весеннюю розовую пену, так оживляющую серый камень.

Смерть Кэт была в моей жизни второй смертью близкого мне существа, по­сле гибели родителей в автокатастрофе. Именно ее смерть подтолкнула нас к поиску вещества, способного вытеснить из человеческого орга­низма мерзкий наркотик раз и навсегда.

Правда, мы с Рэмом и раньше занимались этой проблемой, но весьма лениво, хорошо представляя гигантские трудности, непременно бы вставшие перед исследо­вателем. Тогда нам не хватало храбрости, хотя Кэт всячески поощряла наши амбиции. Иногда я думаю, что она начала принимать наркотики нарочно, чтобы возбудить нашу решимость.

Прошло неполных три года с ее смерти, а я всё еще слышу ее голос, окли­кающий меня в толпе, вижу мелькание рыжих прядей и маленький смею­щийся рот… И рядом — счастливый, с кульком пирожных и бутылкой красного вина — Рэм.

Рэм, Рэм… Почему его не стало, почему у меня на столе это странное письмо, эта пухлая коричневая тетрадь и ампула с неизвестным фосфо­ресцирующим веществом? Предметы, вероятно, причастные к его смерти, а может, и несущие в себе ее разгадку.

 

 

Часть вторая

 

КОРИЧНЕВАЯ ТЕТРАДЬ

 

Всё, о чем Рэм писал в коричневой тетради, относилось не только к нашей работе и синтезу изорэмфилдона. Это еще и дневник, который он начал вести в подражание мне и в котором педантично фиксировал все события, выходящие за рамки лабораторного журнала. О многом, что происходило с моим другом за время нашей дружбы, я даже не догадывался…

Сам я уже много лет веду дневник, кажется, я уже об этом упоминал. Ко­гда садишься за стол, берешь в руки обыкновенную ручку и пишешь в обык­новенной тетради, то мысли и впечатления, которые ты поверяешь бумаге, абсолютно несравнимы с теми, которые ты пытаешься выразить, сидя за компьютером.

Диалог с бумагой — это одно, диалог с машиной, пусть и очень умной, пусть даже частично одушевленной, — совсем другое. Первое — это твой раз­говор с самим собой, второе же — с неким существом, чье влияние на себя ты постоянно ощущаешь.

Я знаю, и многие могут возразить, что дело в привычке, но я говорю о том, что происходит со мной. Я веду дневник еще с гимназических времен, веду его самым старинным способом, и даже Рэм, который, казалось, не мог без компьютера дышать, здесь понимал меня и очень серьезно относился к такому способу самовыражения.

Однако я не знал, что в подражание мне он тоже завел дневник. Впрочем, это случилось уже после того, как я ушел из лаборатории. Тетрадь до­вольно толстая и аккуратно заполнена ровными, как под линейку, строчками.

Почерк Рэма четок, и разобрать его не стоит труда. Свойственная ему при­лежность видна и здесь. Однако за графической безмятежностью красивых букв пряталась пылкая, чувствительная натура моего друга, в его открове­ниях я нашел много такого, о чем абсолютно не догадывался за всё время наших, таких близких, таких доверительных отношений. Я, хорошо знавший Рэма, не знал его. Вся моя тупость и черствость, основанная на слепой са­мовлюбленности, открылась мне за чтением коричневой тетради. Прости меня, Рэм!

Три — магическая цифра. Тройственность бытия, сложенного из настоя­щего, прошлого и будущего, триединство Бога, трехмерность пространства… У Рэма магическая тройка включала в себя: любовь к Кэт, ко мне и к наукам, причем науки были сознательно поставлены им на последнее место. И это при всей его талантливости и страстной тяге к научным изысканиям.

Рэм был прирожденным исследователем и вместе с тем величайшим мо­ралистом. Если бы ему довелось изобрести атомную бомбу, то изобре­тение военным точно бы не досталось, несмотря ни на что. Чи­тая сейчас его дневник, я еще и еще раз убеждался в чрезвычайной совест­ливости Рэма. И в страстности его чувства к Кэт, чувства такого отчаянного и сильного, как будто бы Кэт всё еще была жива.

Кэт… Кэт оставила его, уйдя в смерть. Я увлекся дурацкой селекцией, пытался химией подменить естественный отбор. И даже наука повела себя не как друг, подкинув ему увлекательную загадку, ради решения которой он, всё доводивший до конца, бросил почти законченную работу, начатую во имя Кэт.

Страницы его дневника, заполненные местами сумбурными мыслями, а местами непонятными и вдруг пронзительно провидческими высказываниями, оше­ломили меня.

Над чем мы властны? Почему память о любви к навсегда ушедшему чело­веку становится сильнее идущей рядом с нами, живой, отдающей себя любви и мы отворачиваемся, мы пренебрегаем ею, мы смотрим только туда, в сторону ушедшего и ищем лодку, чтобы переплыть свой Стикс?

Почему над некоторыми из нас мертвый довлеет так, что живой становится его собственностью, его вечной и неделимой парой? Почему такое отчаянье перед вставшей к нам лицом не­встречей, почему не кротость, не смирение, а мятежное желание повернуть бег времени вспять, найти царство мертвых и вернуть себе то дорогое, кото­рое посмела выкрасть смерть?

Что это? Бунт против природы или страх пе­ред небытием? Над чем властны мы и что властно над нами?

 

* * *

«Над чем мы властны, Фил? На что имеем право? Где та граница, далее которой не должно ступать человеку?

Вскоре после твоего ухода я установил нетоксичность рэмфилдона и ре­шил проверить его действие на себе. Ты ведь не знаешь, я пробовал нарко­тики вместе с Кэт, она — из своего крайнего любопытства, я — с точки зрения ученого. Я сумел остановиться, а она… Господи, как я возненавидел себя в тот страшный день!

Да, Фил, посмотри внимательно на эту ампулу с белым порошком, по­смотри и скажи: “Кэт, рыжая, мы сделали это, теперь больше никто не прыг­нет с ратуши, никто больше не будет корчиться в судорогах перед очередной дозой. Возвращайся, рыжая, к нам, возвращайся, и тебе будет хорошо!”

Ко мне недавно приходил один тип, назвался госинспектором по научной деятельности университетов и даже показал документ, который для меня всё равно что ничего. Тип оказался весьма любопытным, два часа он выпытывал у меня: правда ли, что я занимаюсь поисками заместителя героина и на каком этапе находится моя работа? Их — кого “их”? — мол, интересуют морально-этические ас­пекты работ молодых ученых, к тому же человечество — опять это человечество! — должно знать, что творится за закрытыми дверями лабораторий.

Он мне не понравился, этот тип, и я послал его к черту. Я знаю, что тем, кто занимается продажей зелья и делает на этом деньги, наша работа — кость в горле, хотя этот тип, вероятно, не из них. У тех методы другие…

В тот же день меня пригласил к себе декан и долго и нудно говорил, что государство имеет право на контроль, что я вел себя некорректно и что в ближайшее время обязан доложить свои резуль­таты на университетском семинаре. Я ответил, что еще рано, и, кроме того, я должен согласовать этот вопрос с тобой, как с соавтором. Декан согласился, он понимающий парень, но вскользь заметил, что я не выполняю правил рас­порядка и часто оставляю лабораторную комнату не запертой.

С этого дня, Фил, я установил на двери кодовый замок, а в боковой стене вытяжного шкафа, где мы с тобой оборудовали тайник, прятал препарат и лабораторный журнал перед уходом домой. На всякий случай.

Знаешь, в день рождения Кэт она мне приснилась. За три года она ничуть не изменилась: такая же рыжая и тоненькая, только, пожалуй, стала посерь­езнее. Она уверена, что мы скоро встретимся, все трое, и просила меня пе­редать тебе привет. С этой ночи странное предчувствие поселилось во мне, и оно меня торопило.

Я ввел себе расчетную дозу, хотя, признаюсь, препарат еще не прошел полную очистку. Мне хотелось узнать его действие поскорее, и я рискнул, ведь примеси были так малы…

Первым ощущением было, что воздух вокруг меня стал более вязким и в то же время более прозрачным. Я сидел за своим письменным столом, и, хотя сознание мое было отчетливым, мне показалось, что всё, что было на нем, как-то сдвинулось со своих мест.

