ДЕРЕВЯННЫЕ БАШМАКИ
РАССКАЗ
I
Святым этот колодец никогда не был, но ему всегда поклонялись не меньше, чем самым святым местам.
Колодец огораживали плетеными шаткими щитами из гибких ветвей тала. Его обмазывали глиной и закрывали пыльными кошмами от всех бед, неисчислимых и привычных. Их приносил раскаленный ветер, они насыпались сверху колодца тяжелым песком с барханов, грозящим все раздавить под собой, стереть с лица желтой земли даже само место, где люди берегли этот колодец.
Под крики и свист степных бродяг, мчащихся на ворованных конях, беды густым облаком поднимались совсем рядом, в какой-нибудь половине фарсаха от этих мест..
Там, откуда шел человек, все тоже началось с такого колодца.
Старики еще помнили древнее имя подземной воды — Хейвак. Они еще гнали то место, рядом с которым росли сами. Но уже своим домам вокруг дали иное имя — Хивак, Хива. А прежнее,— то ли само забылось, как все старое и древнее, то ли язык человеческий, любящий простоту, обкорнал в к себе приспособил длинное слово. Сыновья стариков, вскакивающие на коней, чтобы лететь навстречу степнякам, защищали колодец, лепили вокруг новые мелкие плоскокрышие дома, и сами уносились в места чужой жизни, отбирать чужую землю, воду и чужих жен.
Такое было время. И не он выбирал его… Здесь, куда он пришел, вокруг колодца, открытого для каравана, все еще были пески…
Он стоял чуть поодаль от шумной толпы, обступившей драгоценную воду, и ждал… Он тоже хотел пить, но в руках у него была книга, а за спиной — долгие дни учебы в медресе Ширгази-хана… А с таким грузом он не мог быть в толпе, отталкивая и прорываясь вперед.
Курбандурды первый выпил полную пиалу солоноватой воды, зачерпнутой из мокрого кожаного бурдюка. Он — караванбаши. Ему положено.
Во второй, направо-налево поводя низко висящим животом, протиснулся важный Нияз…
Три тюка, помеченных красной тамгой Нияза, тяжело висли на трех усталых верблюдах… Караван был маленьким, а этот груз — самым большим. Значит, и самым большим должно было быть уважение к Ниязу. Так он решил сам.
Но Курбандурды повернулся в другую сторону и, подозвав мальчишку в рваном халате, сказал:
— Отнеси вон тому, у верблюдов…
Мальчишка кивнул и, обжигая ноги в горячем песке,— только и успел что разуться перед отдыхом, — заторопился к поэту.
Фраги выпил вторым.
Он знал, что когда все напьются, когда зажгут костры из крепкого саксаула и запахнет вокруг бараньим мясом, жаренным до черноты, его посадят рядом. На самое почетное место. Его будут просить петь чужие песни. И он откажется, потому что не умеет. Его не поймут и будут заставлять произносить длинные истории из жизни султанов, А ближе к ночи, когда глаза каждого уже смежит усталость и тело начнет вздрагивать от страха, его запросят поведать сладкие сны о большеглазых пери, живущих на высокой горе Каф. И он снова откажется…
Тогда они начнут осыпать его бранью. Завернув себя в тёплые халаты и выбив песок из кошмы, на которой следует спать, они разбредутся в разные стороны, чтобы приткнуться к теплому боку своих верблюдов и захрапят так сильно, что струйки легкого песка потекут вниз с гребней барханов. И, пожалуй, закроют кольца их толстых лохматых веревок, которыми обкладывают сеоя караванщики и все путешествующие по земле аллаха, охраняя мягкие животы с еще не переварившейся бараниной от редких и бесшумных змей.
