ЧТО МНЕ СКАЗАТЬ О РОДИНЕ СВОЕЙ…
В тёмной белизне
Что мне сказать о родине своей?
Она вдали, она всегда прекрасна.
Там наступило зимнее ненастье,
но мне всегда на родине теплей.
В Крыму опять зимой идут дожди…
А там над Вяткой вновь метут метели,
и огоньки окошек еле-еле
кому-то ночью светят впереди.
Мне хочется в тот крайний дом зайти,
где угощала нас старушка чаем,
попутчиков озябших, неслучайных
и, как ни странно, сбившихся с пути.
И хочется услышать вновь про жизнь,
что жизнь, – держись, – горбатит понемногу.
Вздохнёт старушка: – Ходим, слава Богу!
да топим печь… Попутчики, кажись?
- Попутчики… – И, в комнатку войдя,
сесть у окна, подуть в окно глухое;
там ночь бела. Там зимний леший ходит,
позёмку белоснежную вертя.
Там воздух мёрзлый инеем блестит
и от мороза ёлка задубела.
Старушка жизнь живёт без передела:
и муж погиб, и сын её – бандит.
- До кладбища зимой дороги нету,
оттает, – снова скажет, – по весне… -
И снова спросит, как бы по секрету:
- А что там видно в тёмной белизне?
Там царство снега! В снежные чертоги
зверь-поезд, зверь-автобус не промчит…
И что с того, что на душе горчит
и далеки родимые пороги!
Ведь если говорить придётся мне
о Родине от имени державы -
я вспомню бабкин дом святой и правый
и царство снега в тёмной белизне…
Перезагрузка. СССР. Ru
Я на службу, как будто под знаменем гордым бежал,
забывая закрыть дверь квартиры своей на замок.
Я жевал на ходу общепитовской каши комок,
тот, который с детсада не разжевал.
И когда мне вещали с насиженных кресел отцы,
что враги окружили богатую нашу страну,
что мы встанем страной и ответим войной на войну, -
я молчал, наблюдая, как в небо стреляли слепцы…
С тех времён пронеслось мал-помалу немало годов,
по стране полудикой гуляет-шныряет война…
Я к железной двери присобачил железный засов,
и гляжу на страну сквозь решётку родного окна.
Я давно не боец, как сосед ветеран-капитан,
опрокинувший чашку водяры с базарным лотком.
Я давно не джигит, я кавказским боевиком
прячусь сам от себя и своих горожан-слободчан.
Каждым утром я вижу, как снежная даль прогибает восток,
где бушует багровым пожарищем злая заря,
где в лесу замерзает последний воинственный полк,
и в бутылки трубят, как в походные трубы, бомжи-егеря…
Осенний тупик
1
Кажется, уже не вспомню то, что раньше было:
письменный стол, коридор, дверь на улицу…
Я теперь не верю, что ты в мой дом приходила,
не верю или не хочу верить… Пуговицу
оторванную сам пришью. Нитка с иголкой –
инструмент холостяка, как ложка и чашка.
Только скороварка на плите иногда воет волком,
разбрасывает вещи по комнате барабашка…
Можно всё обо всём сказать по-другому,
но по-другому бывает сказать невозможно,
смешно на судьбу жаловаться управдому
и тем более престарелой соседке. Несложно
уйти из дому, погадав на двуликой монетке…
Но даже орёл и решка всегда находятся вместе.
Это – как жёлтый лёд скрести в городской беседке,
если рядом нет отхожего места.
Вероятно, поэтому нет общих правил,
которыми нельзя поступиться… Это свыше!
Всё сделал правильно, правильно суп заправил,
хлеб нарезал, поел… и вышел.
2
Парк опустел. Деревья царапают небо ветвями
или впиваются в небо. В воздухе запах гнили
или дождя. Аллея с пустыми скамьями…
Я теперь не верю, что здесь мы вместе с тобою ходили,
восхищались миром, окружённые каменными зверями,
чёрной оградой. Стволы деревьев чернели,
небо царапали также ветвями или впивались в небо.
Пустые скамейки стояли также вдоль и в глубине аллеи.
Парк умирал. Только в воздухе пахло хлебом…
Только всё было совсем иначе, потому что время
стёрло прежние чувства и породило другие,
потому что прошлое – это не воздушный корабль, а трирема,
торговый лоток-палатка, пряники слободские…
Это как деревья, стоящие почти на краю небосклона,
что глядятся сверху вниз в осеннюю жижу.
Это также близко, как пролетающая надо мною ворона:
пока летит – вижу, а когда улетит – не вижу.
3
Помню улицу Ленина, Маркса, тупичок на Спасской…
Это мой вагон. Это мой город. Это моя деревня,
где железные заборы теперь красят нитрокраской,
красят белой масляной краской стволы деревьев.