Помнишь, на одном из ящиков письменного стола еще при тебе сломалась ручка, я так и не привинтил новую. Так вот, осматриваясь, я увидел на нем именно эту ручку, целую и невредимую, я даже слегка подергал за нее, потом, приложив некоторое усилие, снял с ящика и положил на стол, сам не знаю, зачем.

На чем она там держалась, я так и не понял, она не была ничем закреплена, Фил, но она держалась как намагниченная.

Я начал перебирать бумаги на столе, которые почему-то лежали явно не в том порядке, в котором находились с утра. Движе­ния мои были затруднены из-за того, что пространство вокруг меня стало ту­гим, как вода.

Спустя некоторое время ко мне вернулись прежние ощущения, воздух был обычным, легким, пропитанным запахом реактивов, но… На столе лежал предмет, которого там не было до того, как я принял препарат. Та самая снятая мною ручка от ящика! И еще. Мне казалось, что всё это длилось минут десять, но в действительности, когда я посмотрел на часы, не прошло и минуты!

Фил, я ничего не выдумал, всё так и было! Мы знаем с тобой, что никакие галлю­цинации не способны материализоваться, однако ручка была не там, где должна была быть, и я вернул ее на прежнее место, закрепив шурупами. Она и сей­час там, ты можешь зайти в лабораторию и посмотреть на ящик письменного стола. Что до остановки времени, то это мне трудно доказать, поэтому, Фил, поверь мне на слово».

Дойдя до этого места в дневнике, я остановился. Действительно, когда-то ручка сломалась, ящик стало трудно выдвигать, и я несколько раз упрекал Рэма за разгильдяйство: по негласному договору за порядок в комнате отвечал он, как более аккуратное и ответственное лицо.

Я отлично помню, что при ос­мотре лаборатории вместе с полицией все ручки ящиков стола были в ис­правности, мы выдвигали ящики в поисках бумаг. Но… Рэм мог заменить ручку когда угодно!

И всё же мне стало не по себе. Какой-то незнакомый Рэм вставал из строчек своего дневника, чудной, странный Рэм, всё время старающийся меня в чем-то убедить. Я принялся читать дальше.

«Так вот, Фил. Я провел полную очистку препарата, однако примесь не отбросил вместе с аликвотой, а оставил на всякий случай, хотя количества были слишком малы для надежного анализа.

Повторно введя себе рэмфилдон, я не испытал ровным счетом ничего, хотя трижды увеличивал дозу. Я сел на систему, и в течение двух месяцев героин скрашивал мне мое одиночество, пока перед очередной дозой я не использовал вместо него рэмфилдон.

Я не буду здесь пересказывать те результаты, которые зафиксировал в лабораторном журнале, скажу только, что препарат дал тот эффект, ради которого мы его синтезировали: он освобождал организм от наркотической зависимости, стирая все воспоминания от получаемого кайфа и делая даль­нейшие инъекции героина столь же бесполезными, как если бы я вводил себе воду.

Все эти месяцы я работал почти механически и, убедившись окончательно в результате, понял, что рэмфилдон мне больше не интересен, мне хотелось поскорее испытать странное действие того вещества, которое составляло его примесь.

Я начал судорожно нарабатывать эту примесь. Интуиция подсказывала, что в ней таится какой-то чудесный секрет, что-то не совсем обычное, и впервые в жизни я не доверился тебе.

Возможно, я боялся, что ты высмеешь меня за фантазии — ты же всегда считал меня фантазером, чудаком — или уговоришь бросить всё и заняться биоселекцией, я ведь не смог бы тебе отказать.

Извини, но ты очень сильно влиял на меня во всем, Фил, ты лишал меня самостоятельности. Это только казалось, что мы делаем то, что хочу я, на самом деле мы всегда делали то, что хотел ты. Я имею в виду работу.

И всё же после твоего ухода я ощутил себя одиноким щенком, которого внезапно бросили в воду, чтобы научить плавать. Наверное, я слишком при­вязчив. Потом это не то чтобы прошло, а как бы смешалось с тоской по Кэт и стало единым чувством. Я думаю, я потерял вас обоих, и это моя вина, а не твоя и Кэт, ведь это случилось со мной, только со мной, ты понимаешь меня, Фил?»

У меня всё спуталось в голове, наступившее возбуждение мешало про­должить чтение, каждая строчка Рэма, как ребус, давалась с трудом. Я по­шел на кухню, сварил крепкий кофе, плеснул туда ликера и, обжигая горло, выпил смесь.

«Ты понимаешь меня, Фил?» Понимаю ли я тебя, Рэм? Кажется, да. Дей­ствительно, вряд ли я одобрил бы твою возню с этой примесью. Вероятно, я перестал бы с тобой общаться на эту тему, ожидая момента, когда ты передумаешь сам, вернее когда ты сдашься, так бывало уже не раз.

Признаюсь, иногда ты бывал упрям, неожиданно упрям, и это раздражало меня. Ты любил получать всё сразу и любой ценой, так по крайней мере мне тогда казалось. И не только в науке.

И Кэт, Кэт была в этой обойме. Ты подыгрывал ей, чтобы удержать ее, ты избаловал девчонку своей любовью, неожиданная власть над другим чело­веком опьянила тебя, и ты с любопытством исследователя следил за ее ша­гами, соблюдая осторожность только по отношению к самому себе.

Ты ведь не сказал, увидев ее первый раз с иглой: «Нет, Кэт, только не это». Если бы ты сказал так, а не спросил: «Что ты чувствуешь, малышка?» — кто знает, валялась бы она тогда с разбитой головой у подножья ратуши?

Ты не сказал ей ни разу «нет», потому что тебе было любопытно, как да­леко может зайти человек, которому не говорят «нет». Ты не сказал «нет», потому что считал, что каждый отвечает за себя сам. Кэт знала это, и по­этому ее так несло.

Я снова увидел мертвую Кэт с разбитым затылком. Тоска охватила меня. И тут мне впервые пришла в голову мысль, что, пожалуй, и я виновен в ее смерти не меньше Рэма. Я находился рядом, я видел, что у них что-то не так и не вмешался!

Мне стало душно. Я поднялся и открыл дверь в лоджию. Свежий, пропи­танный ласковым майским теплом воздух вплыл в комнату, день звенел от птичьих голосов, и голова моя закружилась. Почему я был так туп и слеп, что стоила моя дружба, дружба самовлюбленного идиота!

Странная вещь — память. Неожиданно она возвращает вас к событиям, ко­торые, казалось, давно испарились из нее и ничем никогда не напоминали о себе.

Я учился уже на последнем курсе университета, в общежитии у меня было немало друзей. Старшекурсники у нас жили по одному в небольших комнатках-кельях.

Как все студенты, мы любили пображничать и в этот день собрались на ку­теж у Марка. Были девушки, был всеобщий любимец, считавшийся тогда наиболее талантливым студентом курса, серьезный малый, из числа тех, ко­торых любят опекать женщины.

Замечу, что он сделал вполне обыденную карьеру, его талант быстро съежился и угас, и, обращаясь временами в студенческие годы, я нередко думал: почему всё же некоторые «звездные мальчики» становятся потом аб­солютно пустыми людьми?

Выпили мы тогда изрядно, и кому-то пришла в голову идея пройти по карнизу из нашей комнатки в соседнюю для испытания храбрости. Карниз этот в качестве архитектурного украшения опоясывал стену как раз нашего десятого этажа, проходя примерно метра на полтора ниже каждого окна. Второй, точно такой же карниз вился на уровне подоконника. Ловкий человек вполне мог таким способом проникнуть к соседям при условии, если окна у них открыты. Университет знавал таких героев…

Странно, но в тот день именно наш талант первым решил продемонстри­ровать свою ловкость. Физически он был развит не хуже других, но из-за слабого зрения носил довольно-таки толстые линзы, конституцию имел де­вичью и в студенческих забавах почти не принимал участия, считая их грубыми. Но на этот раз с ним что-то произошло.

Пока остальные парни мялись, понимая всю опасность предприятия, отя­гощенного приемом немалого количества мартини, Дейл снял ботинки, пере­лез через подоконник и встал на карниз.