Вот тогда и начнет он произносить свои слова… «Зовясь Махтумкули, я окружен кострами, мир обожжет глаза, мое увидят пламя! Кто помощь мне подаст? Кто друг мой меж друзьями?»…
И тот, кто услышит его,— тот замрет, чтоб не моргнуть и не спугнуть мягкий голос. Ну, а тот, кому дарован всевышний крепкий сон и глухие уши. тот, видно, чем-то не угоден аллаху. Так пусть же спит, ничего не зная. Блаженны не знающие…
II
Резкие голоса помешали ему думать дальше. Фраги поднял голову. Так и есть.— вот почти уже драка. Обычная жадная драка у небольшого колодца, вокруг которого столпились случайные люди. Глупые — в своей толчее ещё воду засыпят… Нет. Не успели…
Длинные зубчатые тени упали с барханов. Всадники с копьями и тяжелыми саблями, два или три бунчука . 13 буйволиных или лошадиных хвостов, круглые щиты и круглые лица. Молча стоят. Без криков и свистов подошли к колодцу, без угроз… Сильные не угрожают. Сильные берут.
Солью и пылью отметила пустыня их путь. Тонкая грязная корка на лошадиных крупах. Мягко подходят,— прямо на толпу.
Стараясь не встретиться с ними глазами, отходят назад, будто в тень, переставшие лаяться друг с другом люди из каравана. Еще не успевшие здесь напиться. Успевшие только ругань пустить, словно чашу с вином по дружескому кругу.
Облизал губы мальчишка в рваном халате. Две новые трещины появились на них. И сухая боль в плече. Жгучая.
Зашатался толстый Нияз, сел на песок, подогнув дрожащие ноги. Зло зашептал на ухо Курбандурды:
— Ты напоил того, у верблюдов. За такую дорогу ты взял у меня пять золотых монет. Верни теперь две. Верни-Падала вылитая на песок из бурдюков закисшая вода. Проходила вглубь, испарялась как случайные брызги, шлепнувшиеся на раскаленный казан.
От колодца всадники отходили по одному. Отходили, отираясь полами полосатых халатов и белыми концами тяжелой чалмы. Все с мокрыми лицами, с прозрачными каплями, застрявшими в черных обвисших усах, в бородах, крашенных красной хной… И с собой набирали впрок.
Вздувались крутобокие кожаные мешки. Всхрапывали, переступая ногами, дергая красивыми узкими мордами, мокроносые” ахалтекинские и арабские кони. Люди все ждали…
Те, на конях, уходили так же молча, как пришли. Кто они были и откуда?.. Не ответить, потому что не сосчитать всех народов, живущих в этих местах. Их много. Они не хотят еще знать самих себя. Они косятся друг на друга, убивают, приходят, уходят… Слава аллаху,— эти не тронули.
Лишь последний всадник, перегнувшись с черного седла, кривой саблей проткнул толстый тюк с тамгою Нияза. Сухо вошел металл. Почти по самую рукоять. Но не звякнуло под клином золото украшений или железо оружия. Сабля ушла в ножны, а всадники — за горизонт. И тогда все бросились к колодцу.
Глубоко вниз полетело пустое ведро. Боком ударилось о сырую чавкнувшую глину. По не разбухло, наполняясь. Колодец был пуст.
III
— Это конец,— подумал Фраги.
— Это конец,— закричал Нияз и схватился за халат Курбандурды.
— Ты виноват, ты! Ты отдал воду этому бездельнику поэту, а не мне… Я хочу пить. Я дам тебе еще много монет. Могу и еще золотых и еще… Дай мне воды, дай…
Курбандурды резко поднял руку, будто хотел ударить Нияза, но не ударил,—только вытер ладонью мелкий песок на своем лице, желтую пыль песков, налипшую между горячих губ. Хотел сплюнуть,— не получилось.
Солнце медленно заползло в узкую щель между серой пустыней и бесцветным, выцветшим за день небом.
Фраги передернул плечами. Под рубаху, легко затронув его узкую сутулую спину, проник остывающий воздух.
— Поднимай верблюдов, — сказал Курбандурды мальчишке в халате. Тот молча помчался вперед, гортанно покрикивая, взмахивая руками. Было еще не так темно и Фраги увидел, что замелькавшие ноги мальчишки были босыми… Когда успел потерять?
— Надо идти дальше;— хрипло, будто горло ему перехватило, произнес караванбаши.