Ни трамвайных звонков, ни звонов колокольных не слышно,
потому что нет трамваев, потому что нет колоколен.
Ну а если говорить о том, что как бы чего не вышло –
поневоле скажешь, что край мой семиуголен!
Потому что семь холмов – это семь углов; сады, заборы, бараки,
сараи, дворы, закоулки, остановки и опять сады, заборы, закоулки,
остановки, драмтеатр, главпочтамт, мусорные баки
и опять сараи, заборы, баки, остановки… Вечерние прогулки
до вокзала. А там почти то же самое: заборы, каменные лабазы -
складские широкоротые одноэтажные помещения. За ними
стоят недостроенные металлические каркасы
да составы железнодорожные, грузчики с повадками воровскими…
Вот полиция с собаками, вот путейцы да осмотрщики перронов…
Вроде надо поздороваться, да язык не повернется. Так вот!
А на площади привокзальной запах немытых вагонов
рыскает, словно стая собак, волков, людоедов… Однако,
я разошёлся не на шутку, но только в этой шутке - горе,
потому что правды нет, если она неправда, если
правда, как ворона улетела за леса и поля, реки и горы…
А другие правды и вороны пока не появились и не воскресли.
4
Вроде ничего не изменилось – все так же, как прежде…
Впрочем, дома, улицы и даже заборы живут дольше человека.
Впрочем, в пивной лучше быть завсегдатаем, чем проезжим.
Впрочем, хорошо, что есть улица, фонарь, аптека…
Оседлав чёрта, можно полететь, но лучше на машине
по-над пристанью, по-над баками, по-над лужею…
Впрочем, лучше остановиться не в конце, а посередине…
Впрочем, каждому своё: Богу – богово, а тебе – самое лучшее.
Жизнь
Вроде бы, жизнь – это игра с проигравшим лотом,
а вроде, как труд по сниманию пенки…
Или как обтягивающее трико ногастой спортсменки:
издали красиво, а вблизи пахнет потом.
Или повод решить, что можно жить без прислуги,
или райский отрезок ада, который всех выше,
или воркованье голубей на балконной чужой крыше,
когда в одиночестве ждёшь приезда подруги.
Или мечта, которая уместилась в слове «Свобода»
и возможно, там проживёт до конца твоего долголетья.
Жизнь – как многоточие в конце судьбоносного междометья
или мусор, вываленный около мусоропровода.
Долгий ужин на берегу моря
Чайки кричали голосами кривыми,
как будто были меж собою в ссоре…
Я смотрел в синее голубое море,
и глаза мои становились голубыми.
Но если долго смотреть – ничего не увидишь,
это – как без умолку говорить в ресторане
и ничего не слышать. Речь не о слуховой мембране,
с помощью которой все равно не слышишь.
В рюмке стекла может отразиться птица,
но никогда не отразится то, что не желаешь,
что с того, что тебя отражают кавказские лица,
если ты ничего своим лицом не отражаешь…
Можно предвидеть то, что никогда не случится,
разве что в параллельной твоей жизни,
но никогда не узнать о том, как не почувствовать дешевизны,
когда жизнь дорожает и не дает мелочиться.
Можно горевать о жизни, в которой много смысла,
ибо горесть переполнила чашу всего мирозданья,
только нету сил и смысла на продолжение твоего скитанья
в сих пределах, которых не отмерять мыслью.
Вот и смотрю в море и слышу его пенье,
поднимая бокал за райскую кущу, за кусок хлеба,
и если синее море отражает голубое небо, -
то мои глаза выражают лишь моё изумление…
Дровяник
Ничего не видно. Только
на плече твоем наколка,
словно прядь твоей прически,
вьется змейкою цветной,
и заманчивые блестки
чуть блестят во тьме ночной
от помады от губной…
Чу! Почти неуловимый
запах дров и топчана.
Чу! как будто погреб винный:
запах пробки и вина.
Чу! неровное дыханье,
с придыханьем полукрик,
стон доски и вновь молчанье
заполняет дровяник.
Чу! в конце иль в окончанье
над ночною голизной
чье-то ржанье-гоготанье
за дощатою стеной…
* * *
Начало века – как река,
в которой всё перевернулось:
и кремль с орлом,
и облака
и, даже, мостика сутулость.
Билборд
(из Гёте)
Вершины зданий
в тумане спят.
Плакат рекламный
горит опять…
В него глазеешь
из темноты…
Поверь, успеешь
сверкнуть и Ты.
В гостях
Мы сидим часа уже четыре,
кончились конфеты и пирог,
допиваем недопитый грог,
доедаем яблоки в мундире.
Тук, тук, тук – сердце гулко бьётся.
Я устал. Устали желваки.
Да к тому же мне ещё придётся
на тахте снимать с тебя чулки.