В нашу компанию тогда затесалась некая малопривлекательная личность, которая любила именно прибиваться к чужим тусовкам и весьма активно влезать во все разговоры, портя их глупейшими вопросами.

Кажется, этот малый числился по классу «вечных студентов», перетекая с факультета на факультет. За глаза все его звали дураком, а в глаза — «гос­подин Фарадей», ибо такова была фамилия этого типа. Имени его не знал никто. Поскольку по существу он был безобиден и к тому же оттенял своей тупостью наш интеллект, его терпели.

И вот когда Дейл уже стоял на карнизе, стискивая пальцами край подокон­ника, господин Фарадей неожиданно закричал:

— Господи, вы все сошли с ума, он же сейчас разобьется!

Дальнейшее я помню до сих пор как замедленную киносъемку, кадр за кадром.

Дурак рванулся к окну, и вовремя, потому что ноги Дейла сорвались с карниза, как только он сделал первый шаг. Бедный малый повис на руках, но тупоумец уже схватил его и в мгновение ока втащил незадачли­вого акробата назад в комнату.

У одной из девчонок началась истерика… Дейла рвало. Пока мы возились с ними, господин Фарадей исчез.

Я часто думал тогда о том, почему тот, кого мы все считали дураком, первым увидел всю опасность проделки и успел спасти Дейла. По­чему он, а не кто-то из нас, почему не я…

С годами и само событие, и его герои растворились в глубинах памяти, и только сегодня, спустя пять лет, они выплыли оттуда и вызвали в душе ще­котливое чувство неуюта и непонятной тревоги.

Ничто, ничто невозвратимо: ни злосчастный карниз, с которого чуть не улетел в небытие Дейл, ни бегущие под дождем навстречу мне мокрые и счастливые Рэм и Кэт, ни моя самоуверенная молодая глупость…

Я перевернул очередной лист коричневой тетради.

«Я думал, что ничто из пережитого не возвращается», — писал Рэм, и акку­ратные буковки, заполнявшие страницу, показались мне вырезанными из жести — так тверды, так четки были их контуры.

«Я думал, что ничто невозвратимо, но это не так…

Да, Фил, я начал выделять и накапливать ту примесь, которая, как я считал, так странно изменяла мои ощущения пространства и сущность ве­щей.

Это оказалось непросто, слишком мало ее было в каждой пробе и мне по­требовалось несколько месяцев. Вещество, которое я получил, сильнее всего отличалось от рэмфилдона по оптическим свойствам — оно было лево­вращающимся. В остальном… Впрочем, все данные в лабораторном журнале.

В один прекрасный день, как пишут в старинных книгах, а это был день моего рождения, и ты, Фил, не забыл о нем — ты позвонил и поздравил меня, итак, в мой самый любимый день года — двадцать шестого марта — первая доза изорэмфилдона, так я назвал вещество, растворилась в моей крови.

Не знаю почему, но я ввел препарат не в лаборатории, а в Королевском парке, сидя на нашей с Кэт скамейке, ты знаешь это место, Фил. В тот день в парке никого не было.

Сначала я не ощутил ничего похожего на то, что испытал в первый раз, когда ИРФ был только малой добавкой в безобидном рэмфилдоне. Потом я задремал и очнулся уже не на скамейке, а в другом конце парка, на тисовой аллее, где во время оно мы так любили гулять с Кэт. Сознание мое было четким, и я быстро осознал, что это не сон и не гал­люцинации, но что я всё же был в забытьи, раз забрел сюда.

Я прошел немного вперед и очутился на маленькой поляне, которой, как мне казалось, здесь раньше не было. Кстати, потом, когда действие препа­рата кончилось, я проверил это. Поляны не было. Но тогда…

Она вся была увешана китайскими фонариками и гирляндами цветов, но я так и не понял, на чем держалось всё это великолепие. Похоже, оно просто парило в воздухе. Фонарики отлично освещали поляну, потому что уже на­ступила ночь, а мне помнится, был день, когда я ввел препарат.

Когда ты будешь читать эти строки, Фил, не спеши с выводами, а пере­верни лист и посмотри, что там. Нашел? Это один из диковинных бумажных цветов, который я сорвал там и не без труда.

Когда я протянул за ним руку, то наткнулся на что-то невидимое, но твердое, похожее на стекло. Стеклянная стена!

Я повернул, чтобы обойти ее. Бесполезно. Она была везде. Она была ме­жду моим миром и тем, на поляне. Я видел его, но не мог туда попасть. И сколько бы я ни шел, стеклянная стена и поляна за ней двигались вместе со мной.

И тут мне пришло в голову… Короче, я обмотал руку носовым платком и ударил по стене. Стекло рассыпалось с тонким ледяным звоном прямо пе­ред висящим в воздухе цветком. Я успел схватить его, и тотчас же поляна поплыла и закружилась у меня перед глазами.

Очнулся я на той же самой скамейке, где час назад ввел себе препарат. Час назад? Да нет же! Минутная стрелка моих часов едва успела обежать два круга… Я счел бы виденное сном, если бы не белый бумажный цветок с едва слышным запахом магнолии. Так вот, Фил…»

На этом слове я перевернул страницу и увидел прижатый к чистому листу цветок, красиво вырезанный из какой-то тонкой, похожей на шелк бумаги. От него исходил запах, напомнивший мне тонкий аромат лю­бимых духов Кэт.

Я задумался. Цветок ровным счетом ничего не значил. Рэм мог взять его где угодно и засунуть в тетрадь. Но зачем? Чтобы убедить меня в реальности своей фантазии? Всё было настолько непонятно, что я решил не останавливаться на загадках, а продолжить чтение. На следующих страницах почерк Рэма стал то­ропливым, ровные буквы потеряли свою соразмерность.

«Знаешь, Фил, писать человеку и разговаривать с ним не одно и то же. Я не вижу выражения твоего лица, не вижу, как медленно поднимается вверх пра­вая бровь — движение, по которому всегда можно было догадаться о крайней степени твоего удивления. Я веду разговор с тобой вслепую и вслепую ищу то понимание, которое сей­час мне так необходимо.

Не думай, что я сошел с ума, пьян или нахожусь под кайфом. Разве такой человек способен написать связное повествование, а ведь мне здесь не отка­жешь в логике, не так ли? Значит, пошли дальше, дружище!»

Мне стало весело, мне стало легко, это был прежний, живой Рэм с его глухо­ватым, мягким голосом. Он говорил со мной, я даже слышал, как он растягивает слова в конце фразы. Нет-нет, это всё не чушь и не бред, с ним действительно случилось что-то странное, и я должен в этом разобраться.

«На следующий день я увеличил дозу вдвое, и всё повторилось. Тисовая аллея, поляна и стеклянная стена, настолько прозрачная, что если бы мои руки не ощущали ее сопротивление, можно было подумать, что ее нет.

На этот раз, когда я надавил на нее, она легко, но медленно заскользила по поляне. Я шел, и стеклянная плоскость двигалась передо мной, отделяя неви­димой тканью мое тело от мира за ней. Стекло сегодня показалось мне крепче и плотнее вчерашнего.

Я брел и брел по поляне, огибая фонари и цветы, брел как зверь в стеклян­ной клетке и, к своему удивлению, хорошо слышал все внешние звуки, даже легкое поскрипывание раскачивающихся фонарей, во всяком случае, именно им я приписывал монотонный звук, так похожий на звук детских качелей.

Вдруг где-то рядом послышались сначала отдаленные, потом более гром­кие обрывки невнятных разговоров, смех, женский голос пропел музыкальную фразу и угас, и на поляну, выступая из сумрака деревьев, выплыла группа лю­дей, среди которых я тот час же разглядел Кэт. Живую Кэт! Такую, какой она была накануне смерти, в сером полосатом платье с широкой юбкой.

Она шла, смеясь, жестикулируя, временами встряхивая своей пышной рыжей гривой. Я, не помня себя, побежал к ней с той скоро­стью, которую позволяла движущаяся стеклянная стена. И она тоже увидела меня и, оставив своих товарищей, полетела ко мне, протягивая руки.