— Я не пойду,— попробовал напутать Нияз.— Я не могу идти без воды… Аллах отвернется от вас, если вы бросите меня.
Курбандурды посмотрел на него, но кажется не понял слов купца. Или не захотел понять… Потому что спешил за мальчишкой.
Брякнули медные колокольцы. Поднялся первый верблюд, лениво повел, головой в сторону воющего Нияза и медленно тронулся от пустого колодца.
Холодный песок тихо посыпался вниз с его истертой, свалявшейся шерсти. Фраги шел молча, держась за кожаный ремешок, болтавшийся среди тюков Нияза. Ему было легче, чем другим. Он мог говорить. Его язык еще помнил влагу, отданную из второй пиалы. Но он будто чувствовал, как тяжелели все больше и больше распухшие горячие языки в чужих ртах. И понимал, как вокруг одного и того же вертятся мысли каждого, кто идет рядом с ним…
«Воды нет. Нет. Смерть и песок. Смерть рядом. Много песка. Он набивается в глаза, в уши, в ноздри. Мешает думать. Дышать. Он заносит жизнь. Он ничего не оставляет от человека, кроме неровного нового бархана. Кроме ящерицы, пробегающей поверх тебя». Нет воды. Нет.
IV
Молчат люди, только передергивают сухими губами. Словно говорят сами с собой. И Фраги тоже заговорил. Тихо, невнятно… «Три года что ни день ты соль делил со мною,— прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази! Ты мне приютом был зимою и весною,— прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!».
— Сумасшедший,— прошептал из-за спины толстый Нияз. У него еще хватало сил на последнюю злость…
— Сумасшедший… Совсем спятил. С пустым воздухом говорит. Нет, я не отстану от тебя. Я еще посмотрю, когда ты упадешь на этот песок. Посмотрю.
Не оглядывался Фраги. Он знал, что Нияз где-то рядом. Такие как он до последнего вздоха будут среди своих тюков. За его спиной. Не отстанут. Купцы…
Длинные тени ровно качались сбоку, змеями вытягивались прямо из-под ног. Тянуло гарью от запаленного факела впереди. И становились холоднее и холоднее молочные звезды в громадной черноте неба, и были они похожими на бесконечную цепочку караванных глубоких следов.
— «Я буду жить, врага и друга различая, мне истина теперь—-союзнице
мне книга здесь открыта золотая. Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!»—так говорил Фраги.
— Говори громко,— крикнул Курбандурды, обернувшись.
И тогда голос окреп до звонкости. И сами собой, выплывая откуда-то и; его памяти, невидимым, но живым потоком, появлялись простые слова. Они спешили друг к другу, выстраивались рядом, рождали гармонию, вытягивались в свою караванную линию… «Мой дух разгневанный да не узнает страха, да не погрязнет он среди мирского праха! Тобой воспитанный, он брошен в мир с размаха… Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!»
И было тяжело людям по-прежнему. Но уже исчезали в холодную темноту мысли о черной смерти.
— Куда мы идем?— спросил мальчишка у караван-баши.
— Не знаю,— помедлив, и так, чтобы никто не расслышал, ответил Курбандурды.— До следующего колодца на этой тропе нам теперь не дойти. Не выдержим. Иных я не помню. Значит,— надо молиться…
«Нетерпеливый ум, лишенный света знаний, не раскрывая, тайн, заблудится в тумане, а для меня — коня ты оседлал заране. Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!»
— Если уйти в сторону летнего заката, то утром мы будем у другого колодца,— сказал вдруг мальчишка и почесал одной босой ногой другую. Видно попала колючка, или совсем уже остыл песок.
— Откуда?— машинально спросил караванщик.
— Ходил здесь. С отцом, с дедом ходил. Теперь знаю эти места.
Когда они повернули, никто не заметил. Ведь легче всего заблудиться в пустыне и не понять этого. Если не смотреть на спокойные звезды, которые сейчас легко передвинулись над склоненными головами идущих. Если не смотреть…
Люди спешили домой и в гости. Люди спешили к морю с его песчаными, но животворными берегами, ничуть не похожими на пустыню.
