О ЧЁМ ЛИШЬ ГОВОРЯТ НАЕДИНЕ…
* * *
От садов,
от дощатых заборов,
от домов, от проулков родных -
ухожу.
Покидаю свой город,
дверь, незапертую, не закрыв.
Вот лечу
самолетом над миром,
где сияет осенняя тишь.
Высота!
Самолет не квартира.
В нём не только сидишь, но летишь!
Видишь реки, равнины и горы,
города и развилки дорог…
Полный света осеннего город -
день последний, как первый порог.
Земляки
Хлебникову
Знал Заболоцкого при жизни я,
Овидия любительское фото
над письменным столом висело…
Киров
Сергей Миронович, оратор-коммунист,
братан-земляк…
Но я его не слышал.
И по соседству братья Васнецовы
со мною жили. И Чайковский тоже…
И рядом во дворе романтик Грин
боярышник таскал в избу-читальню,
А террорист Халтурин начинял
тротилом бомбу
для царя Руси…
- Откуда родом ты? – меня спросили.
Ответил.
А потом ещё добавил:
- Где Михаил Калашников живёт,
который изобрёл свой автомат
Калашникова!..
Боже упаси!
потомкам жить в таком смешенье жутком,
где можно в воскресенье насладиться
искусством,
и в соборе помолиться…
А в понедельник пулю получить!
А то и бомбу…
Постмонархизм конца века
Такая жуть, что даже осень – мрак!
когда Страною правит шайка… лейка…
обмылок госзаконности…
копейка,
расплющенная молотом в пятак.
И кажется порой, что над Страной
над Спасской башней
не орел двуглавый
возносится в былом величье славы,
а жаба с расчленённой головой!
* * *
Печь отпела, отгорела -
тёплая едва.
Надо, надо делать дело -
вновь колоть дрова.
Жизнь отпела-отлетела…
Смерть послала весть?
Всё равно берись за дело…
Ну а дело есть!
* * *
Не помню. Не припомню, что бы пела,
склоняясь надо мною, мать моя.
Лишь чувствовал, что рядом то и дело
она в те дни была и что ни дня
не выжила б, оторванной от крова,
где я грудной, зову её, зову,
ручонками, махая бестолково
и крику не прерву…
Вот с этим-то, родным до боли, чувством
я начал жизнь, ещё не зная слов,
и сохранил его каким-то чудом,
о мать моя! до нынешних годов.
Когда моей Страны могучий возраст
меняется на пригоршню монет,
и на слуху то зелень, то цветмет,
и новостроек этот грязный воздух…
Когда Стране, повитою дымами,
опять вперёд идущей, – вслед смотрю,
но вижу за железными огнями
не светлые года, а мать свою.
Платье
Копыловым
Дочка замуж выходила,
платье, что белее мела,
мать сама кроила, шила,
так как дочка не умела.
Платье лентой украшалось,
незатейливым узором…
Платье шить легко давалось,
платье пахло южным морем.
Словно волны тонко-тонко
пели снежные оборки…
И отец молчал в сторонке,
притупляя взгляд свой зоркий.
И на облако порою
это платье походило,
только женскою рукою,
а не ветром шито было.
Ну а дочери казалось,
что весь вечер то и дело
мать за облако цеплялась,
а оно лететь хотело.
* * *
Я с бабками сидел и слушал их,
как представитель будущей эпохи,
негромкие пожизненные вздохи
о прошлых днях, о судьбах мировых.
Одна жалела павших на войне,
другая, в чёрной кофточке, кивала,
наверное, она такое знала,
о чём лишь говорят наедине…
Потом подсела третья, а затем
пришла соседка в старой телогрейке.
Им всем хватило места на скамейке,
а для беседы много разных тем.
И в разговоре, так казалось мне,
минуты той эпохи проступали
и траурно по городу летали,
как листья по проулочной стране.
* * *
Снова твержу о том,
как много лет назад,
что опустел наш дом
и облетает сад.
Прошлого не вернуть,
прошлого не сберечь,
только не в этом суть
и не об этом речь.
Просто пришла пора,
снова пускаясь в путь,
то, что прошло вчера
чем-нибудь помянуть.
И повторить потом,
как много лет назад,
что опустел наш дом
и облетает сад.
* * *
Последний месяц осени,
охваченный тоской,
на белой-белой просеке
прощается со мной.
Чуть льётся песня грустная,
а на снегу едва
горит огнями тусклыми
опавшая листва.
Последний месяц осени
он, как старик сухой,
на белой-белой просеке
стоит передо мной.
* * *
Давно октябрь дождливый непогодит.
Трещит печурка. В доме никого.
А больше ничего не происходит,
а больше и не нужно ничего.