Мы стояли друг против друга, а между нами была стена, эта проклятая стеклянная стена. Я видел, как шевелились губы Кэт, произнося мое имя, как она что-то быстро говорила, но разобрать ничего уже не мог — стена поглощала звук.

Я снял пиджак, замотал им руку и ударил по стеклу. Оно было крепким, как броня.

Слезы текли по лицу Кэт, она смотрела на меня такими черными от боли глазами, что у меня зашлось сердце. Она шептала слова всё медленнее и медленнее, пока я по движениям губ не начал разбирать их.

— Рэм, забери меня отсюда!

— Как?

— Раз-бей сте-ну!

— Как?

Ее лицо начало изменяться. Я сначала не мог понять, почему. Стена! Стена утолщалась на глазах, и вскоре между нами стояла такая толща, что я уже ничего не видел. Потом она стала как овсяный кисель, потом как плотный туман и наконец растаяла в пространстве, оставив меня стоящим на тисовой аллее.

Я обежал как сумасшедший весь парк. Нигде не было и намека на ту по­ляну, где висели китайские фонарики и где я мгновение назад видел живую Кэт.

Филипп, друг мой! Представляю, что ты думаешь, читая эти строки. Но не спеши с выводами. Я тоже сначала не знал, с чем столкнулся: с галлюцина­циями, вызванными ИРФ, или… Или с иной реальностью, куда оказалось возможным проникнуть с помощью препарата.

Возможно, в организме происходили какие-то изменения, позволяющие ему… Не знаю, моей фантазии здесь не хватает. Пока я решил не вводить себе препарат, по­смотрю, что будет, хотя страдающие глаза моей дорогой Кэт сводят меня с ума. Но я сознавал, что она мертва и наша встреча там, на поляне, эта встреча не в том пространстве земли, где я нахожусь сейчас.

Прошел месяц. Ничего не изменилось. Я чувствовал себя здоровым, никакой тяги к ИРФ, даже тоска по Кэт стала утихать, но теперь я знал, что у меня в руках есть способ увидеть ее.

Весь месяц я занимался подробным изучением свойств ИРФ — физи­ческих и химических и преуспел настолько, насколько мне позволяла техническая оснащенность. Никаких сверхособенностей, кроме лево­вращения, я не нашел. Вероятно, всё дело в биологических свойствах».

Далее в дневнике шел полный перечень всех исследований, которые Рэм провел и подробно описал на соответствующих страницах ла­бораторного журнала. В конце этих записей он просил меня вырвать все эти листы и в дневнике, и в журнале и уничтожить, как и описание технологии очистки рэмфилдона. Я так и сделал, разместив всё, что надо, у себя в голове.

Рэм опасался, что данные могут попасть в чужие руки, и я понимал его. События недавних дней, полицейский надзор, странные беседы с Иегуди — за всем этим, несомненно, стоял интерес к нашей работе. Но чей? Не тех ли, чьи усилия привели к гибели Рэма?.. Однако об­стоятельства смерти друга всё еще для меня тайна среди тайн.

За окном вовсю торжествовало утро. Ко мне долетали городские утренние звуки: щебетанье птиц, шум машины, собираю­щей мешки с мусором, звон церковного колокола — было воскресенье, — я слышал их особенно четко, как будто мой слух внезапно обострился.

Я сделал себе бутерброд, налил большой стакан апельсинового сока и по­завтракал. Мне хотелось дойти поскорее до последней страницы, остава­лось еще немало, но всё же меньше того, что я уже прочитал. Я успокоился, я вслушивался в слова моего друга, стараясь не упустить ничего, стараясь понять всё, что он в них вкладывал.

«Фил, я работал до изнеможения, я не ел, а принимал пищу, сон сваливал меня неожиданно, как будто кто-то внутри нажимал нужную кнопку. Вторым нажатием он будил меня. И каждую ночь я видел во сне Кэт, ее лицо, прижатое к стеклянной стене, ее слезы, стекающие по стеклу, как капли дождя, а ведь она никогда не пла­кала, моя гордая Кэт, ты же знаешь, Фил!

На этот раз, отправляясь в парк, я взял с собой обыкновенный молоток. Сунул в карман пиджака, ощущая себя актеришкой, играющим навязанную кем-то игру в непонятной пьесе. Но я уже немного разобрался в тексте этой пьесы. Тот мир, в который я попадал благодаря действию ИРФ, допускал меня к себе только в качестве зрителя.

Я мог наблюдать за действием из зрительного зала, отделенного от сцены стеклянной стеной. Помнишь, Фил, как мы рассматривали подводный мир чудного Красного моря сквозь стеклянный туннель, проложенный по дну? Здесь то же самое, но только там были разноцветные рыбки, а здесь живая Кэт!

Прости, я заговорился, а ты ждешь от меня продолжения. Конечно же, дозу ИРФ надо было увеличить: от нее, теперь это было ясно, зависело время моего пребывания в “том” мире. Я ввел себе двойную дозу.

Укол, легкое забвение, и я снова на знакомой поляне, и снова моя рука скользит по стеклянной стене. Я чиркнул по ней спичкой, и спичка загорелась. От близ­кого пламени стекло слегка запотело и даже нагрелось. Оно было настолько прозрачным, что казалось самим воздухом.

Да, я забыл тебе сказать, что вводил себе препарат где-то около трех часов пополудни, но на поляне всегда был вечер, поздний вечер, и разноцветные китайские фонарики служили не только ук­рашением, они освещали поляну довольно ярким светом, от которого исхо­дил дух праздника, волнующий дух, обещающий приключения.

Мне показалось, что на этот раз бумажных цветов и фонариков стало больше, поляна выглядела еще наряднее, и неподалеку от того места, где я стоял, нет-нет да и рассыпались блестящим веером брызги фейерверка. И снова — отдаленные звуки мелодичной музыки и ощущение присутствия невидимых, но близких людей. Незримый оркестр наигрывал простенький, но милый мотивчик. Я обошел два или три белых столика с небрежно расставленными вокруг них изящными, хрупкими стульями, на которых никто не сидел.

На од­ном из столиков одиноко блестел бокал с каким-то шипучим напитком. Должно быть, его наполнили только что, потому что игривые пузырьки стай­ками поднимались и поднимались кверху. Рядом валялась дамская сумочка с выкатившимся из нее тюбиком помады.

Сзади меня запели, я обернулся и увидел Кэт, мою золотоволосую, идущую в окружении, я успел пересчитать, трех молодых людей и одной девушки. Лица их я помню смутно, потому что смотрел и видел только ее одну.

И она увидела меня. Ее бледное лицо стало еще бледнее, она сделала несколько шагов вместе со всеми, потом побежала ко мне и, наткнувшись на стену, остановилась. Ее руки ласкали мое лицо, водя пальцами по стеклу, как водит слепец, ощупывая предмет.

— Отойди! — медленно, по слогам выговорил я, не зная, слышит ли она меня, и показал жестом, чтобы она отодвинулась подальше. Я вытащил молоток и ударил по стеклу. С третьего раза оно раскололось, рваное от­верстие позволило мне просунуть руку и встретиться рукой с Кэт.

Мы сжали пальцы друг друга, и тут эта проклятая стена начала зарастать, как зарастает полынья при сильном морозе.

— Рэм, берегись! — закричала Кэт. — Рука, твоя рука!

Я едва успел ее выдернуть, она вся была изрезана стеклом, кровь про­мочила манжет рубашки, но я не замечал боли. Стена утолщалась на глазах, Кэт превратилась в белое расплывчатое пятно, потом совсем исчезла. Всё произошло так быстро, что я не успел ничего сказать.

От потери крови меня начало тошнить, я оторвал низ рубашки, обмотал руку, и, наверное, со мной случился легкий обморок, потому что, когда я очнулся, то увидел себя сидящим на скамейке без пиджака — он лежал ря­дом, а повязка насквозь пропиталась кровью.

Не помню, как я добрел до больницы, кажется, меня кто-то подвез. Там мне обработали и зашили рану, но, Фил, я лишился полмизинца, и его отсутствие — доказательство, что всё случившееся — не сон и не бред. Кэт! Я держал ее руку в своей… Кэт жива, как живы мы с тобой. Она за стеклянной стеной, она там, в том мире! Я ничего не понимаю, Фил, я ничего не понимаю…»

Следующая дата в тетради Рэма свидетельствовала о том, что со дня его последней встречи с Кэт прошло десять дней. Он писал, что рука его зажила и что он снова попытается проникнуть в мир, от­деленный от нашего стеклянной стеной. Что он либо вернется сюда вместе с Кэт, либо останется там, с ней.