Люди спешили к земле, на которой растет трава, спешили по своему пути, с которого никто и никогда не смог бы их увести… И людям совсем не нужен был шум, очень похожий на тот, что случился у колодца.
Им не сказали, что караван повернул. И, кажется, это было правильно, потому что любой шум унес бы последнюю силу, а таких, как Нияз, заставил бы схватиться за рукоятки ножей.
Когда люди идут вперед, им всегда кажется, что прямой путь короче. Кто думает иначе, тот отступник для них, убивающий драгоценое время. Их мн? невозможна, но мнится им постоянно. А жизнь ведет их иначе. От живого к живому. От одного колодца к другому… Не по прямой.
«Среди ревущих волн ищу желанной мели; я перешел Джейхун — и ливни зашумели, попал я в водо-верть. Прости, приют веселий, прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!»
Слушали люди.- Пешие и простые. Без лошадей и верблюдов ушедшие с караваном. Слушали машинально, и также машинально передвигали распухшие от долгой ходьбы ноги.
Слушали и те, что побогаче, бывшие верхом. Слушали все, сдвигая чуть на сторону тяжелые, насквозь пропотевшие и пропыленные шапки…
— Скоро?— спросил Курбандурды. Мальчишка посмотрел на восток. Еще только чуть-чуть розовело одинокое облако и было совсем холодно.
— Скоро… Когда станет совсем тепло. Жарко… В полдень будем на месте.
Вздрогнул караванбаши. Не от того, что ответил мальчишка. Иного все равно здесь не было и быть не могло… Вздрогнул от тишины.
Молчал поэт. Не было его голоса. Все остановилось вместе с пропавшими словами. Остановилось, хотя все так же шли, шли и шли равнодушные верблюды.
— Говори,— крикнул он.— Говори!
Не выдержал. Камчой хлестанул по крутому крупу тонконогую свою лошадь, повернул и помчался туда, где молчал Фраги.
V
Хрипящим, тяжелым клубком они катались по холодному песку, обдирая о его шершавый и колючий предутренний иней кожу щек, рук, кожу всего лица. Нияз и Фраги…
Лениво замерший верблюд с тюками купца даже не повернул головы в их сторону. Но лошадь шарахнулась от них, чуть не зацепив дерущихся подковами.
Молча смотрел на этих людей Курбандурды. Может, что-нибудь и сказал бы сейчас, да не мог. Не знал,— почему здесь поднята пыль? Зачем?
И такой вот пылью, поднятой вверх, душной и неощутимой, показалась вдруг ему вся его ровная жизнь.
И у других людей, видно, она была точно такой же. С целью впереди,— которую никто толком не’ видит. С дорогой среди пустых песков,— которой не сами они пошли, а их кто-то повел. С суетой за плечами, быть может, и значимой где-то там, на. краю пустыни, где зеленеет бархатистая трава, но совершенно никчемной и бессмысленной здесь, где одна пустота и сухость во рту. Где после полудня, если не плеснет вода в глубине застоявшегося колодца, в его караван начнет приходить солнечная смерть. Душная пыль плыла над бесконечностью. Душная, липкая. Обреченная вечно падать вниз. На мертвое и живое. Так подумал караванбаши…
Опустилась рука с камчой. Перевитый ее ременный хвост вытянулся к земле. Будто устал.
Таким они и увидели его. Молчаливым, смотрящим отрешенно в сторону. Пустым, почти обреченным. И что-то понял купец.
— Клянусь аллахом,— зашептали его губы… Не поднимаясь и не отряхиваясь, отползал Нияз в сторону от лежащего в черной пыли Фраги.
— Клянусь аллахом, он вдруг ударил меня. Я только ответил… Он опять ударил. И я решил задушить его… Клянусь, его пальцы сжались раньше моих.
Молча отъезжал Курбандурды. Пропади все пропадом… Вместе с ними и с ним самим.
Фраги приподнялся.
Еще дальше отполз от него Нияз.