Так или иначе, но он оставляет меня своим душеприказчиком с единст­венной просьбой: сохранить тайну ИРФ и всё, что ей сопутствует. Что же касается рэмфилдона, то он надеется, что препарат, снимающий героино­вую зависимость, будет небесполезен людям, но я обязан сделать всё, чтобы нашим открытием воспользовались те, для кого оно предназначалось. На странице с последней записью Рэма, а это действительно были его последние слова в коричневой тетради, лежал небольшой пакетик. Я развернул его. Несколько зеленых травинок с тонкими паутинками корешков и кусочек стекла. И печатными буквами над­пись: «Оттуда».

Я помял траву, понюхал — она была абсолютно без запаха, сухая. Какая-то брезг­ливость овладела мною. По дороге в ванную мне показалось, что мои пальцы стали липкими, и я зашел туда не зажигая света, чтобы не запачкать выключатель. В темноте пальцы засветились, будто я окунул их в фосфоресцирующую жидкость.

Стекло я рассматривал, подцепив его пинцетом. Оно было настолько про­зрачным, что только сколотые края, слегка переливающиеся, как перламутр, делали его видимым. И всё же — мало ли откуда можно было взять стекло, траву и бумажный цветок, даже обладающие, на первый взгляд, необычными свойствами?

Я верил и не верил Рэму, однако мистификации были не в его духе. И потом, как всё это связано с его странной смертью? Несомненно, он умер. Я сам видел его тело в морге, сам бросал комья земли на его гроб. А два года назад мы с ним вместе оплакивали разбившуюся Кэт…

Я не верил в воскресение мертвых, и тем более в их существование в качестве живых людей в загробном мире, каковым, в соответствии с описанием Рэма, и была необычная поляна, огражденная от нашего мира невидимой стеклянной стеной. Однако и Рэм не был склонен выдумывать подобные истории, как и умирать таким ошеломительным способом.

Но у меня была возможность проверить всё, что предшествовало смерти Рэма, мой друг оставил мне такую возможность. Более того, он сам хотел этого… Возможность эта заключалась в ампуле изорэмфилдона, лежащей на моем столе.

 

 

Часть третья

 

ФИЛИПП

 

Я не спешил испытать на себе действие ИРФ, хотя меня так и подмывало поскорее проверить, существует ли на самом деле стеклянная стена и тот мир на поляне, который описал Рэм. Как ученый, я твердо знал, что одинаковых галлюцинаций у людей не бывает, за исключением случаев массового гипноза. Всё же я посетил одного известного психиатра и выложил ему все свои вопросы, особенно меня интересовала возможность материализации галлюцинаций. Ответы знаменитости не открыли для меня ничего нового, я сам был такого же мнения.

Провожая меня, этот почтенный человек заметил, что я третий, кто в последнее время задает ему подобные вопросы. Он явно ждал от меня еще каких-то разъяснений, но я только пожал плечами и вежливо распрощался.

Еще двое интересовались тем же, что и я… Мне нетрудно было сообразить, что одним из них мог быть Иегуди, но кто же второй?

Занимаясь научной деятельностью, мы с Рэмом взяли за правило до публикации хранить результаты исследований в укромном местечке: университет был вольницей, сюда ходили кто хотел, и любопытных сунуть нос в чужие дела имелось в избытке. Мы устроили тайничок в стенке вытяжного шкафа. Найти его было немудрено, однако он нас выручал, хотя доверчивый и простодушный Рэм не раз забывал им пользоваться. Секретное место я оборудовал и у себя дома и теперь оставлял там обе ампулы и бумаги, даже выходя просто погулять.

Не знаю, чего я опасался. Но чувство, что опасность существует, появилось у меня сразу же, как только мы занялись с Рэмом поисками противоопиатного препарата.

Я сознавал, что тот, кто зарабатывает на наркотиках, отнюдь не будет рад, если нам улыбнется удача. Похоже, что именно на это намекал и Иегуди при нашем последнем разговоре…

Хитрый, осторожный Иегуди. Мне надо бы снова связаться с ним и выяснить, был ли цел у Рэма мизинец, когда судмедэксперт осматривал тело. Несомненно, этот факт должен быть отражен в заключении врача. Только как мне объяснить свое любопытство? А никак. Скажу просто, что обстоятельства смерти Рэма не дают мне покоя и неплохо бы ближе ознакомиться с делом — возможно, я найду, за что можно зацепиться. Иегуди, несомненно, пойдет на этот шаг, у него свой интерес в деле Рэма, я чувствовал это интуитивно.

В тот день, когда я после визита к психиатру вернулся домой, квартира была беззастенчиво перерыта. Полиция так не работает, ей незачем так работать, значит, это те, вторые. Однако этот обыск — неплохой повод для посещения Иегуди.

Он выслушал меня внимательно, мельком поинтересовался, передал ли я документы в фармкомитет, и, узнав, что я отложил эту акцию до выяснения обстоятельств гибели Рэма, равнодушно кивнул, но в его маленьких глазках мелькнула искорка одобрения. Похоже, он был на нашей стороне.

Известие об обыске в моей квартире застало его врасплох. Да, полиция этого не делала, но, может быть, это был просто вор? Однако я заверил его, что у меня ничего не пропало, и он тотчас же поднял трубку, вызывая к себе помощника.

О чем они беседовали, я не знаю. Дело Рэма находилось в архиве, я получил его по записке Иегуди без проволочек и нашел при описании характера ран на теле, что левый мизинец отсутствует, причем дотошный врач отметил, что культя имеет недавнее происхождение.

В больнице, где Рэму, судя по его записи в дневнике, обрабатывали рану на пальце, ничего об этом не знали. В отделении неотложной помощи, куда меня отослал регистратор, никаких помет о посещении в данный день Рэма или какого другого человека с травмой мизинца не было. Всё это было совсем странно…

Правда, оказать ему помощь мог и частный врач, но тогда зачем было писать о больнице? Хотя не дежурил ли в тот день в отделении какой-нибудь недотепа-студент, который по неопытности или халатности не занес имя пациента в соответствующий раздел в компьютере?

Действительно, сказал мне дежурный врач, студенты медколледжа проходят сейчас практику и обслуживают больных с легкими травмами. В списке, который он показал мне, было не менее десятка фамилий… Вряд ли у меня найдется столько времени, чтобы провести детальный опрос всех этих начинающих медицинских светил.

На следующий день позвонил Иегуди и пригласил к себе. Но дело не касалось незваных посетителей или посетителя моей квартиры. То, что он сказал, ошеломило меня.

Оказывается, по его заказу специалисты провели физико-химический анализ осколков стекла, найденных в ранах Рэма. Это не стекло. Это стеклообразная форма сложного химического вещества, отдельные фрагменты которого им удалось определить. Есть мнение, что при попадании в организм оно способно при определенных условиях выдавливаться из тканей, разрывая их.

Иегуди спросил меня в лоб: не мог ли Рэм ради опыта ввести полученный препарат себе? Мне осталось только кивнуть…

 

* * *

Я сам, воспользовавшись своими университетскими связями, исследовал кусочек стекла, оставленный Рэмом. Я сравнил мои данные с теми, которые любезно предоставил Иегуди. Они совпадали. В ранах Рэма действительно были осколки стеклянной стены.

Но сразило не это, а то, что химическое стеклообразное вещество включало в себя фрагменты изорэмфилдона. И мне необходимо как можно скорее разобраться во всем, ибо здесь, здесь был ключ к смерти Рэма.

Я сидел и просматривал результаты анализов в кабинете Иегуди. Наверное, я сильно побледнел, потому что он вскочил, быстро налил стакан воды и сунул мне в руку.

— Извини, — сказал я, — никак не могу привыкнуть к смерти Рэма.

— Понимаю, понимаю, — закивал он своей массивной головой. — Я тебя не тороплю. Я надеюсь, у тебя найдется, что мне рассказать.

Провожая, он по-дружески обнял меня.

— Будь осторожен, Фил. Возможно, мне придется в скором времени арестовать тебя.

Я вышел от него в смятении и с тяжелой головой. Я доплелся до ближайшего сквера и плюхнулся на скамейку. Легкий ветерок поддувал, отгоняя жару. Домой идти не хотелось. Полуденный жар разогнал людей, и в сквере было пусто. Одни и те же назойливые мысли колесом вертелись в голове.

По данным анализа, пожалуй, можно составить формулу изорэмфилдона, но синтезировать препарат не так-то просто, там есть одна существенная хитрость.

Но если эксперты придут к окончательному выводу, что Рэм ввел себе полученный им препарат, то наверняка поинтересуются официально, являюсь ли я соавтором препарата. Доказательств у университетского начальства хоть отбавляй, ведь наша тема была заявлена на заседании кафедры еще бог знает когда. И если я — нате, пожалуйста — представлю им ИРФ, то меня вполне могут обвинить в убийстве Рэма, не на это ли намекал Иегуди, провожая меня к двери?

Итак, я — убийца. Мотив? Да присвоить себе все плоды совместной работы по разработке антигероина, который мы, несомненно, получили. Весомо, хотя и мерзко. Но я знал наш город — в нем жили всякие люди, и в этом он ничем не отличался от других городов.

А что я мог предоставить в свое оправдание? Дневник Рэма с его странными записями может вызвать доверие разве что у идиота. Впрочем, Иегуди неглуп, но могу ли я положиться на него? Знает ли он, кто, кроме полиции, тащится по моему следу? А Рэм и Кэт за стеклянной стеной? Его письмо… Сколько же у меня времени? Меня арестуют и при тщательном обыске, конечно же, найдут всё. Оба препарата. Лабораторный журнал. Коричневую тетрадь. И это будет конец.

Я представил себе Рэма, лежащего на утренней росистой траве и истекающего кровью, беспомощного, умирающего, и мне стало больно. Друг мой! Что же с тобой произошло? Что должен сделать я, чтобы тебе помочь?

* * *

Дома я снова засел за дневник Рэма. Только дурак мог не заметить, что в квартиру по крайней мере пару раз наведывались незваные гости, да они и не скрывали последствия своих визитов. Однако свое любопытство им удовлетворить не пришлось, что доставляло мне определенное удовольствие: тайник я устроил хитро. Кому придет в голову искать пенал с бумагами и ампулами в сливном отверстии унитаза!

Итак, похоже, что ИРФ был, в отличие от рэмфилдона, галлюциногеном, причем, попав в организм, спустя какое-то время как бы высаливался, выпадая в стеклообразный осадок и повреждая ткани.

Тогда все видения Рэма, его встреча с Кэт, и даже смерть, легко объяснялись. Но в эту схему никак не укладывался отсеченный мизинец — я нашел студента, обработавшего культю пальца Рэма, — да и сами раны, вызвавшие смертельное кровотечение, располагались почему-то только на руках.

Если ИРФ токсичен, почему ничего не произошло при введении первых двух доз? Или существует некий критический порог? Почему остались живы мыши, которым Рэм вводил препарат, прежде чем ввести себе? Вопросы одолевали меня…

Я листал дневник снова и снова, я вчитывался, въедался в каждое слово, я говорил и говорил со своим другом и к утру… К утру я решил довериться всему, что было написано в коричневой тетради и воспользоваться оставленным мне ИРФ.

Что меня ждало не сегодня завтра? Арест по обвинению в убийстве друга? Визит незваных гостей, которым надоест шарить по сусекам и они примутся непосредственно за хозяина, опередив полицию?

Смерть меня не пугала. После гибели Рэма, после чтения коричневой тетради я не то чтобы изменился, но, пожалуй, всё, о чем я передумал за это время, привело меня к определенной переоценке собственной жизни.

Да, рэмфилдон спасет многих, но не всех. И если бы его не получили мы с Рэмом, то это сделали бы другие. Человек всегда находил и будет находить способ уйти от жизни с ее проблемами, пока не изменится сам настолько, что это будет ему не надо. И всегда он будет одинок перед Вселенной, пока…

Кстати, наука тоже один из способов такого ухода, и Рэм это понял раньше меня. Поэтому он предпочел мир за стеклянной стеной. И Кэт.

Я пойду за ним. Возможно, я действительно увижу поляну и их, ушедших из этой жизни. Мы снова будем вместе, и это сейчас для меня самое главное.

 

 

Глава четвертая

 

ИЕГУДИ

 

Без сомнения, Филипп что-то скрывает. Вряд ли это он убил Рэма. Так может думать только дурак вроде нашего старика, который и карьеру-то сделал потому, что всегда шел банальнейшим путем, а я должен признать, что наезженная дорога в нашем деле частенько приводит в тупик.

Я помню эту парочку с гимназии. Самоуверенные оригиналы, ерники, да еще с ними всегда была эта вечная растрепа Кэт. Рыжая, как осенний кленовый лист. Замашки мальчишечьи, но хороша! Перед самой свадьбой с Рэмом спрыгнула с ратуши. Лежала на брусчатке как живая — с такой высоты и разбить только затылочную часть…

Боже, как хорошо я всё помню! Мне нравилась Кэт. Это было мое первое дело на новом месте, ее самоубийство. Она была напичкана наркотиками…

Куда смотрели ее дружки? Ах да, они занимались наукой. Доктор Краун как-то сказал мне, что если кто и прославит наш город, так эти двое. Ух, как я завидовал им тогда! У меня с науками никогда не вытанцовывалось, хотя Филипп считал, что я — интуитивный аналитик и в науке от меня будет больше пользы, чем в сыскном деле.

Тут он ошибался. Не имея высокой страсти, и часа не просидишь под вытяжным шкафом, такая работа не по мне. И вообще, ко всему, что надо делать руками, у меня аллергия, как и к химическим веществам — я даже запах бензина не переношу.

Впрочем, мы были далеки друг от друга, просто бывшие соученики — и всё. А тайн у нас в сыске не меньше, чем в науке. Человек — самое сложное вещество!

Рэм с Филиппом смеялись, когда я им выдал это изречение. «Старик, но ты — вещество мыслящее!» — сказал тогда Рэм, а Кэт, дернув меня за рукав, спросила: «А не уступишь ли кусочек себя, Иегуди, бедной, глупенькой Кэт?» И пожалуйста, ни Кэт, ни Рэма больше нет, а Филипп что-то знает, но черта с два скажет! Будет сам копать…

Странно погиб Рэм, странное стекло нашли в его ранах, а в крови — ничего постороннего, ноль! Старик дело не закрыл. Дело висит на мне, и без помощи Фила мне его не поднять.

Не поднять… Хм. Да не дурнее я его, поймаю на чем-нибудь и вскрою, вскрою, как консервную банку! Или я не Иегуди Полянски!

Обыск ничего не дал. И те, другие, ничего не нашли — мои ребята их выследили, точно, ничего. Это закономерно. Если Фил хочет что-то скрыть, он скроет. Антигероин — лакомый кусочек, и слухи, что два гения его получили, ходили давно. Если бы Рэма прикончили любым обычным способом, было бы понятно. Но так…

Эти фрагменты неизвестного соединения, которые наши аналитики определили в стеклообразных осколках из ран Рэма, зацепили Фила.

Дерьмовые аналитики! Заявили, что такого вещества нет и не может быть в природе. Да что они знают! Рэм с Филом могли придумать что угодно, на то они и гении. И, несомненно, Рэм это «что угодно» ввел себе с дурацкой целью испытать действие на себе. И Фил подтвердил, когда я прижал его.

Бедняга Рэм! Да, он был такой, его заносило на поворотах, а Фила нет, Фил никогда бы так не сделал, он рассудочный парень, а Рэм — сплошные эмоции, слишком много эмоций для ученого, наверное, поэтому Кэт его и выбрала. Так и стоит перед глазами: маленькая, гибкая, с рыжей гривой, как у сказочной кобылицы. Жаль ее. Да, жаль.