Приподнялся Фраги, и с его лица посыпался легкий песок. Только там, где черной, густеющей струйкой сбегала изо рта кровь, сильно налипнув, остался.
Молча смотрели на него люди каравана. Чего-то ждали. И только Курбандурды одинокой темной тенью уходил, в глубину пустыни. Уходил не оглядываясь. Но во все глаза смотрел на него босоногий мальчишка. Смотрел, прижимаясь дрожащим от ночного холода боком к теплому лошадиному крупу.
Фраги только представил, как сейчас обжигает подошвы мальчишечьих ног инистый песок, по которому он сам только что катался с хрипящим Ниязом, но и от этого уже его передернуло.
— Вот,—закричал Нияз,—он опять на меня смотрит. Он убьет меня. Он отобрал у меня купленное. Мое. Он украл. Ему нужно отрубить руку за кражу… А я деньги платил. За все платил. Мальчишка мне сам все продал. Спросите у него. Спросите…
Фраги посмотрел на мальчишку. Тот опустил глаза.
— Я сам,— сказал мальчишка.— Продал. Кавуши чубин — деревянные башмаки. У меня не было денег. А мне очень нужно ехать. Очень нужно. Там, далеко, ждут. Там мой дом.
И теперь Фраги осторожно опустился на разбросанный песок. Уронил усталую голову на руки, усталые и обессиленные.
По-прежнему молча стояли люди. Кто спешившись, кто верхом. Всхрапывали их кони, тёрлись крупами и опавшими боками друг о друга.
Молча стояли одинокие солдаты — сарбозы, нищенствующие бродяги — дервиши-каландары, примкнувшие к каравану. Стояли купцы и дайхане — бедняки, стронувшиеся со своих обжитых мест. Одни,— в погоне за счастьем. Другие,— в побеге от несчастий…
Перебирал на своем -животе звонко постукивающие костяные четки седобородый и молчаливый шейх. Стояли люди. Но только теперь наконец смотрели не на мальчишку, не на Фраги, а на Нияза…
И страх пополз по его спине, жарко согрел толстые пятки.
— Я отдам… Я верну ему все…—отшатнулся от сумрачной толпы толстый Нияз.— Не смотрите на меня все. Не смотрите…
Четки в руках у шейха методично и ровно щелкали. До звона, до боли в ушах у Фраги…
«Не разберу — степь вижу ль, иль вершину. Скрыт в сердце смысл, а как его я выну? Где путь? Чей след? Словами что я сдвину? Зачем мой жребий я влачу,— не знаю».
VI
— Теперь ты уже не будешь говорить свои песни?— спросил его кто-то из полутьмы.
Он промолчал.
Длинные тени по-прежнему равнодушно двигались с караваном бок о бок. Но совсем не четким стал теперь их силуэт. Скоро, должно быть, и они исчезнут. А песня? Что песня? Она как птица на ветке. Подойдешь к ней осторожно,— успеешь. Треснет ломкий сучок под твоей ногой, чавкнет под чарыком мокрая глина,— взлетит птаха и бесшумно, и мгновенно. Взглядом проводить не успеешь. Похоже, что и его песня улетела сегодня. Страшно идти с бесшумным караваном’. Даже перезвон колокольцев не веселит. Мелко и одиноко их бряцанье.
— А ты почему не там, не впереди?— спросил вдруг Фраги, не оборачиваясь.
— Того, кто ведет караван, всегда заменить можно,— тихо ответил Курбандурды. Нагнал, видно, всех. Тихо и незаметно…—-Того же, кто может петь,—не стоит и стараться. Не заменишь.
И еще раз промолчал Фраги.
— А купца ты зря обидел,— продолжал караван-баши, подъезжая поближе.— Он честный торговец, только толстый уж очень. Не нам так угодно. Всемилостивейшему… Один мальчишка продал что ему угод-го. Другой купец купил, что ему угодно. Оба, наверное, знали, что делали. Зря обидел…
— Не купец он. Старьевщик…— попробовал спорить Фраги.— Из распоротого мешка одно барахло лезет. Сам видел. В Хорезме купил чей-то последний халат. В Тавризе за него с кого-то последнюю монету вытянет. Старьевщик.