Всё же мне кажется, Рэм меру знал и травиться с горячей головы не стал бы. Дело там в другом. В чем? Что известно Филиппу? Они ведь год как не работали вместе. Но дружили по-старому, это знает в городе каждый. Такие фигуры всегда на виду, не то что я, Иегуди Полянски, простой сыскарь. Старик учил нас не высовываться, скрывать свою индивидуальность, быть серыми, хитрыми мышками…

Он еще до смерти Рэма намекал мне, что знает в городе дураков, работающих над проблемой освобождения от опиатной зависимости, и что есть некто, кому не нравится такое рвение. Наркотики… Сколько раз я пытался вывести здесь эту заразу и каждый раз натыкался на нечто невидимое, сводящее все мои попытки к нулю. Старик только хмыкал.

В конце концов я пришел к выводу, что в моем родном сыскном гнезде сидит кукушонок, человек из наркобратии, и стучит своим.

Когда я доложил о своих выводах старику, он высмеял меня. Он сказал, что борьба с наркобизнесом — святое дело и у нас все чисты, а мои неудачи — всего лишь мои неудачи, результат моего полицейского тупоумия и, если так пойдет и дальше, он вынужден будет уволить меня.

Странный тогда вышел разговор. Если в него вникать, то получается: зря я открыл рот и выложил старику про свои подозрения. Не так прост он, мой шеф, не так прост. И сдается мне, что он знает тех ребят, что пару раз рыскали в доме Фила. И ему хочется навесить на Филиппа смерть Рэма. Почему?

А ну-ка копай, Иегуди, копай глубже! Никаких следов о проделанной работе после смерти Рэма не осталось, и Фил якобы ведать ни о чем не ведает.

Между тем ребята не очень-то держали в тайне, над чем работали последнее время. То есть после смерти Кэт. Пол-университета знало, что они ищут антигероин, другое дело, что в успех их предприятия мало кто верил.

Препарат они получили, это несомненно, и многие теперь завертятся. Он, разумеется, у Фила, он его где-то прячет. И правильно делает. Начать оформление в фармкомитете до окончания следствия по делу Рэма — подписать свой приговор.

Сложная ситуация. И ею кто-то пользуется. Кому-то интересен Фил, охотится кто-то за ним, это факт. А охотнички-то в подручных у старика ходят, вот какая петрушка получается, Иегуди, твои ребятки не оплошали-таки, вышли на след! Так что не мешайся под ногами, слушайся старших, не то потеряешь работу, если не голову.

Странно погиб Рэм. Так соперника не убивают, так вообще никого не убивают. Есть обычные способы, надежные, уж их-то я насмотрелся на своем веку! Шефу надо, чтоб в убийцы вышел Фил. Послал дело на доследование. А что? Фила в тюрьму, антигероин себе в карман. О, тут перспективы, тут крупным кушем пахнет! У Фила алиби хлипкое, да я-то знаю их обоих, и Рэма, и Фила, как облупленных, интересны мне они, черт побери! Редкие экземпляры. Только это к делу не подошьешь. Кому-то мешает Фил. Не посадят его, прикончат. Факт. Это я вам говорю, Иегуди Полянски, и мне это не нравится. Надо бы не спускать с него глаз. С него и с тех, кто вертится рядом. Пока меня самого не убрал старик.

Старый дурень, жди, так я тебе и дамся, дерьмо рогатое! Ты мой начальник, но это вовсе не означает, что я буду плясать под твою дудку, шить дело на Фила.

Кому это выгодно? Да тем, кто хочет, чтобы наркотик оставался наркотиком. Бизнес. Вонючий бизнес. А вот это мы еще посмотрим, или я не Иегуди Полянски!

 

 

Часть пятая

 

ФИЛИПП

 

Я вертел в руках ампулу. Аккуратно Рэм ее запаял. Три кубика. Точно такую же дозу он ввел себе. И погиб.

Но он не знает, что погиб. Он просто решил, что не вернется сюда из того мира, где находится Кэт. Он должен быть там, с нею. И всё же смерть и невозвращение — не одно и тоже. Его убивала острая тоска по Кэт. И что-нибудь всё равно бы произошло.

Я знаю, как он тосковал. Как часами стоял за пышными деревьями и смотрел, смотрел на серый камень брусчатки, куда в тот весенний день легла рыжая головка Кэт и розовые лепестки вишни смешались с ее темно-вишневой кровью.

Я знаю, он ходил туда каждый день, пока цвела вишня, и не менее раза в неделю в другое время. Я знаю, потому что ходил туда сам. Но так, чтобы Рэм не знал. Я видел его там, а он меня нет.

Я стоял, смотрел на него и думал: почему мы, такие близкие, так далеки друг от друга? Почему мы вместе и — одиноки? Почему мы, любя друга, не можем отодвинуть от него смерть? Что нас разделяет, почему?

Помню, однажды крупные капли дождя стали покрывать брусчатку, образуя звездчатые соцветия. Дождь на этом остановил свою работу, камни слегка потемнели, и вдруг показалось, что на том месте, где не так давно лежала мертвая Кэт, обрисовался ее силуэт. Как на плащанице, в которую женщины завернули снятого с креста Иисуса…

Вещество в ампуле светилось. Свечение пульсировало, и создавалось впечатление, будто жидкость дышит. Стеклянная стена… Я слышал эти два слова раньше, еще до того, как прочел о стене в коричневой тетради. Я слышал их и вспомнил теперь, где.

Мы с Кэт ждали Рэма. Мы договорились встретиться и пешком пройтись от висячего мостика над оврагом до южной окраины города, где до поздней ночи работал фуникулер — два небольших красных вагончика, поднимающих пассажиров с набережной до смотровой площадки, самого высокого у нас места.

Майскими ночами здесь одуряюще пахла сирень, а звезды казались гирляндами новогодних лампочек.

Мы прождали Рэма больше часа.

— Ну да, — сказала тогда Кэт, легким поворотом головы откидывая назад свои пышные рыжие пряди. — Опять эта стеклянная стена. Ну почему, почему, Фил, она всегда стоит между нами?

Ее глаза, полные внезапной печали, смотрели не на меня, а в какую-то точку пространства, где находилось нечто, видимое только ей.

— Какая стена? О чем ты говоришь, Кэт? Что с тобой?

— Стена, — упрямо повторила она. — Ты — по одну сторону, я — по другую. Видишь, я протягиваю руку, и она скользит по стеклу, по бесчувственному, равнодушному стеклу. Я хочу сказать тебе много важного, но ты слышишь только неясные, неразборчивые звуки. Я плачу, мои слезы текут по прозрачной поверхности, как капли дождя по окну, но ты не можешь протянуть руку и вытереть их. Ты ничего не можешь, Фил, и я ничего не могу.

— Да вот же моя рука, Кэт! Вот она, и я сжимаю твои пальцы, твои маленькие теплые пальчики, Кэт! И ты вовсе не плачешь. И стены никакой нет, ты всё выдумала, дорогая!

— Есть. Она есть между всеми. И между Рэмом и мной, и между вами. Вот, потрогай, крепкая и твердая, как броня. Смотри, как я стучу по ней и как гулко звенит она в ответ.

И маленький ее кулачок молотит воздух у самого моего лица, и видно было, что ей действительно больно от этого, и отчаянно, непонятно отчаянно звучал ее голосок.

Тогда я подумал, что с ней не всё в порядке. Страх скользнул в моем сердце, какая-то смутная тревога.

Я прижал на мгновенье к себе ее рыжую голову, потом обнял за плечи, и мы пошли искать Рэма, который, конечно, что-то спутал и потому не пришел. Про себя я подумал, что он наверняка торчит в лаборатории. Так оно и оказалось — он сидел там и был так увлечен работой, что даже увидев нас не вспомнил о назначенной встрече.

— Кэт, Фил, хорошо, что вы пришли! Филипп, смотри, у меня получилось! — и он потащил меня к вытяжному шкафу.

Признаюсь, я тотчас же забыл про Кэт. Я не заметил, как она ушла. Мы просидели с Рэмом в лаборатории до поздней ночи, пока не закончили этап синтеза. Я вернулся домой усталый, как зверь после охоты, и сразу же лег спать. А через два дня Кэт покончила с собой…

Странно, что я вспомнил этот эпизод только сейчас. Странно, что он не пришел мне на память, когда я читал первые записи про стеклянную стену в коричневой тетради. Хотя почему странно… Стена Кэт была чисто умозрительной, простой метафорой, с помощью которой она пыталась прокричать о своем одиночестве. То же, с чем столкнулся Рэм на поляне, имело физическую основу… Или не имело?

Мы слишком верим в материальность нашего существования, в абсолютность смерти, оставляя загробный мир религии. Но, возможно, есть другие варианты? Возможно, один из них здесь, в этом шприце, заполненном ИРФ, и через несколько минут я буду знать правду. Главное, добраться до парка.

 

 

Часть шестая

 

ИЕГУДИ

 

Господи, до чего же скрытные люди ученые. Мы знакомы с Филом давно и вполне можем доверять друг другу в той степени, в какой могут это делать люди, находящиеся если не в дружеских, то в искренних, приятельских отношениях. И всё же он молчит.

Зря, зря в университете расформировали шестой отдел. Тогда каждый умник был у них под колпаком и у нас забот было поменьше. Потом, эти черти из шестого следили и за безопасностью работ, а не только за соблюдением секретности.

В позапрошлом году в университете погиб от химических ожогов Клей, работавший в одиночку по заказу какой-то фирмы. А история с двумя аспирантами, фанатами виртуального пространства! До сих пор оба в коме, и одному богу известно, на тот или этот свет они из нее вернутся. Дела закрыты с резюме: несчастный случай. А теперь вот Рэм, и разберись, что с ним произошло.

Я знал всю троицу столько лет и думать не думал, что оно так выйдет. Сначала — Кэт, потом — Рэм, и, похоже, Фил глядит туда же. По ту сторону бытия… Почему же он не приходит? Он знает, что я жду.

А компьютер свой запер. Думал, мы не вскроем. Да нет, наоборот, знал, что мы полезем и будем любоваться этой свинской карикатурой на меня, скалящей зубы и похлопывающей себя по голой заднице.

Очень остроумно, Фил, да только я к тебе без обид. Почему мы не можем поговорить, ведь мы оба заинтересованы в выяснении причин смерти Рэма. Разве я когда тебя подставлял, Фил? И сейчас не подставлю, это же ясно как божий день. Я наплевал на шефа, старина! У меня есть кое-что на него, пусть только пикнет, или я не Иегуди Полянски!

А пока, раз ты молчишь, Фил, я должен быть твоей тенью. Надеюсь, ты приведешь меня к разгадке смерти Рэма, странной, непонятной смерти… Ведь организм его был чист как стеклышко, никаких посторонних веществ. Не считая стеклянной грязи в ранах…

Да-а, смерть всегда проблема, она точно так же индивидуальна, как индивидуально рождение. Мы не знаем, каким вырастет родившийся человек, и не знаем, когда и как он умрет. И слава богу. И всё же Фил что-то знал.

 

* * *

Ну вот, я опоздал. Ребятки у меня дали маху. Потеряли Филиппа в парке. Говорят, шел, шел, потом свернул на боковую аллею, нырнул в кусты и его потеряли. В парке, который просматривается насквозь. Ройте, подлецы, землю носом, но след возьмите!

Ага, звонят. Нашли. Что? Везите немедленно в реанимацию! Я буду там!

 

* * *

Врачи сказали, что Филипп выживет. Характер ран тот же, что и у Рэма. Страшные порезы стеклом, еще бы минут десять и — смерть от кровопотери. Нашли его примерно там же, где и Рэма. Клянутся, что, когда прочесывали парк в первый раз, на этом месте никого не было. Ни единого человека. Правда, один малый, Кларк, тот самый, что был направлен к нам из полицейской школы, сказал странную вещь. Он сказал, что ему показалось, будто в этом месте парка воздух был слишком плотным, даже вроде вязким, и именно в те минуты, когда он искал Фила.

Когда Фила нашли, он, Кларк, снова специально обошел эту часть парка, и всё нормально. А тогда воздух был как кисель, идти было трудно, он готов поклясться.

С ним, с Кларком, всё в порядке. На всякий случай он сам прошел медицинские тесты. Никаких отклонений. Нет, галлюцинациями не страдает, ощущения помнит точно. Воздух очень плотный, но прозрачный, видимость отличная. В других местах парка, где тоже искали Филиппа, он такого не заметил.

Как такое доложишь начальству? А никак. Ты смолчишь, Иегуди, и будешь прав. Скорее бы Фил пришел в себя. На этот раз ему увильнуть не удастся.

 

 

Часть седьмая

 

ИЕГУДИ

 

Старика убрали, мое досье сработало. Браво, Иегуди! Наркобратию пощипали основательно, с Фила сняли подозрение в убийстве, дело Рэма перенесли в разряд «несчастных случаев», в университете организована служба безопасности.

Фил пришел в себя, и мы поговорили. Этот разговор я оставил при себе. Черт, почему я не примкнул к ним! Я сказал об этом Филу, и он улыбнулся. Анализ осколков стекла из его ран показал полную идентичность с теми, что были извлечены из тела Рэма. Я не удивился. Фил тоже.

Тогда, в парке, он всадил себе в вену препарат, синтезированный Рэмом, — изорэмфилдон. Легкое название, сразу запоминается. Кстати, Фил поручил мне передать антигероин в фармкомитет, что я немедленно сделал. Авторов, без сомнения, ждет слава, одного — посмертная.

Итак, он ввел себе изорэмфилдон, чтобы встретиться с Рэмом и Кэт. Где? В том самом мире, который отделен от нашего стеклянной стеной и дорогу в который открыл Рэм. Странный мир, в котором мертвые живы.

— Я взял молоток, Иегуди, я взял самый обыкновенный молоток, потому что решил во что бы то ни стало разбить проклятую стеклянную стену. Дай воды, Иегуди, у меня пересохло в горле. И слушай меня внимательно, сыщик. Да, они были там, Кэт и Рэм. За стеклянной стеной. И еще другие люди, много людей.

Чертова стена оказалась крепкой, он хотел пробить отверстие, чтобы через него пройти туда, к Кэт и Рэму. Они его ждали, они были живы, там нет смерти, за стеклянной стеной.

Он не успел. Стена начала смыкаться. Зарастать. Кэт кричала:

— Не надо, Фил, ты можешь погибнуть, осторожно, дорогой, береги руки!

Рэм успел только сказать:

— Видно, надо опять поднять дозу, попробуй, Фил, мы будем тебя ждать.

Дальше он ничего не помнит, кроме страшной боли, холода и мутного стекла, сквозь которое еле видны лица.

— Ты был там один раз?

— Да, — Фил говорил с трудом, но надо было вытянуть из него как можно больше. Неизвестно, что будет через час.

— Да, я был там всего один раз.

У него имелась только одна доза, и я вынужден верить. Он ввел ее и сразу очутился у стеклянной стены. Он ходил по парку и искал Кэт и Рэма. И стена двигалась вместе с ним. Играла музыка, светились огни, там был праздник. Он увидел их.

Они шли, держась за руки и смеясь…

— Так оно и было, Иегуди, они шли, держась за руки и смеясь. И я побежал им навстречу.

— А где пустая ампула, где шприц? И молоток? Мы ничего не нашли в парке.

— Ищите.

Он пожал плечами. Кажется, ему стал надоедать наш разговор.

— Мы перебрали это место травинку за травинкой.

— Ты въедливый, Иегуди, впрочем, такова твоя профессия. Ничего не нашли? Какое это имеет значение? Значит, всё осталось за проклятой стеной. А теперь уйди, я хочу спать.

И он уснул.

 

* * *

Дурак! Надо было выставить охрану. Он ушел. Исчез. Днем, сразу же после нашего разговора. Я не стал объявлять его в розыск. Может, у него была-таки еще одна ампула изорэмфилдона и он уже попал за стеклянную стену к Рэму и Кэт.

А может, сидит где-то и синтезирует снова этот препарат, и ему плевать на всех. Эгоист. Все ученые — эгоисты. Для них и смерть — предмет научных изысканий.

Стеклянная стена… Кажется, я верю, что эта чертова стена есть. Я, Иегуди Полянски, верю в стеклянную стену. И плевать мне на карьеру полицейского. Еще не поздно…