— Ты мне за этот путь тоже платил. Выходит, я тоже чью-то последнюю долю забрал?
— Наверное, так и выходит,—улыбнулся почему-то Фраги.— Караван-то не ты ведешь. Мальчишка. А ты среди барханов бегаешь. Будто барханный кот.
— Э-эх,—только и сказал старый Курбандурды, рванув поводья. Дернулась его лошадь. Зашелестел песок, разбрызгнутый в стороны крепкими ее копытами…
От удара камчой долгий след остается. От точного
слова—ничего. Только боль в сердце. Она не заметна со стороны. Люди ее в себе носят. Да и умирают от нее, наверное, а не от давних шрамов на коже.
Пожалуй, и поэты бывают несправедливыми. Но только почему же им все и всегда прощают люди? Или так кажется? Ведь вот и сейчас ускакал от него вперед этот караванбаши…
А бледное солнце уже выползало откуда-то из-под земли, из-за длинных и острых теней, скользящих ко всем дальним и близким странам света, покоящимся еще на невозмутимой и превеликой светозарной рыбе мусульманских преданий. Ширилось солнце, набирало силу.
Фраги сощурил глаза, глядя на белый круг. И хотя он остался один, в самом конце каравана, все-таки это с его песней пришли бредущие к солнечному восходу, к спасительному новому дню. И это его песня не дала им свалиться с коней под тяжелые копыта.
«Не ранили души минутных бед уколы; наставников своих высокие глаголы любил Махтумкули. Прощайте, двери школы! Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!»
VII
Рассказывают,— где-то в благословенной Мекке есть священный колодец Зем-Зем. Вода в нем чистая, с голубизной горного хрусталя. И когда ее пьешь,— забываешь обо всем на свете, такое в тебе происходит блаженство.
Но никто не вспомнил про воду из святого колодца Зем-Зем, и даже не возмечтал о ней, когда спешившийся Курбандурды ладонью смел песок с грязной, продубленной ветрами и солнцем кошмы. Когда оттянул ее в сторону и посмотрел вниз, в долгожданную глубину.
Каждый замер и почти перестал дышать, когда на лохматой веревке, которая ночью спасает от змей, полетело в темноту кожаное ведро.
Булькнуло, потом тяжело наполнилось, поползло вверх уже с водою, солоноватой и грязной от всколыхнувшейся глины на дне.
И сгибаясь от почти живого его веса, посмотрел караванбаши на тех, что стояли вокруг.
Вот — толстый Нияз. Он совсем рядом. Он опять протиснулся ближе всех. Однако не рвется почему-то поближе и оставил при себе последний шаг.
Или что-то наконец понял, или нет сил отпустить из рук ремни, которыми притянуты тюки и хурджуны к совсем опавшим бокам его лошадей и верблюдов.
Вот .человек, крепко обидевший его нынче, но с чьей песней они незаметно прошли дорогу.
Быть может, единственный раз только и случается такая дорога в человеческой жизни. И если ты одолел ее, — будешь жить дальше.
Вот — мальчишка, который ровным счетом не смыслит еще ничего в длинных песнях бахши, но уже что-то смыслит в пустынных тропинках и одиноких колодцах, разбросанных под звездами. Видно, и дальше вести ему.
Вот они. Все перед ним…
И кто-то из них первым должен хлебнуть спасительной воды.
Обидятся? Растерзают,— если сделать не так? Все в этом мире возможно. Все предопределено. Вот только кому отдать драгоценную ношу, не говорит аллах его сердцу, не шепчет пророческим словом в открытые уши…
— Пей,— все-таки сказал он и протянул дрожащую воду мальчишке.
Люди молчали. Один Фраги улыбкой смягчил свои спекшиеся губы.
И тогда повеселел старый караванбаши,— ведь так сделал. Так! — Пей,— уверенно повторил он.— Пей. Я так решил. Вассалам…